Текст книги "Ночной солдат. Армейские новеллы"

– При комбинате открыли спортзал. Теперь я хожу туда по вторникам, для поддержания тонуса. Иногда с женой. Я даже поставил свой личный рекорд, – Селезнев с юношеским озорством глянул на друга, – жим лежа вытянул на семьдесят пять. А ты спортом занимаешься?

Зыбин чего-то замешкался, сунулся, было за шоколадом, но, не рассчитав своего темпа, опрокинул чашку. Не заладилось.

– Сашок, ну что за глупый вопрос. Я же в армии. Только личным примером и можно что-то доказать этим заумным новобранцам. Мой максимум – восемьдесят кэгэ, два подхода по три раза. А если честно, и немного шире, то мне нечего дарить людям, – серым безразличным голосом, добавил он. – Я – пустой, присутствует цинизм и усталость от глупости окружающего.

Зыбин был немного рассержен на собственную неловкость, мысли не слушались и, он лепил совсем не по теме, никому не адресованными тезисами.

– Смотрю на человека и вижу все возможные отношения и разговоры на десятки шагов вперед, и от этого становится грустно и скучно. Переломить ситуацию не могу, изменить людей тоже. Меняюсь сам… медленно и мучительно. Прихожу к мысли, что это генетическая модель поведения… Которую не выбросишь. А может это просто бегство от коммуникативных трудностей. Не хочу ни во что вникать. Все было, все известно, все будет… Все написано и спето, и сказано, и нарисовано, и построено…

– А все равно всё продолжается, – тихо вставил товарищ.

– Продолжается ли? Люди копируют, дают наименования, оценки, радуются этому или печалятся, а может и то и другое одновременно. Я не вижу простоты за всем этим.

Молча уставились друг на друга. Каждый в тишине делал какие-то свои выводы. Отдыхали.

– Я немного тебя понимаю, – голос одноклассника вернул Зыбина к беседе, – ты – посторонний… Ходишь, спрашиваешь, медленно удивляешься, странный в своих попытках докопаться до глубины, до сути вещей, отношений, явлений… От этого наверно и устал своей надуманной усталостью. Ведь так?

Зыбин сделал непонятное движение телом, опустил глаза, зачем-то поправил кубики сахара в вазочке. Надо было что-то ответить.

– Ну вот слушаю тебя и сам в бесконечных вопросах: зачем, кому это надо, правдив ли я с самим собой? Не знаю… Как поэт написал: «Что-то читаю, что-то смотрю, где-то бываю, кого-то хочу…» Ох уж все эти «что-то» и «где-то»… Это не стон и не жалобы. Ни в коем случае. Я какой-то своей частью понимаю, что я счастливый человечек и все идет как надо. Получаю и выучиваю свои уроки ровно столько, сколько необходимо по жизни. Но стоит приблизиться к своей части и все начинается по новой. Там, где и закончилось в прошлый раз…

– А мне картины твои понравились, – товарищ добавил кипятка в свою чашку. – Покой в них. Беззвучие, умиротворение… Может, потому что на них нет людей?

Он взглянул на Зыбина и улыбнулся. В тишине кухни заурчал холодильник. Молчали. К Селезневу на колени запрыгнул Рыжик и, укладываясь, долго вертелся и мурлыкал, вонзая свои коготки в вытертые джинсы. Потом Зыбин, взял гитару и пел песни. Свои и не свои. О нелегкой службе, рейдах и друзьях… Голос его иногда дрожал, то ли от высокой ноты, то ли от чувства, но приятелям было всё равно. Им было хорошо вот так сидеть, делиться сердечностью, согреваться теплыми словами, крепкой настойкой и душевным перебором струн под сильной зыбинской рукой.

Селезнев ушел.

Тогда он навел порядок на столе, помыл посуду и, погасив основной свет на кухне, оставил гореть только маленький ночник. Встал у темного окна. За перекрестием рамы шел сильный дождь. Там гремело и вспыхивало. Деревья гнулись от ветра, и в желтой полосе одинокого фонаря мерцали яростные потоки воды. Он посмотрел на едва уловимые в этом мраке ночи и размытые ливнем очертания воинской части. На КПП миролюбиво горели огни. Там его ребята продолжали нести службу. Зыбин оперся на подоконник и прислонил лоб к холодному стеклу. На душе стало легко и покойно. Как будто сложная задача, которая никак не решалась всё это время, вдруг была решена, ответ найден и записан в толстую тетрадь. От этого он глубоко забрал воздух и медленно с облегчением выдохнул. Только теперь он, наконец, ясно понял и принял свою армейскую судьбу и земное человеческое предназначение.

«День прожит не зря».

По пути

В этом месте дорога делала вилку, что заставляло сбавить ход, оглядеться. Ненастное октябрьское распутье… Еще есть остатки тепла, и деревья стоят в своем скромном наряде, но вот идет тоскливый тихий дождь, дороги расползлись, и ранняя полумгла медленно ложится на поля, рощицы, далекие, погрузившиеся в серое курево, склоны. Безветренно. Всё присело, стихло. В размышлении. В такую пору невольно задумываешься, задаешь странные вопросы. Вопросы, которые так и останутся без ответа, потому как и не было особого желания их нащупывать и выискивать.

Опустив руки в карманы теплого бушлата, можно битый час, не мигая, всматриваться в линии окружающего, вот в эти желтые, пожухлые от первых заморозков, пятна полей, в изгибы темнеющих оврагов и возвышенностей. Всё поникло. Всё сырое. Крикнешь, и голос неясный не ответит чистым и ярким эхом, он украдкой скользнет по равнине, смолкнет, схоронится. Разве что непрошеный автомобиль спугнет своим присутствием эту воцарившуюся сонливость природы, и то ненадолго. А чуть погодя всё то же, всё также…

Здесь и дождь везде звучит однолико. И вроде приспособится слух, а всё не эдак. И черт его знает, что с ним, с этим дождем. Странные места… Их странные очертания не оставляют следов в памяти. Даже она не пытается свершить работу, а тихо прилегла и молчаливо наблюдает. Без рвения, без попытки.

Вот забор. Из профиля, стального оттенка. Здесь у узкой дороги он тянется, и пока видно, ему нет конца. Спросив у нечаянного путника, узнаём, что за ним парк военной техники или иное хозяйство. Он точно не знает. Местная воинская часть дислоцируется в этих краях давно, и он даже припоминает ее номер. И как бы, между прочим, в довесок, заметит – тут на полигоне, что неподалеку, деревенские, в сезон, собирают ягоды и грибы. Очень приличные наборы получаются. Указав рукой в направлении ближайшего КПП, вас с сомнением и едва заметным любопытством рассмотрят и, наконец, оставят наедине с самим собой.

Здесь можно отсутствовать. Именно не быть. Идти по этой дороге и цепко-просто смотреть по сторонам. Можно отключиться от дергающих вас незначительностей и почувствовать себя чуть более цельным и уверенным.

Отсюда, если напрямик, за оврагом, можно было увидеть неприметную, почти высохшую речку. Заросшая трескучей осокой, а местами и колючим кустом, она знай себе, течет, под протяжное кваканье громкоголосой жабы, собирая на своем зеркале листья и хвою, честно доставляет всё это именно туда, где эти дары будут приспособлены с пользой. Тут неглубоко. Сквозь толщу воды виден ил, наносы. Дождинки танцуют на поверхности, рисуя кольца-круги. Старая сосна, упавшая видимо еще прошлым летом, дает приют нескольким уткам. Они беззаботно чистятся, спят, мало обращая внимание на редкий шелест или скрип. Их темные перышки почти сливаются с трухлявым, подгнившим деревом, делая их при этом совсем незаметными. Утки-невидимки.

Тихо. С неба – струи, тонкими прямыми нитями. Парит. От всего этого вокруг стоит белесая дымка-туман. Где-то слева, в высокой сорной траве, затренькала лесная птаха. Странно слышать ее здесь, ну или хотя бы именно в этот момент. Кого зовет? О ком заботится?

Уже на повороте, навстречу вам шли двое. Это молодые люди. В форме. Оба – сержанты. Тот, что пониже – в каске, мокрый металл которой, искривляя, отражал шоссе и кусок поля. У другого каски не было, но имелась повязка дежурного на рукаве и косой неглубокий шрам, под нижней губой. После взаимного воинского приветствия, на вопрос правилен ли маршрут, они сильными юношескими голосами активно делятся своим мнением. Жестикулируют, «стреляют» у вас по сигарете. Было видно, что оказанное внимание их ничуть не смущает, и даже немного растормошило от мерного и однообразного путешествия. Прощаются они дружественными ухмылками и следуют своим путем также бодро и слаженно. Еще долгое время, в уже сгустившихся потемках, слышен их шаг, реплики между собой. Но затихают и они.

К ужину, он добрался до расположения части и, предъявив все необходимые документы в штабе полка, был поставлен на довольствие, а позже, направлен в третью учебную роту, в точности, как и предписывалось назначением.

Взводный

В который раз он наблюдал цветение лета с его терпкими запахами и обещанием любви? Здесь, в гарнизоне – четвертый. И выходя из проходной на КПП со своим взводом, он даже приостановился. Сам подсчет этих лет его немного обескуражил, и даже заставил сделать несколько глубоких вдохов полной грудью. Его дыхание в периметре дислокации было мелким, частым, неспокойным, а, покинув границы, ритм менялся, становился размереннее, тише. Пропадала враждебность и настороженность. Можно сказать, что сейчас не только ему, но и его бойцам на это краткое время «отчуждения» от казарм и бесконечных обязанностей хотелось кричать от радости и выть благим матом. И теперь идя немного позади своего подразделения, инстинктивно наблюдая за тем, как военнослужащие ставят ногу, отмечая мысленно запаздывающих, сутулившихся, или тех, у кого ремень висит, он отчетливо понимал покой на душе, и то странное теплое чувство всепрощения и благодарности к живому. И от этого всего ему непременно хотелось обнять мир, прижать его, и тихонько расцеловав в самую макушку, медленно расслабиться и заснуть.

Стояло начало июля. Именно та пора, когда деревья вовсю хвастаются своим спелым темно-зеленым нарядом, а жаркий и знойный полдень неторопливо уступает место приятному и задушевному вечеру.

Поправив фуражку, он глянул на проселочную дорогу, теряющуюся в высокой траве. Она петляла и где-то через километр выходила к межпоселковому шоссе. Он это знал наверняка, так как уже несколько месяцев, время от времени вышагивал этот маршрут со своими орлами, до бани и обратно. В гарнизоне была своя душевая, но хлопцы иногда заслуживали большего, и тогда хотелось им сделать эдакий подарок за неплохую службу и как аванс за службу будущую – горячую парную с вениками и хорошим добрым паром. Этим местная банька славилась, и такая договоренность у него с тамошней директрисой, знойной теткой, охотливой до мужского общения, была.

В положенный час, завидев из своего окна молодых да крепких, она всегда с радостью встречала их, шумно приглашала на крыльцо. Оказавшись в самом эпицентре специфических военных «ароматов», коротких стрижек, междометий, женщина, разменявшая уже пятый десяток, чудным образом преображалась. Чувствуя, пусть немного формальное, но всё же внимание к своей особе, она легким движением руки шевелила бусы на шее, поправляла невзначай платье и пускалась в круговорот, диктуемого ее эмоциями, гостеприимства. Припоминала имена, подбадривала, по-матерински обнявшись то с тем, то с другим, дотошно расспрашивала про здоровье, хорошо ли кушают, не обижают ли их, ругала командиров за недосмотр, интересовалась, есть ли девушки, и если нет, сватала дочку, тут же обещая и дом, и хозяйство в придачу. Парни, весело перемигиваясь, отшучивались, иногда острили, чутко и бережно отвечали на ее объятия, наконец, постепенно проходили внутрь.

В своей душевной заботе она, не стесняясь, шла потом прямиком за ними в мужское отделение. Через раздевалку, мимо полуголых, в саму помывочную. Бойко там делала приготовления, давала советы:

– Вот веники. Какие хотите? Есть березовые, липовые – все хворь снимают… Ой, скамья сломатая, гвоздем прибить надо. Мыла, если нет, вот тут лежит. И воду мне на камни не лить, не озорничать, как в прошлый раз… Кран напора за трубой, «вверх» – это открыто, «вниз» – закрыто. Попарьте себя: один лежит другой веником машет, потом поменялись. Спины друг другу потрите хорошенечко… Да не стесняйтесь, а то мужики как разденутся, так и коснуться боятся. Курам ведь смешно… Если что, зовите. Давайте, легкого пара, дети мои, – и, метнув напоследок женским лукавым взглядом по темноватым прелестям пацанов, она, качая головой, довольная оставляла их одних.

«Хм, дети…» В стороне, под мостом, беззаботно искрилась речка. Оттуда доносился приглушенный гомон окрестной детворы и веселое тявканье щенка. Все вместе, они, объявив беспощадный бойкот затишью и безжалостной жаре, от души бесились, чертыхались, брызгались. «Отпусти моих туда, потом и не разберешь где дитё, а где боец. Всё будет едино», – улыбнулся своим мыслям взводный. Кузнечики мягко стрекотали в душистых луговых цветах. Где-то у линии горизонта кучевые облака мирно тянулись над уходящими вдаль высотками ЛЭП. Бескрайние поля, покуда мог видеть глаз, сливались с сине-голубыми холмами. Держа в уме эту красоту и каждый раз, сличая ее со своими воспоминаниями, он не мог удержаться от простого вывода, что это время было для него самым любимым. В нем можно было слушать тишину, птиц, себя. Думать. Или просто замереть и ненадолго утонуть в этом нереально-идеальном окружении…

Немного смущенный от наплыва такой лирики, смахнув пчелу с рукава и одернув вниз штанину на причинном месте, он чуть ускорил свой шаг. С витиеватой пыльной дороги вышли на шоссе. Взвод стучал каблуком, скупо сопел, шуршал камуфляжем и пакетами. Слабый ветерок охлаждал мокрые шеи и лица. Казалось, из строя вынули стержень, и он обмяк, выдохся.

– Взвод, песню, запе-евай! – звонким эхом разнесся приказ командира по округе.

И взвод запел. Воины приободрились, подтянулись, выражение на лицах вдруг стало осмысленным, резким, боевым.

«Другое дело, совсем», – он затылком почувствовал эту перемену, и про себя тихо гордился своими голосистыми подопечными.

Теперь встречные девушки приветливо улыбались ему и его солдатикам. Вон, Загорскому, например. При его внушительном росте и беспечной приятной физиономии, надо полагать, любая девчонка была бы рада пойти запросто на свидание с ним, не спрашивая даже его имя. И он, засранец, это хорошо знает. Поэтому и сейчас балбес открывая широко рот и растягивая гласные в словах, сверкал из-под козырька фуражки своими мальчишескими серыми глазами на всё окружающее, дразня и зазывая, влюбляя в себя и желая встречи с этим Всем, горя неистовым желанием познать все соки и тайны этого Всего без остатка. Навстречу шли изумленные мужчины и женщины, рядом иногда проносились автомобили, метались стрижи над головой, приятно томило плечи и спину садящееся за лесок солнце, освещая своим добрым оранжевым светом поющих армейцев и весь остальной затихший от этого мир.

В этом благостном настроении и ожидании чего-то хорошего и сверхъестественного они вошли в поселок. Проходили мимо скромных магазинов. Через несколько кварталов, взвод вырулил к главной улице, посреди которой зеленела небольшая аллея. Шли по ней. В аллее было уютно. Высоченные тополя и клены укрывали ее от посторонних глаз, а по бокам широкой асфальтированной дорожки стояли небольшие скамеечки. Уже через пару минут достигли местного банного комплекса.

Отпустив личный состав на веселые процедуры, под приглядом знойной «банщицы», он, немного устало от пешего хода, дошел до киоска, купил себе две банки лимонада и мороженого. Здесь же, рядом у бани он облюбовал себе скамейку, с тенистой березкой, и удобно устроившись, глядел по сторонам и потягивал напиток. В голове что-то шумело и становилось легко и просто. Быстро прикончив мороженое, он то и дело поднося к губам жестяную банку, оценивал прохладу влаги, славно растекающуюся по его организму, веселящую его душу. Наконец прикончив, он быстрехонько смял ее и запустил в рядом стоящую урну. И вот он уже напевает про себя Ричарда Нельсона, его легендарную «Лов сом таун». Иногда мелодия переходит в насвистывание. Сердце его игриво подпрыгивает, хмелея и заигрывая с лукавыми желаниями. Он стрельнул взглядом на соседние скамеечки в поисках противоположного пола, но, увы, они были пусты. Воскресный сонный поселок был тих и безлюден.

– Огоньку не найдется, товарищ лейтенант?

Он оглянулся на знакомый голос. Перед ним Загорский – зрачки как молнии, смышленые, рассудительные. Вытянулся в струнку, козырнул.

– Вольно, Загорский. Не в части же.

Он часто про себя отмечал, что голос Загорского очень подходит к его внешности. С хрипотцой и немного резковатый, очевидно насквозь прокуренный, но вместе с тем таящий в себе и мужскую силу и что греха таить некоторую притягательность. Иногда его окрики в казарме, без шуток, было даже приятно слушать. Думается тут всё дело в дикции и тембральной окраске. Но взводный был не силен в таких пикантных вещах. Он быстро запустил руку в карман своих штанов и вынул коробок спичек. Загорский усмехнулся на предлагаемую «зажигалку». Достал спичку и, чиркнув ею по коричневому боку, зажег огонь. Его сигарета очутилась в пламени. Раскурив ее и выпустив изо рта дым, он протянул взводному пачку сигарет.

– Угощайтесь.

– Спасибо. Бросаю…

– Мм… А чего спички носите с собой?

– Для благотворительности. Чтобы вот таким оболтусам, как ты, огоньку подбросить.

Немного помолчали. Загорский оглядывался по сторонам, щурился от солнышка.

– Что так скоро? В парилке холодно? – просто спросил взводный.

– Неа. С этой оравой кайфа никакого. Галдят как малыши, толкаются… вот бы сейчас в своей попариться…

– Чего захотел. Скажи спасибо и за это.

– Дак я же не со злобы.

– Ясно.

Снова замолчали.

– Погода неплохая, – пытался Загорский нарушить неловкую паузу и вообще, неудобство спонтанного разговора.

– Да, погодка в самый раз… для прогулок.

В наступившей немоте позднего июльского вечера было слышно, как вдали прокукарекал петух. Через дорогу во дворе, из которого выглядывали верхушки кустов вишен, в ответ протяжно замычала корова. Здесь же у ворот примостилась пузатая коза с козленком. В пятнышках по бокам козленок невинно щипал клевер у оврага и, прижимаясь к матери, пугливо посматривал на пушистую кошку. Та старательно вычищала свой хвост, сидя у калитки, отвлекаясь только на досаждающих ей мух, да изредка вела ушами на невыразительное коровье мычание. Проехала девочка на велосипеде. Степенно прошел мимо старик с ведерком спелой земляники. Взводный закинул ногу на ногу и мимоходом глянул на Загорского. Еще в гарнизоне по прибытии новобранца во взвод он заметил, что в поведении подчиненного никогда не было никакого ожидания и чего-то предосудительного. В нем жила какая-то простота и спокойствие. Странное дело, но рядом с Загорским он не чувствовал скованности, которую обычно осознавал и воспринимал своим телом от других мужчин.

Сержант деловито присел на другом конце скамьи. Никто не говорил, и каждый слушал тишину провинциального поселка. Чирикали воробьи. Взводный открыл вторую банку. Темная жидкость, хлопнув вакуумом, запенилась и зашелестела. Он посмотрел в сторону армейца и протянул ему газировку.

– Не, спасиб, товарищ лейтенант.

– Перестань, бери, пока дают. Жара такая…

– Ла-адно, – и Загорский аккуратно перехватил переданную ему алюминиевую емкость.

Хорошее настроение взводного и летне-отпускные «шарады» в голове делали его по-мужски щедрым и участливым. «А почему нет? Чем Загорский хуже меня? Ничем… Его предложенная сигарета, мои угощения. Тем более в казарме, границы вещей и отношений между парнями стираются настолько, что все становится общим – и казарма, и душевая, и даже сон».

– Прохладненькая, – Загорский причмокнул пухлыми губами.

– Как служба? Может жалобы, пожелания есть?

– Никак нет. Служу отечеству, – не задерживался сержант с ответом.

– Мм… Значит всё путем… Слушай, Загорский, я вот давно хочу спросить, чего тебя все в роте Флюгером зовут? Это вроде как статус такой?

Загорский отозвался не сразу. Он почему-то нахмурился и начал тереть свободной рукой колено. Однако эта перемена длилась недолго. Секунду спустя линии на его лице расправились, и он почти улыбнулся, как будто вспомнил что-то хорошее и приятное.

– Флюгером? Потому что – расторопный. Схватываю всё на лету.

Он сделал еще несколько глотков и вернул банку. Взводный пристально посмотрел на подчиненного, хотел еще что-то спросить, но не стал, а только взяв напиток, добавил:

– На набережной раньше бывал?

– Нет, товарищ лейтенант. Слышал, что там очень красиво… старый город и все такое.

– Сегодня можем сделать крюк, и пройтись там, – взводный поджал нижнюю губу и изобразил некое подобие улыбки, что сделало его лицо невероятно наивным и глупым, как у первоклассника, который пыжится вспомнить не выученное правило. Загорский недоверчиво поглядел в его сторону.

– Товарищ лейтенант, с чего бы это, праздник какой?

– Эх, ты, пра-аздник, – передразнил он молодого, – выходной же, – и он с обезоруживающе детской непосредственностью уставился на свою недопитую баночку.

– А чего вы тогда с нами, не дома? – убого нагромождал сержант свои догадки.

– Жена с сыном уехали к матери. Проведут там, наверное, все каникулы. Жаль, хотел бы с мальцом съездить на Байкал. Там такие места есть, закачаешься. А рыба… Я родом оттуда, да и службу проходил там же. А сам?

– Из Омска.

– Хм.

– Бывали у нас?

– Ни разу.

– Приезжайте, у нас красиво…

– Лучше, чем здесь?

– Само собой. Здесь же дыра.

Взводный смотрел на солнце сквозь ветви деревьев. Он двигал головой, пытаясь поймать солнечные зайчики на свое лицо.

– Хорошо сегодня, – на выдохе, как бы самому себе проговорил он, – честно говоря, я уже так соскучился по теплу и синему небу… в этой дыре, – и он залпом осушив банку, с размаху запустил ее в урну. Попал. На стрельбах все десятки выбивает. Умница.

Загорский осекся. Совсем не рассчитывая на такую неловкость, он немного растерялся. Затоптав ботинком сигаретку, он потер ладони и поправил фуражку. Сплюнул. Сам того не ведая, он не нарочно заглянул куда-то очень глубоко в душу этого, в общем-то, постороннего для него человека. За все время своей службы он редко слышал такие будничные и в то же время человечные и доверительные слова. Язык переживаний и чувств.

– Простите, я не хотел…

– Забей. Возможно, оркестр застанем.

– Где?

– На набережной.

– Может, ребят поторопить?

– Не надо. Пусть вволю помоются, отмокнут.

Уже спустя час, раскрасневшийся, но посвежевший взвод строился и выдвигался в сторону набережной. Такой поворот событий немного удивил солдат, но никто вопросов не задавал, знали, что такое выпадает нечасто.

– Как настроение, бойцы? – с задором спросил взводный.

Мужские глотки ответили нескладно, вразнобой, но искренне, дружелюбно.

– И с девушками там познакомитесь быстрее. У эстрады есть место, куда они собственно для этого и приходят. Сидят на лавочках, приглядываются. А на веранде живой оркестр, танцы…

Взводный совсем по-отечески подмигнул Загорскому. И было в этом знаке столько заботы и теплоты, что сердце командира первого отделения младшего сержанта Загорского учащенно забилось, как маленькая беспокойная птица.