Текст книги "А вдруг?.. Тревога: как она управляет нами, а мы – ею"

Иногда нам случается ощутить, как наша жизнь кардинально меняется. Такое переживание может сопровождаться эйфорией, сильным страхом или сочетанием этих двух чувств. Причины, порождающие это состояние, могут быть самыми разными; суть в том, что время сжимается в вибрирующее сейчас, без до и после. Подобные чувства чем-то сродни катастрофе.

Когда Федору Достоевскому было 28 лет, его, тогда молодого социалиста, приговорили к смертной казни. Произошло это во времена Николая I. Группу социалистов-утопистов, к которой принадлежал Достоевский, выследила охранка – тайная полиция эпохи царизма.

После восьми месяцев допросов, бессонницы, геморроя и эпилептических припадков его, вместе с еще пятнадцатью арестантами, вывели на Семеновский плац для публичной казни. Осужденным зачитали смертный приговор. Им, одетым в белые балахоны смертников, дали поцеловать крест. Над головой у осужденных сломали шпаги, в знак лишения их дворянского звания. Пока первых осужденных привязывали к столбам и взвод заряжал ружья, Достоевский высчитал, что жить ему осталось пять минут. Поскольку эти пять минут ощущались как бесконечность, Достоевский отмерял их по церковному колоколу.

Первые две минуты он положил на то, чтобы проститься с товарищами. Следующие две посвятил размышлениям о своей судьбе: о том, что с ним сейчас произойдет, о том, как переплелись смерть и жизнь. Он предположил, что успеет решить эту задачу за две минуты, но отвлекся на позолоченную крышу собора и «на лучи, от нее сверкавшие». Очень скоро он сольется с ними, поймет, «что эти лучи его новая природа».

Его последней мыслью было, что если он останется в живых, то всю жизнь проживет также насыщенно, как и там, на Семеновском плацу.

«Что, если бы не умирать! Что, если бы воротить жизнь – такая бесконечность! И все это было бы мое! Я бы тогда каждую минуту в целый век обратил бы, ничего бы не потерял…»

Достоевского не казнили. Расстрельный взвод остановили в последний момент, зачитав царское помилование. Царь приказал устроить инсценировку, чтобы напугать «бунтовщиков». Теперь гонец прочитал настоящий приговор: четыре года сибирской каторги.

Достоевский прожил еще тридцать лет, но, несмотря на все старания, – не в последнюю очередь из-за регулярных визитов в игорные дома, где он иногда проигрывался до нитки, – достичь такой силы переживания ему больше не удалось[159]159
  Цитата из романа Ф. М. Достоевского «Идиот», которая, по мнению большинства биографов, описывает опыт самого Достоевского, полученный во время казни. См. Joseph Frank, Dostoevsky, the years of ordeal, 1850–1859, Princeton: Princeton University Press, 1990, стр. 55–58.


[Закрыть].

Интенсивное переживание дает нам не только смену перспективы. Есть в нем и чувство пробуждения: кажется, что видишь мир таким, какой он есть. Часто это переживание связано с особенными событиями и действиями. В наше время речь может идти об опасности для жизни, о насилии, боли, крайней усталости и романтической любви[160]160
  О дискуссии см. Geir Oygarden, Den brukne neses estetikk: En bok om boksing, Uppsala: Uppsala Universitet, 2002.


[Закрыть].

Тот факт, что нам, современным людям, для этого переживания требуются особые обстоятельства, может иметь несколько объяснений. Одно из них – наша природная склонность убегать в контрафактные мысли. Последнее можно счесть побочным эффектом эволюционного преимущества – способности предвидеть будущую опасность.

Но у исследователей, изучающих жизнь охотников-собирателей, часто бывает противоположная точка зрения: мгновения интенсивных переживаний, когда времени словно не существует, позволяют нам постичь бытие, свободное от будущего, а именно так жили когда-то люди.

Психоаналитик Карл Густав Юнг писал в своих воспоминаниях, что трагедия человека состоит в том, что он начал жить «будущим, с его химерическими обещаниями „золотого века”, забывая о настоящем, что противоречит нашей эволюции». Согласно Юнгу, мы живем «обещаниями, уже не в свете настоящего дня, а в сумерках будущего, где в конце концов, по нашему убеждению, взойдет солнце»[161]161
  Карл Густав Юнг, The earth has a soul: The nature writings of C. G. Jung, Berkeley: North Atlantic Books, 2002, стр. 141.


[Закрыть].

Нам сложно изучать наше «эволюционное основание»: в попытке понять, как жившие тысячи лет назад люди воспринимали мир, можно легко потеряться в догадках и предположениях. И это развязывает руки теоретикам.

Согласно одной из теорий, древняя история человечества была пропитана тем, что философ Жан Гебсер называл «вечное сейчас». Гебсер, подобно многим, романтизирует это состояние. По мысли философа, короткий горизонт планирования укладывался в «магическое сознание», причем элемент магического усиливался тем, что представление об индивидуальном «я» отсутствовало[162]162
  Jean Gebser, The ever-present origin, Athens, Ohio: Ohio University Press, 1985.


[Закрыть].

Определенный смысл в таких рассуждениях имеется. Если нет государства, которое регулирует твое существование, если нет обучения, которое позволит тебе выжить в конкурентной борьбе, если нет карьерных планов, решения о партнерстве длиной в жизнь, нет решения родить ребенка, завести кота, купить дом, нет целого моря товаров, если нет даже прочной принадлежности к группе, то разумно допустить, что бывают иные формы индивидуальности. Вопрос лишь в том, было ли человеческое существование полностью лишено эго?

Какое-то время умами владела эта лишенная эго безграничность. Зигмунд Фрейд обозначал такое состояние понятием «океаническое». Согласно Фрейду, все люди переживают это состояние в глубоком младенчестве. Фрейд рассматривал его как примитивную стадию; таким образом, наше желание вернуться в него есть регресс, инфантильное стремление снова забраться в материнскую утробу. Для Юнга преодоление границ эго, напротив, есть нечто позитивное, поиск изначальной мудрости за пределами современной холодной веры в разум. Идеи Юнга и Гебсера положили начало представлениям о первых людях, исполненных экстаза, и о том, что такое трансцендентное состояние духа является истинным и естественным. Иногда это называется анимизмом; термин означает религиозное представление об одушевленности природы. Но здесь речь идет о мистической форме анимизма, о растворении субъекта и объекта, при котором «внешнее» – другие люди, животные, растения, горы, небо и звезды – сливаются с «внутренним»[163]163
  В какой-то степени антропологические исследования подтверждают представления о мистических практиках охотников и собирателей. Изучив 488 небольших сообществ, о которых имелись этнографические данные, антрополог Эрика Бургиньон обнаружила, что 90 процентов из них практиковали те или иные ритуалы, предполагавшие экстатическое состояние. См. Erika Bourguignon, Religion, altered states of consciousness, and social change, Columbus, Ohio, The Ohio State University Press, 1973, стр. 9–17. В то же время мы очень мало знаем, каким был религиозный опыт до возникновения цивилизации. Толкования палеолитических наскальных рисунков и данные, полученные в ходе полевых исследований, часто дают антропологам повод для научных столкновений. Антрополог Фелиситас Гудман описывала мифологические модели, которые, по мнению ученых, брали начало в «кусочках, настриженных из всевозможных религий, и являли собой коллаж сомнительной ценности». См. Felicitas Goodman, Ecstasy, ritual, and alternate reality: Religion in a pluralistic world, Bloomington: Indiana University Press, 1988.


[Закрыть].

Другие историки и антропологи приводят аргументы в пользу того, что для коллективов охотников-собирателей характерен менее эго-трансцендентный анимизм. Идея о растворении своего «я», о том, чтобы стать частью мироздания, восходит к цивилизации, к которой принадлежали сами Юнг и Фрейд, строя при этом предположения об изначальном состоянии человека. Конечно, у охотников-собирателей имелось представление о собственном «я», но в их сознании оно мало что значило. Лишь в более поздние века, когда человек перешел к оседлому образу жизни, он стал разрабатывать медитативные техники и экспериментировать с изменяющими сознание препаратами, позволяющими слиться с миром. Тогда только укрепилась идея о «я» как о чем-то, от чего надо избавиться[164]164
  См., например, Berman, Wandering god: A study in nomadic spirituality.


[Закрыть].

По словам ученых этой школы, во времена, когда люди еще не научились строить планы, для человеческого сознания была характерна скорее острая наблюдательность.

Каждому охотнику-собирателю, чтобы выжить, приходилось следить за состоянием растений и животных на территории в несколько гектаров. Люди были вынуждены понимать смену времен года, запоминали целебные свойства разных трав, а также подмечали, как они растут. В современном индустриальном обществе ремесло угасает, но охотники-собиратели владели несколькими ремеслами сразу: умение обточить камнем острые, как скальпель, края сланца превосходит все умения современных людей. Кроме этого люди должны были быть в состоянии пережить внезапное ухудшение погоды, противостоять агрессивным хищникам, лечить укусы насекомых, раны и болезни. Если подобная беда случается с нами, современными людьми, мы обращаемся к принятым в нашем обществе технологиям и специально обученному персоналу. А в то время каждому приходилось справляться с проблемами самостоятельно[165]165
  Более подробное обсуждение см. в Скотт, Против зерна: Глубинная история древнейших государств.


[Закрыть].

В этой острой наблюдательности нет ничего загадочного. Она характерна и для животных, добывающих пропитание охотой и собирательством. У человека наблюдательность сочетается еще с одним качеством: способностью осознавать себя. Чтобы описать эту форму сознания, ученые прибегают к разной терминологии. Американский историк Моррис Берман называет ее «жить в парадоксе»: отчасти с пониманием той неопределенности, которую означает индивидуальное существование, отчасти полагаясь на собственную способность действовать[166]166
  Berman, Wandering god: A study in nomadic spirituality.


[Закрыть].

Американский философ Уолтер Онг называл это явление «присутствием мира». Британский антрополог Хью Броди описывал его как «восприимчивое спокойствие». Еще один антрополог, Пол Радин (он прославился полевыми исследованиями племени виннебаго в Небраске), считал, что восприятие у этих людей было настолько острым, что окружающий мир «пылал». Не как библейская неопалимая купина, не каким-то сверхъестественным образом. Скорее, это что-то вроде интенсивности чувства, некогда пережитого Достоевским в ожидании казни. Как у представителей конголезского племени мбути, которые не поклоняются властям, но продолжают глубоко почитать лес, свой мир[167]167
  Colin M. Turnbull, The Mbuti pygmies: Change and adaptation, New York: Holt Rinehart & Winston, 1983; Paul Radin, The world of primitive man, New York: H. Schuman, 1953; Hugh Brody, Maps and dreams: Indians and the British Columbia frontier, Vancouver: Douglas and McIntyre, 1981, стр. 43; Walter J. Ong, «World as view and world as event 1», American anthropologist, vol 71, № 4, 1969.


[Закрыть].

Мы не знаем, как физически переживали присутствие в моменте охотники-собиратели. В работах исследователей, которым посчастливилось наблюдать общества на этапе их перехода к земледелию (среди них народность ик из Уганды и коренное население полярных районов), зафиксированы рост уровня самоубийств и депрессивных расстройств. Но таких исследований слишком мало, к тому же неясно, насколько быстро идет процесс. Возможно, что ранние земледельческие общества были более или менее защищены от психологических проблем. Антрополог, изучавший земледельческое племя калули (Папуа – Новая Гвинея), за без малого десять лет опросил около 2000 взрослых и детей; его интересовало, как они переживают печаль, и лишь у одной женщины, которую выдали замуж против ее воли, состояние соответствовало критериям депрессии[168]168
  Обзор см. в: Brandon H. Hidaka, «Depression as a disease of modernity: Explanations for increasing prevalence», Journal of affective disorders, vol 140, № 3, 2012. О калули: Edward L. Schieffelin, «The cultural analysis of depressive affect: An example from New Guinea», в Culture and depression: Studies in the anthropology and cross-cultural psychiatry of affect and disorder, red. Arthur Kleinman, Byron Good, Los Angeles: University of California Press, 1985.


[Закрыть].

С появлением сельского хозяйства возникли материальные основания для тревоги, которой раньше не существовало. С земледелием пришли первые технологии, основанные на планировании. Земледельцу пришлось учитывать возможность самых невероятных катаклизмов, которые могли произойти через год, два года и позднее. Учиться хранить бобы и пшеницу с расчетом не только на ближайшую зиму. Неурожаи и голод научили человека предусмотрительности. Запасов должно было хватать на неурожайные сезоны, предсказать которые стало возможно только в наше время.

Крестьянин, который щурится на тучи или сует палец в землю, проявляет наблюдательность, отличную от наблюдательности охотников-собирателей, изучавших, как меняется местность. Охотник или собиратель «работает» с тем ландшафтом, что есть. Земледелец творит ландшафт сам. Идет ли речь о дренажной системе террасных плантаций, системах полива, состоящих из каналов километровой длины, или о пастбищах, созданных подсечно-огневым способом, земледелец должен разбираться в технических вопросах, имеющих жизненно важное значение.

Должны ли мы сеять, косить, удобрять, убирать урожай, пахать, или уровень реки, засуха или еще какой-нибудь пока неизвестный нам фактор требует, чтобы мы подождали? Ответственность, какой нельзя было требовать от охотника-собирателя, становится побочным эффектом общества, которое все больше полагается на расчеты и специализацию[169]169
  См. Scott, Против зерна: Глубинная история древнейших государств.


[Закрыть].

Все это очень важно, однако переход от охотника-собирателя к земледельцу, возможно, слегка переоценен. Как мы увидим дальше, изменения произошли далеко не в одночасье, не были резкими, и даже в наши дни в оседлых культурах можно заметить очень разное отношение ко времени.

В некоторых культурах даже нет понятия, соответствующего слову «время». У народа качин, который живет на севере Мьянмы, слово ahkying относится к времени, измеряемому стрелками часов. Asak – время, которое мы проживаем как отдельные личности. Na означает долгий промежуток времени, а tawng – короткий. Времени как единого измерения не существует[170]170
  Edmund Ronald Leach, Rethinking anthropology, London: Athlone Press, 1961.


[Закрыть].

Подобные лингвистические тонкости указывают на самое разное отношение ко времени. В некоторых североамериканских культурах о времени говорится только косвенно. Индейцы сиу долго жили, не имея собственного слова для обозначения времени, и, следовательно, без слов для «поздно» и «ждать». Еще на наше ощущение и восприятие времени влияет то, как мы его измеряем. Связывать ход времени с движением планет – не то же самое, что связывать ход времени с движением стрелок на циферблате. Монахи некоторых монастырей Мьянмы определяют, когда пора вставать, по первым лучам солнца на рассвете. Если можно рассмотреть линии на ладони, значит, пора вставать. При такой временно́й организации жизни определение времени связано с движением света.

Человек, который ставит будильник на 6:30, отключается от времени, потому что иногда в это время бывает светло, а иногда темно[171]171
  Edward Hall, The dance of life: The other dimension of time, Garden City, NY: Doubleday, 1983.


[Закрыть].

Такие, казалось бы, мелкие различия в ориентации во времени требуют разного рода внимательности. Человеку, привыкшему отслеживать время по часам, было бы нелегко участвовать в поминках у племени микмаков (проживающих на востоке Канады). Время на этих поминках организовано по-особому: сначала – время для собрания, потом время для молитвы, далее специальное время для пения, перерыва, трапезы. Ни один из этих моментов не связан с временем, которое определяется стрелками часов. Скорбящие переходят из одного времени в другое на основании взаимного согласия. Но как узнать, когда пора заканчивать одно время и переходить к следующему? Когда настанет время[172]172
  Philip K. Bock, «Social structure and language structure», Journal of anthropological research, vol 42, № 3, 1986.


[Закрыть].

Подобные общие решения о переходе одного периода в другой встречаются и у суданских нуэров, чей календарь организован в соответствии с временами года. Например, в месяц «кур» надо разбивать лагерь и устраивать рыбные садки. Когда наступает кур? Кур наступает, когда разбивают лагерь и устраивают рыбные садки. То же касается периода «дват», когда надо сворачивать лагерь и возвращаться в деревню. Откуда нуэры узнают, когда наступает дват? О наступлении двата узнают по тому, что люди сворачивают лагерь и возвращаются в деревню[173]173
  Robert H. Lauer, Temporal man: The meaning and uses of social time, New York: Praeger, 1981, стр. 22.


[Закрыть].

Эти системы исчисления времени дошли до нас не из-за того, что в каком-то регионе мало разных моделей часов. Некий антрополог заметил, что крестьяне султаната Келантан, что на северо-западе Малайзии, предпочитают «кокосовые часы» наручным. Во время спортивных соревнований просверленную скорлупу кокосового ореха опускают в ведро с водой. Интервал отмеряют по времени, за которое скорлупа опустится за дно – обычно от 3 до 5 минут. Крестьяне знают, что их часы неточны, но предпочитают их наручным часам[174]174
  Douglas Raybeck, «The coconut-shell clock: Time and cultural identity», Time & society, vol 1, № 3, 1992.


[Закрыть].

Даже в странах, которые первыми начали отмерять время с помощью часовых механизмов, часы приняли далеко не сразу.

Первые солнечные часы были сконструированы, вероятно, около 3500 лет назад и служили прежде всего для того, чтобы назначать время собраний в период между наступающими естественным образом рассветом и закатом. Солнечные часы не отличались большой точностью. То, что древние греки называли «гнаться за тенью», не имело отношения к точному времени. Претензии солнечных часов на управление человеческой жизнью ограничивали также пасмурная погода и ночь. Поэтому, насколько нам известно, большую часть времени люди днем использовали солнечные часы, а ночью – водяные. Время определяли, измеряя объем вытекающей из отверстия часов воды. Проблема водяных часов заключалась в том, что отверстие могло засориться, и тогда время замедлялось, или там появлялся скол, и тогда время начинало течь быстрее. И все же водяные часы как инструмент для измерения времени продержались долго – от Древнего Египта до XVIII века, когда в обиход вошли часы с маятником[175]175
  G. J. Whitrow, Time in history: Views of time from prehistory to the present day, Oxford: Oxford University Press, 1989. стр. I.


[Закрыть].

История механических часов пропитана духом тайны: почему хронометрам именно этого типа удалось структурировать нашу жизнь больше, чем любым другим механизмам? Задумайтесь: самыми первыми часами были часы со звоном. Без стрелок. Им полагалось звонить, когда приходило время молитвы, и все. Сейчас измерение времени посредством часов со стрелками одержало верх над любыми другими способами.

В 2014 году Национальный институт стандартов и технологий США в Колорадо сообщил, что создал атомные часы, которые будут показывать время на 300 миллионов лет вперед с точностью до секунды. Четыре года спустя Институт выступил с заявлением, что новые атомные часы не дадут и секундной погрешности в течение абстрактного периода «жизни Вселенной» (предположительно, 14 миллиардов лет). Как заметил астрофизик Стивен Хокинг, сейчас человек измеряет время точнее, чем когда-либо, так что на очереди точность в определении расстояния (метр определяется как расстояние, которое свет преодолевает в вакууме за 1/2997922458 долю секунды)[176]176
  Belinda Smith, «These atomic clocks are so precise they can measure the distortion of space-time», ABC News, 28/11, 2018.


[Закрыть].

Учитывая скепсис, с которым люди еще долго встречали механические часы, удивительно, что технологическая революция вообще свершилась. Вплоть до XIX века на них смотрели как на скверную имитацию естественного времени. Важные встречи, дуэли, битвы продолжали назначать на рассвете. Часы же стали чем-то вроде механического украшения. Чем-то восхитительным, но не слишком практичным. Ограничения были не столько техническими, сколько социальными. Несмотря на то, что часов производили все больше, стандартизированное времяисчисление отсутствовало. Время на часах у каждого было свое.

Синхронизированное время появилось лишь с развитием промышленного капитализма. Все более сложные сделки и новые технологии вроде железных дорог поставили вопрос о едином времени. В Швеции одно время существовали «железнодорожное время» и «местное время», их и показывали станционные часы. В борьбу за то, чье время будет общегосударственным, вступили Гётеборг и Стокгольм. Победил – в 1879 году – Аскерсунд, расположенный между ними.

В других странах введение стандартного времени затянулось. В одних только США еще в 1860-х годах было около 70 часовых поясов. К 1880-м годам их число сократилось до 50, введение единого временного стандарта поддержали далеко не все.

Вскоре после того, как в 1884 году было введено единое время, редактор «Harper's» Чарльз Дадли Уорнер высказывал опасение, что влияние времени на нашу жизнь усилится. «Дробить время на однообразные отрезки – значит нарушать индивидуальную свободу и не признавать никаких различий темперамента и чувств»[177]177
  См. Jeremy Rifkin, Time wars: The primary conflict in human history, New York: H Holt, 1987, стр. 145.


[Закрыть].

По мере того, как часы визуально начинали привлекать все больше внимания: сначала в одиночестве скучали на площади, потом украшали гостиную, позднее переселились в карманы и наконец цепко схватили нас за запястье, усиливалась и критика механических часов. В начале XX века немецкий писатель Сигизмунд фон Радецки называл часы «наручниками нашего времени».

Почти за 200 лет до него Джонатан Свифт позволил лилипутам предположить, что часы Гулливера – «почитаемое им божество… потому что… он редко делает что-нибудь, не советуясь с ними»[178]178
  См. Helmut Kahlert, Richard Mühe, Gisbert L. Brunner, Wristwatches: History of a century’s development, Atglen: Schiffer Pub., 2005, стр. 14.


[Закрыть].

Критики исходили главный образом из того, что с приходом в нашу жизнь часов мы отдалимся от природного времени, завязанного на естественных циклах дня и ночи, лета и зимы, жизни и смерти. Сегодня мы можем констатировать, что и по этому пункту имеются разные мнения. Так, аборигены Андаманских островов в Индийском океане создают свой календарь, ориентируясь на время, когда воздух наполнят запахи деревьев и цветов. Они больше обращаются к чувствам, чем к потребности взглянуть на экран мобильного телефона.

Любопытно, что как бы определяемое по часам время ни вторгалось в нашу жизнь, оно остается отделенным от нашего опыта. Ошибаться, определяя время, можно по-разному. Так, внутренние часы людей, страдающих маниями, психопатией и параноидальной шизофренией, похоже, спешат, а для людей с тревожным расстройством, депрессией и непараноидальными формами шизофрении время тянется медленнее[179]179
  Rifkin, Time wars: The primary conflict in human history, стр. 46–57. John Edward Orme, Time, experience and behaviour, London: Iliffe Books, 1969.


[Закрыть].

В разных экспериментах снова и снова повторяется результат, который демонстрирует: большинство из нас скорее меланхолики, чем склонные к маниям люди. Нам кажется, что время идет медленнее, чем на самом деле. И ошибаемся мы весьма основательно. В одном из самых первых экспериментов французский геолог Мишель Сифр в качестве собственного подопытного кролика два месяца прожил в пещере глубиной в 115 м. В конце эксперимента Сифр записал в дневнике, что полностью утратил представление о времени. По его подсчетам, он пробыл под землей 34 дня; его коллеги сообщили ему что прошло два месяца[180]180
  Мишель Сифр, Один в глубинах земли, М., 1966 г.


[Закрыть].

Ощущение замедленности времени повторяется и в других экспериментах. В ходе одного исследования людей поместили в изолированные камеры без окон на срок от недели до месяца; им предстояло с определенными интервалами определять, сколько прошло времени. В среднем то, что казалось им часом, на деле составило 1 час 28 минут[181]181
  Jürgen Aschoff, «On the perception of time during prolonged temporal isolation», Human neurobiology, vol 4, № 1, 1985.


[Закрыть].

Абстрактное время требует от нашего разума какого-то внешнего приемного устройства, которое позволит нам воспринимать это абстрактное время, но такое устройство дано нам уже не природой, а первым монитором, от которого человек не может оторвать глаз: циферблатом часов. Регулярно повторяющиеся элементы вроде суточных ритмов и времен года привязаны к циферблату часов и календарному году. Мы измеряем время по часам, а значит, мы приспособились к абстракции.

Благодаря внематериальному и линейному времени будущее разворачивается в прямую дорогу возможностей и рисков, постоянно перетекающих из одного в другое – в зависимости от нашего выбора.