Текст книги "Пробежка по углям"

Письмо 12
Прощай, дружба!

5 апреля, вторник

Ну вот, каникулы закончились, и, с одной стороны, здесь нет ничего плохого, а с другой – меня это здорово пугает. Возвращаться в школу, снова входить в будничный ритм, готовить до полуночи домашние задания.

Каникулы я провел с пользой: просыпался к десяти, валялся в постели до тех пор, пока не надоест. Ходил в уборную в одних трусах, смущал соседок своими прелестями и признавался им в любви. Некоторые говорили, что я одурел, другие – попутал святую воду с чачей, еще одни терялись, а вот пятидесятилетняя Нано полезла обниматься. Прижала мою голову к безразмерной груди и хнычет по непутевому мужу. Мне неловко, пробую отступить, она не отпускает и только крепче вдавливает в бронежилет из грудей.

Тебе интересно, не балуюсь ли я клеем? Так вот, клеем я не балуюсь, пробовал – не понравилось. Историю о прогулках в трусах я выдумал, так я лечу нервы. Но это неважно, хочу рассказать о последнем дне безделья.

В воскресенье мама вернулась из церкви с улыбкой. Она поставила тяжелые сумки на пол и поцеловала меня в голову. Я помог разобрать продукты и предложил маме испечь чвиштари¹⁷ с сырной начинкой. Пока мама заваривала чай, я включил телик и нарвался на «Мимино»¹⁸. Эпизод, в котором бабуля уговаривала Валико переправить корову на вертолете. Я спросил у мамы, как ей такой вариант.

– Пф-ф-ф… И ты еще спрашиваешь?! Конечно оставляй, – ответила она.

Мы сидели под пледом и смотрели отличный фильм, пили сладкий чай с горячими чвиштари, расплавленный сыр приятно тянулся, оставляя во рту солоноватый привкус. Даже не припомню, сколько раз мы его пересматривали, и все-таки смешные моменты оставались такими же смешными. Мама смеялась, и я смеялся, мы по-настоящему смеялись, и в какой-то момент время остановилось для нас, и мы стали самыми счастливыми людьми во всей Вселенной. Клянусь, даже сам Бог нам тогда позавидовал.

За неделю каникул мы с Вано ни разу не увиделись. Сколько раз я ему набирал, столько раз включался голосовой ящик. Я и писал, спрашивал куда он исчез – он так и не объявился. Зато на днях звонила его мама, спрашивала: «Вано еще у вас или уже ушел?». Я соврал, мол, он минут пять как ушел. Что еще оставалось, не мог же я его подставить? Я звонил ему, чтобы предупредить, но он не брал трубку. Скорее всего, он с девушкой и врет мамаше, что ко мне ездит. Пока они тискаются у подъезда, мне за него отдувайся.

Неужели так сложно сказать, что встречается с девушкой, и никому бы не пришлось врать?

Когда я спросил Вано в школе, где он пропадал, он ответил:

– А, это… Я немного замотался… Предки потащили к предкам мамы… Скукотища полная. В этой дыре связь не ловит, одни комары и грязь, глухомань, что тут говорить. Вернулся только вчера вечером.

Я припомнил звонок его мамы, истории не сходились, летчик еще не знал, что просчитался в расчетах. Интересно, как далеко зайдет его вранье.

По моим прогнозам, наша дружба вот к чему придет: будем видеться только в школе, и каждый будет делать вид, что ничего не изменилось. Мы постепенно отдаляемся, общих тем для разговора все меньше. Обращаться будем друг к другу только по делу, в остальное время угрюмо молчать, уставившись каждый в свой телефон.

Если тебе интересно знать, как мои дела в школе, то это похоже на пытку длиною в шесть-семь часов. На уроках я пытаюсь сохранять спокойствие и только изредка грызу ногти. Когда напряжение становится невыносимым, я отпрашиваюсь выйти. Там, в пустых коридорах, я брожу без цели, смотрю в окна и мечтаю скорее отсюда убраться.

Прости, я немного устал, сейчас 00.45, и прошло где-то минут десять, как закончил делать домашку. Допишу тебе на днях, сейчас мне так хочется спать. Не знаю, почему эта херня стала отнимать так много времени, может все из-за дурацких экзаменов? Все говорят, что их результаты очень важны тем, кто поступает в колледж. Я не знаю, буду ли пробовать поступать, может, стоит, но куда и на кого?

8 апреля, пятница

Насчет Вано я не ошибся, у него завелась подружка, та самая, на велосипеде. Последние дни он только и говорит, как у них все здорово складывается. Как они лижутся в его комнате, пока родители на работе. Вано говорит, у них все серьезно. В прошлый раз она разрешила пощупать сиськи и залезть в трусики. В общем, меня уже подташнивает от пикантных историй этих двух шалунишек. Приходилось делать вид, что мне не пофиг, закидывать фразочки типа: «Что, правда?» и «Ничего себе». Я смываю в толчке свои принципы, и все же подобная болтовня – хоть какое-то общение. Оно всяк лучше тишины.

Когда я спросил Вано, любит ли он эту девушку, он скривил лицо и привел аргумент в сторону ее внешности, мол, как такая может не нравиться. Чего от него еще ожидать?

Тогда я спросил:

– А если ваши шалости «покаРодителеЙнеТдома» закончатся тем, что она залетит, что тогда? Ты будешь ей помогать? Тебе придется жениться, понимаешь к чему…

– Слушай, заткнись, ладно?! – Вано жутко суеверный. По его мнению, всякое нехорошее произнесенное вслух тут же сбудется. – Хватит пороть чушь. К тому же мы до того еще не дошли, а если дойдем, то у меня всегда при себе резинка.

– Презервативы, бывает, рвутся. Так? – хотелось поиздеваться над ним, вот я и заладил.

– О-о-о, да не порвется у меня ничего. Слушай, Давид я в таких вещах разбираюсь получше тебя, так что, пожалуйста, отъебись. А вот и она. Пишет, что соскучилась.

Вот такие вот дела. Вано обращается ко мне только в тех случаях, когда его подружка не онлайн. И все его разговоры сводятся к одному – скорей бы залезть ей в трусы. В остальное время он переписывается с ней и умудряется противно похрюкивать, как гайморитный боров. Так что от него поддержки не дождешься.

Тебе интересно знать, почему я не пишу о Соне? У нее тоже своя компания: на переменах она болтает с подружками, они даже в туалет ходят всей компанией, так что у меня нет возможности с ней поговорить. Кроме сегодня: я нагнал ее по пути в метро.

– Как настроение? – спросила она.

– Паршиво.

Она коротко вздохнула.

– Сказать, что я увидела с высокого гнездышка?

– Что?.. А… Так ты называешь задние парты?

– Очаровательно. Согласен?

Мы спустились в метро, и нас обдало прохладой сквозняка. Соня повернула к кассе. Пока она расплачивалась за проездной, я отвлекся на старушку с собачонкой. Старушка спорила с охранником. Убеждала, что собачка не опасна и не кусается, в отличие от детей.

– Пойдем же, – Соня дернула меня за рукав. – Тебе еще интересно знать?

– С нетерпением. Что же тебе нащебетали пташки?

– Пташки, значит? Понять бы, откуда ты их взял. Мои пташки нащебетали, что ты поссорился со своим другом.

– Твои пташки ошиблись, – мне не хотелось говорить о Вано, за сегодня я от него устал.

– Ты ведь знаешь, я та, которая сидит за последней партой, – мне виднее.

– Не хочу об этом говорить.

– Ладно. Как насчет экзаменов? – она подошла к краю платформы, выглядывая поезд. – Мне как-то не по себе, как представлю, что через месяц экзамены. А эти дуры только разводят панику. Спросила, по чему они готовятся и какие темы повторяли, так они только ресницами захлопали. Выпускной – вот к чему они готовятся.

Они еще зимой обсуждали, какую и сколько выпивки брать. Им так не терпится напиться и позажиматься с красавчиками. Поскольку посторонних не пускают, они запустят парней через окно гардеробной. Вечер продолжится уединением в кладовке для швабр.

– Меня бесят запугивания учителей, похоже, они сами боятся, что мы провалимся по их…

Приближался поезд, и я только видел, как беззвучно шевелятся губы Сони. Она смеется, рокот нарастает – поезд не перекричать. Поезд остановился. Она обняла меня на прощание. Я присел на лавочку у других путей в ожидании своего поезда. Достал телефон, и, хотя сеть тянула слабо, пришло сообщение от Сони:

«Моя подруга говорит, экзамены легче, чем о них говорят)) Расспрошу подробно, она местная и сдавала в прошлом году».

Письмо 13
Боже, храни чемпиона!

15 апреля, пятница

Хочу предупредить сразу, здесь не будет Давида Табидзе, а если и будет, то не много. Это письмо получится не таким, как остальные, потому что в нем я буду рассказывать о другом человеке. И этого человека больше нет, он умер для тех, кто его знал, и все еще жив для тех, кто его любит.

Не знаю, как быть, не хочется говорить его настоящего имени, возможно, мне стоит называть его ТЧ. Это значит «теннисный чемпион». Он вправду был чемпионом, самым лучшим. Ты спросишь, почему я не называю его имени? Все очень просто, его история стала общественной, к нам в школу даже телевизионщики приезжали. Понимаешь, мне не хочется прибавлять лишних хлопот его семье. Не все знают правду.

Знал я ТЧ не больше, чем любого другого мальчишку, что швыряются каштанами в старшеклассников, а потом дают деру по школьному двору. Отличался он от остальных ребят тем, что был местной знаменитостью, и все равно оставался застенчивым пареньком. ТЧ прославил нашу занюханную школу своими победами в соревнованиях по пинг-понгу. Худощавый, с оттопыренными ушами и парой новеньких ракеток в руках. Ему каждый раз их дарили, как приз за победу в турнире. Наверное, он выиграл ракеток двести, и все равно радовался.

На школьных собраниях, что проводятся у нас в спортзале, собираются потрепаться по разным причинам: успеваемость учеников, скучные лекции о том, как опасны наркотики и подростковый секс, итоги четверти, вручают грамоты и дипломы преуспевшим в учебе и спорте. Я помню широкую, но застенчивую улыбку ТЧ, когда шел получать награду. Он чуть ли не бежал за призом. Выглядело смешно. Мы, зрители, радовались, гордились, многие ему завидовали.

Иногда я останавливаюсь у застекленной витрины, что рядом с нашим спортзалом, там хранятся кубки, медали и дипломы за призовые места. И мне становится жутко тоскливо при виде этих позолоченных наград с его именем, хочется зашвырнуть стул в витрину.

Сегодня после второго урока учеников с шестого по двенадцатый класс снова согнали в спортзал. Как это обычно бывает, пока все выстроятся, пройдет полчаса, а некоторые даже успеют подраться. Классные руководители шикают на учеников. Когда появился Хламидий, весь шум исчез сам по себе, выглядел он уставшим, и лицо такое серьезное, как диагноз.

– Мы собрались в этот день неспроста, – выступая, он всегда тянет резину. – В этот раз мы не будем делать заявлений, не будем вручать дипломы и медали, хотя среди вас есть ученики, которыми школа гордится. Сегодня мы вспоминаем грустную дату – годовщину со дня смерти нашего ученика ТЧ. Все вы помните этого выдающегося для своих лет молодого человека. Он запомнился нам, как способный ученик, талантливый спортсмен и надежный друг. ТЧ каждому из нас был другом, он был хорошим мальчиком.

Гордость школы, родителей – он слишком рано ушел… 11 лет… Слишком рано. Нам не дано познать Божий замысел, мы не знаем, почему Господь так рано забрал ТЧ в свое Небесное Царство, – он поднял глаза к побеленному потолку с отпечатками футбольных мячей, словно надеялся увидеть то самое Царство. – Но… Мы можем быть уверены, теперь ТЧ далек от той суеты, в которой мы живем, и теперь его дух живет вечно, – старик даже прослезился, такое я видел в первый раз. – Теперь я предлагаю всем нам в мыслях помолиться за покой нашего друга. Или хотя бы подумать о нем, вспомнить хорошее.

Он закрыл глаза и опустил голову, его губы медленно шевелились. Я видел, как за ним опустил голову завуч и все учителя, а за ними ученики. Почти все молились.

Естественно, нам не говорили всех подробностей смерти ТЧ, точнее, нам ничего не сказали. Мы только знали, что с ним «случилось несчастье», так нам втирали год назад на похожем собрании. Нам даже не сказали, как он умер. Через пару недель пошли слухи о самоубийстве. Он выбросился из окна своей комнаты. Один парень из моего класса спросил на физике у завуча (он у нас ведет физику), что произошло с ТЧ и правда ли, что он убил себя. Он разозлился и велел перестать распускать сплетни.

Гораздо позже кто-то проболтался, и мы узнали о том психопате. Мальчишка связался с каким-то психом, которому нравились дети. Говорили, что он изнасиловал мальчугана и долго шантажировал, обещал убить его семью. Мальчишке было не с кем поговорить, разве родителям скажешь такое? Еще позже заговорили о его переписке с тем психом. К тому времени в школе перестали говорить о ТЧ. О нем забыли, как о той песне, которая всем давно надоела. После него осталась гора теннисных ракеток и море мячей для пинг-понга.

И тут произошло то, чего никто не ожидал. По крайней мере репетируя перед зеркалом, Хламидий не мог представить такой поворот. Прежде чем кончилась минута молчания, и все перестали молиться или делать вид, один парень из толпы выкрикнул:

– А разве самоубийцы не попадают в ад?!

Спросил он достаточно громко, чтобы молящийся старик его услышал. Головы всех присутствующих поднялись, и шеи завертелись, точь-в-точь как те болванчики.

– Кто?.. – двойной подбородок Хламидия затрясся как холодец. – Кто это сказал?! Пусть выйдет тот, кто это сказал!

– Это я, – сказал парень и сделал шаг вперед.

Тем парнем был я – Давид Табидзе.

Письмо 14
Компромисс

18 апреля, понедельник

История, которую я тебе рассказал в прошлом письме, на том не закончилась. Как ты догадался, продолжать собрание после такого мало кто решится: Хламидий велел всем расходиться по кабинетам. Ученики под сопровождением своих классных руководителей двинули к выходу.

Пусть говорят, что между школами и тюрьмами нет ничего общего, на самом деле здесь все то же самое, только названия разные. Здесь свои заключенные, которых держат в камерах от звонка до звонка, надзиратели, с которыми можно договориться, местные группировки и комендант.

Так вот, пока все тащились черепашьим ходом, Хламидий шептался с завучем, и оба не сводили с меня глаз. Хоть ты кольцо Всевластия¹⁹ надевай, чтобы стать невидимым, как Бильбо²⁰. Поравнявшись с ними, заговорил завуч:

– Я сейчас занят, чтобы разбираться с тобой, парень, но завтра… Нет, в понедельник будь готов. Назови мне свое имя и класс.

Директор молчал, тем не менее, его сверлящий взгляд из-под кустистых бровей отдавал бесовщиной.

Больше всего я боялся не серьезных бесед и даже не наказания, а звонка моей маме. Позвонить мог кто угодно, начиная с моей классной и заканчивая Хламидием. Звонок из школы ее расстроит, ей и так хватает забот.

Сегодня на уроке английского в кабинет вошла секретарша. Я знал, она пришла не просто так – за мной. Не мешкая, я собрал вещи в рюкзак.

– Мне нужен Давид Табидзе. С ним очень… Хотят поговорить, – она взглянула на меня и язвительно улыбнулась красным ртом. – Вещи пока оставь.

Со стороны послышались сдавленные смешки.

По пути в кабинет директора я едва поспевал за секретаршей, всю дорогу она молчала, что только напрягало. Пространство передо мной заполняла ее огромная задница, бедра перекатывались с боку на бок, так что заслоняли само солнце. Сальные бока под белой блузкой колыхались при каждом шаге и напоминали дряблый подбородок старика, когда я спросил, может ли ТЧ рассчитывать на ответный матч за место в раю. Я отвел взгляд туда, куда она еще не добралась – потолок.

– Заходи, – сказала она, отпирая дверь в кабинет завуча.

– Меня разве не директор вызывал?

Директорская секретарша работает на завуча? Странно.

– У директора есть дела поважней. Тобой занимается завуч, – она просунула голову в дверь и почесала одну сальную ногу об другую. – Каха, я привела жертву.

– Нани, не пугай мальчишку. Нам не нужны мокрые случаи. Спасибо, Нани-и-и!

– Добро пожаловать в лабиринт Минотавра, – сказала она мне, освободив дверной проем.

Секретарша что-то ответила ему и закрыла за мной дверь. Вот уж кто собой не нарадуется: их так веселят собственные шуточки, наверняка считают себя эдакими стендап-комиками.

– Ну, чего стоишь, как будто в первый раз? Садись.

Завуч встретил меня в вертящемся кресле, стоило ему на меня взглянуть, как лживо-притворная улыбочка куда-то исчезла с костлявого лица. Я пришел в разгар чайной церемонии. Он бесконечно колотил ложкой о стенки кружки, хотя пар давно потух. Свой чай он черпал серебряной ложечкой, и стоило поднести ее ко рту, по кабинету разнесся звук противного прихлебывания. Кружка вдвое больше нормальной, так что представь, каково мне пришлось.

– Так… Напомни, из-за чего я трачу на тебя время? Что, очередной умник – обозвал пристава придурком?

– Я спросил на собрании…

– Ах, точно, точно… Не продолжай, – он зачерпнул очередную ложку, поднес ко рту, как передумал. – Да, натворил ты шуму. Директор собирался тобой лично заняться, я переубедил его – нечего метать бисер перед безнадежными.

Он выдвинул ящик стола, пошарил в бумагах, задумался и обратно задвинул.

– Я порасспрашивал у твоей классной. Собрал на тебя небольшое досье, – он снял с монитора стикер и пробежал по нему взглядом. – Так… Учишься неплохо, к исправительным мерам не привлекался… Так что случилось, Данила?

Я не знал, ждет он ответа или достаточно сделать виноватый вид, и тебя простят?

– Чего молчишь? Девушка отказала в отношениях, назвала трусом? Выпендрился, чтобы ей что-то доказать?

– Что?!

– Я спросил, почему молчишь? Не хочешь отвечать на этот вопрос, ладно. Тогда вот следующий: скажи прямо, ты атеист?

Серые глаза охотились на меня, я отвел взгляд с костлявого лица на фисташковую скорлупку, что застряла в складке его пиджака.

– Что?!.. – снова переспросил я, сбитый с толку.

– Это когда не веришь в Бога.

Он сказал с видом игрока, ответившего правильно на вопрос в интеллект-шоу для слабоумных. Откинулся на спинку кресла. Не хватало сигары в зубах и двух блондинок, которые бы мяли ему плечи и лизали уши.

– Я знаю…

– Так что, Данила, будешь увиливать или скажешь прямо?

– Меня зовут Давид. И какая разница…

– Как я понимаю, ты не осознаешь всей серьезности своего поступка. Пойми, парень, мы тут серьезными делами занимаемся. И шутки с тобой шутить никто не собирается.

– Я не спорю, – что-то меня дернуло подыграть. Он не оценил.

Костлявый поставил руки на стол и подался вперед. Тогда же на пол посыпалась фисташковая шелуха.

– Слушай меня внимательно, умник. Мне плевать, какой херней ты страдаешь вне школы – это повесят на психолога. Но здесь, в школе, такого дерьма не должно быть. Ты хоть представляешь, сколько дерьма мне пришлось разгребать за тобой? – он перешел на шепот и пиявкой впился своими выпученными глазами. – Такие фокусы, как на том собрании, не повторятся. Так подорвать мне репутацию… Тому, кто претендует на должность директора, нет ничего важнее репутации. Старик скоро помрет, и кому быть директором? Все эти болваны гроша не стоят. Лучше меня им не найти. Так что не смей, слышишь? Не смей подосрать мои планы. А попробуешь проболтаться – закопаю.

Он вернулся в кресло, сделал большой глоток и лживо улыбнулся.

– Не знаю, в курсе ли ты, но поговаривают о введении религиоведения в среднюю школу. В твоем случае помощь нужна сейчас. Предлагаю два варианта: в первом я докладываю директору, что у тебя явное психическое нарушение и тобой займется психолог. Это значит 16 часов, которые покажут, нужна ли тебе коррекция у психотерапевта. Во втором я договариваюсь с одним человеком, и вы как следует беседуете. Если у тебя получится убедить его в своем раскаянии, я иду к директору и говорю то, что он хочет услышать: «Да, Саба Николаевич, мы во всем разобрались. Он сожалеет, Саба Николаевич. Обещает впредь держать мнение глубоко в заднице». Какой вариант выбираешь ты?

– Второй, – ответил я.

19 апреля, вторник

Сегодня после уроков я поехал по адресу, что передал мне этот мудак. В моих планах было сходить в бассейн, а не переться в самую даль города и беседовать непонятно с кем. К тому же голова разболелась, и настроение, как разогретая в микроволновке зефирка.

Я не поверил своим глазам, сверился с адресом: нет, не ошибка, и правда церковь. Взобрался по крутой бетонной лестнице. Зашел внутрь. Вокруг ни души, и только тысячи осуждающих взглядов с икон. Я чувствовал себя, как шафер в костюме кигуруми на свадьбе у мормонов.

– Эй, здесь кто-нибудь есть? – мой голос вернулся эхом.

Никакой реакции, будто уборщица вымыла пол, стряхнула пыль и по рассеянности забыла запереть дверь. У меня по плечам побежали мурашки. Будь что будет, психолог, так психолог. Три недели кое-как перетерплю. И только я собрался уходить, за алтарем послышались шорохи, откинулась створка с нарисованным ангелом, дующим в трубу.

– Тебя прислал Каха? – спросил священник, наполовину высунувшись из двери. Черная ряса болталась на нем без пояса.

Я кивнул.

– Подожди минуту, я переоденусь и вернусь.

– Я побуду снаружи, если вы не против.

– Главное не сбеги.

Я опирался на белые перила, свесив голову, когда священник вышел из тяжелой двери. Он запер ее за собой старомодным ключом, и мы спустились по лестнице. В джинсах и приталенной рубашке в нем вряд ли можно узнать священника.

– Ты нечастый гость церкви. Я прав?

– Я не из этого района, – ответил я, не задумываясь.

– Я не имел в виду конкретно эту церковь, а вообще, – сказал он, сложив по привычке руки на животе.

– Голова разболелась от ладана.

– Ладно, это не столь важно. Уверен, не по этой причине меня попросили тебе помочь.

– Мне не нужна ваша помощь! – как же меня бесят такие люди, они действительно верят, что способны кого-то изменить.

– Хочешь перекусить? Я знаю неподалеку хорошее кафе, там можно пообедать за разумные деньги.

Ты спросишь, какого черта я поперся с незнакомцем пить кофе? Так не одному тебе эта мысль пришла в голову: мне самому интересно знать. Хорошо, что я вырос из того возраста, когда священники просят мальчишек присесть к ним на колени.

Мы заняли дальнюю кабинку с красными сиденьями. В зале играла тихая музыка, бряцали столовые приборы, голоса сливались в звуковую неразбериху. Первое время мы молча ели, и с виду могло показаться, что отец с сыном зашли пообедать. Когда мы перешли к кофе, священник откинулся на спинку сиденья и спокойно заговорил:

– Прежде чем решать, нужна тебе моя помощь или нет, позволь, Давид, узнать, что стряслось в школе?

Я пересказал ему историю ТЧ и моего заявления на школьном собрании. Он поджал губы и пару раз понимающе кивнул, постепенно вникая в смысл, как пловец достает до дна бассейна за несколько гребков.

– Вот как, – он задумчиво погладил седеющую бороду, отвел взгляд за витрину, где грузовик повез бочку шипучего «FruitON». – А как тебе самому кажется, в чем причина твоего поведения?

– Что здесь непонятного? Меня возмутили слова о вечном покое – это глупо. Ведь каждому, кто открывал Библию, известно, что самоубийство не прощается и душа уходит в ад.

– В какой-то степени ты прав: самоубийство – великий грех. Однако… Не стоит забывать о милости Божьей, – ответ давался ему без малейших усилий, он говорил, не подбирая слов, не задумываясь, о чем сказать дальше. Я словно оказался главным героем дешевой мыльной оперы, эдаким сомневающимся юношей, ищущим совета у приходского священника. И вся эта вкусная еда, удобные сиденья и наш разговор казались ненастоящими, чьей-то глупой репликой, заученной из облитого кофе сценария. И чем дальше я слушал священника, тем сильнее хотелось его заткнуть. – Он наверняка простил этого несчастного мальчишку, и горе, случившееся с ним по вине того мужчины, искупило его вину. Давай вспомним одну историю из…

– То есть, по-вашему нормально то, что с ним случилось? Нормально, что его изнасиловали? Нормально, что он выпрыгнул из окна, потому что другого выхода не было?

– Выход есть всегда, – тихо сказал священник, перебирая в пальцах салфетку. Я не верил ему, да он и сам, похоже, сомневался.

– Да неужели?..

– Сперва успок…

Я говорил, и как оказалось, говорил так громко, что собрал зал слушателей. На тот момент я никого не замечал. Важно не молчать, не позволять ему добить меня своими проповедями.

– Почему Он позволяет таким вещам происходить? Почему не вмешался ни в одном из случаев? Он позволяет больным ублюдкам насиловать детей. Для него нормально, когда подростки выбрасываются из многоэтажек. Ему плевать, когда самолеты в небе сбрасывают бомбы, и в руинах домов умирают все подряд: дети и чьи-то мамы и папы… Когда бетонные стены взрываются, и тела разрывает на кусочки, и их записывают в без вести пропавших. Дети таких отцов еще верят, ждут звонка… Когда надеяться не на что.

Он отложил салфетку, пропитанную потом ладоней, и полез в карман за пачкой сигарет. Непослушными пальцами достал сигарету и нервно закурил.

– Мне не кажется правдой то, что о Нем говорят… Безграничная любовь к своим детям. Все это бред, нет никакой любви. Он придумал нас и бросил выкручиваться, выживайте, как хотите… Мы как крысы лабораторные в клетке, в которую пускают газ, запускают вирусы, морят голодом… Все эти дурацкие эксперименты, очередная шуточка в стиле: «Вы, ребята, держитесь и любите меня».

Ты спросишь, расстроился ли я? Да, я сильно расстроился. Говорить мне было нечего, слишком устал и готов был свернуться калачиком на сиденье и уснуть. И потому я искусственно подгонял концовку своих бредовых слов, говорил без особых эмоций. Зря меня никто не остановил, наговорил лишнего и не замечать сердитых взглядов посетителей я уже не мог. И потому сказал, что хочу уйти. Он попросил счет, расплатился и мы вышли.

– Я понимаю твои чувства, – он раздавил окурок о крышку урны и выбросил. – Может показаться, что Господь забыл о нас. Уверяю тебя, на самом деле Он не перестает нас любить. Любовь его своеобразна, понять ее сложно, но попытаться стоит. Лучше всего я приведу тебе пример из…

Мы возвращались обратным путем, священник разглагольствовал на библейские темы, пока я шел рядом, засунув руки в карманы. Я задумался над словами Сони: ее подруга уже сдавала экзамены и говорит, что не все так страшно. На днях я спросил у мамы, не попытаться ли мне поступать этим летом. Она удивилась и спросила, какие же у меня идеи, я ответил – пока никаких. Она сказала, что мне незачем забивать голову всякой ерундой, ведь впереди еще три года старшей школы.

– Я бы хотел прояснить еще одну вещь. Ты упоминал о витрине с кубками рядом с вашим спортзалом, – сказал священник, перебирая в руках ключи. – Почему ты хотел ее разбить?

Мы подошли к парковке, где он оставил свою машину.

– Ну, не то чтобы я собирался ее бить… Просто я думаю, это несправедливо.

– Что несправедливо?

– Они забрали его медали и кубки. И выставляют их так, будто это их заслуга, а он ни при чем. Я бы отдал все награды его семье. Так будет правильней.

– Обещаю, я поговорю об этом с Кахой, – сказал священник. – Я позвоню ему вечером, как только вернусь домой. Ты ведь понимаешь, как важна была наша встреча?

Я кивнул.

– Очень важно было, чтобы ты сам разобрался в своих чувствах. Ты был честен со мной, а самое главное – с собой. Ты не соглашался с каждым моим словом, хотя это был самый простой путь отбыть наказание. Но я бы ни за что не поверил в такое быстрое исправление. За годы службы я неплохо научился замечать разницу, когда люди искренни, а когда только делают вид. Думаю, теперь, Давид, мы можем расстаться.

Сейчас ночь, никого рядом нет, и я пишу тебе на кухонном столе. Мне не хочется спать. И чем себя занять? Может, прогуляться? Я еще подумаю.