Текст книги "Дети Робинзона Крузо"

Они шли в немецкий домик. К городской сумасшедшей, прозванной Мамой Мией.

***

Возможно, было еще не поздно повернуть обратно. И это оказалось бы единственно верным. Господи, это было бы здорово! Но увы: нам не суждено знать дни и события, которые перевернут и изменят нашу жизнь. Поэтому юные шпионы лихо перемахнули через парапет римского портика, стараясь ступать бесшумно по гравию железнодорожной насыпи, и устремились туда, в темноту, где мрачным готическим (или почти готическим!) замком висел над морем дом. В темноту, где по дому бродила сумасшедшая хозяйка с растрепанными волосами, которую дети, в основном всякая бестолковая мелочь, почитали за ведьму. Ну, а если еще чуть-чуть фантазии, то немецкий домик и впрямь превращался в замок злой колдуньи, у которой Таня была в услужении, и которая в этот самый миг смотрела в черные зеркала, поджидая очередную жертву. Так что – прощай, борец! Арривидерчи, наш ясноглазый чемпион!!! Заманили тебя, душка, чтоб сожрать твою тушку…

Миха-Лимонад проводит языком по губам, ставшим неожиданно сухими: такая была игра? Или им все-таки хотелось узнать, подсмотреть, как и где Таня делает это? Невзирая на предупреждение Мурадки, между прочим отказавшегося идти с ними под тем предлогом, что борец начистит рожи всем без разбора.

Сейчас трудно сказать, скорее всего понемножку и того, и другого. У любой игры есть правила, но они вовсе не объясняют чего-то главного, что получают вступившие в игру. Тем более что данные правила в любом случае требовали идти до конца. Не бояться же побоев жестокого борца, местной легенды и чемпиона?! Или крутых обрывов и неведомых трещин в скалах?! Глупых слухов и почти неощутимой занозы в сердце? Или – темноты.

***

Наверное, существовала еще одна причина, возможно, самая главная. Она действительно очень напугала его в детстве, старая безумная карга – нищенка Мама Мия. И сейчас храбрым индейским лазутчиком подбираясь к немецкому домику, Миха, похоже, хотел посмеяться над детскими страхами. Миха-Плюша: хвала твоему безрассудству и позор гордыне! Это она имела в виду, когда прошипела: «Сам отдашь! Сам!». Ты сам привел к ней своих друзей?!

Миха-Лимонад снова проводит языком по губам и касается пальцем правого виска: а что он тогда мог им сказать? Троим таким же храбрым индейским лазутчикам, как и он сам? Что он боится? Про детские кошмары, сны или голову ребенка, раскалывающуюся о ствол пирамидального тополя? Да его подняли бы на смех! А может, нет? Вот что, оказывается, до сих пор не дает ему покоя: старая карга все очень верно рассчитала, наградив его позорно скрываемым, теперь уже почти забытым чувством вины.

Сам отдашь! Сам!

Но так ли это? Вранье – одно из самых действенных оружий старой карги. Вранье и подтасовка. Да еще спекулятивная игра на том, что ты любишь больше всего и перед чем беззащитен. Миха смотрит… Как хрупок и прекрасен был тот момент, где все сплелось: дружба, верность, любопытство, подступающее взросление и самое главное – абсолютное неприятие червоточины, существующей в мире. Именно от нее, от червоточины они собирались сберечь хрупкую красоту, до боли, до искусанных в кровь губ, с детским максимализмом не принимая иного порядка вещей.

Тьма, из которой вышла червоточина, тьма – их новая подружка – поглотила этот континент детства.

Но так ли это? Согласны ль мы с подобной географией? И причем тут, в конце концов, детство?

***

В домике Мамы Мии уже зажгли свет – горящие тускло-желтым электричеством оконца были единственным признаком человеческого жилья.

Странно, но Миха не раз ходил по той дорожке – на рыбалку к Черным камням, на Башку, где учились прыгать начинающие и где в маленькой бухте прятался дикий пляжик с золотым песком – и совершенно не обращал внимания на немецкий дом. Можно сказать, он и дом игнорировали существование друг друга. Вероятно потому, что основная тропа шла чуть выше, или потому, что Миха никогда не оказывался здесь после наступления темноты. Сейчас все изменилось. Как только Миха впустил в себя мысль о доме и его безумной хозяйке, все изменилось. Участившееся сердцебиение говорило об этом. Перепончатые крылья летучих мышей чертили небо над головой, но слух, какой-то другой слух, улавливал грозные вибрации в безобидных полетах маленьких чудовищ. И Миха вдруг отчетливо почувствовал темную линию, по которой они сейчас шли (магнитные линии Будды? только вовсе не счастливые?), не догадываясь, что идут они совсем не ради игры или запретной забавы, и вообще не по своей воле. Словно что-то пробудилось во чреве строения, оставленного военнопленными, стряхнуло с сонных глаз комья влажной земли, и дом ожил. И заметил Миху.

Но все это, конечно, разыгравшееся воображение. Летучие мыши обитали здесь всегда, так же, как и хищные ночные птицы – одна из них только что стремглав бросилась вниз, в кустарник, чтобы разодрать крысу или другого неосторожного грызуна. Просто воображение, вот же, рядом, идут друзья, а впереди Таня – они с борцом уже вовсю лапают друг друга. И низкий, с хрипотцой Танин смех выводит мальчиков, подобных Плюше, из страны детских кошмаров, суля совершенно иные приключения.

И Плюша успокоился. И позволил этому низкому смеху вести себя дальше.

***

Желтые окна немецкого дома были задернуты занавесками, ветхими и пыльными. За ними угадывались какие-то силуэты и приглушенные голоса. Когда Таня постучала, один из силуэтов двинулся к окну, оно раскрылось, и Плюша увидел Маму Мию. Вот так все просто и произошло. Старуха совсем не изменилась. Даже кокетливая соломенная шляпка была та же, как и дешевый китайский веер, которым она всегда обмахивалась в полуденный зной.

Миха видит, как старуха пялится в темноту, близоруко щурясь, и слышит ее знакомый монотонный речитатив (и что-то внутри него говорит: «Ну, привет, Мама Мия»):

– Мама мия, мама мия! – причмокивание, невнятное бормотание. – Зачем стучишься, если тебя нет? Зачем?! Мама мия… Не пора мне, водонос!

Таня усмехнулась, вышла от парадного на свет:

– Это я, Мама Мия. Пустишь?

– А, это ты, Шамхат… Проходи, открыто. У бабки всегда открыто, мама мия…. А у меня гости, Шамхат. У-у! – Она грозит куда-то в небо кулаком. – Огонь-вода, огонь-вода… Мама мия!

Старуха еще какое-то время строго смотрит в темноту, – и Плюше кажется, что холодок ее взгляда легким дуновением проходит по его лицу, но только он не знает, плакать ему или смеяться, – потом затворяет окно и задергивает шторы.

– Как она тебя назвала? – Плюша слышит удивленный голос борца. – Шайс… че? Шайсхан?

– Как она меня только не зовет! – весело откликается Таня. – Вечно путает с кем-то… Совсем из ума выжила!

И они заходят в дом. Дверь за ними со скрипом закрывается. Но пружина еще какое-то время водит ее в разные стороны.

– Жестка-а-ч, – оторопело говорит Джонсон. – Она же совсем психованная!

И это снимает остатки напряжения. Все смеются. И даже Плюша. И Будда. Потом он говорит:

– Интересно, что ж за гости могут быть у такой чокнутой?

– Там бордель! – предполагает Икс, и глаза его горят нетерпением. – В каждой комнате. Бабка со всех берет деньги и прикидывается чокнутой, чтоб менты не накрыли. Порыли, посмотрим!

Теперь уже все оторопело глядят на Икса. Затем Джонсон, словно переведя дух, интересуется:

– Монсеньор, а вы дрочить не пробовали? Не-а?! Зрря-зря, очень помогает.

И снова все смеются. И даже Икс.

– Тихо вы, не орите! – предупреждает Плюша. Они прячутся в тени тучи; вышла луна, еще белая и совсем молодая. И Миха, конечно же, прав: стало тихо, на море штиль, прибой почти не слышен, лишь цикады трещат в кустах.

Немецкий домик о двух этажах ясно вычерчивается в бледном лунном свете. Верхний заброшен, старуха туда никогда не поднимается, но и окна первого этажа начинаются высоко, даже взрослый человек не в состоянии в них заглянуть. Есть еще подвал – по одному наполовину утопленному в землю окошку с каждой стороны дома. Над подвальными окошками косые свесы от дождя, на них можно забраться, держась за водосточные трубы по углам. Водостоки вроде бы из жести, но до сих пор не ржавые.

И Миха храбро предлагает:

– Ну что, полезли на окна?

***

Плюше открывается полутемная комната – в углу тускло светит керосиновая лампа, и его глаза сразу выхватывают то, зачем они сюда пришли. В Плюшиных фантазиях это выглядело иначе, и он разочарован – как-то все нелепо, совсем не красиво и, в общем-то, смешно. Но понимание и разочарование придут позже, а пока Миха лишь смотрит. Они с Джонсоном с трудом примостились на узеньком, почти обвалившемся козырьке над подвальным окном с фасадной стороны дома. Юным следопытам, – и в последний раз Плюша назовет их всех так, – пришлось разъединиться (Икс занял окно со стороны моря, и ему открылся самый лучший вид; а Будда пробрался на полуразвалившуюся веранду, явно более позднюю пристройку, продукт местных архитектурных предпочтений), и все увиденное они будут потом сопоставлять. И только одно они поняли вместе и сразу: Икс оказался не прав – это не был бордель. Хотя двенадцатилетним мальчишкам удалось узнать, как и где Таня делает это, борделем дом не был. Честно говоря, ни в тот вечер, ни много позже они так и не смогли дать точное определение тому, чем же являлся дом Мамы Мии.

Плюша видит полутемную комнату и чувствует рядом дыхание Джонсона. Плюше кажется, что дыхание это становится неровным, на самом деле он ошибается. Уже минуло время, когда Таня и борец торопливо сбрасывали с себя одежды, и когда борец с неведомой Плюше грубостью (Таней-то она воспринималась как ласка) взял ее за волосы и прижал к своей крепкой груди, а затем к животу, принуждая девушку встать перед ним на колени, Плюша не совсем понимает, чего он от нее хочет, но большой эрудит и эротоман из ГДР Джонсон шепчет:

– Вау! Минет… Я-я, натюрлишь!

– Что? – откликается Плюша.

– Минет, – поясняет великий порнограф. – Я ж тебе рассказывал – это когда она у него в рот берет.

Джонсон затихает, Миха тоже. Вряд ли им неловко, они скорее считают себя героями и все еще надеются получить приз, суперзрелище – за смелость.

Потом Джонсон говорит:

– Ой… Все, начинается! Сейчас будут пилиться.

– Что? – словно звуковой болванчик повторяет Плюша, наблюдая, как борец поднял девушку и разворачивает к себе спиной.

– Трахаться, – терпеливо говорит порнограф. – Я-я, их шприцен… Слушай, а у нее, оказывается, животик… Хм… – Короткий смешок. – А жопа ничего! Да, такая… ум!

В голосе Джонсона веселье, словно подобное он видел уже не раз.

– Жирная больно! – с храбрым равнодушием пытается говорить Плюша. И хотя он здесь абсолютный неофит, ему это удается. По крайней мере, ни восторга, ни даже простого возбуждения от секса взрослых он не испытывает. – Великовата, на мой взгляд. Прям – жопень!

– Да, – соглашается профессионал и ценитель Джонсон. – Мне тоже больше нравятся маленькие и выпуклые попки. Такие, знаешь, негритянские.

– Угу, – кивает Плюша. Про негритянские девичьи попки он слышит впервые, но и ему вдруг становится весело. А парочка начинает вести себя все громче. Таня стонет и вот уже кричит в полный голос, кусает собственную руку, видимо, пытаясь приглушить крик. И мальчики переглядываются.

– Почему она так орет? – интересуется Плюша.

– Экстаз! – Джонсон пожимает плечами, будто это слово все и объясняет. – Она в экстазе, видишь ли…

– А-а, – протягивает Миха, будто теперь ему все действительно понятно.

«Да! Да-а-а… Хорошо. Так. Та-а-а-к! Еще! – кричит Таня. – Еще… Да. Да-а!»

И они снова переглядываются. Парочка любовников выглядит все более по-дурацки, и мальчики еле сдерживают смех. Еще чуть-чуть, и оба будут ржать, как сумасшедшие.

Михин взгляд уже почти равнодушно скользит по комнате, довольно просторной, и если бы не рухлядь-диван, облюбованный парочкой, лишенной обстановки. Хотя, возможно, Плюша просто чего-то не видит: керосиновая лампа в дальнем углу – единственный источник света в помещении. Керосиновая лампа привлекает Плюшино внимание, а за ней… Но прежде здесь, у двери, в темноте. Конечно, не видит! Взгляд мгновенно возвращается, и Миха чувствует, как у него начинают холодеть колени: прямо здесь, за стеклом, в темноте, огромное и совсем рядом…

Плюша чуть не вскрикнул, отшатнувшись от окна. Черная волна ужаса накатывает на него, почти выдавливая из легких отчаянный вопль. Плюша чуть не начал орать в полный голос.

***

…Икс, в отличие от своих друзей, не сторонник маленьких выпуклых и негритянских. Большая задница, за которую можно взяться широко разведенными в стороны руками – его мечта. И вот Танина в самый раз. Икс вовсе не разделяет веселья Джонсона и Плюши. Припав к окну, он с открытым ртом пялится в темноту. Что такое отроческая гиперсексуальность ему пришлось узнать чуть раньше своих друзей, и теперь он ее узник. На Икса тоже накатывают волны, но не из тех, что заставили похолодеть Плюшины колени. И перевозбужденное сердце бешено колотится не из-за страха. Икс смотрит на девушку его мечты. И сглатывает сладостные комья, бесконечным потоком бомбардирующие горло. Девушка его мечты… Это не важно, что сейчас с ней борец. Не беда. Икс постарается, и на него обратят внимание. Он постарается, и когда-нибудь ему перепадет. Будет и на его улице праздник, Икс дождется! Разница в возрасте? Не смешите!.. На крайняк Икс обратится за советом к Михе, как ему закадрить Таню. Миха – известный мастер на всякие выдумки, чего-нибудь подскажет. Точняк!

Потом Икс понимает, что боковым зрением давно уже заметил что-то типа иконки в углу комнаты. У бабушки Икса в деревне тоже такая стоит. Только перед этой вместо свечки или лампады почему-то керосиновая лампа. Икс не раз видел, как некоторые, войдя к бабушке в дом, первым делом поворачивались к иконе с поклоном и накладывали на себя крест. Хотя в городе, где Икс проводит девять месяцев из двенадцати, все по-другому. Сплошные атеисты. В городе Бога вроде как и нет. И все равно про керосиновые лампы перед иконами прежде слышать не приходилось. Но… нет, это никакая не икона. Икс с новым интересом вглядывается в мерцание фитилька в углу. Вовсе не икона! Ну и дела… Ни хрена себе! И то ли это пламя дрожит, то ли…

В углу, за керосиновой лампой, Икс видит фотографию какой-то бабы – удивительно, что он заметил ее только сейчас, – и, оторопелый, не может подобрать правильного слова. Дело в том, что баба… голая. И… Это… это… какой-то…

«Мультфильм! – неожиданной подсказкой всплывает у него в голове шальной голос. – Какой-то мультфильм».

– Мультфильм, мать его… – шепотом произносит Икс.

***

…Будда тоже смотрит в комнату, он неподвижен, и его глаза широко раскрыты, даже не мигают. Только Будда смотрит в другую комнату, где Мама Мия принимает своих гостей. Дверь, куда ушли борец с Таней, приоткрывалась, Будда видел их и обратил внимание на фотографию, но… Сейчас время словно перестало для него существовать. Как только Будда увидел гостей Мамы Мии, оно перестало существовать. Они сидели за столом, на который с электрической лампочки под потолком падал желтый свет, и говорили. Просто болтали о своих делах. А Будда узнал их. И не перепутал бы ни с кем. Хотя выглядели они не совсем так, как принято о них думать. Мальчик был бледен и не отводил взгляда от происходящего в гостиной Мамы Мии. И хоть больше всего на свете ему хотелось бежать отсюда, он стоял, смотрел и слушал язык, который прежде никогда не слышал, но сейчас узнал.

***

…Миха все же не вскрикнул. А еще через пару секунд понял, почему любовники безразличны к тому, что так его напугало. У дверей, во мраке, Плюша увидел огромную собаку. А потом ветерок на пару секунд приоткрыл дверь, пропуская сюда чуть больше света, и мальчик догадался, что застывшее грозным стражем кошмарное животное не живое. Миха провел рукой перед глазами – это даже не чучело, каких полно в зоологическом музее. Не огромная игрушка, а нечто похожее на муляж, ширпотребовскую скульптуру вроде тех зверюшек или девушек с веслом, которыми уставлен весь приморский парк. Бабка совсем рехнулась, если вздумала затащить сюда этот бред.

Но сейчас не это больше всего привлекает его внимание. Уже некоторое время Миха видит кое-что другое. Там, в углу… Большая и очень качественная, словно сделанная настоящим художником-профессионалом (а не купленная в газетном киоске с комплектом «Актрисы кино») фотография-портрет в дорогой рамке, а перед ней лампадкой коптит керосиновая лампа. На полке рядом с лампой угадываются еще какие-то предметы, но разглядеть их Плюша не может.

Хвала фотографу-маэстро, потому что Одри Хепберн на портрете как живая. Любимая Плюшина актриса, да и его друзей, кроме разве что Икса, ходившего на ее фильмы «за компанию». Даже свет ее чуть влажных глаз смогла запечатлеть волшебная камера.

И что-то во всем этом есть очень неправильное.

Обычно так, в углу, ставят иконы. Как-то раз маленький Плюша ездил с отцом по северным деревням, и там он такое видел – коллекционирование икон было страстью отца. Резная рамка…

Миха закрывает глаза: нет, ты видел больше, рамка не просто резная, не просто безобидный орнамент. Там были какие-то знаки: символы, письмена?

Иероглифы, руны? Что-то еще? Присутствие древнего неведомого культа? Или присутствие чего-то… Плохого? Теперь уже никто не скажет, а в 12 лет он еще не знал ни про символические знаки, ни про письмена.

Плюша смотрит на портрет любимой актрисы, и сердце его снова начинает колотиться быстрей. Он даже знает, откуда это фото. Финальные кадры из «Римских каникул». Прощальный взгляд, которым обменялись нищий журналист и принцесса.

Ее прощальный взгляд.

И что-то во всем этом неправильно.

Миха делает глубокий вдох, ощущая тоскливую тяжесть, волной поднявшуюся в груди. Что в этом диком, невозможном сочетании смущает больше всего? Что именно? Наверное, он еще мал для таких вопросов и уж подавно для ответов, но…

неправильно

Живая Одри Хепберн смотрела на Миху из полутемного угла комнаты в доме Мамы Мии, и тогда его сердце прознало про червоточину. Одри улыбалась, но казалось, еще чуть-чуть, и все рухнет. Словно живой, хрупкий, как цветок, как роза, свет попытались втиснуть в эту кощунственную, с письменами и знаками, рамку. Затемнить, замаскировать, словно нет такого света в мире вовсе, принудить его гореть этим масляным керосиновым огнем. Словно что-то совсем чистое, радостное и доверчивое взяли и поместили в безнадежный мрак. Оно еще посветит чуть-чуть и…

Одри улыбалась, беззащитная и прекрасная, и Миха узнал, что есть кто-то или что-то, ненавидящее и отрицающее ее улыбку. А то, что соорудили в углу, и было этим самым отрицанием.

Возникшее в нем пронзительное чувство сменило негодование; негодование и даже злость, яростная злость, как тогда, когда они вчетвером спасли доверчивого первоклашку с рыжими веснушками и веселыми глазами от издевавшихся над ним верзил. Как в спортивной раздевалке с этим дурацким Плюшиным – якобы бабьим! – бельем, как…

– Как всегда, когда случается такое, – чуть слышно пролепетал Плюша, – потому что это очень похоже. Это всегда похоже. Только сейчас намного хуже.

И Миха понимает, что знает почему – именно здесь, в таких местах, все и рождается, здесь осиное гнездо! Кокон… А потом приходит простая и абсолютно прямая мысль: «Ее надо спасти! Фотографию надо немедленно вынести оттуда».

– Ты фотку в углу видишь? – вдруг будто из другой вселенной доходит до Михи шепот Джонсона, но почему-то в нем интонации ухмылки. Он что, сошел с ума?!

«Конечно, вижу! – хочет ответить Миха. – И что тут смешного?!»

Но тут случается еще одна странная вещь: какая-то пелена проплывает перед Плюшиными глазами. Этот мерцающий подземный огонь размывает на миг изображение, и Михе кажется, что лицо на портрете… изменилось. Нет, может быть, не само лицо, а лишь выражение, но изменилось. Стало как…

«Как у Тани, – в изумлении думает Миха, – как сейчас у Тани».

Оно изменилось. И глаза, шальные и… сладострастные смотрели прямо на него. На миг из тускло освещенного угла на Миху глянуло что-то чужое и… и…

(—…И порочное, – шепчет Миха-Лимонад. – Эта сука умела издеваться над двенадцатилетними детьми.)

как будто на фотографии занимались тем же, чем в комнате, где эхом от ветхих стен отскакивали Танины любовные стоны.

Миха дернул головой. Пламя горело ровно. На портрете было прежнее изображение.

«Что за черт?! – уже почти успел выдавить из себя Плюша, да Джонсон его опередил.

– Миха, обернись, – прошептал он голосом, в котором слышалась паника. – Посмотри назад.

***

…Икс думал о японских переливающихся открытках. Картинках с голыми телками, которые, если открытку повернуть еще раз, оказывались снова одетыми в кимоно. Гейши, мать их… Но для того чтобы изображение менялось, открытку надо было двигать относительно источника света и угла зрения. Сейчас никто ничего не двигал.

«Что за фокусы?»

И все равно, двигай – не двигай, изображений было два: одета/раздета. Вкл./выкл. Тумблер. И сейчас никто ничего не двигал.

– Мать твою! – шепчет Икс.

Еще иногда фарцовщики продавали в школе объемные открытки, всяких зверюшек, собачек-котиков, святочные картинки, Рождество, но эту лабуду покупали малолетки. Ребята постарше предпочитали голых телок. А раз Иксу перепало настоящее сокровище: за модель машинки Джеймса Бонда (правда, классную – человечек «выстреливался» через люк в крыше, из бамперов выползали тараны, а из-под фар – пулеметы) он выменял у такого малолетки колоду игральных карт, только вместо привычных картинок там была жесткая порнуха. С такими офигенными телками и такими позами! Очень поучительная камасутра; честно говоря, чуть ли не по каждой карте Икс прошел свой собственный однорукий ликбез, а их было 52! Но все равно, ни на японских переливающихся открытках, ни на волшебных картах Икса изображение не было столь ЖИВЫМ.

Одета/раздета. Вкл./выкл. Тумблер.

И никто ничего не двигал.

В углу, за керосиновой лампой, Икс видит фотографию голой бабы. Большую, качественную, в дорогой рамоке. И не просто голой: баба сидит на мужике (прямо на его этом, как чуть позже скажет Икс друзьям), лицом к зрителям и, мать его так, пропади все пропадом, показывает мультфильм! Да-да-да, баба не застыла, как и положено на фотографии, запечатлевшей прекрасный миг, а… движется. Ездит на мужике. Скачет вверх и вниз.

И это не вкл./выкл. И не мерцание фитилька. Но тогда что?

Время, когда Икс с удивленно-праздным любопытством рассматривал движущиеся картинки, подошло к концу.

Картинок было больше, намного больше: баба трясла головой, кусала собственные губы, а потом водила по ним языком, хватала себя за сиськи и пялилась на Икса. Картинок было больше – целое кино.

Икс чувствует, как по лбу, обдуваемая свежим ветерком, скатывается капелька пота.

«Я пропал! – мелькает в голове у Икса. – У меня глюки».

Иногда баба на фотке останавливалась, выгибала спину, терлась о мужика задницей, совершая круговые движения, а потом все начиналось по новой, и (!)

(мать твою! по лбу скатывается вторая капля)

с тем же ритмом и той же скоростью, что настоящая, живая парочка в комнате. Мультфильм копировал их движения, повторял след в след. Баба проделывала с мужиком то же, что и Таня с борцом.

Холодная скользкая крыса, паника зашевелилась в темном уголке души Икса.

«Что это? Что со мной?! Что за херня? Наркотик? Газ? Я надышался какой-то хрени… Глюки? Мне плохо? Я умираю?! – Икс после паузы, показавшейся кошмарной вечностью, делает выдох, и дробь вопросов перестает стучать в его висках, сменяясь вялой догадкой. – Суки… Они знают, что мы здесь, смотрим, и решили поиздеваться, пустили какой-то газ. Или устроили другую херню. Вот суки… Или, – Икс готов допустить и такое, – я настолько запал на Таню, что глюки начались у меня. Вот суки…»

«Но что это?!»

Икс для верности ухватился за трубу водостока.

Что за херня? Что происходит?

Не было никакой бабы. Не то что скачущей на мужике, а вообще никакой голой бабы! Никаких мультфильмов.

(И откуда-то всплыли обрывки фраз про малолеток, почитающих старуху за ведьму)

Был лишь портрет. Отлично выполненный портрет. И на нем любимая Михина актриса. Икс вдруг понял, почему Миха считал ее прекрасной.

Водосточная труба, на которой повис забывший обо всем на свете Икс, не выдержала и начала отваливаться. Сначала с жалобным скрипом, потом с грохотом.

«Вот суки!», – успел подумать Икс, падая вместе с трубой вниз навстречу боли, которая уже совсем скоро огненным цветком распустится в его правой ягодице.

Внизу Икса ждали. Молча. Чтобы броситься на него. И только грохот падающей трубы заставил их нарушить молчание.

***

Миха обернулся. Сначала не понял, о чем это Джонсон. Деревья и кустарник росли близко от дома, между причудливо искривленными стволами клубилась лишь густая тьма. Но тут он различил… Во второй раз за сегодняшний вечер у Плюши похолодели колени. Их было несколько, черных силуэтов; почти сливаясь с зарослями, они стояли на равном расстоянии друг от друга и молчали.

Ледяной ветерок подул в лицо Михи.

Господи, что это?

Детские страхи мгновенно вернулись; Плюша почувствовал, что воля оставляет его, ноги разом потяжелели, а горло высохло. Там, во тьме, было то, чего он, оказывается, ждал всегда: словно сгустки ночи, они окружили дом, и глаза их тускло горели зеленым болотным огнем.

Миха тяжело сглотнул, на губах остался лишь металлический вкус кошмара:

«Что это? – повторно пропищал в голове панический голосок. – Что с ними?»

«Ладно, прекрати, чего ты так перепугался? – Тут же попытался урезонить его более спокойный голос. – Это всего лишь собаки. Просто кутанские собаки».

«Но почему они молчат?»

– Почему они так себя ведут? – быстро шепчет Джонсон, и это выводит Миху из ступора.

– Не знаю, – честно признается он. Разлепить губы оказалось непросто.

– Ты же говорил, они не опасны! – настаивает Джонсон, а Миха думает: что, кроме паники и страха, он сейчас услышал? Обвинение? Укоризну? Миха не знает. Возможно, и Джонсон тоже. Наверное, это требование ребенка немедленно вернуть мир в прежнее нормальное состояние. И еще понимание, что это требование не удовлетворят. Теперь ты сам. Только ты сам, если попытаешься.

– Не знаю, – говорит Миха. – Может, взбесились.

Отлично. Успокоил. Трус.

– Я к тому, – Плюша пытается выправить ситуацию, – бабка их, наверное, подкармливает, вот они и болтаются тут.

– Они не болтаются!

Да, черт побери, это правда. Но что тут поделаешь?

На тропинке, по которой они пришли, стоит ближайшая к ним собака, и Миха понимает, что до нее не больше двадцати метров. У страха глаза велики, но Плюше кажется, что именно эта беспощадная сука (Миха откуда-то знает, что это именно сука) здесь самая крупная, именно ее глаза сейчас наливаются кровью, именно она…

Что она? Что ИМЕННО она?

Михе уже не отведено времени на вопросы.

Со стороны моря приходит жалобный стон. Потом протяжно и тоскливо, как металлом по стеклу, заскрипело, ухнуло, переросло в грохот. Оба мальчика быстро переглядываются. И хоть в подобной ситуации не может быть ничего смешного, мгновенная истеричная улыбка растягивает их губы – это, конечно же, Икс выкинул очередной фортель. Икс с его чудесной удачей, кажется, грохнулся вниз, прихватив с собой кусок стены.

И собаки кинулись. С лаем, перебивая друг друга. Словно их включили. Лишь мгновением позже оцепеневшие от ужаса мальчики поняли, что произошло. Все собаки бросились туда, за дом, на грохот, где с водосточной трубой в руках так неудачно приземлился Икс. Ею, трубой, он, кстати, и будет отбиваться.

Но один зверь остался. Самая крупная, ближайшая к ним собака. «Беспощадная сука» в версии Плюши.

Миха видит жуткую картину: собака оскаливает пасть, даже неверного света, то ли лунного, то ли от окон, хватает, чтобы различить блеснувшую жилу слюны и изогнутые клыки; собака готова к прыжку, она мягко приседает на передние лапы, отталкивается задними, ее косматая морда припадает к земле, и вот она устремляется ввысь… И заходится в неистовом лае. В самой верхней точке что-то с силой дергает ее, собака рушится на землю, неуклюже поджав хвост. В бешеной ярости вскакивает, чтобы повторить попытку, и снова что-то ее одергивает.

Где-то слышатся вопли и ругань отбивающегося Икса, грубая брань борца и обещание «содрать с сынков кожу живьем», а Беспощадная Сука предпринимает еще одну попытку броситься на мальчиков и снова с тем же результатом – неведомая сила сдерживает ее. На секунду, в каком-то нелепом, обиженном замешательстве, собака даже замолкает.

– Она на привязи, – говорит Джонсон сухим голосом, будто боится поверить такому счастью.

– Наверное, – неуверенно соглашается Плюша.

(Позже он поймет причину неуверенности – они пришли по этой тропинке, и никаких собак на привязи здесь не было, но сейчас ему не до анализа своих эмоций.)

Грозный рык нарастает, переходит в остервенелый лай, собака кидается на них, блондинка-монстр с пенной пастью, чудовище, которое хочет их растерзать. Как в полусне Плюша слышит звук распахиваемых окон, и до них доходит ворчливый речитатив Мамы Мии:

– Фу, Шамхат! Фу! Нельзя. Мама Мия…

Собака, поскуливая, садится, не сводя с мальчиков налитых кровью глаз, пытается рычать.

– Нельзя, Шамхат, фу!

Словно не находя себе места, собака начинает топтаться, вертится вокруг собственного хвоста и покорно ложится, переминаясь передними лапами. Мальчики видят, как Икс и Будда уже несутся прямо через заросли, несутся как ошалелые. Лай не утихает, но теперь это не важно.

– Бежим! – быстро говорит Плюша.

И они бегут сквозь колючий кустарник, не чуя ног. Бегут через камни и невидимые трещины в скалах, бегут сквозь тьму, и грозное дыхание погони холодит их спины. Они бегут через железнодорожную насыпь и останавливаются лишь перемахнув через белый римский парапет, очерчивающий приморский парк. Им хочется плакать. И смеяться. Плакать и смеяться одновременно.

VI.

Миха-Лимонад смотрит: в ту ночь они вплотную подошли к темной линии, может быть, уже двигались по ней. И он, оказывается, до сих пор почти слово в слово помнит их разговор. О том, что случилось, что видел каждый в немецком доме. Разговор, после которого она приняли несколько важных решений, и главным среди них стало – вернуться. Сделать поджиги, вернуться в дом Мамы Мии и забрать фотографию.

Забавно, но этот разговор действительно смахивал на детскую страшилку про «черную-черную старуху». Только у страшилок есть одно счастливое качество – они заканчиваются. Всеобщим весельем, иногда – насмешками. А порой, – говорят, бывает и такое, – какой-нибудь затюканный мальчик может со страху надуть в штаны. Так говорят.

Но мальчики вырастают. Если вы, конечно, не какой-нибудь Питер Пэн. Почти все мальчики вырастают. И это важное уточнение.