Текст книги "Дети Робинзона Крузо"

Роман Канушкин
Дети Робинзона Крузо

Март: Разрыв цепи

 
В бледных ладонях струится вода,
В бледных ладонях следы барракуд.
Хищно смеется морская звезда,
Робинзон Крузо на двадцать секунд.[1]1
  Здесь и далее стихотворение Евгения Головина «Робинзон Крузо».


[Закрыть]
 

Ночь над Москвой. Капли весенней воды на лобовых стеклах автомобилей. В них преломляются несущиеся огни – автострада третьего кольца. В этом городе появился человек, наделивший каждую каплю неведомой формой жизни. Нам нет пока до этого дела. Нас ждет кое-что поважнее: автобан… Сумрачный немецкий гений выстроил лучшие в мире дороги для лучших в мире автомобилей. Эту фразу повторяет человек в деловом костюме от Armani – монотонный шепот сквозь звуки ночного города. Человек стоит в темноте посреди недавно открывшегося салона продажи автомобилей. И еще запах… Мы ведь знаем, как пахнет снег, который вот-вот начнет таять. Запах спелых арбузов… И нам известно кое-что про эту летучесть новой воды. Говорят, у тех, кто слабо понимает в подобном деле, начинает течь крыша. И они отмахиваются какими-то светско-доверительными фразами – мол, весенняя депрессивная колбасня. Но тут маши – не маши, а от этого «кап-кап» еще не придумали надежных зонтиков. Некоторым же никакие зонты не нужны. Они вдыхают полной грудью влажный воздух, словно там, за снегом и арбузами плещутся воды неведомого тайного моря, и радуются подступающему освобождению.

Этот человек в костюме от Armani. Его зовут Дмитрий Олегович Бобков; он, между прочим, директор данного предприятия и находится здесь на вполне законных основаниях. Если не задаваться лишними вопросами, – а это всегда правильно, – то можно и не обратить внимания на немецкую кувалду, которую Дмитрий Олегович чуть боязливо поглаживает по пластиковой ручке. Поди их, директоров, разбери. Тем более директоров временных, на первые три месяца, потому как Дмитрий Олегович – птица гораздо более высокого полета.

Ну, конечно, никакая он не птица – это все глупости, modus operandi языка, но про три весенних месяца – чистая правда.

Дмитрий Олегович Бобков в автобизнесе давно, больше десяти лет. И до сего момента он по-настоящему гордился тремя вещами. Своей работой: Дмитрий Олегович возглавлял крупнейшую дилерскую сеть, открывал новые автосалоны и даже первые три месяца, пока предприятие не встанет на ноги, директорствовал в них лично. Своей знаменитой на всю Москву еще с советских времен коллекцией антиквариата – когда обычно печальноликие знатоки с трепетным восторгом шепчут друг другу на ухо, что вот этот стол, стул или кресло с обилием тонкой резьбы – не просто анонимное рококо, а подлинный чиппендейл так же, как и тот массив не обычное настоящее красное дерево, а так, на минуточку, обычный хэпплуайт. Ох-ох, уж Дмитрий Олегович знал цену этим быстрым красноречивым взглядам. И ловил кайф. Жадно, словно за всеми тихими благоговением, завистливым восхищением и того же свойства равнодушным снобизмом, таилось нечто гораздо более древнее и могущественное: человеческие соки текли по ирригационным каналам посреди сухой безрадостной пустыни бытия, и вот одно из тех вовсе не многочисленных тайных мест, куда они текли, как раз и занимал Дмитрий Олегович.

Ну и, конечно, третье – шевелюра. Черные, без малейших, невзирая на возраст, признаков седины, волосы. Роскошный чуб, который Дмитрий Олегович зачесывал по-барски назад.

Любой мир держится на трех слонах или трех черепахах, как кому угодно. Иногда старушки захиревают и окочуриваются – их уже нет, а мир об этом еще ничего не знает.

Черепашки Дмитрия Олеговича захворали в начале марта. Сперва он решил, что возникла путаница с документацией. Это было непохоже на немецких партнеров, тем более что возникшая маржа (скромно умолчим, что в пользу Дмитрия Олеговича) оказалась равной стоимости новенькой модели BMW седьмой серии.

«Вот тебе и Бумер», – отчего-то вспомнил Дмитрий Олегович недавний модный фильм.

С немцами подобные шутки были плохи. За воровство у них еще с готических времен отрубали руки. Поэтому Дмитрий Олегович отнесся к возникшей проблеме со свойственной ему честностью и ответственностью. Но к тому моменту одна из захворавших черепах уже сдохла. Несколькими днями позже Дмитрий Олегович решил, что сходит с ума. Цепочка подобных умозаключений и привела его ночью в пустынный автосалон и вложила в руки немецкую кувалду.

Новенький BMW седьмой серии стоял в абсолютной тишине, и лишь свет фар проезжающих мимо автомобилей выхватывал его из густой тьмы. Дмитрий Олегович слышал, как стучит его сердце, ровно и трепетно, может, чуть громче и пронзительней обычного, но, как всегда, оставляя место для любви и надежды. «Сделай это, – шептало ему сердце, – и тогда все снова встанет на свои места».

Дмитрий Олегович продвинулся еще на шаг вперед и посмотрел на стоящий перед ним лимузин с выражением какой-то детской укоризны. Предательское воображение воспользовалось лазейкой секундной слабины: обрывки страхов, чужих фраз, чужих мнений. «Как же хороша эта машина; сумрачный немецкий… Бумер. Сумасшествие: я здесь, посреди всех этих автомобилей с каким-то ледорубом в руках, видел бы кто меня… Позор, смех, да и только. А если… еще шаг, то обратного хода уже не будет».

А потом Дмитрий Олегович тряхнул головой, как поступал всегда, чтобы заставить умолкнуть эти чужие голоса и в наступившей внутренней тишине различить голос лишь своей собственной воли. И он сделал этот быстрый шаг вперед, одновременно подняв кувалду. Замах – и тишину рассек свист опускающегося молота, затем страшный грохот визгом и скрежетом взорвал пространство, когда заостренный конец кувалды вошел в соприкосновение с полированной поверхностью роскошного авто и… все. Все! Снова тихо, покойно, пустынно. Ничего не случилось.

Дмитрий Олегович все же зябко передернул плечами, сглотнул, скорее по ожиданию подобной реакции, а не из ее необходимости, сделал глубокий радостный выдох и аккуратно извлек кувалду из отверстия в покореженном металле. Тихая ухмылка недоумения начала растягивать его губы: черт, он только что размозжил капот лучшей машины салона и, возможно, лучшего автомобиля, который можно купить за деньги. Огромная вмятина посреди капота, а ровно по центру вмятины приличное отверстие и… Это великолепно!

Дмитрий Олегович даже не заметил, как радостно и опять же странно по-детски подпрыгнул на одной ножке. Он отбросил кувалду в сторону, шаркнул по начищенному до блеска полу и направился прочь отсюда. Затем обернулся, пристально посмотрел на безупречные обводы BMW. Какая-то машина проехала по Третьему кольцу. Свет ее фар коснулся покореженной поверхности раненого металла. Игра теней, снова темно. Вот приближается другая машина. Дмитрий Олегович вынужден был вернуться на место своего нелепого преступления. Ему этого очень не хотелось, но так вышло. Он слегка склонился над капотом BMW седьмой серии, чтобы различить только что оставленное им отверстие посреди вмятины. Игра теней; губы больше не растянуты в ухмылке, а капризно сложены трубочкой и снова монотонно повторяют что-то про сумрак… И тогда он увидел это отверстие. И его сердце на миг остановилось. Именно в этот миг в роскошной, по-барски ухоженной шевелюре Дмитрия Олеговича появилась первая крупная прядь седых волос.

Апрель. Первая декада: DER BUMER

Нет у меня ни жены, ни детей,

Есть только хохота рыжая медь,

Сам себе остров и сам себе тень,

Сам себе парадоксальная смерть.

1. Знакомьтесь: Миха

Михаил Кох, известный некоторой части Москвы как Миха-Лимонад, а чуть более узкой группе граждан как Миха-Тайсон, пребывал в прекрасном расположении духа. Только что он сказал следующее: «Ницше учил, что каждый мужчина должен смеяться минимум десять раз в день. В противном случае у него начинаются проблемы с пищеварительным трактом. – Потом подумал и добавил: – Хотя, конечно, никого он ничему не учил».

За пять минут до озвучивания максимы великого немца Миха-Лимонад вышел из кинозала ретроспектив, где просмотрел вступительную часть трилогии «Матрица», и оказался в холле большого мультиплекса в торговом центре на Курской. Кино Михе снова понравилось – братья Вачовски все четко просекали. Нет, никаких революционных откровений – фильм, в особенности первая часть, лишь в очередной раз подтверждал правомерность некоторых Михиных суждений, но подобное совпадение взглядов также настраивало на позитив.

«Братья Вачовски, – ухмыльнулся про себя Миха, – не, правда, братаны… Все четко просекли по поводу Большого Наебалова. Да еще бабла на этом срубили! Все верно, а главное очень грамотно укладывается в сам концепт».

Михины туфли от Гуччи скрипнули новой кожей. Невзирая на обилие посторонних шумов, он услышал этот приятный звук, и волна теплого удовлетворения прошлась по его телу. В следующую минуту он уже позволил себе не думать ни о Гуччи, ни о «Матрице».

Миша Кох, известный собственной маме под именем Плюша, – видимо, от плюшевого мишки, – рос в профессорской, хоть и интеллигентной, но весьма обеспеченной советской семье. Перед ним открывались сказочные перспективы, перечислять которые нет смысла, – он не выбрал ни одну из них. А проблема заключалась в белье, обычном детском белье. Дело в том, что в эпоху всеобщего советского дефицита белье было проблемой. А зимы в те мифические времена стояли студеные, Мише-Плюше надо было носить теплые чулочки, да еще на мальчиков не шили иных трусов, кроме семейных. Это могло так и остаться Михиным частным делом, если бы не уроки физкультуры. Словом, Плюшино заграничное белое белье и чулочный поясок воспринимались в спортивной раздевалке как абсолютно девчачьи. Со всеми вытекающими последствиями. Детская жестокость, конечно, не дает форы тюремно-армейской с ее мрачно-земным вдохновением, но все равно входит в top-ten подобных человеческих развлечений: бабье белье, слезы, сопли, синяки-драки, палочка Коха, пидарас да еще, вроде как, немец… Миша-Плюша был впечатлительным и почти до болезненности утонченным ребенком, плакавшим внутренними слезами от серенад Шуберта, поэтому он записался в секцию бокса. Через год с обидчиками было покончено. К шестнадцати годам он мог свободно крушить челюсти. Но прозвище «Миха-Тайсон» Плюша получил значительно позже. Когда выбрал альтернативу всем перспективам для молодых людей его круга.

Сейчас, пересекая холл мультиплекса на Курской (шел он, между прочим, не просто так, и его легкая походка обозначала вектор вовсе не произвольный, к чему мы еще вернемся), Миха-Лимонад был весь из себя красавец мужчина, очаровашка-прелесть в расцвете сил, модный перец в отличной спортивной форме с весьма обаятельным, хоть и несколько туманным призывом на майке «Свободу Тибету» и с еще более легкомысленной припиской на спине «Буддизмом по бабизму!», крутой пацан в одежде от Пола Смита – как кому угодно. Главное – он не испытывал никаких проблем с пищеварительным трактом. Одно время в ухе у него сверкала серьга белого золота с голубым бриллиантом, на мизинце – перстень с сапфиром, и ему было наплевать, что для выбранной им альтернативы он выглядит вроде как не по форме. Некий седовласый человек, которого Миха-Лимонад очень уважал, его старший учитель, назвал среду, в которой Миха вращался, богемно-бандитской тусовкой. И Михе это нравилось. Это было точно. Попадание в десятку. А в зависимости от рода деятельности и желаний Михи акцент в определении «богемно-бандитская» периодически смещался то влево, то вправо.

Итак, холл мультиплекса на Курской. Словно в кино «Матрица» все на мгновение замерло: обрывки звуков, недоговоренных фраз, застывший сигаретный дым в воздухе, неподвижные фигуры в странно-смешных позах, повисшие одна над другой желтые капельки «фанты», наливаемой в высокий стакан… И некая особа, скучающая над глянцевым журналом. Она встряхнула копной волос: именно в этот момент картинка застыла, так что можно было разглядеть каждый волосок. Неплохая получалась фотография.

«Остановись, мгновенье, ты прекрасно!» – весело проговорил про себя Миха, и мир движения снова обрушился на него своей механически склеенной динамикой. Миха-Лимонад направлялся к незнакомке с глянцевым журналом. Прошел мимо, остановился у стойки бара, присел на тумбу. Миг, конечно, – загадочная вещь. Чем и пользуются великие фотографы. Если бы люди были так хороши, какими иногда получаются на фотографиях! Да, за эту тайну Миха бы многое отдал. Он принес бы свою тайну. Только некуда ее было нести. Не востребована. Точка.

Заинтересовавшая Миху особа через глянцевый журнал знакомилась с новой коллекцией «Шопар». Изумительное кольцо с бриллиантами и огромной жемчужиной, слегка смещенной от центра – тонн на десять евро потянет. Матовый шелест страниц, коллекция шмоток, модели, лишенные признаков пола, словно на дворе все еще загнивали девяностые-нулевые, а не наступила совершенно новая эпоха. Миха не любил девяностые с их кокаиново-бисексуальной меланхолией, закатанной в полиэтилен красотой и слишком быстро и карикатурно заматеревшими героями. Хотя он сам и являлся продуктом этого десятилетия, Миха не видел здесь никакого противоречия. Прошлое меняется каждый миг, оно подвижно, как танец бойцов на ринге, и лишь энергетика этих изменений питает настоящий момент. Нечто в таком духе Миха заявил в интервью одному мужскому таблоиду. Журналиста вряд ли интересовали подобные Михины инвективы. Его интересовало другое: правда ли, что в свое время Миха создал сверхуспешную рекламную кампанию лимонада, впрочем, как и сам лимонад, – и с чего это он так ополчился на десятилетие первоначального накопления капитала, которое, как известно, всегда преступно.

– Насчет первоначального накопления – это вы Прудона начитались, – вежливо отозвался Миха, отламывая треугольник «Тоблерона» (пристрастие к шоколаду – еще одна привычка, доставшаяся от детства, когда Миша-Плюша спасался от слез, поглощая шоколадные плитки). – И еще. Если бы мне пришлось писать об этом времени статью, главный тезис звучал бы примерно так: «Девяностые как самый яркий манифест окончательного угасания мужской цивилизации». С чего мне их любить?!

Миха откинулся к спинке кресла, поднял левую руку и погладил собственный затылок – таким образом желающие могли оценить его атлетический торс. Журналиста эти витальные проявления ничуть не смутили: его пивное брюшко было спрятано под дизайнерской кофтой, и он делал интервью для модного, если не сказать снобского издания. И не был геем.

«Тоже мне, Заратустра», – подумал журналист, выдвигая из-под стола ногу, обутую в бутсу от Дирка Биккембергса. Привычной для него формой взаимодействия с окружающей средой являлась снисходительная ирония. Поэтому он сказал следующее:

– И все же, насчет этой рекламной кампании… Ведь известно, что в определенных кругах вас называют Миха-Лимо…

– Все – берег, но вечно зовет море, – вдруг продекламировал Миха. И улыбнулся.

– Что?

– Это Готфрид Бенн, немецкий поэт.

– Допустим. Но…

– Знаете, что он хотел этим сказать?

– Надеюсь, вы меня просветите. Однако вернемся к рекламной кампании. Не секрет, что в определенных кругах вас зовут Миха-Лимо…

– Я тебе уже ответил, браток, – остановил Миха повторную попытку журналиста, и в его веселом взгляде на миг сверкнул ледяной огонек. Всего лишь на миг голубой искоркой проскользнуло нечто, и оно было холодным, как лед из бездны. Рот интервьюера захлопнулся.

…Сейчас истекала пятая минута после просмотра блокбастера «Матрица». Миха-Лимонад у стойки бара ждал свой заказ – плитку шоколада. Особа с глянцевым журналом уже успела обменяться с ним взглядом и ни к чему не обязывающей улыбкой, прежде чем вновь погрузиться в свое бестолковое чтение, но Миха знал, что находится в поле ее периферийного зрения, поэтому просто прямо смотрел на нее. Она больше не поднимала головы – равнодушие и неприступность у нее выходили неплохо, лишь на щеках заиграл едва заметный румянец. Да и журнальные развороты вдруг потребовали более значительной концентрации. Миха получил шоколад, расплатился, забрал сдачу и направился к девушке. Ее реакцией на Михино приближение стало полное, даже несколько нарочитое отсутствие реакции. Миха остановился. Улыбнулся. Произнес своим фирменным хриплым, обезоруживающим девушек, голосом фразу Ницше по поводу мужского смеха и пищеварительного тракта. Она оторвалась от журнала; в больших карих глазах нечто, принимаемое ею за недоумение:

– Простите?

Миха видел ее зрачки: после недоумения должно появиться изумление. Он немного склонился к ее лицу: небрежность и в то же время какая-то атавистическая грациозная галантность, – дистанцию он чувствовал великолепно.

– Я никогда не видел такой красоты и такой сексуальности. Ты сразила меня. Ты самая красивая девушка Москвы. – Голос стал еще более низким и хриплым. – Больше всего я хочу прикоснуться к твоему телу губами.

– Что?!

Теперь изумление уже не выглядело притворным.

– Может, я потерял голову, но больше всего я хочу довести тебя до оргазма.

Зрачки расширились, застыли: осторожно, сейчас можно схлопотать по роже. Пауза, ее надо выдержать, сейчас все и решится. Если она произнесет хоть слово, то по роже уже не будет. Ее ресницы дрогнули.

– Ты… вы…

Шок, изумление, но и что-то еще. Что-то, чего Миха никогда бы не спутал.

– Я хочу трахнуть тебя, целовать твою грудь и все твои сладкие места. Кончить с тобой одновременно. И я сделаю это, как только ты позволишь.

Она смотрела на него; потом ее губы разомкнулись. Она выдохнула. И ей пришлось признать, что все это происходит на самом деле. Румянец на щеках уже больше ни от кого не скрывался. Она качнула головой, отвела рукой волосы:

– Ничего себе… – Эти слова дались ей не без труда, Михе удалось ее впечатлить. Она кашлянула: – Ты всегда так знакомишься, или сейчас особый случай?

Ее глаза весело заблестели. Миха склонился к ней еще ниже и произнес вкрадчивым бархатным голосом:

– Решай сама.

2. Все сложилось

Через полчаса он уже брал ее сзади в номере небольшой частной гостиницы, который снимал специально для любовных свиданий. Все свои авансы они выполняли сполна. День начал складываться неплохо.

3. Треп ни о чем

Чуть позже она спросила:

– А ты кто?

– Человек, – Миха-Лимонад пожал плечами.

– Ну, в смысле… чем ты занимаешься?

Миха отломил кусочек шоколада, протянул руку к ее рту, провел шоколадной полоской по ее губам. Она откусила половинку, но Миха отправил ей в рот остальное и еще два своих пальца. Подождал, пока она проглотит угощение, извлек руку, посмотрел на свои влажные пальцы. Затем сказал:

– Граблю бензоколонки.

– У-гу… Бандюга.

Миха усмехнулся:

– Я занимаюсь словом.

Ее взгляд говорил о том, что подобное она уже слышала не раз. Такой взгляд мог предварять последующее разочарование и скуку. Михе было все равно. Все же он добавил:

– В поэтическом и прикладном смысле.

– В поэтическом?!

– Порой они меняются местами. Смыслы.

– Это как?

– Подпитываются энергией друг друга.

– Забавно…

– Ты тоже ничего.

– У-гу… Разбойник и поэт.

Собственно говоря, это могло быть правдой.

Так оно почти и было.

***

Еще чуть позже она спросила:

– А у тебя есть мечта?

– Мечта?!

– О чем ты мечтаешь?

– Ам… Конечно. Я хочу сменить тачку.

– Нет – мечта?

– Именно. Я хочу пополнить свой автопарк последним BMW седьмой серии. В президентской комплектации. Бэха… Или, иначе, Бумер.

И это также было правдой.

***

А главный продавец BMW в городе, Дмитрий Олегович, сидел в своем просторном кабинете и уныло смотрел в окно. По стеклу бежали капли весенней воды… запах спелых арбузов… Были заморозки, навалило нового снега, но вот теперь таяние, вроде окончательное. Эта весна подзатянулась. Чего уж говорить, здорово подзатянулась. В тот момент, когда секретарша Юленька (секретарь-референт Йу-у-у-ля… Как они с Юленькой тешили друг друга в этом самом кабинете! Когда это было – вечность тому?) постучала в дверь, Дмитрий Олегович думал, что у него вот-вот должна открыться язва. Эта ватная, сосущая пустота в районе желудка…

Юленька застыла в дверях, молчала. Дмитрий Олегович перестал интересоваться каплями воды на стекле. Вздохнул, обернулся к девушке и понял, что уже знает причину ее появления. У них с Юленькой теперь своя маленькая тайна. Такой небольшой шалаш для двоих, только к их легкой служебной интрижке это не имеет никакого отношения.

Или имеет?!

Дмитрий Олегович откинулся к спинке кресла и выжидающе посмотрел на девушку. Юленька кивнула. И от тихой покорности этого движения Дмитрий Олегович вновь почувствовал ватную пустоту в районе желудка.

– Он снова вернулся, – чуть слышно произнесла девушка.

***

Миха-Лимонад в это время беседовал со своей новой знакомой. Пришла ей пора поговорить.

– Ты смеешься надо мной или всерьез притворяешься таким брутальным?

– В смысле?

– Про мечту.

Миха пожал плечами.

– Ты вся такая рафинированная, а я существо довольно простой организации; все попроще и поконкретней. У меня такая цепочка мечт… э-м-м… мечтаний, и я двигаюсь от звена к звену. Обычно на это уходит неделя-две. Чего улыбаешься? Правда.

– У-гу… Значит такая Мечта на Сегодня?

– Типа. А ты быстро все усекаешь.

– Типа… Ну и сколько стоит твоя Мечта на Сегодня?

– Во как! Вроде как в облаках паришь – а тут же «сколько стоит?».

– Я не давала никаких обещаний.

Миха усмехнулся.

– Больше сотни штук баксов, если тебя это действительно интересует.

– Почему мужчины так боятся открыть свою чувственность?

– О чем ты?

– Вот и сейчас.

– Что сейчас?

– Ничего. Просто непонятно.

– Непонятно – что?

– С чего это ты прикидываешься таким валенком?

Миха поморщился, оглядел стены гостиничного номера и девушку в центре постели:

– Знаешь, почему?! Вот из-за таких разговоров. А ведь всего-то и сказал – это что хочу купить новую тачку.

– «Астон Мартин»?

Миха снова усмехнулся: вот они, девяностые-нулевые, поколение внучек постмодернизма. Оговорки-шутки: коллектив счастливых консуматоров со своим коллективным пиздежом… Ты про это в своих журналах начиталась, игруля?! Вслух он сказал:

– BMW.

– У-м-м.

– А мужика там играл не Шон Коннери, а Пирс Броснан. Хотя потом уже Дэниел Крэйг, только это другая история.

Она весело посмотрела на него, Миха холодно улыбнулся в ответ.

– Не притворяйся слишком умненькой девочкой, ты и так не дура.

– Чего, обиделся?

– Просто рассказываю, как обстоят дела. И у «Ноль-ноль-семь» была спортивная модель из алюминия. А я хочу купить тяжелый лимузин. Бумер.

– Ладно, извини.

– Чего уж там, – Миха провел языком по ее груди, на коже остался влажный след, коснулся губами соска, – постконсуматоры и их дискурс…

– Я уже извинилась.

Миха посмотрел на нее внимательнее и подумал, что она, скорее всего, ему нравится. И тут же услышал веселое:

– А что это у нас сейчас произошел за разговор?

– Наверное, запоздалое смущение.

– Забавно.

– Что?

– Верное слово. Люди всегда выпендриваются от смущения.

– Я знаю, как все это прекратить. Иди сюда.

– Да, хорошо. Подожди… Ой, как приятно… Тогда тем более не понятно, на хрена тебе «Бумер»?

***

Потом, когда у них все сложилось еще раз, она сказала:

– Я давно ни с кем не была.

– Сочувствую.

Она курила. Повернула голову к Михе. Ее карие глаза стали темными. Темными и глубокими. Как бархатное окаймление омута, в который пристально вглядываешься. Она сказала:

– Я давно ни с кем не трахалась.

– Изящное уточнение.

Она отвернулась. Выпустила дым в потолок. Помолчала. Проговорила негромко:

– Если у нас будет когда-нибудь еще свидание, я скажу тебе, что имею в виду.

В дверь постучали. Миха поднялся, накинул махровый халат. Взял бумажник. Вернулся через десять секунд. С огромным букетом алых роз. Протянул ей:

– Я пришел на второе свидание. Говори.

Она обрадовалась букету. Рассмеялась. Миха тоже улыбнулся. Приняла букет, как счастливый ребенок. В глазах не было никакого омута. Лишь искорки, которые Михе захотелось поймать. Фотография действительно вещь удивительная.

– Все-таки ты не совсем бандюга.

– Какая проницательность.

Выглянула из-за букета. Искорки чуть изменили цвет:

– Не надо надо мной смеяться.

– Не над тобой. Над смешным.

– Да на здоровье…

– Ты мне тоже понравилась.

– Я тебя прощу, если расскажешь про поэтический смысл. Ну, занимаюсь словом, тра-ла-ла…

– «Тра-ла-ла» я не говорил.

– Ну, все же.

– А что тебя интересует? – Миха действительно был удивлен.

– Ну, пожалуйста.

Миха дотронулся пальцем до своих губ, – безмолвное «бла-бла-бла», – и сказал:

– Изучаю слово как способ и одновременно производную коммуникации. Обратную связь.

– В смысле?

– У меня только что вышел сборник эссе и стихов. Издание – закачаешься! Так вот, «закачаешься» – это обратная связь.

– Значит все-таки стихи.

– Эссе и стихи.

– Сними халат. Хочу посмотреть на твое тело.

– Разочаруешься… В качестве стихов.

– Пытаюсь понять, ты нарцисс или это защита…

– Не пытайся.

– Не буду. Меня влечет к тебе.

– Очень красивая родинка.

– Здесь?! Хм… – усмехнулась. – Синди Кроуфорд.

– Я тебя расстроил?

– Нет, но… Скажи мне, только честно: о чем ты мечтаешь? Пожалуйста.

– Да зачем тебе? – Опять искреннее недоумение.

– Пожалуйста.

Миха скинул халат, присел к ней на краешек постели. Погладил ее волосы. Она не поняла, что услышала в Михином голосе. Ей показалось – иронию.

– В детстве я мечтал увидеть живую Одри Хепберн в… в возрасте «Римских каникул». И сейчас иногда тоже. Перенестись на пятьдесят лет назад.

– Чего-чего?

– Была такая актриса.

– Да слышала. Тебе нравится?

– Я считаю ее совершенством. Лучшей женщиной всех времен, – Миха улыбнулся. Она вдруг увидела, какие у него длинные ресницы. Все еще улыбаясь: – Говорят, она была ангелом. И я в это верю.

– Хм… Э-э-м-м-м…

– …

– Эй, ты еще здесь? Или видишь ангелов?

– Не знаю, для чего я тебе это рассказываю. Попросила…

– Я не об этом. Пусть ангелом. Просто… Мечта же должна хотя бы в принципе… ну, сбываться…

Миха очень мягко остановил ее:

– Мечта никому ничего не должна. Кроме того, кто ее мечтает.

– Мы можем не говорить, если не хочешь.

– Наоборот, – хотя он уже пожалел. И добавил, без эмоций: – Ты на нее немножко похожа.

– На твою актрису? – Она прильнула к нему. – В детстве я мечтала стать археологом. Потом, когда поняла, что с этим не складывается – фотомоделью. С этим вроде бы сложилось, да не очень. Понимаешь?

Миха кивнул. Он терпеть не мог подобных взаимообязывающих разговоров. И сказал:

– Это не страшно.

Она отстранилась. Он ее обнял. Весело и тепло. Игриво. Чуть пощекотал. Она хихикнула. Миха сказал:

– Некоторым вещам вовсе не обязательно складываться так, как хотелось в детстве.