Текст книги "Кто на Руси светлее всех. Современная авторская былина"

 
Как скоро-то былинку сказывают-складывают,
Да ведь не скоро дело человеческое сотворяется.
Немножко времячко, тогой-то, промелькнуло,
Андрейке свет Таланову быть надлежало
во российской же столице.
На явочке потáйной встретиться с курьером
из Долины Чýдной,
Забрать траву, оставить денежку, убраться восвояси.
Нехитрая работка, уж яму привычная, знакомая.
Вот он ни сном ни духом тачку заправля-а-ет,
Жмёт на педальку газа, мчится в город Мóскау,
подъезжа-ает,
Не обращает он внимания на ментовскую же
«буханочку» -машинку
(да кто же обратит вниманье, ведь на ней же не написано).
Жмет кнопочку, здоровкается, смело внутрь заходит,
В глаза стукáле смотрит, лжи не видит,
Базар-вокзал, товар в порядке, вот те тугрики…
На ентом месте у Андрюшеньки
другая жизнь-то начинается!
Тут навалилися как опера, стволами размахалися,
Шмон навели, доставили свидетелей, ругаются,
Признанья требуя, покаянья, раскаянья.
Он в непонятки стал играть, незнанку им втемяшивать,
Мол, чтой-то вы, ребятки, очумели-обалдели?
Какая трын-трава? Какие тугрики? Ну, в самом деле!
Они ему: подельник твой сознался, да!
Щас всё расскажешь следаку,
а дальше ждёт тебя Бутырочка!
Защелкнули браслеты, покатили в отделение.
Там, в отделении, слегка-то попинали-е,
Шнурки забрали, цéпочку, бабло со ксивою…
 

*

 
А и какая б ни была тюрьма и где бы ни была,
Темница общая иль карцер, или одиночка,
Бутырка ли она, Матросска Тишина, Лефортово,
СИЗО бог знает с номером каким, да и ШИЗО, и зона;
И как бы ни водили на прогулку, в баню, ко врачу,
А всё одно – стремится душенька на волюшку.
Какие б ни были удáлые богатыри-разбойнички,
Мошенники иль воры, маньякú-убийцы, дезертиры,
А все они, попавшие сюда, все признают,
Что и не очень-то они, не очень и крутые!
Тюрьма для тех, кто раньше не сидел,
Дана спервоначалу типа шокотерапии.
В любой она системе нужною оказывается.
При коммунизме, разве что,
мечталося марксистам-ленинцам,
Не будет тюрем, зла, насилия, эксплуатации.
Ан нету коммунизма, не дошли, сломалися.
А, стало быть, осталась энта… как её… да, шокотерапия!
И наш Андрюшенька её не избежал.
А начиналось у него и вроде бы как гладко.
Вот входит в хату он, приветствует бродяг,
Его тут сразу принимают, угощают,
Чифиру, сигарет и травку, да-да, травку предлагают!
Зовет смотрящий, чинно речь свою толкает:
– Да ай же ты бродяга-арестант
ещё Андреюшка Таланов сын!
Добро пожаловать к нам в хату, в тесноте да не в обиде!
Прослышаны мы о твоих марихуанских
трын-травушестых делах,
Так что устраивайся, чем поможем, будем рады!
Есть место у дорожников в семье,
прими же приглашеньице.
А будешь ты заведовать святым прогóном,
грузом и малявами,
И маячком, и суть дорогами связными, нитками-канатами,
Что связывают нашу переполненную камеру
(В которой, между прочим, сто пятнадцать человек
На тридцать шесть лежачих арестантских шконко-мест)
Да с остальными хатами в ентой турьме,
турьме-Бутырочке!
Семейники-дорожники к себе в семью Андрея приняли,
С дороги спать ведь уложили на периночки пуховые.
Потом он просыпается, прилежно умывается, и кушает,
Затем дорожному уму-то разуму он научается.
Даёт команды на вокзал дороженьки плести
А как из этих самых свитеров и джемперочков.
Уж он клубочки забирает
да по стеночке турьмы их расстилает,
А к ниточкам-канатикам да энтим шерстяным
Привязывает чай да сигареты, и малявы, и другие грузы.
Приказывает встать на шнифт
и в случае опасности сигналить.
Он маячком как ловко-то подрыгивает,
А голосом как громко-то покрыкивает:
– Ай ты, Один Три Восемь, а прими-ка весточку!
Ай ты, Один Четыре Девять, отцепи-ка ниточку!
Ишшо по хатоньке он ходит – пальцы веером,
И с блатарями в карты-шахматы игра-ает,
С полузаконниками он ведёт всё речи хитрыя,
Гоняет пацанов и пред шнырями ён поплёвывает смачно.
Тут уважают все его, да и стремаются,
А у него на воле видная братва – и не пошу-утишь.
Ещё он вскоре получает обвиненьице,
Дык обвиненье-заключенье по статье наркотной-то.
Он как тута смеётся на всю хатоньку да угарает:
– Эх, мусора проклятыи, что учудили, глупыи!
Вот скоро за меня ведь адвокат заплатит выкупы,
Пойду гулять я на свободу, продолжать работушку,
Ай ту работушку да противозаконную!
 

*

 
Однако после разговора с адвокатом спеси поубавилось.
И тачку у него конфисковали опера зловредные,
И обыск провели в квартире, мно-о-огое чего нашли.
Изъяли анаши на кругленькую суммочку.
Подельники, те, что на воле оставалися не пойманы,
Повесили долги все на Андрюшеньку несчастного.
Да ладно – это, вот папаня-то Игнатий Поликарпович
Всем родственникам и соседям, также адвокату заявляет:
«От сына своего Андрея принародно отрекаюсь!».
Не красно солнышко за дóлы закатилося,
Не буйны ветры в чистом поле расшумелися,
Ай закатилось разуменье удалого добра молодца,
Ай расшумелосе сознание Андрюши, раздвоилосе.
Идет он коридором – ноженьки подкашиваются,
Идет он поворотом – плечушки сутулятся.
А вертухай дубиночкой помахивает,
Овчарка вертухайская зубами-то поклацывает.
Реальность с нереальностью перед глазами борются,
Дык нереальность верх берет еще да ухмыляется.
Перед Андрюшей раскрывается
колодец черный мрачныий,
А из колодца черного выходит мелкий чертушко.
И ентот чертушко горбатенький хвостатенький,
Ой вместо пятака нос длинный, на ногах копытца же,
По воздуху взбирается к Андрюшиному ухоньку
И ну давай нашептывать, по-своему советовать:
«У нас в аду глубокоем, у нас в аду горячием
Никто-то не покормит мя, никто-то не напоит.
Вот если б ты, Андрюшенька, мне хлебушка достал,
То я тебе, голубчик мой, во всём бы помогал».
Заходит он Андрюшенька безропотно во хатоньку,
Подходит он Андрюшенька к баулу своему,
Оттудова вытаскивает хлебушек-черняжечку,
Послушно отдаёт чертенку-карлику.
Но черт горбатый он такого угощенья не приемлет,
Он научает молодца нунь этикету адскому:
«У нас в аду глубокоем, у нас в аду горячием
Берут всегда чужое, своё не отдают».
Андрюша головой поводит в стороны,
За ним никто не смотрит, значит, можно тырить.
И вот наш богатырюшка в чужой баул наметился,
Забрал, без спроса, хлебушек и чертушке поднёс.
Довольный гость из ада во ладоши как захлопает,
Копытцами затопает, хвостом как завиляет:
«У нас в аду глубокоем, у нас в аду горячием
Ко хлебушку и маслице, ко маслицу и каша!»
 

*

 
Ой всякое в тюрьме бывает приключение.
Кто месяц-два сидит молчком да не высовывается,
Но опосля врагу заклятому да может в рыло дать,
Сплести интригу, уважения добиться и почёта.
А кто, наоборот, спервоначала хвастает, выпендривается,
Получит вскоре знатных звездюлей,
поссорится с друзьями,
Честь потеряет и начнет стремительное вниз падение.
Зависит положенье арестанта в обществе злодеев
От хваточки, ума-уразуменья,
трезвого анализа событий-ситуаций.
Когда же в хате появляется вдруг к р ы с а – дело гиблое.
Кто хочет с крысой жить,
едою с ней делиться, помогать ей?
От вора-крысы воры честные стараются избавиться.
Семейники-дорожники легко Андрюшу вычислили,
Заметили, как крыша потихоньку тронулась его,
Неадекватные поступки, хлебушек припрятанный нашли.
Наехали слегка и доложили суть смотрящему.
Смотрящий крысу объявлять не стал,
но пригрозил расправою,
В семью другую перевёл, освободив тем самым
от святых дорог.
А во второй-то он семье Андрюша не исправился,
Чёртом наученный, позарился на дачку же чужую,
Присвоил он грамм двести сливочного маслица,
И это масло, как и хлеб, зачем-то спрятал под подушку.
Братва такую не позволила стерпеть обидушку,
Признала крысою его, хороших накатила дивидендов:
Поставили синяк под глазом, а из носа кровь пустили,
Пересчитали рёбра все, одно из них, кажись, сломали.
Ещё пинал его бродяга именем
да Игорь свет Всеславьевич,
Ногой-то пару раз ударит, а потом мораль читает,
Мораль читает необычную – загадывает он загадочку:
– Ах ты Андрюша-богатырь ещё ведь славненький!
Скорее же проснись и отвечай-ка
на вопрос необходимый:
А кто у нас-то на Руси светлее всех, божественнее всех?
А как ответишь на загадку – прекратиться тут падение!
Быть может, дрогнуло сердечко у Андрея,
Да он не сильно ощутил волнение сердечное, —
Опутан был уж сéтию-гипнозом
черта-карлика хвостатого,
Подавленный уж был чужою волею настолько,
Что вот, казалось, боли он не чувствует
И не испытывает дóлжных-то страданий.
Подумав и решив, братва постановила на совете:
Уволить из семьи, вообще со шконок, на вокзал.
А на вокзале все сначала удивлялися.
И как это блатной такой, крутой такой,
Недавно на дорогах обитавший, масть державший,
Командовавший пацанами чуть ли не вчера,
Плевавший смачно пред шнырями, но сегодня
Вдруг сам стал пацаном!
Дык он и на вокзале не особо задержался.
Буквально через день не досчитались…
Мешочка с манною крупою.
Андрей уже варил в чифирбакé для черта кашу,
Когда ему чуть голову не оторвали разозлившиеся пацаны.
Избили хорошенько, на всю хату объявили,
Что выгоняют вон с вокзала крысу, вон,
к уборщикам-богатырям!
Шныри принять в семью Андрея отказались напрочь,
Заставили его стоять меж умывальником и дверью
сутки целые.
Но вот смотрящий приказал,
порядок справедливый наводя,
Устроить нунь Андрея свет Таланова
к уборщикам без разговоров.
Андрея приняли, однако и шнырём Андрюшенька
не долго значился.
Как выяснилось, тряпку половую, веник и совок
Он видел во первой-то раз за жизнь свою.
А чистить унитаз – шахтерскую работу —
И ту ему богатыри доверить отказалися.
Делиться с ним никто не собирался и ночлегом,
Спихнули потихоньку крысу да под шконочку.
 
 
Был ангелом вверху иерархичной воровской-то лестницы,
Упал вниз за черту и превратился в заблудившегося черта!
 

*

 
Ещё на той святой Руси, да на земле-то русской,
Во золотой оно Москве, в российской же столице,
Во зáмке-крепости Бутырской
ить со башенками круглыми,
Во хатоньке ли полнолюдной Девять Три,
Под шконочкой да подле дальняка-шатрá,
Куда и красно солнышко-то не заглядывает,
Куда и белый свет рассейный не долятывает,
Ай во кромешной темноте с душой наедине,
С душой наедине дык ведь и душу ён не удержавший,
Дышит-лежит един сердцем живой Андрей Таланов сын.
Андрюшенька он нынче погонялою Подшконник, да.
И он души не чует – черта примечает он горбатого,
Который совесть потерять помог и помутил сознание.
И вот Подшконник пред собою видит-наблюдает,
Видит-наблюдает он отверстие колодца черного,
Ай во колодце собралось народу дивного-предивного,
Народу всё знакомого, душою полюбимого.
Всё исторические личности, всё книжные как персонажи,
Иные сказочные, а иные с кинофильмов будь сошедшие:
Там Колобок, там Буратино, доктор Айболит,
Иван-дурак, Аленушка, Елена же Премудрая,
Там и Морозов Павлик, и Тимур с командою,
Чапаев там, Корчагин, Чкалов и челюскинцы,
Ишшо там Ленин-дедушка, Карл Маркс,
Дзержинский, Сталин,
Три мушкетера с д’Артаньяном, Пугачев и Разин,
Да Винчи, Бруно, Галилей,
Дин Рид и Мишка Олимпийский…
Они в колодце приняли зловещие да угрожающие
образы-фантомы.
Ещё пред ними скачет-ходит атамáнный чертушко,
Ещё проговорит ён, чертово отродье, да такы слова:
«У нас в аду глубокоем, у нас в аду горячием
Коль обещают помощью, то обещанье держат!
В благодаренье, что насытил-то меня манною кашей,
Всю душу высосал твою, все образы святые для тебя,
Всех на свою я сторону завербовал, во пóлон взял.
Героев, пионеров, комсомольцев, коммунистов,
Злодеев, мучеников, террористов революционных
и свободолюбцев,
С которыми ты юность молодую ведь отстаивал
наперекор судьбе,
С которыми ты верил в благо человеческое
нунь коммунистическое.
Вот с этой армией мы скоро двинемся домой
во дьявольское царство.
Осталося одна загвоздка – выкурить не трубку зла,
хотя бы травку,
А ета травка-то шевелится да в левой стороне груди твоей.
Её ты сердцем называешь,
называю я главнейшим из врагов непримиримых.
Для этого мне надобно тебя унизить окончательно,
Чтоб сам себя ты ненавидел, проклинал.
Во хатоньку Один Два Три переведут Подшконника,
А там друзья мои соратнички
Подшконником-то поживятся,
А поглумятся и поиздеваются,
получат превосходныя всё удовольствия,
Потешатся на славу-то, на славу чертовщинную,
Ай бесовскую, дьявольскую, самую ай сладкую».
Андрей Подшконник
он хотел бы чтой-то возразить – не возражается.
Хотел он как заплакать горькими слезами —
ан не плачется.
Из самого да темного угла ой жутко одинокого,
Опустошенный, смотрит без движенья малого
за чертовой же армией.
Ох как они готовятся поймать его и за руки, и за ноги,
Ох как они готовые тащить его в глубокий-то колодец.
Ещё он помнил той одной единственною клеточкой,
А тою клеточкою сердца своего, предательски стучащего,
Как черт горбатый замер вдруг, лишь только услыхав,
Что ктой-то из воров-бродяг задал Андрею
странную вопрос-загадочку:
«А кто же на … … всех, … всех?».
Андрей лишь вспомнить попытался о вопросе этом,
Дык карлик-черт рассвирепел, копытами затопал,
Он страшно рассердился и зубами-то заскрежетал,
Трясти руками стал мохнатыми, заколдовал,
Сознание Андрея окунул в кромешный ад,
Для профилактики.
 

*

 
Пока один Андрей, метафизический,
страдал во пекле дьявольском,
Ажно второй Андрей, не менее реальный,
с головою, с телом-организмом,
На шокотерапию среагировал-то
расслаблением кишечника:
Обгадился в штаны, и запах неприятный
разбудил всю камеру.
Вскочили пацаны, бродяги центровые заворчали,
Нашли источник – из-под шконки он распространялся.
Смотрящий дал команду
вытащить Подшконника и банный день ему устроить,
Помыть как следует, почистить, выдать,
разумеется, с вокзала,
Сýхонькую, можно и дырявую, одежду для больного.
Шныри Андрея моют-чистют,
воры думушку задумалися думать:
Что делать-от с Подшконником,
проблемой он становится для хаты.
Бродяга со святых дорог возговорит:
– Конкретно у Подшконника
поехала-помчалася крышóночка
С того ль момента, как узналось, что батяня его кинул,
С того ль момента, как до хатоньки
дошла весть о друзьях его,
Оны друзья-богатыри как лоха развели Подшконника.
Бродяга из семьи блатных разбойничков пожаловается:
– А у дорожников скрысятничал чернягу-хлебушек,
У честных-от воров для черта масло притаил,
С вокзала скоммуниздил манной же крупы,
А сам к баланде целую неделю не притронется,
И пайки хлеба со кусками сахара в его бауле
плесенью покрылись.
Откуда, спрашивается, столько в нем
говна-то накопилось?
Несмело, но высказывает мысль вокзальный депутат:
– И сечку он не хавает и, кажется,
не пьет воды обыкновенной.
Так и загнется, развоняется здесь трупом,
станет разлагаться,
А нас запрессингуют вертухаи,
маски-шоу беспредельные устроят.
Доказывай потом, что ты невиноватый, мусорам тупым!
Смотрящий о Подшконнике своё словечко скажет:
– Я делал всё, что мог, лишь бы от этого
богатыря избавиться.
Черкалися врачам заявы, дескать, умирает арестантишко,
Уж вы примите-ка его скорее на больничку,
посочувствуйте,
Так нет ответу от врачей,
как будто бы повымерли ить духторá!
И куму доложили – вот такая со бродягою оказия,
А он ответил: «Это ваши же проблемочки!»
Иного выхода не вижу, блатари-богатыри,
Как только на поверке вытащить его
и не пускать обратно в хату.
А там они пусть что хотят, то и решают,
правильно я думаю?
Хотят ли на больничку – ради бога,
пусть шевелятся быстрее,
А захотят в Один Два Три – тем лучше, вовсе не вернется!
Понравилася мысль братве, они как закричали радостно:
– В Один Два Три! В Один Два Три!
Где опускают однозначно-е!
Во тое времячко на дальняке чуть не случилася трагедия.
Шныри Подшконника помыли,
в чистую одежду облачили,
Оставили на две секундочки да без присмотра,
без внимания.
Подшконник он Андрюша учудил ведь покушение,
Ой покушение на жизнь свою несчастную.
Ён увидал-то мóечку, схватил ю и засунул в рот,
Хотел бы проглотить да не успел – заметили.
Один вот богатырь его скорее с ножек-от сбивает,
Другой вот шнырь раззявывает ёму рот технично,
Ой вынимает лезвие застрявшее,
подальше прячет, матерится.
Ёны как испугалися последствия смертельного,
озлобились,
Ой стали бить Андрюшу,
заново под шконочку заталкивать.
Подскакивает тут всё богатырь
да Игорь свет Всеславьевич,
Шнырям он помогает избивать Андрюшу,
ить к тому же продолжает
Загадывать загадочку, Подшконника выпытывать:
– Да ай же богатырь Андрюша сын Игнатьевич!
Нет в жизни ничего прекрасней этого сокровища!
Оно – душа для человека и намеренье
для всякого события,
Оно ведь каждое мгновение поддерживает жизнь в тебе!
Кто на Руси, кто на Земле светлее и божественнее всех?
Ответишь на загадку – выиграешь битву ты волшебную!
 

*

 
Лишь только неуверенно Андрей Таланов
вопрошал отгадочку:
«Поддерживает жизнь? Не сердце ль человеческое?»,
Как вдруг почувствовал
боль резкую в груди, сжимающую.
Ай не заточкою-ножом в него пырнули
с умыслом злодейским,
Ай не нагрянул то инфаркт ведь
миокардный с жабою-стенокардией,
Ах из груди из сердца вырастал росточек тоненький.
Стебелёчек тоненький он цветом перламутровый
С бахромою нежною на коже-оболочке.
Вырастал росточек вместе с корешочком,
Со листочками на веточках,
Со чашечкой янтарною.
Во чашечке янтарной алый же бутончик
Формою сердечка ретивого.
Выпадало из груди растеньице чуднóе,
Выпадало, становилось с ручками и с ножками
В рост Андрея и на человека нунь похожее.
Светится пурпурным светом и пульсирует,
Источает всё лиловые флюиды
С белоснежно-яркими отливами.
Карлик-черт с испугу бросился в колодец,
За фантомами он притулился полонёнными.
Дык человеческие персонажи-перевертыши сами дрожат,
Щурятся, толкаются, друг за дружку прячутся.
Большой за среднего, а средний-то за малого,
А уж от малого ответа нету из кромешной тишины.
Сидят они там в темноте,
Хлопают зéнками.
Андрей и сам весь в непонятках, удивляется,
Однако чувствует родное теплое создание душевное.
Он правою рукой от солнечного света загораживается,
А левою схватился за грудную клеточку ой беспокойную.
Сумел с трудом он потрясенье нервное унять,
И непослушным языком ворочая, он шепчет, заикаясь:
– К-хто т-ты т-такое существо? Откудова взялося?
Я-й умирать собрался, ты из сердца моего
как вып-прыгнешь!
Ужели миг п-последний в моей жизни неп-путёвой?
Душа ли, обреченная на суд п-по всем статьям?
Оно, ет существо, Андрею поклоняется с достоинством:
– Да ай же ты удалый добрый молодец
Андрюша сын Игнатьевич!
Господь я сердца твоего и всех живых сердец,
для счастья созданных.
И после первых слов Андрея вывернуло наизнаночку,
И крепче так скрутило, притомило раненую душеньку.
– По заклинанию явился и на зов души твоей мятежной,
Желающей для бытия ах непрерывной радости!
Я – Сердцебог! Я – вечный двигатель
божественного света!
С начала жизни на Земле пульсирую
во благо человечества,
Из века в век от прародителей твоих до настоящих,
Ныне живущих – папеньки и маменьки,
Которые ведь по закону-то божественному
Тебя родили и тебе любви свет передали!
Ай за грудною клеточкой-то у Андрея
вдруг как вздрогнуло,
Оно ещё как вздрогнуло,
будто плотина прорвалася, рухнула.
И не имея силушки остановить,
Заплакал тут Андрюшенька беззвучно,
Ох горькую слезиночку пролил, всем сердцем очищаясь,
Всем существом своим он словно омываясь
Чистою водою ключевою.
Он Сердцебог пульсируя,
переливаясь разноцветными цветами,
Андрея окружил собою, лучезарным полотном сияющим:
– Поплачь-поплачь, полегче станется,
ах чадо горемычное!
Душа твоя и вылечится, и скорее светлой заново родится!
 

*

 
Во турьме, турьме-Бутырочке центральной
Открывалась-отворялась дверочка да на пяту
Для-ради вечерней же поверочки-проверочки.
Возгорланит вертухай он зычным голосом:
«Ой да вы мошенники, убийцы, воры всё злодеи!
Выходи-ка, стройся в коридор в линеечку!»
Арестантики со шконок нунь поскакивали,
Затолпилися, выходят, строятся в линеечку.
Одного рядочку мало, строют-то второй рядочек,
И вторым рядком не умещаются – построилися в третий.
Вытащили ны Подшконника, пинками вон погнали
Далеко по коридору и подальше от себя.
Чуть ли не в клыки овчарские ёго пихнули,
Овчарские клыки всё вертухайские.
Он стоит Подшконник-от босой, без тапочек,
Без носочков, во дырявыих штанах, во грязной маечке.
В синяках-подтёках, он рукою за бок держится,
А другой рукою голову накрыл, как будто ждё-о-от,
Он как будто ждет, что бить его продолжат
с новой злостию.
По фамильям надзиратель арестантов кличет,
Арестанты на фамилии свои прилежно откликаются,
Каждый год рождения указывает без запиночки.
Эдак сотня с лишним человек на месте оказалася,
Одного Таланова никто не услыхал ведь голоса.
Ещё громче повторяет надзиратель-то фамилию,
Засмеялися бродяги, на бутырского бомжа кивают весело:
«Вон Подшконничек, на ножках еле держится!»
Уж и двинулись богатыри обратно в хату заходить,
А последним вознамерился зайти Подшконничек,
Подгоняемый дубинкой надзирательской.
Тут братва сама дверь закрывает, не пускает ведь изгоя.
Нервничают вертухаи, а собачки ихние
слюною обливаются.
Шум-гам-вой стоит, и где бы это видано,
Чтоб братва богатыря свово во хату не пускала!
А и возьмёт смотрящий слово, он запричитает:
– Ой вы мусора ещё вы вертухайские!
Ой служивые вы всё защитники законные!
У нас Подшконник-то совсем с катушек полетел,
Не ест, не пьет, не думает и не соображает,
По малому он ходит, по большому – под себя!
Инфекцию распространяет да по всей он хатоньке!
Уж вы возьмите а его куда хотите!
А нам не оставляйте, умоляем, дело-то такое,
Отбросит вдруг копыта – нам же отвечать!
Ишшо он главный вертухай резонно воспрошает:
– А я куды да на ночь глядя ёго дену?
Смотрящий продолжает-отвечает:
– Свободных али нету хат на всякий случай-то?
Спецхат для арестантов разного калибру?
Ишшо он главный вертухай задумался:
– А может в хатоньку Один Два Три до утречка?
Ай утром пусть решают духтора ан чтой с ним делать-то!
Как тут братва обрадовалась и вздохнула облегченно,
А карлик-черт в колодце черном мрачном как подпрыгнет!
Мохнатые ладони с удовольствием он потирает,
Хвостом виляет и копытцами он топает.
«У нас в аду глубокоем, у нас в аду горячием
Не любят, когда плачут, не любят светленьких.
Пускай Подшконник со сердечком-то своим якшается,
А мы подружимся с недобожественною армией.
Ах, трудоголики мои, создатели оружия и пороха,
Создатели ракет, боеголовок,
бомб хоть ядерных или нейтронных,
Идите-ка ко мне, ученые вы физики всё ядерщики!
Создатели несуществующих вселенных, виртуальных,
Компьютерных всё матриц,
нанотехногенных псевдочеловеков!
Фантомы-перевертыши, которые желают
апокалипсиса скорого!
Которые не любят жизнь и заменяют ю на биомассу!
Врастайтеся в меня, прибавьте силушки несметныя!
Мы как поборемся со етим-то придурком Сердцебогом,
И не останется ой от него и кучки пепла!»
Покуда коридором брел Подшконничек,
Черт-карлик вырастал в огромнейшего монстра,
Он впитывал и впитывал в себя
все злодеянья человечества.
И вскоре превратился во ужаснейшего Смрта,
бога Cмерти,
Полсвета захватившего, но всё еще голодного.
 

*

 
Андрея сердце, от враждебных сил сокрытое,
Влекомое защитником-то Сердцебогом,
впитывает мудрость.
Она пред ним во полноте своей да раскрывается,
Через пространства разгоняет мысль
божественную, явную:
– Не сожалей об образах, тобою же утраченных!
Утраченных или, быть может, да по-новому осмысленных!
Ведь новый символ вспыхнул звездочкою яркою!
Ритм ощущая сердца своего, услышь и ритм планеты,
Которая Землей зовется и живет сейчас
одною потрясающей надеждой!
И Солнце, и планеты, и Луна, и быстрые кометы,
И спутники планет, и астероиды, далекие галактики —
Они свой ритм пытаются с твоей пульсацией соединить,
Помочь в Любви Вселенской осознать
божественное назначенье
Всех человеческих существ, живущих на Земле,
И всех животных, всех растений, насекомых,
Подводных и надземных бьющихся сердец,
Для размножения Любви ах бесконечной созданных,
В гармонии всё существующее содержащей!
И Сердцебог-Андрей почувствовал желание
объять-то необъятное,
Ой непреодолимое желание обнять всю Землю
И сердце каждое живущее поцеловать!
Раскинул руки Сердцебог-Андрей и обнял Землю!
Материки и впадины, и горы, острова,
Моря и океаны, реки и озера,
Тайгу и джунгли, тундру и пустыню, и холодные снега,
Деревья, насекомых, птиц, животных бегающих,
Прячущихся, спящих, и ползущих, и кусающих…
Людей всех на Земле: детей и женщин, и мужчин
Народов всех и наций, веронаправлений…
Поцеловал с любовью все сердца пульсирующие,
Ритмично создающие гармонию Вселенной музыкальную!
Проговорит он Сердцебог
ото Андрюшиного сердца отделяясь:
– Ты видишь, бог, что необъятное объять
все-таки можно!
Не только всё объять, но и поцеловать
Собою и душой своей, и сердцем, ведающим счастье!
Любовью всё земное и вселенское согреть, и воспринять
Идею, что сознание первичнее материи!
И, может быть, то логикою необычною покажется,
Но несомненно: проявляющее чудо это – самое простое!
Когда-то так, в Раю, и жили люди на Земле,
Творили образы волшебные,
несущие бессмертную свободу,
Еще каких-то десять тысяч лет назад по календарному же
летоисчислению!
Но вот однажды мыслям трём прорваться удалось
В миры божественные, создаваемые человеком.
Мысль унижения – одна из них имеет имя безобразное,
Так с появлением её не вдруг, но появились касты и рабы,
Рабовладельцы, феодалы и князья, и короли.
И человека человек пытается с тех пор
бессовестно унизить!
Вторая – мысль забвения, не менее опасная,
Проникла в область человеческого бытия культурного.
Способной оказалась ведь она былое
счастье в людях заглушить,
От Бога отдалить и в глупые системы погрузить сознания.
Мысль разрушенья – третья мысль ох самая ужасная!
Прекрасную уничтожая биосферу,
прикрываясь пользою для блага человечества,
Мысль добывает очень уж полезные да ископаемые,
Химические ядовитые и радиоактивные
капканы расставляя вокруг Жизни!
Так породили эти мысли алчность, лицемерие, несчастье,
И власть, и государства, и бандитов, и воров!
Андрей Игнатьев-сын задумался над вышесказанным,
Задумался да пригорюнился он, Сердцебогу отвечая:
– Осознаю проблему человечества и понимаю,
сердцем разрываясь,
Что можно лишь всем миром разрешить
казалось бы неразрешимую задачу.
Но в данную минуту приближаюсь к хатоньке,
в которой мне не сдоброва-ать,
В которой и опустят, и сломают,
и мировоззрение заставят поменя-ать!