Текст книги "Челябинск. Любимых не выбирают"

Пионерская, 4. Георгий Жженов

В Челябинске есть скульптура, установленная при жизни человека, которому она посвящена. Я знал о ней, но заглянуть во двор и посмотреть собственными глазами все было недосуг, хотя живу всего в нескольких кварталах. Как знаменитая «мымра» Людмила Прокофьевна Калугина не замечала репродукцию Джоконды, висевшую в приемной ее кабинета, так и мы часто проходим мимо удивительного – сотворенного, кстати, нашими же собственными руками.

Однажды, направляясь от проспекта Победы к Комсомольскому, решил сократить путь и пройти по Пионерской. У магазина «Океан» остановился.

Вспомнил!

Я уж не надеялся его застать, памятуя о печальной судьбе некоторых инициатив тогдашнего мэра Вячеслава Тарасова (взять хотя бы знаменитую фонтанную кампанию, приведшую к появлению в городе десятков больших пепельниц). Но Георгий Степанович стоит на прежнем месте, разве что потускнел немного, реставрации требует. И дерево за его спиной разрослось, укрывает скульптуру от солнца.

Установили её 14 сентября 2000 года по инициативе местных жителей, в числе которых были десятки членов семей репрессированных (Жженов тоже прошел лагеря). Автор работы – уже упомянутый выше скульптор Владимир Полянский. На церемонии открытия присутствовал сам актер. В том году он дважды посещал Челябинск – зимой участвовал в фестивале «Новое кино России», где получил приз за вклад в киноискусство, а осенью приехал на празднование Дня города. Говорят, увидев свое изваяние, он до слез растрогался, но признался, что испытывает неловкость.

Еще раз: ничем не примечательный челябинский пятиэтажный дом, обычный дворик, каких в городе тысячи… и Георгий Жженов.

Я перекинулся парой слов с женщинами, сидевшими на лавочке. Мне повезло, они помнят тот день. «Народу было много – журналисты, операторы, соседи, Тарасов приехал. И Жженов, старенький уже, сухонький, смотрит так вокруг смущенно, как будто не понимает, зачем это всё и почему. Мы тогда молодые были и тоже не очень понимали».

Спустя пять лет, в 2005-м, Георгия Степановича не стало…

Зачем и почему, говорите?

А чтобы было.

Памятник Г. Жженову. Фото: РГ

Иногородний

Хоть и называют челябинцы свой город «большой деревней», в которой можно столкнуться лбами, все же он достаточно крупный, чтобы жители, например, северо-запада могли месяцами и даже годами не заглядывать на северо-восток, а обитатели южного АМЗ не совать нос на север к металлургам. В центре мы так или иначе все пересекаемся, а вот тащиться в другой конец «деревни» иной раз задумаемся. Но для меня, составителя этого сборника, семь верст не крюк, если нужен материал.

Поехал я как-то летом в поселок Каштак искать свой старый пионерский лагерь (подробнее о моем отдыхе в нем – в главе «Листая старую тетрадь»). В интернете сведений о его судьбе после распада Союза и о нынешнем состоянии я не обнаружил – как корова языком слизала. При всем могуществе Всемирной паутины, в ней почему-то местами зияют дыры, и, как назло, именно там, куда мне кровь из носу нужно.11
  В августе 2022 года один из авторов альманаха журналист Артем Краснов сделал подробный репортаж о том, чем живут ныне Каштак и его окрестности. Увы, от моего пионерлагеря осталась лишь пара заброшенных деревянных корпусов.


[Закрыть] В общем, добрался я до заводоуправления ЧМК, перепрыгнул в автобус №44 и доехал до конечной.

Лагерь имени Юрия Гагарина, принадлежавший некогда тракторному заводу, я в тот день так и не нашел. Руководствовался исключительно детскими воспоминаниями и визуальными образами, в результате перепутал один нужный поворот на лесной дороге, ушел не туда и вернулся к остановке автобуса ни с чем.

Но поездка все же не была бесполезной.

Во-первых, я набрел в лесу на знаменитый каменный монумент «дикому пионеру». Кто, когда и с какого перепуга его там поставил – в непролазной глуши в стороне от тропы и линии лагерей, – я не знаю. Очевидно, сорок лет назад лес не был таким густым, так что каменный мальчишка с галстуком вполне мог служить местом паломничества юных строителей коммунизма. Но сейчас, облупившийся, побитый, торчащий из зарослей, он выглядит призраком. Наткнешься на него ночью – сходишь кирпичами. Может, от этого несчастного парня просто избавились, как от ненужного хлама?

Во-вторых, на пути домой, уже в черте города, я вышел из маршрутки раньше, чем мне было нужно, на бульваре Богдана Хмельницкого. Решил прогуляться. В последний раз в этой части города я бывал лет десять назад, да и то перемещался на машине и не обращал внимания на пейзажи.

И вот теперь, сидя на скамейке на бульваре, я подумал, что Металлургический район – это уже немножко другой город. Вроде бы Челябинск, но и не совсем он. Не знаю, как это объяснить, но я словно уехал на двести километров от областного центра.

Улица Богдана Хмельницкого, упирающаяся в монументальный и величественный Дворец культуры ЧМК, – роскошна. По сути, прогулочная зона, каких у нас в городе очень мало, с зелеными аллеями, фонтанами и скамейками. И отдыхающие здесь люди малость другие. Вроде земляки, но и не совсем они. Какие-то они спокойные, не суетливые, как в центре, где некуда спрятаться от шума, бесконечных офисов, магазинов и закусочных. Клянусь, в тот тихий летний вечер мне не хотелось никуда уезжать.

Возможно, виной тому моя сентиментальность. Может, я еще не пришел в себя после встречи с одичавшим в лесу каменным пионером. Не знаю. Но я прогулялся пешком от ДК ЧМК до Дворца строителей, чувствуя гармонию с окружающим миром. По пути мне встречались такие же старые двух-трех-пятиэтажные дома, как и везде, подошвами туфель топтал я такие же тротуары, и привычные дамы с карманными собачками шли навстречу, и все такие же узнаваемые девушки в джинсах в «облипку» покачивали бедрами перед носом… и было как-то по-иногороднему хорошо. Право слово, это действительно не объяснить. С вами бывало такое?

На углу Черкасской и Шоссе Металлургов я все-таки сел в пустой автобус, пронесся мимо «заградительного промышленного пояса» с дымящими трубами, и лишь миновав Комсомольский проспект, понял, что я дома.

Мой вам совет: заедают рутина и исхоженный маршрут «дом-работа-магазин-дом» – слетайте в отдаленный район (не в Центр!) и просто погуляйте по улицам, посмотрите на людей. Это освежает.

Улица Богдана Хмельницкого. Фото: РГ

Оксана Март. Мой Металлургический

Иногда меня спрашивают, почему я живу на рабочей окраине Челябинска, хотя есть возможность переехать в новые районы или в пригородные поселки, которые сейчас на любой вкус и кошелек расплодились в экологически чистой зоне. Не знаю, что на это ответить. Может, это просто любовь? Ведь любят не потому что, а просто потому, что любят.

Я частенько прогуливаюсь по этим улицам, скверам и переулкам, по дворам и дворикам, по Каштакскому бору, который начинается прямо от подъезда дома, в котором я выросла. Окна с одной стороны выходят на густой березовый лес, а с другой смотрят на детский парк с его постоянным детским гомоном, с ухоженными аллеями, атракционами и аквариумом, в котором находится уникальное собрание представителей фауны морей и океанов. Еще там прогуливаются молодые мамы с детьми, стоят ларьки с мороженым и прохладительными напитками.

Во дворе у меня периодически появляются белки, ежи и лисы, а порой даже лоси выбегают прямо на детскую площадку. Поэтому для меня Металлургический – самый зеленый, уютный и родной. Здесь нет небоскребов, не так много новостроек и точечной застройки, а летом всё утопаает в зелени. Весной самые старые улицы благоухают ароматом цветущих яблонь и груш, посаженных когда-то местными жителями. Школьные дворы окружены кустами боярышника и акации.

Да, Металлургический комбинат и множество других промышленных предприятий не делают воздух чище, а засилье автомобилей во дворах при отсутствии парковок не лучшим образом влияет на качество жизни. Но ведь это болезнь всех городов и крупных индустриальных центров. И эта болезнь лечится. Тяжело, с трудом, но все же лечится.

Я люблю это место. Здесь жизнь течет иначе, без суеты и пробок на дорогах, здесь я не чувствую себя зажатой среди бетонных коробок с одинаковыми фасадами и серыми крышами. Здесь есть уникальные строения – чего стоит один только «немецкий квартал», пока еще отнесенный к историческому наследию и охраняемый государством (хотя многие застройщики хотели бы разместить там свои строительные «шедевры»). У нас тут каждая улица имеет свое лицо и свою историю. И пока это так, никуда я отсюда не уеду.

Фигвам

Старые дворы в кварталах хрущевок – они всё те же. Ну, почти. Где-то расширили тротуары для парковки, где-то на детских площадках сверкает пластиковый новодел, кому-то «повезло» стать жертвой уплотнительной застройки и обзавестись десятиэтажным панельным соседом. Но в целом в этих дворах все так же тихо и уютно, как и во времена моего детства.

Наших родителей не спрашивали, нравится ли им ютиться в этих скворечниках. Вышел царский указ расселить народ из бараков – расселили. И то было счастье. Правда, две моих семьи количеством одиннадцать человек на тридцати двух метрах уживались как орки с хоббитами. Но ничего, выстояли, детей воспитали. Посмотрите на мои щеки.

С годами город распух, прибарахлился, забурел, но маленькие старые дворы сохранили тепло. Их обитатели постарели, дети и внуки разъехались, иногда наведываются к своим предкам. Ворчат, что мест на парковке не хватает, но вечерами выходят посидеть на лавочке, глазеют по сторонам, вспоминают…

Индейцы и ковбойцы. Али-Баба и сорок казаков-разбойников. Фашисты-партизаны. Стреляй-беги. Футбол в одни ворота резиновым мячиком. Стекляшки с «секретиками» в траве под окнами. Классики на асфальте. Белье на веревке. «Вася, быстро домой! Ужин стынет!».

Не так давно в одном из старых дворов я обнаружил настоящий индейский вигвам, похожий на те, что мы строили в детстве. Я не поверил своим глазам, потому что ничего подобного в современном Челябинске не видел. У нынешних детей другие игры и увлечения, они от наших старперских рассказов о деревянных пистолетах и луках со стрелами в умиление не приходят.

«Да неужели!» – восхитился я.

Моя четырнадцатилетняя дочь вернула меня на землю. Взглянув на фотографию, девушка флегматично заметила: «Может, в этой палатке местные алкаши вечерами водку пьют»…

Я сдулся.

Увы, это еще одна отличительная черта старых кварталов. В теплое время года в хрущевские дворы стадами высыпают ходячие мертвецы. Они разного возраста и социального статуса. Многие еще молоды, в шортах и шлепанцах, с пивасом, громкие и надоедливые. Они не влезали в ипотеку, чтобы купить квартиру, они получили жилье в наследство от своих стариков. Начинающие люмпены.

Но чаще встречаются те, кого уже заждались на кладбище. Эти – страшные, словно вырезанные из дерева языческие идолы. Бродят как привидения, с надеждой смотрят на прохожих: «Угости сигареткой по-братски, не обессудь» (в лучшем случае), «Извини, что обращаюсь… десять рублей на проезд, а?» (наиболее распространенный вариант).

Зимой они, наверно, сосут по домам лапу, а летом начинается Джордж Ромеро.

Вигвам, улица Островского. Фото: РГ

В стиле позднего баракко

Закругляя тему прогулок по городу (она поистине безразмерна), хочу сказать вот что.

Принято считать, что Челябинск расширяется. В этом несложно убедиться, всего лишь взглянув на электронную карту или прокатившись до конечной остановки в автобусе, который тридцать лет назад заканчивал рейс где-нибудь в районе Автоцентра.

Однако субъективные ощущения говорят об обратном: он – скукоживается.

Мое детство отчасти прошло в микрорайоне ЧЭРЗ, ограниченном проспектами Победы и Свердловским и улицами Каслинской и Островского. Там в семидесятых жила моя тетя по материнской линии. Мы с семьей обитали рядом, по другую сторону Свердловского, и я проводил довольно много времени у тетки в этом небольшом квартале оранжевых двухэтажных построек, где самым современным (относительно) зданием был заводской дворец культуры со спортивным залом.

Коммуналки с длинными коридорами, скрипучие деревянные ступени в подъездах, окна первых этажей на уровне груди, сушка белья во дворах, хоккейная коробка, упомянутый выше кинотеатр «Спутник» через дорогу, ночные костры, от которых волосы вставали дыбом («а вдруг фашисты?!») – это был целый мир, иногда пугающий, но довольно комфортный.

В начале восьмидесятых тётя переехала на северо-запад, в пятиэтажку на улице Молдавской – самый крайний в те времена дом города, смотрящий окнами на пустырь. Я же оставался на прежнем месте, учился в ближайшей школе, часто бегая к одноклассникам все в тот же квартал оранжевых бараков. Он почти не менялся…

Сейчас, прогуливаясь по ЧЭРЗ, я вижу, насколько райончик мал и компактен. И он, оказывается, всегда был таким. Детская кроватка не меняется в размерах. Просто однажды наступает момент, когда ты уже не можешь вытянуть ноги.

Я же говорю – скукоживается город.

Дом моей тёти в переулке Островского. Фото: РГ

Голос улиц. Виктор, водитель, 64 года

…Вы посмотрите, кто стоит в очередях в (пунктах приема платежей) системе «Город»! Одни пенсионеры стоят – бабки, тетки, деды вроде меня. Такое ощущение, что только мы и платим коммуналку. Вообще всё на стариках тут держится. Мы же это все поднимали когда-то, все эти заводы. От ЧТЗ, смотрите, ничего не осталось! На «Калибре» магазин, на «Молнии» магазин. Да ну вас…

ЛИСТАЯ СТАРУЮ ТЕТРАДЬ

Народные истории о Челябинске так или иначе упираются в личные воспоминания: вот здесь стоял ларек со свежим пивом, там работал обувной мастер, тут я расшиб коленку. Фотографии, зарисовки, записи. Задумываешься порой: кому это может быть интересно, кроме тебя и твоих близких?

Иногда может.

Умереть не встать

О том, что люди недолговечны, часто ломаются и не подлежат ремонту, я узнал в детском саду.

Наш «замок злых троллей», каким я неизменно считал свой садик, находился в микрорайоне бараков на границе Калининского и Тракторозаводского районов. От шумного проспекта Победы замок отделяли металлическая изгородь, полоса деревьев и идущий вдоль фасада переулок длиной метров двести, достаточно широкий, чтобы по нему могли двигаться похоронные процессии. Вот они и двигались примерно раз в три месяца. И ладно бы шли бесшумно, так нет же – их сопровождал духовой оркестр! Сейчас трудно представить, что это за кошмар, потому что в большом городе с музыкой уже никого в последний путь не провожают. Но во времена моего детства было заведено: похороны без оркестра – как свадьба без баяна.

Я эту страшную вещь боялся и ненавидел всем своим тщедушным организмом. Похороны проходили после обеда, когда мы укладывались спать. Только представьте: ты опускаешь голову на подушку, заставляешь себя отключиться на пару часов, а за окном – «Там-там-тадам! Дзинь!». В те годы я еще не знал, что это написал Фредерик Шопен и называется оно «Соната для фортепиано №2 си-бемоль минор, соч. 35». Сейчас я думаю, что если бы Шопен услышал ее исполнение в барачных районах Челябинска во второй половине семидесятых, он восстал бы из гроба. Я удивлен, почему не восставали те бедолаги, которых проносили в деревянных ящиках мимо нашего здания. (К слову, во время службы в армии я сам играл в духовом оркестре, и пару раз мне доводилось выезжать на похороны; лабали мы ничуть не лучше).

Итак, зафиксируйте: детский сад, сон-час, а прямо под окнами жмура несут.

После пары таких церемоний я разучился засыпать. Всё поглядывал в окно и прислушивался: не играет ли? А еще у меня сложилось стойкое убеждение, что жители старых районов помирают чаще остальных – в других частях города я такого ужаса не слышал. Может, аномалия?

Тут они и ходили с оркестром. Фото: РГ

Александр Олексюк. Самовар

Несколько лет мы снимали квартиру у областного морга. Это было замечательное, тихое место: наша панельная десятиэтажка стояла в окружении реликтовых сосен, верхушки которых заглядывали прямо в окна. Соседи – преимущественно врачи – любили сидеть под этими соснами на раскладных стульчиках и размышлять. Когда пошел второй год жизни в этом месте, я тоже приобрел себе такой стульчик.

Появление на районе множества людей в белых халатах объяснялось просто: в 1960-е годы несколько трехэтажных хрущевок построили прямо в лесу, позади медгородка, чтобы расселить персонал. В 1980-е и 1990-е рядом с ними воздвигли пару панелек, в одной из которых мы и жили. Получился интересный градостроительный фокус: вот бодрствует огромный медгородок, настолько большой, что по его территории впору пускать трамвай, сразу за его воротами стоят четыре дома, которые упираются в корпуса морга. Если хрущевки и серые панельки 97-й серии символизировали жизнь, больница – борьбу за нее, то морг символизировал смерть.

Подъезд, в котором мы жили, располагался напротив областного бюро судебно-медицинской экспертизы. Кто-то выставил большой пузатый самовар в окно этого учреждения, из-за чего мне часто приходилось щуриться: посудина блестела на солнце, пуская веселых солнечных зайчиков. А вот само здание назвать веселым не повернется язык. Оно было строгим, по-бюррократически холодным и деликатно отделяло жилую зону от территории молчаливого большинства, где находилась, собственно, мертвецкая, зал прощаний и еще какие-то мрачные корпуса по типу «туберкулезного морга». Въезжали туда со стороны леса. Мамаши с карапузами в колясках, нерасторопные доктора, их вальяжные дети и внуки почти никак не ощущали, что в двух шагах от них кого-то потрошат. Разве что по окрестностям круглосуточно сновали катафалки с пафосными названиями ритуальных агентств вроде «Долг» или «Вечный зов». Это создавало заторы, но машины с «грузом 200» настолько примелькались, что воспринимались так же, как какие-нибудь «яндекс-такси» или «убер».

Правда, периодически уютный быт двора «на морге» – в округе использовался такой внутрирайонный топоним, – рассекал, как кнутом, чей-то вопль. Вопль – значит помер кто-то молодой, нежданно-негаданно. Со стариками прощались молча, без слов, молодежь иной раз даже улыбалась во время гражданской панихиды, уставившись в телефоны. А коли кричали, значит смерть была «не своей» (хотя чьей же еще?). К крикам, кажется, не смогли привыкнуть даже старожилы двора: много раз я курил на балконе и видел, что как только из-за здания бюро судебно-медицинской экспертизы раздавались причитания, врачи сворачивали стульчики и уходили.

Так мы и жили, упокойно, сказал бы Мамлеев, пока не произошло одно примечательное событие. Позади нашего дома стали рубить лес, вырубили огромную площадку и огородили ее забором. На следующий день после появления забора кто-то нарисовал на нем огромный хер. И, надо сказать, неспроста.

Вскоре выяснилось, что за этим забором расчищали место под строительство грандиозного перинатального центра, который спустя полтора года достроили, открыли и с апломбом запустили. Я тогда еще подумал, мол, надо же, кто-то нарисовал уд детородный, солярный, так сказать, символ, и – вот вам, пожалуйста, роддом.

С появлением перцентра жизнь в квартале изменилась и уже окончательно стала походить на проекцию бытия в миниатюре. Островок человеческой суеты, сосредоточенный в четырех жилых домах, позади – больница, впереди – морг, справа – лес, слева – роддом… и всё – на крошечном пятачке земли в самой большой стране мира. Поскольку в перцентр везли рожениц со всего региона и, как правило, это были сложные беременности, то появление на свет детей каждый день сопровождалось салютом. Счастливые папы день и ночь громыхали шутихами и фейерверками. Сначала на них жаловались, а потом привыкли: кто запретит отцам праздновать жизнь? Но иногда ситуация казалась абсурдной. Из зловещего здания бюро, нарастая, всхлипывая, развивая скорость и набирая силу, лился тяжелый плач – кто-то умер. Проходит мгновение, и сбоку, со стороны роддома раздаются взрывы – кто-то родился.

Время, проведенное в таком странном дворе, принесло свои плоды: мы много гуляли и размышляли о жизни и смерти, выработав какое-то философское отношение ко всему на свете. А еще с тех пор у меня особенное отношение к самоварам. Не дает покоя та самая посудина в окне бюро судебно-медицинской экспертизы. Мы переехали уже давно, но я до сих пор отлично помню, как он пускал солнечных зайчиков, их очень любили местные кошки и дети.

Цирк

Мой старший двоюродный брат работал на строительстве челябинского цирка. Так получилось.

Вообще-то Радик был хоккеистом, играл в юности за «Металлург» и как будто ничем другим почти не интересовался. Однако если сейчас хоккеисты могут всю жизнь гонять деревянной палкой кусок резины по льду и получать миллионы, то в годы торжества социализма у спортсменов должна была быть профессия. Официально Радик учился в ПТУ на электрика, и вот его в качестве практиканта погнали на цирк.

Мне было почти семь лет, и я понятия не имел, что он там делает. Розетки прикручивает? Тоска смертная. Зато обнаружился очевидный плюс: как участнику строительства ему вручили два билета на первое цирковое представление. Приехала московская труппа. Радик взял с собой меня.

1 января 1980 года мы пришли в роскошное новое здание с зеленым куполом (до того дня я, как и все челябинцы, бывал только в шапито на площади Павших). Деталей не помню, могу передать только свои впечатления – «Вот же круто!», – а из всех номеров программы в памяти отпечатался лишь один, финальный. И он поразил меня в самое сердце.

Воздушные гимнасты в белых костюмах, подсвеченные ультрафиолетом, в полной темноте выписывали под куполом какие-то немыслимые кренделя. Звучала невероятная космическая музыка – то ли «Space» Дидье Маруани, то ли Жан-Мишель Жарр.

Эффект – бомбический. Космонавты!

Вы ж понимаете, что для советского Челябинска образца 1980 года это был «Цирк дю Солей». Про отвисшую челюсть мальчишки, который еще не пошел в первый класс, и говорить не приходится. В общем, я присутствовал при историческом событии.

P.S. Интересный факт: раскрасить сектора амфитеатра в четыре разных цвета проектировщикам посоветовал Юрий Никулин, посетивший Челябинск летом 1979-го со специальным закрытым представлением для строителей в еще не законченном цирке. Он подсмотрел это цветовое ноу-хау в Японии.

Строительство цирка. Фото: интернет