Текст книги "Антипутеводитель по современной литературе. 99 книг, которые не надо читать"

Прозектор перестройки

Александра Маринина. Оборванные нити: Роман: В 3 т. М.: Эксмо

Судмедэксперт Сергей Саблин профессионально одарен, но житейски несносен. Начав в Москве борьбу за право покойников обрести – хоть напоследок! – честный диагноз, патологоанатом после предсказуемой милицейской нервотрепки (обыски, допросы, угрозы и пр.) продолжит сражение в заполярном Северогорске, где будет так же исследовать трупы и конфликтовать с невредимыми и нерадивыми. А поскольку Саблин – персонаж детектива, то к его трениям с подчиненными и начальством добавится заочный поединок с маньяком-отравителем…

Надо признать, что автор «Оборванных нитей» – женщина отважная. Она выносит на обложку каждого из трех томов слоган «Другая» Маринина» именно в ту пору, когда сообщать о «другой» своей ориентации – социальной, сексуальной или литературной – становится небезопасно. Ныне высшей добродетелью вновь оказывается принадлежность к большинству: будь как все, припевай хором, слушай Ваенгу, смотри Аркадия Мамонтова, чти президента, как мать твою и отца твоего, – и будет тебе счастье. Ты кто? Маринина? Ну и пиши сказки про Настю Каменскую, пипл привык и хавает, а все эти ржавые «болотные» глупости про судебно-полицейский беспредел оставь сивобородым кривозащитникам-педофилам-гомосекам, шакалящим у посольств.

Однако Маринина не слушает советов. Она увольняет Настю из органов, определяет ее в частный сыск и вот уже несколько романов подряд, к разочарованию пипла, вообще не включает в число действующих лиц. Уютная, словно разношенная туфля, Каменская за минувшие годы, похоже, изрядно осточертела писательнице. Нынешнюю Маринину привлекает персонаж иного сорта: неуживчивый фанатик и боец – шершавый, как наждак, и черствый, как залежавшаяся сушка. Герой «Оборванных нитей» рубит правду-матку и лезет в пекло поперед батьки, стоит под стрелой, гребет против течения и лезет в чужой монастырь со своим уставом. Если на ком система и может обломать зубы, то именно на человеке, подобном Саблину.

Обозначив контуры нового героя, писательница смело берется за его раскраску – и тотчас же выясняется, что она располагает лишь привычным набором из пяти карандашей. Как ни пытается Маринина сменить стиль, он остается прежним: то же обилие канцеляризмов («значительную организационную поддержку оказала ему и Юлия Анисимовна», «речь идет о конструктивном решении проблемы», «вопрос удалось решить в позитивном ключе» и пр.), те же прорывы в лиризм в наиболее неподходящих местах («его до душевной боли ранит ситуация с неопознанными трупами»), та же комиксовость мимики («губы искривлялись в каком-то зверином оскале», «губы Сергея искривились в презрительной ухмылке») и та же стилистическая неряшливость на грани пародии («лицо в обрамлении одежды», «в голове всплывали известные ему случаи», «невольно впился глазами в его ухоженное лицо» и пр.).

Превращение обаятельного следователя Насти в бирюка-патологоанатома Сергея тянет за собой цепочку лишь чисто механических замен со знаком «минус», в духе послеполуночной «Золушки»: допросная становится моргом, подследственные – мертвецами, свидетели – безмолвными лабораторными препаратами, а дедукция скукоживается до размеров ланцета. Автор так старательно подчеркивает различия между Каменской и Саблиным, что контраст бывшего и теперешнего персонажей обретает гротескные очертания. Раз у Насти есть чудесный муж Чистяков, то Сергея надо нагрузить скандальной женой Леной, будто сошедшей с плаката «Мурло мещанина». Если Каменскую окружают всепонимающие соратники, то Саблина берут в кольцо интриганы и взяточники, а главное зло местного масштаба предстает в образе врача районной больницы – «чудовищного вида тетки, необъятно толстой, с немытыми волосами и золотыми зубами». В сравнении с колоритными бабами-ягами обоего пола даже маньяк выглядит невзрачно, а его злодеяния меркнут на фоне дурной экологии и тотальной коррупции. Впрочем, маньяк тут – аппендикс, дань традиции: в романах о Насте детективный сюжет был несущей конструкцией, здесь же он утонул среди медицинских терминов и «случаев из практики». Писательница собрала массу материала, и ей жаль поступиться даже его частью. В итоге сюжет расползается на три тома и выглядит беспорядочной грудой протоколов вскрытия, среди которых теряется не только маньяк, но и сам главный герой…

То, что Маринина не топчется на месте и склонна к метаморфозам, прекрасно, честь ей и хвала. Однако благие намерения не худо бы подкрепить реальным результатом – в противном случае орден «другого», который писательница заранее вручает себе, теряет статус боевой награды и превращается в бутафорию. Хотя романистка желает новизны, из деталей, которые остаются в ее распоряжении, пока удается собрать единственную разновидность коммуникатора: ту самую, всем знакомую, калибра 7,62.

Бриллиантовый дым

Александра Маринина. Последний рассвет: Роман. М.: Эксмо

Евгения Панкрашина, жена крупного бизнесмена, была «простой и сердечной бабой, матерью, хозяйкой», которая «книг почти совсем не читала» и все силы отдавала детям. Она так отчаянно держалась за компанию подруг из прежней, еще небогатой, жизни, что боялась смутить их видом благополучия, а потому стремилась выглядеть похуже и вести себя поскромнее. Это не означало, что Женечка одевалась в секонд-хенде и паслась возле уличных лотков «Тысяча мелочей по 10 рублей». Однако она избегала гламурных бутиков и спа-салонов, выбирала платья немаркой расцветки и даже сама делала себе маникюр. Но однажды эта святая женщина совершила оплошность. Она одолжила у известного ювелира редкое украшение – колье с драгоценными камнями.

Тут-то ее и зарезали. Преступление произошло на тридцать пятой странице детектива «Последний рассвет» – еще одного романа А. Марининой, где не участвует Анастасия Каменская…

В отличие от многих популярных авторов, для которых верховное божество – тираж, а критики – никчемные паразиты, Маринина реагирует на замечания: изучает их и даже следует кое-каким советам. Еще три года назад критики начали иронизировать над вечнозеленым милицейским статусом Каменской, и тогда Маринина убрала героиню из органов, определив ее в частный сыск. А когда стало ясно, что надоели не столько Настины погоны, сколько сама Настя, писательница задвинула бывшую любимицу на периферию и передоверила таинство расследования новым героям – обманчивому тихоне Антону Сташису и застенчивому обжоре Роме Дзюбе.

То же и с форматом. Первый раз превращение ма-рининского романа из однотомного в многотомный вызвало удивление. Второй и третий разы – глухое раздражение. Довольно быстро писательница поняла, что снятие ограничений по объему романов, удобное сочинителю (не надо ужимать написанное) и выгодное маркетологам, вредит читателям: да, разбухшего тысячестраничного текста с лихвой хватит, чтобы испечь пару-тройку томов, – по отдельной цене за каждый, – однако такое меню не назовешь разнообразным и питательным. Рано или поздно безразмерное повествование, отягощенное отступлениями от сюжета, читателю осточертеет, и тогда маятник маркетинговых уловок, качнувшись, больно ударит по самому писателю.

Таким образом, надо было выправлять ситуацию, и в новой книге Маринина вернулась к менее коммерческому объему и к экономному раскладу: число томов – один, число трупов – не более трех.

Это – традиционные плюсы книги. Но и традиционных марининских минусов избежать не удалось. Корней Чуковский, который придумал слово «канцелярит» и привел наитипичнейший его образчик («Ты по какому вопросу плачешь?» – спрашивал прохожий у девочки), мог бы вычерпать из «Последнего рассвета» десятки таких же примеров. «Вопрос чистоты не стоял вообще», «он взял на себя финансовое обеспечение семьи со всеми вытекающими оттуда обязанностями», «более перспективным в плане получения информации ему виделся певец» и так далее. «Может, подскажешь, как вывернуться, чтобы и художественно было, и со стилем не накосячить?..» – спрашивает персонаж романа у своего папы. Умный папа ответа не знает. Похоже, не знает его и Маринина. «Громогласно вопросил», «вспышкой пронеслось в сознании», «невыразимо женственная», «печать невыразимого горя не могла скрыть ее красоты». И тому подобные перлы – от первого убийства до финального разоблачения…

Впрочем, главная беда книги даже не в буйно разросшемся словесном чертополохе. Пожертвовав эпопейным объемом, писательница не смогла пренебречь привычной методикой: использовать набранный материал по максимуму. Быть может, изначально убийцей должен был оказаться кто-то из описанного автором ювелирного братства, но затем планы поменялись, а наработки остались. И хотя в окончательном варианте интриги «ювелирная» тема занимает скромное место и никто из здешних спецов по золоту и самоцветам не повинен в криминале, Маринина не в силах расстаться с материалом: читателю всё равно расскажут о камнях, о способах огранки, о степенях защиты, об организации труда ювелиров и охране продукции… Даже в трехтомном романе подобного рода избыточность тормозила сюжет, а уж в однотомном справочно-лекционно-информационный массив, занимающий полкниги, выглядит арестантским ядром, которое зачем-то вынуждены таскать за собой ни в чем не повинные персонажи. Ну как если бы, скажем, Артур Конан Дойл большую часть новеллы «Пляшущие человечки» посвятил не тайнописи, но пляскам народов мира: Холмс и Ватсон бы вдумчиво сравнивали тактикотехнические данные гопака и лезгинки, и лишь на последних страницах, отвлекшись от интересной темы, великий сыщик бы мимоходом разгадывал шифр…

Книга издана в серии «Больше, чем детектив». Как видим, дьявол притаился в словечке «больше». Жаль, что Маринина не написала просто детектив.

Мы пробьем все стены в мире

Владимир Мединский. Стена: Роман. М.: ОЛМА медиа групп

Зря мы смеемся над Эллочкой Щукиной из «Двенадцати стульев». Эта маленькая немногословная женщина, перешивая новый пиджак мужа в дамский жакет, раскрашивая заячий мех зеленой акварелью и покупая на последние деньги два гамбсовских стула, состязалась с самой дочерью заграничного миллиардера Вандербиль-да. Пусть наивно, пусть по-женски, но героиня романа Ильфа и Петрова пыталась реализовать позднейшую советскую идеологему: «Догоним и перегоним Запад!»

И хотя по ходу сражения Эллочка теряла мужа и оба купленных стула, а приобретала лишь убогое ситечко, безумству храбрых поем мы песню: если замахиваться, то уж сразу на большое. Вот и Владимир Мединский – член Генерального совета «Единой России», дважды депутат Государственной думы от той же партии, а ныне министр культуры России – в первом своем историческом романе не мелочится, сразу выкладывает на стол козырной туз. Действие происходит на Руси в те же годы, что и знаменитое произведение о мушкетерах. Таким образом, наш писатель бросает вызов Александру Дюма.

Кто победит? Дюма, беспартийный бонвиван и легкомысленный путаник, изобретший «развесистую клюкву»?

Или профессор МГИМО, доктор исторических наук Мединский? Исход неясен. Да, мушкетеры популярнее стрельцов, но четверка из книги Дюма – те еще вояки. Их участие в битве против гугенотов сводится к часовой обороне (совмещенной с обедом) бастиона Сен-Жерве. У Мединского, давнего разоблачителя вредоносных мифов о России, положительный герой куда ответственнее. Современник д’Артаньяна русский дворянин Григорий Колдырев не щадит молодой жизни, целых два года обороняя от захватчиков Смоленск, и там же в финале гибнет.

Прежде чем пасть смертью храбрых, Григорий (и примкнувший к нему автор-повествователь) успеет, однако, патриотически поведать читателю о торжестве нашего над ненашим. «Ах, улицы московские! До чего же вы широки! В два, а то и в три ряда шире, чем в европейских столицах». Смоленская крепость – «не только лучшая в России, но и в Европе тоже»; «а каковы зубцы эти были! Не то что игрушечные украшения на итальянских палаццо», «зубцы были прочнейшие». Разумеется, русские пушкари – «самые искусные в Европе», «наша-то икра лучшая в мире», «и меха наши лучшие в мире», «и крестьяне наши пограмотнее ихних», а «ихние налоги куда как выше, чем наши подати». И почему, интересно, Дюма не додумался отвлекаться от приключений мушкетеров, чтобы напомнить читающей публике о величии Франции и приоритете всего французского?

Увы! У гасконца д’Артаньяна и компании плоховато с патриотизмом. Состоя на службе у короля-и-отечества, эти наглецы дерутся на дуэлях с соотечественниками и прикрывают Анну Австрийскую, которая изменяет французскому монарху (законному, между прочим, мужу) с вражеским английским герцогом. В отличие от мушкетеров Григорий бдителен и ежеминутно помнит, что Русь в кольце супостатов: англичане надменны, французы скупердяи, а чванливые ляхи, «будто иудеи, считают вправе обманывать всех, кто не их веры». К шляхтичам автор «Стены» особо суров. Раз уж «жестокости в Европе никак не меньше, чем у нас», то польские интервенты в книге ведут себя, словно отмороженные разбойники с большой дороги, а прибытие короля Сигизмунда более всего смахивает на выезд гауляйтера Эриха Коха в сопровождении зондеркоманды СС…

Судя по аннотации, издатели романа «Стена» не сомневаются, что роман Мединского душеполезнее книг Дюма. Мол, если у популярного француза история – только гвоздик, на котором подвешен полностью сочиненный сюжет, то у нашего, наоборот, писательских выдумок – «от силы на гвоздик и рамку, ибо наша русская история дает такие фантастические сюжеты, что и выдумывать ничего не надо».

Что ж, с фактами не поспоришь. Мединский был членом Комиссии при Президенте Российской Федерации по противодействию попыткам фальсификации истории в ущерб интересам России, а значит, в XVII веке на Руси всё, надо думать, было именно так, как описано в его романе. Летала туда-сюда вещая птица-сокол, предрекающая кому смерть, а кому славу. Являлись на ратном поле осязаемые призраки будущих времен (в том числе и совсем отдаленного, где изобретено нечто вроде лазерного оружия). Современники трех мушкетеров изъяснялись раскавыченными цитатами: кто из фильма «Чапаев» (про «психическую атаку»), кто из фильма «Белое солнце пустыни» («Ты как тут оказался? – Стреляли, – с трудом раздвинул губы в улыбке Майер»), кто из песенки «Лили Марлен», кто из стихотворения «Бородино» («Люди, кони – всё смешалось в кучу»), а старец Савватий – прямо из речи Владимира Путина: «Везде супостатов преследовать будем. На дороге – так на дороге. А ежели в сральне поймаем, так и в сральне загубим».

Отдадим должное патриотизму Мединского. Он заменил французское слово «сортир» смачным отечественным синонимом. Чай, не Дюма.

Карету им, карету!

Сергей Минаев. Москва, я не люблю тебя. М.: Астрель

Москва, 2010 год. Мафиози Саслан и Мовлади отправляют чиновнику-коррупционеру Алексею Ивановичу взятку: миллион долларов в кейсе. Но курьер Денис, обдолбавшись, теряет кейс, и миллион начинает стремительно переходить из рук в руки – как двадцатка в популярном фильме Кивы Розенфельда Twenty Bucks. С той разницей, что среди героев американской ленты все же попадались приличные и даже обаятельные люди, а тут, сколько ни всматривайся, нормального человека не сыщешь…

Еще недавно литераторов по фамилии Минаев у нас было двое – поэт-демократ Дмитрий, творивший в XIX веке, и наш современник Борис, сочинитель ностальгических детских рассказов, а позже автор книги о Борисе Ельцине в серии «ЖЗЛ». Третий из Минаевых, Сергей, мучительно долго окукливался в тиши винного бизнеса и бабочкой вылетел на свет лишь несколько лет назад, с книжкой ««Духless». Роман этот, не без помощи грамотной интернет-раскрутки, оказался на верхних строчках рейтингов. Критика, разумеется, «Дуxless» бранила (одноклеточные персонажи, отсутствие сюжета, мусорный язык), зато офисный пипл, для которого Донцова была простовата, а Бегбедер замысловат, открыл в С. Минаеве необременительную для интеллекта середину. Бывший виноторговец в одночасье стал модным беллетристом, медийной персоной, телеведущим и пр. За первым опусом последовали «Media Sapiens», «The Телки», «Videоты» и др.

Роман «Москва, я не люблю тебя» не был замечен критикой, однако нашел отклик в сердцах и кошельках постоянного минаевского контингента. Тот отпустил своему кумиру все грехи: логические нестыковки и фабульные просчеты, машинальные кражонки у Голливуда и наглое воровство у Пелевина (вся сцена беседы с вором в законе Рашпилем, впавшим в конфуцианство), а еще недобор стилистики («визуализована была эта справедливость рукой лейтенанта Федорова», «в голове конницей проносятся ассоциации с женским детородным органом») и перебор откровенной, уже без «ассоциаций», матерщины.

Впрочем, даже тем, кто не принадлежит к офисно-хомячковому подвиду ценителей Минаева, его томик тоже пригодится. Им можно убивать мелких насекомых и заколачивать небольшие гвозди. Единственное, для чего книжка бесполезна, так это для гаданий: роман похож на ромашку с заранее оборванными нечетными лепестками. Все сопливости типа «любит», «поцелует», «к сердцу прижмет» тут выброшены на помойку, а в комплекте остались одни угрозы («плюнет», «к черту пошлет» и тому подобное). Не то чтобы Минаев изначально мрачен. В образе телеведущего он, например, и витиеват, и округл, но как писатель не владеет искусством полутонов. Если не иллюминация, то мрак кромешный, третьего не дано. Отталкиваясь от официозной витрины лужковской выделки, романист механически меняет знаки на противоположные. Белое становится черным, Третий Рим – Мухосранском, дворцы – хижинами, храмы – притонами, мрамор – слизью, лики – адскими рылами. Приключения злополучного чемоданчика в московских лабиринтах вызывают в памяти строки из поэмы «Лодейников» Николая Заболоцкого: «Лодейников прислушался. Над садом / Шел смутный шорох тысячи смертей. / Природа, обернувшаяся адом,/ Свои дела вершила без затей./ Жук ел траву, жука клевала птица, / Хорек пил мозг из птичьей головы, / И страхом перекошенные лица / Ночных существ смотрели из травы».

Примерно такой шевелящейся кучей жрущих друг друга даже не людей, но существ, и выглядит тут российская столица. Бандиты, проститутки, сутенеры, драгдилеры, покупные менты, продажные боссы… По мысли автора, вся рукотворная клоака, где обитают герои книги, для жизни вообще не приспособлена. «Задушил меня этот город!» – бормочет бомж на первых страницах, и каждый новый персонаж присоединяется к хору. Работяга из Донецка ненавидит Москву за то, что «она его обнулила», секретарша из Перми – за пробки, мент-лимитчик – за «дорогие тачки» и «раскрашенных девок», и бандит-гастролер – за то же самое. «Поубивал бы вас всех!» – злобствует чиновник, сам родом из провинции. Однако и два коренных москвича (курьер Денис и гангстер Вова – две половинки alter ego автора) относятся к городу и его жителям сходным образом, и их вывод: валить!

Помнится, у грибоедовского героя в промежутке между его удивленным «недоволен я Москвой» и решительным «Вон из Москвы!» проходило целых два действия, в течение которых сам персонаж испытывал «мильон терзаний». В романе Минаева вместо терзаний – столько же баксов, а про «горе от ума» и упоминать нелепо: в этой Москве место Чацких заняли «какие-то уроды с того света». Нет в книге и больных вопросов, а есть припасенные автором ответы. В отличие от Сусанина, который обещал захватчикам Москву, а завел их в болото, Минаев ведет читателя в вонючую топь и объявляет ее Москвой. Ах, не нравится? Ну и хрен с вами: деньги турагенту уже заплачены.

Мачо в чепчике

Олег Рой. Шаль: Роман. М.: Эксмо

Олигарх Степанков, двадцать лет назад перебравшийся в Москву из заштатного N-ска, богат, совестлив и несчастен: у него ни детей, ни любимой женщины, ни даже тещи. Переводчица Мила красива, умна, бедна и тоже несчастна: муж съехал, дочка-пианистка ослепла, перспектив ноль. На странице 50 олигарх и переводчица встретятся, а на странице 184 окончательно влюбятся друг в друга: «Она смотрела ему в глаза и чувствовала, что проваливается в этот серо-голубой омут безвозвратно… Он смотрел ей в глаза и чувствовал, что проваливается в этот зелено-серый омут безвозвратно».

Еще сотню с лишним страниц любовь этих двух разноцветных омутов будет преодолевать разнообразные преграды (роковые тайны прошлого, проблемы со здоровьем, коварный муж и т. п.), но к финалу плохие пойдут ко дну, а хорошие выплывут. Дочка-пианистка гениально сыграет Скрябина и прозреет, переводчица с олигархом поженятся, после чего все трое поедут в N-ск – строить семейное счастье на малой родине героя и поднимать с колен градообразующее предприятие…

В конце прошлого века издательство «Эксмо» считало детективный жанр исключительно мужской прерогативой, а любовный – женской. Потому-то, например, первые романы Юлии Латыниной выходили в «Эксмо» под мужским псевдонимом, а фото автора для обложки обработали фотошопом, превратив даму в джентльмена. Если бы Олег Резепкин дебютировал в России именно в ту пору, маркетологи наверняка сделали бы из него не Олега Роя, но Ольгу, и на рекламном снимке пририсовали к его голове тучу легкомысленных кудряшек.

Сегодня читательская публика не столь консервативна, поэтому нужда в трансгендерных операциях отпала, и Олег Рой может не таясь обрабатывать ту же делянку, на которой трудятся Екатерина Вильмонт, Татьяна Устинова и Мария Метлицкая. Рой, кстати, иногда выигрывает у них – на контрасте. Ведь забавно, согласитесь, когда мужчина с лицом разочарованного молотобойца стенает о «невыносимом счастье», сюсюкает об «озорных чертиках» в глазах и «непослушных вихрах», а на десерт предлагает читательницам акробатический этюд: «она всем телом потянулась к нему и, кокетливо заложив ногу за ногу, помахала сумочкой» (милые женщины, не пытайтесь повторить это дома!).

Кроме вышеперечисленных товарок, есть у Роя еще один объект для подражания – Дарья Донцова, чьи романы часто используются для product placement (скрытой рекламы). В романе «Шаль» каждый сантиметр печатной площади тоже расходуется с толком, бизнес есть бизнес. Придут герой с ребенком, допустим, в ЦПКиО – и дитя тотчас же станет ходячим рекламным проспектом: «У каждого аттракциона своя касса. Это очень удобный и очень экономный вариант». Захотят влюбленные поесть – и их ждет реальный ресторан с конкретным названием, а мелодия любви будет ненавязчиво аранжирована треском кассового аппарата: «В этом дорогом месте и изысканные яства, и обслуживание были высшего класса: небольшие по объему и массе блюда умели насытить самого прожорливого гостя.

Продукты здесь отличались свежестью и высоким качеством, что и было здешним фирменным знаком». Зайдут в другой ресторан – и касса опять щелк! «Дизайнерское открытие по ресторанной части», «гвоздь нынешнего московского сезона». А когда героиня пойдет припудрить носик, product тут как тут: «Туалет был верхом оригинальности по дизайну». Не переключайте каналы, рекламная пауза пройдет быстро.

За пять лет после дебюта в «Эксмо» Рой выпустил почти три десятка романов и производительности не снижает. «Муки творчества – это, тьфу-тьфу, не про меня, – гордо признается он в интервью. – Пишу сразу и при минимуме правок. Редактор меня тоже практически не правит». А зачем? Ведь и так хорошо: «путешествуя мыслями в прошлом, разогрел в микроволновке котлеты», «на краю сознания забрезжил вопрос», «у Степанкова что-то ворохнулось в груди», «дедова заповедь запала в память», «тяжелый спертый воздух неприятных мыслей» и пр.

Попробуй-ка сделай автору замечание – и услышишь в ответ, что у него «в месяц продается до ста тысяч книг», и потому решать, «насколько хорош тот или иной автор», должен читатель «своим кошельком», а не «горстка «умников» от литературоведения с претензией на избранность». По мнению Роя, народ предпочитает книги про «психически здоровых людей, вступающих в нормальные человеческие взаимоотношения», – в то время как литпремии дают книгам, содержание которых «сводится к богато расцвеченному нецензурной лексикой описанию всевозможной чернухи, гадости и грязи», а среди героев преобладают «маньяки и извращенцы».

Что ж, если учесть, что среди главных персонажей романа «Шаль» наличествуют друг-предатель, сектант-искуситель, садист-педофил и трое убийц (один из которых еще и маньяк и извращенец), то автор явно нацелился на крупную премию. Вам, Олег Юрьевич, Нобелевку с собой завернуть или прямо здесь будете кушать?