Текст книги "Ночной солдат. Армейские новеллы"

– Рядовой, слушай сюда, – Зыбин разорвал сонную тишину, – сейчас я максимально просто и доходчиво расскажу, что ты должен делать, когда сядешь в танк, чтобы не тупить там, не дергаться, а спокойно ездить и чтобы в лесу тебя никто не потерял. Если что не понятно, задавай вопросы. Не стесняйся, зазорного ничего нет. Первый раз всегда страшно. Девчонку первый раз полюбить тоже страшно. Любил?

– Угу.

– По уставу, Малаев.

– Так точно.

– В танке страха меньше. Справишься. Сложного ничего нет, тем более что на тренажерах ездил. Значит первое, когда солдат приходит к танку, начинается посадка на машину. На танк залазить нужно сбоку. Ни спереди, ни сзади… Показываю где бок у танка. Вот танк. Вот фальшборта стоят. Здесь такие вот крючочки есть на танке, – Зыбин дотронулся до металлических частей и отдернул руку, – огонь, мать его. Сюда солдат засовывает свои ноги. А здесь вот такие ручки приделаны, сюда солдат засовывает свои пальцы. Одной ногой здесь, одной рукой там.

Зыбин резво взобрался на машину и, глядя на курсанта сверху-вниз, подытожил:

– Небольшое усилие и ты на танке. Понятно?

– Так точно.

– Давай ко мне.

Малаев, почти с такой же скоростью, не желая обжигать пальцы, очутился рядом с Зыбиным.

– Далее. Залез ты на танк. Надеваешь говорящую шапку. Видел ее?

– Конечно, шлемофон называется.

– Не умничай. Она предназначена для связи. Надевай…

Зыбин поправил ему шлемофон, который немного косо сел на малаевской голове.

– Надел шапочку. Вот здесь есть кнопки. Чтобы сказать что-нибудь нажимаешь кнопку ПРД1313
  ПРД (воен.) – члены экипажа управляют радиостанцией нажатием тангенты нагрудного переключателя в положение «прд» для работы на передачу и отпусканием ее в среднее положение «прм» для переключения на прием


[Закрыть]. Говоришь: «Алё, гараж». В ответ, говорящий в шапке, сообщает: «Иди туда-то, связь есть». Если шапка не ответила, связи – нет. После того как шапка тебе подтвердила, залазишь в люк механика – водителя.

Малаев почувствовал, как его сердце резко забилось, а ладони в раз стали липкими. Он сосредоточенно посмотрел на Зыбина.

– В чем дело курсант? – спросил командир, увидев заминку.

Молча опустив взгляд, Малаев смотрел на люк и не двигался.

– Мля, курсант, занять место механика-водителя. Приказ понял?

– Так точно.

– Выполнять!

– Есть.

Малаев не чувствовал ни обжигающей танковой брони под своими руками, ни боль ушибленного колена от своего неловкого погружения в люк. Не помнил, то, что говорил ему командир. Как и что он ему отвечал. Он только видел, как перед глазами мелькают яркие точки-зайчики и слышал, как сердце ухает в голове, словно паровоз на полном ходу. Остатками самообладания, он заставлял себя жить, но мир вокруг него перестал существовать, а сам он превратился в отвратительный первобытный страх.

– Малаев, ты слушаешь меня?

Наконец до него постепенно стали доноситься отрывки слов и предложений.

– Люк у нас устроен в танке как? Вот сам люк, да? Здесь есть ручки. Одна, вторая, вот здесь черная елда. На самом вождении, послезавтра, прежде чем закрыть люк можешь быстро посмотреть на расположение всех органов управления, рычагов и педалей, освежить, так сказать, память. Теперь правой рукой берешься за вот этот рычажок. Правой рукой, солдат. Делаешь один вращательный оборот. Ясно?

– Так точно, – еле слышно, почти одними губами ответил Малаев.

– Делай.

Курсант послушно завертел ручку.

– Люк поднимается вверх. Прекрасно. Левой рукой, не отпуская правой, берешься за другой рычаг, оттягиваешь его в сторону и поворачиваешь… Не туда вертишь, Малаев!

Зыбин своей ручищей накрыл кисть рядового и указал верное вращение.

– Вот. Люк зависает над головой сразу. Хоп. Удерживая левой рукой, крутим правую ручку, люк опускается. Удерживай. Молодец.

– Товарищ капитан, здесь ничего не видно, – в панике крикнул Малаев.

– Да не ори ты! А люк открывай.

– Не получается!

– Ручку крути, мать твою… Вот.

Постепенно в отверстии показалось перекошенное лицо рядового.

– Слушай сюда. Когда между люком и танком исчезнет световая щель, люк закрылся. Понял? Становится темно и страшно. В танке главное не обосраться. Когда ты сел и закрыл люк, твой указательный палец самопроизвольно тянется на кнопочку ПРД. У-ях, нажимаешь и говоришь: «Я не обосрался, ни фига». Шапка тебе отвечает: «Зашибись».

Теперь Малаев едва улыбнулся и шмыгнул носом.

– И еще. Запрещаю вытаскивать свои кривые пальцы наверх и пытаться ими задвинуть люк. Иначе люк их просто отрубит, вкурил? Потому что были такие. Не ты первый. Есть две рукоятки, ими и пользуйся.

– А если заклинит люк, товарищ капитан?

– Не заклинит. Ну, курсант, давай обратно, а я через командирский, – и они, один за другим проворно исчезли в танке.

Очутившись внутри, и не до конца прикрыв за собой крышку, курсант погрузился в полутьму. В закрытом пространстве брони голос его звучал громко и внятно. Малаев даже почувствовал движение воздуха от своего частого дыхания.

В узенькой черте света между люком и корпусом, было видно, как плавал туман из мельчайших частичек пыли. Затем яркая полоска ломалась, следуя по складкам формы, и только потом прямиком ложилась на лицо рядового. Кое-где замазанное солярным рукавом куртки, оно выражало сейчас холодный испуг и предельную концентрацию ко всему, что он видел и слышал от своего командира. Всем своим телом он пытался впитать танкистскую грамоту, как сидеть, куда смотреть, что нажимать и переключать лишь для того, чтобы быть готовым, как стрела, покинуть это удушающее своей теснотой место. Он так и не признался никому за время своей службы, что с тринадцати лет боится замкнутого пространства.

– Дальше солдат начинается сложная процедура. Езда.

Зыбин прополз по нижней части боевого отделения, где установлен вращающийся транспортер автомата заряжания, и немного высунулся за креслом механика-водителя.

– Тут что? Смотрим. Педали и рычаги. Вот ты сидишь. Перед тобой три педальки, одна ручка, два рычага и рукоятка переключения передач. Когда ты сел, шапка говорит тебе – «Поехали». После этой команды, не надо бежать из танка никуда. На прошлой неделе один пытался… в ужасе, когда машина поехала. Левой ногой нажимаешь на педаль сцепления, а рукоятка переключения передач, при том, что держишь педаль, включается в положение «один». Положение «один» – это следующее положение после положения «Н». Не «три икс», а «один». Ни в «два», ни в «три», там даже «четыре» есть. Только в «один». Нажал, включил, отпустил сразу. Машина никуда не едет. Это понятно?

Малаев кивнул. В такой тесноте, они были почти прижаты друг к другу, и отвечать каждый раз «так точно» ему показалось лишним. Он заметил, что глаза немножко привыкли к отсутствию света, и теперь можно было различить надписи на оборудовании. Помимо всех прочих неудобств, стоящая в танке духота выдавливала из него пот такими порциями, что с бровей все время капало на глаза и щеки, а штаны и куртка давно уже прилипли к его худому телу. Когда глаза жгло, он зажмуривался и замасленным рукавом вытирал свое побледневшее и покрытое холодной испариной лицо. В довесок, ему еще приспичило по-маленькому. Но отпроситься сейчас, когда они уже залезли, он не мог. «После. Не навечно же мы здесь… погребены», – так рассуждал он про себя.

– Затем правая нога наступает на педаль газа.

Малаев уперся ногой в педаль газа.

– И стоит там до тех пор, пока ты из танка не вылезешь. Левую ногу, после того, как, ты отпустил сцепление, ставишь на центральную педальку.

Он передвинул другую ногу на соседнюю педаль.

– Давишь на нее. Она у тебя утопает на два-три сантиметра. Правой рукой, берешься за эту пимпочку, под тримплексом. Вот тут посередине…

Теперь Малаев отчаянно смотрел на пимпочку под тримплексом и с таким же отчаянием пытался запомнить всю эту бесконечную последовательность, что проговаривал капитан.

– Держишь левую педаль, нажимаешь… чик, и пимпочку на себя чуть-чуть оттягиваешь.

Малаев оттянул.

– Вот. Отпускаешь пимпочку, сразу твои глаза, глаза бешеного солдата, смотрят куда?

Зыбин сделал букву «V» из указательного и среднего пальцев и шутя направил их в лицо Малаева.

– В прибор наблюдения?

– Именно, в это маленькое окошечко. И смотрят они туда до тех пор, пока ты не покинешь машину. Здесь внутри темно и страшно, один хрен ничего не видно. Вот и смотри в окошечко, там картинка. Елочки, дорожка, солнышко светит… Отпускаешь левую ногу. Отпускай! Чего держишь?

Зыбин хлопнул по бедру курсанта. Тот вздрогнул и отпустил.

– И смотришь, вау, картинка начинает двигаться. Шум, лязг, грохот. Танк поехал! Можешь кричать ура, рядовой!

Они посмотрели друг на друга. На секунду в их взглядах мелькнуло то чувство мужской сплоченности и солидарности, которое возникает в детстве у всех мальчишек без исключения, когда они затевают большую игру во дворе, с лазанием через заборы, тайниками, непростыми испытаниями и открытиями. И сейчас, оттого, что они хоть и мысленно, но запустили эту махину, оттого, что у них это получилось, они независимо друг от друга, переживали эти давно исчезнувшие эмоции. И то, что капитан Зыбин всё-таки сурово, но доходчиво и смешно рассказывал теорию, и курсант Малаев, через свой страх, схватывающий почти на лету, его указания и замечания, всё это, весь их совместный труд был направлен для решения одной важной для них двоих задачи. Заставить эту мертвую броне-громадину ожить. И они оживили ее.

– Ну что, танк едет, служба идет Малаев. Можешь воды попить, передохнуть.

Рядовой проворно снял с ремня флягу и, свернув крышку, жадно припал к ее горлышку. Кадык нервно заходил вверх и вниз. На подбородке показалась жидкая прозрачная струйка. От нервно-торопливых глотков, он поперхнулся и сильно закашлялся.

– Да не захлебнись ты, успеешь…, – Зыбин участливо вдарил ему по спине несколько раз. Наконец, Малаев, отдышавшись и вернув фляжку на пояс, поднял лицо и, утерев ладонью губы, от нечего делать стал смотреть в просвет лючной щели. На краткий миг парнишка отключился от реальности. Он игриво двигал головой, пытаясь найти облака в этом узком просвете. Командир не мешая, наблюдал. Зыбину было забавно и легко вот так смотреть на подопечного и ни о чем не думая, просто забыть, что он, посреди полигона в раскаленном танке, в этой самой позе «зю», пытается натаскать, в общем-то, проворного и сообразительного недоросля. «Чем бы дитя не тешилось, лишь бы не повешалось». Зыбин не знал, кому была адресована его мысль, то ли ему самому, то ли курсанту. И время, замедляя свой бег, остановилось. Можно было сказать, что сейчас не было ни того, ни другого. Но только глубокое дыхание обоих…

Всё-таки спустя пару минут, почуяв неладно зависшую вокруг тишину, солдат испуганно обернулся и поглядел на командира. В шлемофоне, безусый, темный и чумазый Малаев был похож на сироту, из детской книжки про Тома Сойера.

– Ладно, – Зыбин тепло посмотрел на солдата и, почесав бровь, перевел взгляд на органы управления. – Едем дальше. Картинка начинает двигаться. Она будет двигаться постоянно. Левая нога с педали тормоза не убирается в процессе всего движения.

– Совсем что ли?

– Вообще не убирается, она там постоянно находится. Теперь смотри. Есть два рычага, у правой и у левой ноги. Когда ты смотришь в окошко, там дорога такая фигачит. И вот дорога поворачивает налево. Тебе надо соответственно повернуть налево, правильно? Для этого, тянешь, левый рычаг на себя…

Малаев взялся за рычаг.

– Картинка начинает поворачиваться. Когда ты повернул, отпускаешь рычаг, машина едет дальше прямо.

– Сильно его тянуть?

– Кого?

– Рычаг.

– А… Это ты вчера пообщался с тем, у кого здоровья не хватило?

– Имею в виду, долго вообще? На протяжении, какого времени?

– Вопрос понял. Рычаг имеет три положения. Первое положение, когда солдат его руками не трогает, и он стоит вот так – вертикально. Когда он его начинает тянуть, он встает во второе положение, там получается такой небольшой рывок-скачок. Машина потихоньку поворачивается. Когда солдат прикладывает большее усилие, рычаг становится в крайнее положение – третье. Стопорится полностью гусеница и машина поворачивается очень быстро. Вопросы по движению есть?

– А тормоз он как, сначала, ставишь на тормоз или постоянно давить?

– Так, понятно, умные слова, значит ни фига не знает солдат.

Зыбин вытер пот со лба и поправил фуражку.

– Рядовой, танк от машины отличается тем что, чтобы тронуться на машине, необходимо выжать педаль сцепления. Правильно? На танке необходимо включить передачу и трогаться тормозом.

– То есть, получается, нажали на газ, выжали тормоз, защелку защелкнули и всё?

– Нет. Тормоз отпускаешь!

– Ну да, тормоз отпустил…

– Всё, поехал.

– Понял, товарищ капитан.

– Хорошо, трогаться и поворачивать научились. Следующая фишка. Едешь ты. В окошке появляется яма. Не надо никаких судорожных движений. Левой ногой нажимаешь на педаль тормоза. Если сильно нажмешь, машина останавливается. Если в половину нажмешь, она притормозит. Проезжаешь через ямку аккуратненько, отпускаешь тормоз, машина едет дальше. Понятно тебе? Не надо дергать тут всё подряд. Глаза постоянно смотрят туда, в окошечко, нога стоит на тормозе. Больше делать ничего не нужно.

– А ногу с газа надо снимать, когда тормозишь?

– Зачем, курсант?

– Всё, понял.

– Далее. Если говорящая шапка, тебе кричит: «Стой!». Это сразу левая нога выжимает педаль до отказа, а правая рука сразу ищет вот эту вот рукоять.

Малаев потянулся к рукоятке.

– Эта? – неуверенно спросил он.

– Она самая. Когда выжали, ее ра-аз, потянул на себя чуть-чуть, отпустил, и пробуй, чтоб педаль там осталась. Осталась?

– Не знаю. Мы же не едем, товарищ капитан.

– Вот педаль там осталась, всё машина встала. Даже при включенной скорости она будет стоять и молотить. Она не заглохнет. После этого нажимаешь левой ногой сюда, ставишь буковку «Н», не попутай с три икс и спрашиваешь: «Я стою, что делать-то?» Тебе шапка говорит: «Поехали, опять». Нажимаешь левой ногой педаль, первая передача, нога на тормоз, отпускаем защелку, трогаемся с места, едем дальше. Понятно?

– М-м… Так точно, товарищ капитан.

– Страшное дело, у солдата нет вопросов. Давай-ка, повтори. Шапка говорит «Поехали».

Малаев уставился на командира.

– Что смотришь? «Поехали», курсант! Шапка сказала… Левая нога. Так. Передача. Тормоз…

Малаев попеременно прикасался к рычагам и педалям, а Зыбин соглашался или нет.

– Куда давишь, Малаев! Где тормоз?

– Здесь.

– Хорошо… Что задумался?

– Не помню, что дальше, товарищ капитан…

– Защелка, мать твою!

– А, точно!

– Трогаемся с места, продолжаем движение. Еще потренировать, солдат?

– Никак нет.

– Ладно. Когда ты подъедешь к исходной, откуда уезжал… там, где вышка танкодромная, тебе шапка скажет: «Поворачивай налево». Тянем левый рычаг, картинка начинает перемещаться. Шапка тебе говорит: «Левее-правее», выравнивает тебя. А ты выравниваешь машину рычагами. Вот когда это случилось и у тебя всё выравнилось, ты потихоньку отпускаешь педаль тормоза, картинка перемещается, педалька выжимается до отказа, ставится на защелку, ставим рычаг в буковку «Н» и говорим: «Встал». Шапка говорит «Вылезай оттуда». Дальше обратные манипуляции с люком и ты выходишь на свободу. Вопросы есть?

Малаев тяжело вздохнул.

– А передачи не переключать, только на первой ехать?

– Тебе пока хватит первой. Один уже на второй покатался… Всё понятно?

– Так точно.

Зыбин усмехнулся.

– Это сейчас тебе всё ясно, здесь со мной. Как сядешь один, говорю, ты забудешь даже, как твою маму зовут. А когда закроется люк, там вообще финиш будет. Поэтому, сразу на кнопку, и что не понятно спрашивай. Не стесняйся. Тебе всё ответят, всё расскажут. Лучше сто раз спросить, чем один раз накосячить. Всё, курсант. Теперь для контроля объясни схему захода и выхода в окопе. На занятиях уже было такое.

Малаев, в конец, уставший от неудобной сидячей позы и нескончаемого сжигающего дня, путано с оговорками начал рассказывать. Часто с ошибками, он то и дело останавливался, указывал пальцем на педали и рычаги, поправлялся, что-то припоминал. Чересчур громко шмыгал носом и беспрестанно вытирал пот с лица. Зыбин не выдержал:

– Курсант, ну что ты сопли жуешь! На максимальных оборотах вошел в окоп и стоишь! Всё! ПЗО1414
  ПЗО (воен.) – подвижный заградительный огонь – вид огня артиллерии – сплошная огневая завеса, создаваемая на одном рубеже на пути движения танков противника и последовательно переносимая на другие назначенные рубежи по мере выхода основной массы выдвигающихся для атаки (контратаки) танков из зоны огня


[Закрыть] остановился, к финишу уже подходит, к рубежу прекращения, у тебя уже задняя скорость вклю-ючена, как ты только встал. А не то, что она упала, и ты начинаешь «дрочилкой» выключать скорость, давить на педаль. Уже все включено, и лапка стоит где?

Малаев молчал и смотрел на свои ноги.

– На тормозе! – рассвирепев, кричал ротный. – Уже с защелки он снят. Только она легла, педаль бросил, уже танк полетел назад. Раз – доворотом, у-ях переднюю и пошел на максимальной скорости. Медведь в цирке на велосипеде одноколесном ездит, а тут дебил девятнадцати лет не может ездить на танке!

Зыбин сердито сплюнул.

Наступившая тишина резко давила на уши. Малаев сглотнул. Глаза стали красными и влажными.

– Не вздумай мне еще тут бздеть, рядовой. Понял?

– Так точно, товарищ капитан, – срывающимся сиплым голосом отвечал Малаев.

Сдерживаясь из последних сил, он учащенно жмурил глаза и тонкими пальцами правой руки теребил складку на штанине. Дыхание сбилось, стало прерывистым. Он мысленно призывал всю свою выдержку, чтоб не разреветься на виду у командира от горькой обиды и невозможности сбежать от надоевших приказов и наставлений, а главное от своего мерзкого страха, что он здесь задохнётся и сдохнет. Внутри всё кипело и клокотало от этой тупой неосуществимости. Вот ведь – близко, один рывок, и ты на просторе, в ушах ветер, а ноги несут, туда, к реке, чтобы, оттолкнувшись от песчаного берега, прыгнуть и навсегда исчезнуть в ее прохладных и глубоких водах…

– Буду ждать у «учебки»1515
  «Учебка» (разг.) – здесь имеется ввиду учебный корпус. (не путать с учебной воинской частью)


[Закрыть], – отрубил солдатскую мечту ротный.

– Есть, – уже с окончательно подступившим комком шепнул Малаев.

Зыбин вернулся на место командира и вылез через люк. Отряхнулся, поправился, спрыгнул с машины. Заметив, что курсант не появляется следом, он подошел к люку механика-водителя глянул вниз и добавил:

– Если хочешь прореветься, сиди в танке и не показывайся. Тут хоть не слышно.

Внизу послышался шорох, движение. И вот показалась голова Малаева. Его поджатые до синевы губы, его вызов в узких зрачках, крепко, до боли стиснутые челюсти. Нет, он не собирался реветь. Он злился, он ненавидел себя и всё то вокруг, что мешало ему быть свободным и счастливым. Эта ненависть и злоба рождали в нем что-то новое, что-то такое чего раньше он никогда бы не принял. Но это новое теперь стучалось в него, просилось в его жизнь. И ему ничего не оставалось кроме как позволить этому случиться. Потому что пришло время. И он позволил.

Зыбин глянул на часы и приготовился к рапорту. Он зорко наблюдал те перемены, которые случились с его подчиненным, за последние несколько минут. Что-то очень важное. Именно этого момента, с самого начала занятия Зыбин и ждал. К этому и готовил своего курсанта. Малаев строевым шагом приблизился к нему, вскинул руку в воинском приветствии и надтреснутым, но твердым голосом доложил:

– Товарищ капитан, рядовой Малаев инструктаж завершил, к вождению готов.

– Вольно, Малаев. Молодец. Вождение послезавтра, вместе с ротными механиками. А сейчас айда до ручья, у меня с собой сосиски. Костер там разведем. Только мне еще дождаться лейтенантов Кольцова и Бушуева надо, Павленко тоже желание выявил. Перекусить с командирами слабо?

– Никак нет. Не слабо.

– Вижу что невтерпеж. Иди уже отлей и возвращайся.

– Есть.

Зыбин смотрел, на убегающего к учебному корпусу Малаева, на его, почти черную от пота, куртку. Видел, как вечерние лучи золотили его бритый, выглядывающий из-под фуражки, затылок. Затем почему-то глянул на свои берцы, повернулся и бодро зашагал в долгожданную тень соснового пятачка.

III

Ближе к вечеру, закаленный бездорожьем своих путешествий, он возвращался в панельный лабиринт военного городка. Сейчас пятиэтажки красиво тонули в спелом зареве садящегося за лес солнца. Стекла балконов приветливо слепили его, а знакомая ребятня, с криками гонявшаяся за мячом во дворе, махала руками. Мамочки да бабушки, томившиеся с колясками у подъезда, улыбаясь, провожали его загорелое тело в выцветшей уставной майке, с пожеланиями здоровья, да присказками, «когда, мол, Артем Михайлович невесту найдете». Он усмехался глазами, кивал головой и без ответа проходил сквозь этот живой женский цветник. Зыбин понимал, что благодаря Вере, Малаеву, веселой тимуровской «банде», вот этим простым и душевным событиям городка, остаток сегодняшнего вечера обязательно принесет ему помимо подступающей долгожданной прохлады, приятные ожидания-эмоции, что-то радостное и интересное.

Взвалив на себя своего верного «друга», он почти взбежал по ступенькам на четвертый этаж. Даже не запыхался. Вот что значит выполнять нормативы наравне со своими юнцами. Оставив двухколесного в коридоре, он быстро прошел на кухню, поставил чайник, затем в ванной выкрутил краны. Горячая струя, с напором вырвавшись на свободу, зазвенела по эмалевому дну, обдавая его облачком теплого пара. Приняв душ и растеревшись полотенцем он поужинал поджаренной картошкой приправленной говядиной из консервы армейского сухпайка. Сварил кофе… Что-что, а это он умел и любил делать. Почерневшая от времени медная турка видала многие переезды, утренники, вечерники, друзей и подруг, но неизменно продолжала наполнять его небольшие холостяцкие кухоньки богоподобным кофейным ароматом.

Местный супермаркет (и вовсе он не «супер») был не в почете со своим жалким ассортиментом, и Зыбин, чтобы испить сей изысканный елей, заказывал зерна у знакомых по службе, а иногда, молодняк из роты, специально для него, просил у родителей прислать их в очередной посылке. Эта забота его тихо радовала, хотя и без особых проявлений благодарности с его стороны. В такие минуты он бегло и неловко, говорил «спасибо», жал руку армейцу и, глядя в сторону, напоминал, что за этот жест внимания, спуску он ему не даст, и даже пусть не рассчитывает на поблажки. Боец обнажал зубы в улыбке и отвечал: «Служу Отечеству, товарищ капитан!» На этом и расходились.

Он пригубил из чашки темный напиток и, причмокнув губами, не торопясь, с «чувством, толком, расстановкой», познавал такие желанные нотки богатого кофейного вкуса.

Смотрел в окно, на зарницы позднего вечера. С этой высоты, можно было увидеть благородную шапку соснового бора, заботливо окружившего весь их небольшой городок и его родную воинскую часть, которая как на ладони, лежала перед ним. Вон справа, с новой крышей цвета «зеленки», штаб, тут же дивизионный плац с трибуной и памятником Воинской Славы, чуть далее казармы рядком, со спортгородками и гарнизонной баней… Слева – столовая, клуб. Чуть поодаль расположились войсковые парки, склады, плавно перетекающие несколькими дорогами в полигон. И уже там, в полях, можно было различить погрузившиеся в потемки артиллерийскую и танковую директрисы – двухэтажные постройки с маскировкой и стебельками антенн на крышах. Отсюда, с высока, его часть казалась совсем крошечной и бесконечно мирно-тихой. Почти сонной.

Допив кофе, он поднялся и включил радио. Играли фокстрот из какого-то старинного фильма. Затем вышел в коридор и остановился перед неказистой дверью кладовки. Эта темная комнатка была квинтэссенцией, духовной сутью всего его жилища. Здесь он хранил то, что не каждому покажешь или расскажешь в спешке серых служебных будней, сберегал то, что он называл, «армейскими заначками».

Он приоткрыл дверную створку и дернул за шнурок под потолком. Зажглась тусклая лампочка.

Несколько полок, висевшие слева от проема, были посвящены моделям военной техники разных лет и стран. Здесь мирно соседствовали наш Т-34 и немецкий «тигр» времен Великой отечественной, американский джип «Виллис» и французский армейский грузовик «ТРМ», современные МИГи и авиация натовской коалиции. Все машинки изрядно запылились, у некоторых кое-где облупилась краска, и треснул корпус, у иных имелись мужественные царапины на бортах, но не потерявшие своей боевой доблести, они смело и напористо глядели на своего хозяина. Радовали его в моменты, когда он приходил сюда, прикасался к ним, щелкал пальцем по покрышкам миниатюрных колес, осматривал и открывал дверцы. Иногда заигравшись, он даже низко гудел, имитируя характерный звук летящего самолета, кружил «птичкой» держа ее за хвост, то вправо, то влево маневрируя крыльями и, наконец, отдавая приказ вымышленному диспетчеру, совершал безаварийную посадку истребителя на стеллажную полку.

В особых коробках-ящичках хранились армейские жетоны, знаки отличий, нашивки и прочие воинские эмблемы. Обмундирование, погоны, книги (он любил читать про войну) были аккуратно разложены в подписанных картонных секциях. Неучтенные гильзы со стрельбищ, как «сувениры» о полевой жизни в палаточных лагерях дружно стояли в ряд у дальней стены. А на небольшом столике справа хранились толстые альбомы с цветными фотографиями. Редкий случай, но он до сих пор старался печатать их в фотоателье. Ему нравился сам процесс собирания и разглядывания снимков, вспоминания по ним, рассовывания их по прозрачным кармашкам. Здесь вся его «военка»… Училище, присяга, выпуск… Первые учения, а чуть погодя уже командует взводом, ротой. Парад победы. Фотографии в расположении… здесь в новой форме, тут с друзьями, а вот посиделки на дне рождении, и тот самый дружище Сашка Селезнев, по пьяни сломавший ему гитару, с которым еще в «учебке» бегали в самоволку и клеили местных девчонок на танцах… Сидят в обнимку, лыбятся. Дуралеи. Лица, пейзажи… Мелькает страница за страницей, дальше, дальше… Он положил фотоальбом на место.

Факт, но получалось так, что кроме службы-то у него ничего и не было. Он подпер локтем шершавую стенку. И может уже не будет. Зыбин давно себе признался, что за эти годы так ни к чему и не приспособился и другую, «гражданскую» профессию так и не захотел выучить. Глупость? Нет. Он считал иначе. Жили в нем два твердых понятия, как долг и броневая честность. И это были не слова, а поступки, наполненные его личными победами и драмами. Сколько раз он пытался уйти, зачеркнуть годы отданные армии, находил основания, и даже написал рапорт. Но нет. Не для того он преодолевал себя с раннего детства, чтобы потакать своим слабостям, трусливо бегать от трудностей всю оставшуюся жизнь. Не для этого он был рожден. Что ни говори, а не может он взять и бросить своих птенцов, сорваться, поменять их на более сладкую, «мягкую» жизнь. Воспитан не так. А вернее сама Жизнь, поднявшая его на ноги, не раз посылала его туда, где приходилось стоять и за себя и за своих. Иногда с ценой весьма высокой. Но он не считал. Нельзя считать, когда в тебе нуждаются и надеются на твое плечо. В это он верил непоколебимо и самоотверженно. И если придется «воевать» с гнидой Мирзоевым, он будет «воевать», встречаясь с ним лицом к лицу, и отвечать на его жалкие выпады и узколобые приказы, сплоченностью своей роты и многолетней незапятнанной службой.

Он сложил руки на груди и хотел, было уже выйти, как вдруг остановился. Прямо перед ним на стене, между полками, висели картины. Его, богом забытая, графика. Лицо Зыбина чуть разгладилось и посветлело. Он прекрасно помнил каждую свою «карандашницу». Где, когда и какая эмоция двигала им в тот окрыляющий спонтанностью момент. Без рамок, на натянутых холстах, его работы, возможно, открывали зрителю незатейливую, и местами неуверенную технику, но также делились подлинными секретами его робкого, но неоспоримого мастерства. Натюрморты и пейзажи надолго останавливали взоры редких наблюдателей его творчества. Было в них неподдельное чувство любования пойманным мгновением, не зажатого в кулак, но на открытой ладони, пусть то луговая бабочка, качающаяся на цветке или липовый сад у тихого озера. Прошло уже лет пять, как не было уже никаких попыток «порисовать», но память хранила те горячие порывы и минуты полного осуществления. Они становились для него еще дороже от осознания того, что специально он нигде этим премудростям не учился, не состоял в кружках, не ходил в художественные школы. Прочитав пару книжек, да взяв в запас терпение, наблюдательность и развитую интуицию, он наносил вслепую, редко с натуры, очертания особенно дорогих ему мест или запавшие в ум и душу наивные краевые сюжеты. Вот и получилась «кладовая» выставка. Для себя…

В дверь позвонили. Его это немного удивило. Он глянул на часы с красивым металлическим браслетом вокруг левой кисти – подарок командира дивизии за отличную службу. Было почти десять. Не ночь конечно, но уже и ни день далеко… Кого нелегкая принесла? Может кто из части, по делу? Или Тамара Анатольевна на «пироги» приглашает? «Пирогами» Зыбин называл «шефствование» над соседским пятилетним Яшкой Черушиным, который не выговаривал букву «ш». Зыбин часто слышал, как мальчонка «фыкал»: «Здрасьте, меня зовут Яфа Черуфын». Тамара Анатольевна, оставляя внука на попечение капитана, в это время относила ужин своей дочери, работавшей санитаркой в поселковой больнице. За такую услугу, она иногда угощала его своими домашними пирогами. Пироги были вкусными, но главное, Яшка, после ухода Зыбина, как большой секрет рассказывал на ухо Тамаре Анатольевне, что в следующий раз Артем Михайлович ему обязательно подарит настоящий танк «с двумя передними и двумя задними фынами».

Он открыл дверь и на секунду растерялся. Перед ним стоял Саша Селезнев.

Сказать, что Зыбин был сбит с толку его присутствием в освещенной прихожей, значит, ничего не сказать. По-мужски обнялись, поприветствовали друг друга. Столько вопросов в голове. Куда подевался? Чем живешь? Как доехал? Надолго ли?

Они вместе учились, служили, затем их дорожки разбежались, каждый занимался своей жизнью и ее вызовами. И теперь вот он стоит повзрослевший, возмужавший. Перемены в его облике были громадны. Светлый, жизнерадостный. Зыбин какое-то время размышлял над ним. И так и эдак прикидывал. Сравнивал с собственными ощущениями. Потом они «хлопнули» по сто грамм за встречу, потом еще, обменивались историями и впечатлениями. Селезнев оглядел жилье, заглянул в «лабораторию». Изучал репродукции, повертел в руках книгу из коробки. Зыбин стоял у двери и безропотно смотрел за ним, за его движениями. И вот за этими всеми нехитрыми репликами, взглядами, он чувствовал, что проскальзывает в нем недоверие и скепсис. Откуда в его товарище столько всего? Такой гладкий, добродетельный. Искренний ли?

Они вернулись на кухню, за стол. Открытое настежь кухонное окно не спасало от душного жара скрывшегося на востоке вечера. Во всем воздухе повисло ожидание освежающей и утоляющей стихии. И лихо вьющиеся у самых крыш и крон деревьев стрижи, уже вовсю несли послание могущественной, готовой вот-вот обрушиться на их поселение, ночной грозы.