Текст книги "Пробежка по углям"

Письмо 15
У пропасти

28 апреля, четверг

Начать мне бы хотелось с того, что писать это письмо для меня – единственная возможность хоть ненадолго выбраться из черной ямы. С каждым днем все тяжелее. Гадко на душе. Одежда кажется неудобной, будто одевался в темноте и что-то перепутал. Я чувствую тревогу и понятия не имею, откуда она берется. Это не сравнится со страхом перед важной контрольной или входу мамы в комнату, пока смотришь порно. Та тревога длится минуты, а здесь совсем другое. Скорее бы она прошла.

Вернувшись из школы, я сбросил куртку с рюкзаком, взял ручку и вырвал двойной лист из тетради по информатике. В последнее время я перестаю себя узнавать: то, что раньше нравилось, сейчас раздражает. Например, я перестал смотреть баскетбольные матчи по «Eurosport», хотя раньше любил вечерние игры NBA особенно противостояние команд «Boston Celtics» и «Los Angeles Lakers».

На Discovery раньше смотрел «Разрушители легенд». Если ты не знаешь, в чем смысл, то я постараюсь рассказать вкратце. Два парня получают письма от телезрителей с необычными историями, а их задача проверить, правда это или выдумка. У одного из этих парней моржовые усы, а другой не упускает возможности над ним поугорать. Они часто бьют машины, взрывают и стреляют по ним, в общем, не любят они машины. Некоторые их эксперименты действительно зрелищные, и, в то же время, могут спасти чью-то жизнь. Я не шучу. Но сегодня мне почему-то так не показалось. Правда, не знаю почему.

Когда-то мне нравилось смотреть такие телешоу, как: «Мужская лаборатория Джеймса Мэя», «Выжить любой ценой», «Динамо. Невероятный иллюзионист» и даже «Гаражные аукционы», что действительно ужасно. Сейчас я не могу на это смотреть со спокойной душой. Все эти люди лишь актеры, поверь, даже не всегда хорошие. Они обманывают фальшивыми улыбками, наигранным смехом, говорят с восторгом, а у самих глаза потухшие. Какой в этом интерес? Не знаю, нужно ли говорить, что в этих телешоу всегда происходят «незапланированные» случаи. При этом делается все ради поднятия рейтинга.

Не знаю, как точнее описать то, что я сейчас чувствую, будто всё проходит сквозь меня, не задерживаясь, а потом уносится куда-то далеко. Так, словно я ни при чем и нигде. Вот уже второй день не выхожу из дому, вчера даже в школу не пошел. Вечером поднялась температура, мама дала таблетку, теперь все нормально, но на всякий случай остался дома. Весь день смотрю телевизор, пью чай и бегаю в туалет. Ничего не хочется делать, и от этого становится еще хуже. Помогает только чтение.

Если честно, то я еще никогда не чувствовал себя настолько одиноко.

В последнее время я много думаю о самом разном, добром и плохом, в том числе о смерти. Самое страшное – это мысли, я не знаю, откуда они берутся, но их много, поверь, очень много. Одна за другой, особенно перед сном, они кричат во мне, пытаются вырваться наружу. Я борюсь, насколько хватает сил, так продолжается до утра, пока я окончательно не выматываюсь и только потом засыпаю. На самом деле это мучительно – лежать под мокрым одеялом на измятой липкой простыни, силиться хоть на секунду ни о чем не думать, и когда тебе уже кажется, что ты смог, к тебе возвращаются гадостные мысли. Это может быть что угодно, даже давнишние разговоры, в которых мог бы что-то изменить, повести себя иначе. Эти мысли прокручиваются в голове раз за разом, а вместе с ними появляется противный голосок, который повторяет: «Ты жалкий… Ты слабак, ты завалишь экзамены… Неудачник!».

В такие минуты хочется убиться головой об стену, лишь бы голос замолчал. Иногда кажется, что я стою у пропасти, по которой течет река Безумия, земля у ног ползет, и я вот-вот сорвусь.

Как-то давно я спросил у мамы, как выглядит смерть. Она поправила одеяло и рассказала историю. Еще детьми она и ее брат подобрали бродячую собачонку, такую игривую, что покоя не давала. Мяч выкатился со двора, собачонка выбежала за ним на дорогу. С работы возвращался сосед, он ехал домой на обед и вел грузовик. Мяч объехал, но затормозить не успел. От удара собачонку отшвырнуло, она лежала на боку и тихо поскуливала.

Я имел в виду человеческую смерть, и так ей и сказал. Она нахмурилась и серьезно посмотрела. Думаю, она засомневалась, достаточно ли я взрослый для такого. Она пообещала рассказать на следующий день, поцеловала и пожелала спокойной ночи.

На следующий день и через месяц она не возвращалась к тому разговору.

В моих детских фантазиях смерть представлялась старой, полуживой-полумертвой цыганкой. Ее желто-коричневое лицо и костлявые руки покрывают струпья, кое-где свисает кожа ошметками, пахнет гнилью и плесенью. Голова в проплешинах, из нее выползают желтые черви, одежду изъела моль, а на костлявых запястьях бряцают золотые браслеты. Изо рта торчат гнилые обломки зубов, язык черный с рядами присосок, как у пиявки.

Той ночью она мне приснилась.

Мой дедушка умирал от мелкоклеточного рака легких. Диагноз поставили на четвертой стадии, метастазы к тому времени поползли в мозг, печень, они были повсюду. Мама говорила, что на снимках дедушка светился, как новогодняя елка. Врачи не стали им заниматься, отпустили домой умирать. Этот факт не помешал ему курить до конца. Он шутил, что теперь для него нет такого понятия, как «вредно», и сигареты ему больше помогут, чем навредят. Мама на тот момент окончила школу, училась на втором курсе училища, свою маму она похоронила еще подростком и, чтобы хоть как-то держаться на плаву, подрабатывала официанткой в кафе. Когда дедушка не мог уже ходить, она взяла академический отпуск. Убирала за ним, когда он обделывался и харкал кровью. Когда у него случались болевые припадки, и обезболивающие не работали, он метался по постели, вопил о желании умереть. Мама плакала, когда рассказывала об этих ужасных вещах. Она говорила, дедушка так сильно похудел, что напоминал еврея из концлагеря. В последние дни рак парализовал деда, мама сама подносила сигареты к его рту. Он не мог глотать, а потому курил.

– Смерть каждую ночь за ним приходила, а он откупался до последнего дня, пока отдавать стало нечего. Тогда смерть забрала его душу, – говорила мама.

Копаясь в старых фотографиях, я нашел пожелтевшие снимки: девушка сидит на стуле, парень у нее за спиной, нарядные, красивые, на фоне нарисованного леса. В них я узнал дедушку с бабушкой – маминых родителей. Всматриваясь в старые снимки, я пытался представить, какими они были: веселыми, скучными, трудолюбивыми, заботливыми, счастливыми? Старые снимки не такие, как сейчас, раньше люди не фотографировались, чтобы скуку разогнать, у них не было возможности выставляться напоказ.

Помнишь, я писал о том, что люблю смотреть из окна. За стеклом все напоминает кино, но это кино более естественное, в нем нет упорядоченности, здесь каждый из нас – режиссер своей жизни, и только от нас зависит, какой будет концовка. Мне нравится такое кино, здесь не бывает неудачных дублей, каждая деталь важна, главным героем может оказаться даже вон та собака, что пьет из лужи, или тот мужчина, разгружающий грузовик перед продовольственной палаткой, или та женщина, придирчиво выбирающая виноград.

Вглядываясь в яркие вывески, желтые окна домов, курящие трубы заводов, людей, перепрыгивающих лужи, я перестаю считать себя серой декорацией к фильму «Суини Тодд»²¹. Я живой. И для полного подтверждения остается отбросить тревогу и со всех ног пробежаться по мокрым улицам. Бежать и не останавливаться.

Сегодня мне пришла в голову идея составить список из того, что я люблю и ненавижу. Вот что получилось:

Люблю:

А) Ходить по свежевыпавшему снегу;

Б) Пение птиц;

В) Мамину улыбку;

Г) Шум моря;

Д) Слушать хорошую музыку;

Е) Помогать маме в готовке;

Ё) Плавать;

Ж) Смотреть из окна;

З) Читать хорошие книги.

Ненавижу:

А) То, что причиняет боль маме;

Б) Жалостливые взгляды прохожих;

В) Навязчивые ночные мысли;

Г) Школьные обеды;

Д) Идиотские шутки Звиада.

Письмо 16
Шоколадный Иисус

2 мая, понедельник

Удивительно видеть, как праздники меняют людей, пусть даже на время. Каждый год я замечаю одно и то же явление: чем меньше остается дней до Пасхи, тем доброжелательней становятся люди. В праздники все становятся ближе.

За неделю до Пасхи люди убираются в квартирах, с грохотом выбивают ковры во дворах, моют окна, пылесосят салоны машин: каждый стремится встретить праздник в чистоте. В эти дни люди прощают и любят тех, кого сложно прощать и трудно любить. Повсюду слышны приветствия: «Кристе ахдга!» и «Чешмаритад ахдга!»²² За пару дней до праздника мы с мамой делаем вылазку на рынок, много всего нужно купить: мясо и овощи, марену и пророщенную пшеницу. Варим яйца. В кипящую воду бросаем мелко нарезанные корни марены и луковую шелуху, варим восемь минут, снимаем с огня и даем отвару настояться. Забрасываем вареные яйца, оставляем на пять минут. Готовые яйца получаются темно-бордовыми с оранжевым отливом.

Встречать Пасху с семьей дяди Резо – двойной праздник. Резо все тот же веселый толстяк с бесконечным запасом смешных историй. Живот так надорвешь его тяжеловесными шутками, что в туалет полетишь. А тетя Хатия просто хорошая женщина: готовит шикарно и умеет выбирать подарки. Так на прошлую Пасху она подарила мне подводную маску.

С кузенами я редко вижусь, они семейные, на работе, в делах. Мелким я часто зависал со старшим братом. Это он привил мне вкус к качественной музыке. Стены его комнаты закрывали плакаты рок-звезд, на столе бумбокс крутил кассеты «Nirvana», «Агата Кристи», «БИ-2», редко «Смысловые галлюцинации», «Rammstein», «Кино», «Король и шут». Слушая музыку, мы листали журналы о спортивных тачках, бодибилдерах, киноновинках боевиков и снова слушали музыку. Придерживаясь ритма, я кивал головой и подпевал Леве²³: «Большие города, пустые поезда… он не сошел с ума, ты ничего не зна-а-а-ла!». Брат с меня потешался и все же сам напевал мелодию, добавляя громкость.

После праздничного обеда мы перебрались в просторный зал и усадили свои жопы на диван. Пить чай из стаканов-армуда24 и смаковать абрикосовую пастилу – уже часть праздничного ритуала. Хатия азербайджанка, и мне непонятно, зачем она ходит в церковь на Пасху? «Я уважаю религию мужа», – отвечает она. Быть рядом с мужем в главный для христиан момент – главное тому подтверждение. Почему она не перешла в христианство? Она говорит, что для нее неважно, какую религию человек исповедует, будь то ислам или христианство: основа общая и Бог один.

В шестом классе я напросился съездить на работу к дяде Резо. Раз в квартал у них запланированы полигонные учения, там они оттачивают навыки и прорабатывают варианты пожара. И вот, настал тот день. Залез в защитный костюм, на плечи повесили кислородные баллоны, в руки дали пожарный рукав – все как надо. Макет дома вспыхнул, в небо поднялся черный дым. Дядя Резо подогнал грузовик, другой пожарный подсоединил рукав к баку и повернул рычаг. Послышался гул, по рукаву пошла вибрация. Я перехватил рукав и прицелился в огонь, пена вырвалась из сопла, накрыв белым облаком фанерный домишко и пару ребят из бригады.

Пока мы ленивыми амебами расплылись по дивану, Тамаз без устали носился по квартире. Племяшу четыре года, и он знает, чем себя занять. Да так, что в холодильнике все яйца всмятку. Есть их он не ест, зато как бьется.

Посмотрев на Тамаза, дядя рассказал нам школьную историю. На уроке труда он выточил из дерева яйцо, зашлифовал, покрасил, залакировал, словом, постарался от души. Он всех побеждал в яичных баттлах и, как трофей, забирал яйца, павшие в бою. Домой он притащил полный портфель призов.

– Как я потом мучился… Два дня на горшке сидел. Жопу рвало, как кинжалом. Поганцы подкинули тухлятины. Смекнули, что яйцо мое непростое. С тех пор вареные яйца не могу есть.

К разговору подключилась мама:

– Мама²⁵ сколотил тебе стол и скамейку во дворе. Дэда²⁶ спускала обед в ведре. Таблетки не помогали, так что пришлось тебя изолировать. Газовый террорист.

– Вот они, сестры… Нет чтобы пожалеть брата, – Резо закрыл лицо руками, делая вид, что плачет.

Сияющий двумя рядами молочных зубов, Тамаз протянул ему побитое яйцо.

– Хо-о… Малыш, пожалей дедулю. Оставь это у себя. Разрешаю положить в карман. Подай вон того младенца Иисуса. Карамель в них что-то с чем-то.

Я смотрел на этих людей, их голоса звучат нежно, лица такие родные – по-настоящему близкие люди. Иногда мне кажется, что для настоящего счастья достаточно чувствовать чью-то необходимость в тебе. Необходимость не в чем-то конкретном, нет, просто твое присутствие и возможность поговорить.

Письмо 17
Еще один оловянный солдатик

6 мая, пятница

У меня одного слово «сон» вызывает неприятные ассоциации? Сколько себя помню, только однажды приснилось что-то приятное. И о чем этот сон был? Я забыл. Прошлой ночью меня снова кошмарило. На этот раз я стоял у развалин взорванного дома, парень передо мной вел репортаж, а я был за оператора. Парень рассказывал о жертвах авианалета, позади него работали медики и спасатели, завывали сирены. Пострадавших относили в машины скорой, тех, чьи сердца не бились, упаковывали в черные пакеты.

Собака залаяла и поскреблась по обломку бетонной стены, группа людей в форме собралась с инструментами: работали отбойные молотки и пневматические подушки. Машин скорой не хватало. Пострадавшие в шоке сидели на обломке стены, обклеенной желтыми обоями. Из уцелевших домов приходили люди, они приносили воду, разговаривали с пострадавшими.

Мужчину в зеленой куртке и сандалиях я не нашел среди выживших, но и в числе мертвых его нет. Возможно, он все еще под завалом?

Шум инструментов, бегущая кровь, сирены… В суматохе не сразу услышишь рокот авиадвигателей. Медики и спасатели отложили дела и посмотрели в небо. Самолеты возвращались.

Я открыл глаза: на столе горела лампа, которая желтым светом освещала взволнованное лицо мамы.

– Ч-ч-ч! Все в порядке, Давид. Все хорошо, – она прикоснулась к моему лбу, усыпанному градинами пота.

– Я кричал?

– Сильно. Соседей разбудил, – она мягко улыбнулась.

– А говорил во сне?

Она нахмурилась.

– Повторял одно и то же: «САМОЛЕТЫ!.. САМОЛЕТЫ!.. САМОЛЕТЫ!..», – она убрала ладонь со лба и сказала: – Я схожу за водой, хорошо?

– Ага, – сказал я и добавил, когда мама ушла на кухню: – Они возвращаются.

Во вторник я впервые поехал по этому маршруту. Вообще-то мы с мамой редко ездим на поездах. В основном летом, когда мы навещаем бабуа и бэбиа²⁷. Вначале я пошел в город, взял в библиотеке «Вино из одуванчиков» Рэя Брэдбери. Я все еще плохо ориентируюсь в авторах, книгу мне порекомендовала та самая коротышка. Возвращаться домой не хотелось, подумал, будет неплохо прогуляться по парку майора Шалвы Далидзе²⁸. У железнодорожной станции пришла идея уехать ближайшим рейсом. Я сел в поезд на станции Навлюги, доехал до Рустави²⁹, высадился, побродил два часа по окрестностям городка, вернулся на станцию и поехал домой.

В пути я люблю садиться у окна: лесополоса сменяется полями, а те – болотцами, там стоят уродливые сухие березы с обломанными верхушками, и снова лес. Но в тот раз я почти не выглядывал из окна.

На соседнем сиденье ехали мама с малышом. Малыш годиков четырех корпел над раскраской, но его настырная мамаша вечно встревала. «Ну, что ты делаешь?.. Веди по точкам, рисуй красиво… Не выходи за линию… Дай сюда». Она вырвала фломастеры из пухлых ручонок и делала по-своему. Малыш, правда, старался, но разве будет получаться, когда над тобой повис злобный агрессор? Не думаю. Так повторялось 2–3 раза, тогда малыш вконец раскапризничался. Он потерял всякий интерес к этим «ровным линиям, точкам и прочей занудной фигне». От ее «делай правильно» мне самому свело мозги, я пересел в другой конец вагона.

Мамочки иногда хотят от детишек всего и сразу. Неужели им не понятно, что все сразу не получится, черт… Неужели они не помнят себя детьми? Пусть бы немного постарались их понять. Неужели так сложно уделить час времени и обойтись без занудства и моралей?

Где-то я слышал, что дети – пластилин в руках своих родителей, и от того, насколько постараются родители в первые годы жизни, зависит, что получится в итоге: Адам от Микеланджело или скособоченный телепузик. Часть правды в этом все-таки есть. Правда в том, что большинство из нас – дрессированные мартышки в руках своих родителей. Обозленные мартышки. Наступает момент, когда игра «Будешь хорошо себя вести – получишь конфетку» перестает работать, мартышка сыта обещаниями.

Что со мной не так? Моя «компасная стрелка» вечно указывает на потерянных людей. Я писал о нем в «Гаражном клубе». В тот вечер я много выпил, и отчасти это вина Алека. Если бы не назойливый шмель у моей головы, я его не заметил.

Ветер гонял по траве обрывки бумаги, кругом разбросаны учебники и тетради. Сам он сидел на траве, спиной уперся в трубу турников и курил в одиночестве – таким я его нашел. Растерянный вид, пустой взгляд на фоне облезлых турников. Когда я его окликнул, он вздрогнул, словно его вытащили из своей реальности и поместили в нашу – чужую. Говорил он медленно, с долгими паузами. Несло крепленым перегаром.

– Я тебя знаю, ты тот парень… – он пощелкивал пальцами, щелк-щелк, помогая себе припомнить, с чего бы я кажусь ему знакомым. – Точно… Мы как-то виделись в этом… Как его?..

– Гаражный клуб, – подсказал я.

– «Гаражный клуб»? Звучит впрямь как клуб джентльменов. Нет… Не подходящее название. Ну, да ладно.

– Не боишься, что заметят, как ты куришь? – спросил я, поглядывая на окна.

Он хмыкнул и заговорил о своем.

– Говорят, понедельник… день тяжелый. Что правда, то правда. Я только что узнал, что меня отчисляют. Вытурили из школы, представляешь? Документы уже готовы. Хотят, чтобы мои родители были в курсе… Им нужно прийти сюда завтра. Батя не станет со мной церемониться – наваляет пиздюлей.

– Отчисляют? – переспросил я. – Такое бывает в нашей школе?

– Вот и я о таких не слышал. Буду первым, – сказал он и рассмеялся невеселым смехом.

– И куда теперь, в школу Роберта Шумана³⁰?

– Без понятия, – я рассчитывал поднять ему дух, но безуспешно. Он сделал пару затяжек и выпустил дым через ноздри. – Одно я знаю наверняка. Напишут мне такую характеристику, что ни один «скотный двор»³¹ меня не примет. Месяц не дотянул…

Он снова усмехнулся, и до того тоскливо, как обреченный на смерть в ночь перед казнью.

– За что тебя отчислили?

– А ты не слышишь мой чудный парфюм а-ля «Smells like a drunk teen»³²? Бодрит, согласен? – он умолк, пожевал губы и продолжил: – Меня сдала химица. Устроила бучу, будто никогда не слышала перегара.

– Да уж. И за это отчислять?

– Не совсем. Я жестко прогуливал. Меня предупреждали, но разве станешь серьезно воспринимать угрозы дурачка, который пьет чай из ложечки?

– Наш завуч?

– Он самый. Тот еще гондо… Минутку, вы тоже разговаривали по душам?

– Я сорвал собрание в спортзале.

– Припоминаю… Что-то слышал. Так ты тот самый парень? Хм, а ты крутой! – он хлопнул меня по плечу и широко улыбнулся. – Ты не вымажешь джинсы, если не будешь крутиться задницей по траве. Присаживайся.

Я присел. Он протянул пачку сигарет с этими мимимишными картинками легких. Ветер поднял в воздух мусорный пакет, он долго трепыхался в небе, кружил, как летучая мышь, пока не повис на проводах.

Мелким я часто канючил перед сном. Ты брал сборник сказок – проверенный способ меня усыпить. Чтобы уснуть, мне хватало одной истории, но иногда я выбивал вторую, ты хмурился и говорил, какой же я вымогатель. Мне запомнилась история о «Стойком оловянном солдатике». Так вот, этот парень, Алек, напомнил мне оловянного солдатика, у которого облезла краска с мундира, и его бросили в огонь. Согласен, он сам напросился, но отчислять – слишком.

Настала пора уходить. Я помог собрать вещи с земли, Алек кое-как затолкал их в рюкзак. Прощаясь, он был все еще расстроен, но хотя бы не подкуривал двадцать первую сигарету от окурка двадцатой.

Письмо 18
Налет на подарочные магазины

11 мая, среда

Ты знаешь, что такое молочный червь? Я тоже не знал, пока не попил молочка. Сегодня я пил молоко из пакета, как поймал на языке скользкого типа. Подумал молоко прокисло, смотрю нет – вчерашнего разлива. Сплюнул в ладонь, а там белый червь, похожий на опарыша. Не буду говорить, чем история закончилась, сам догадаешься. Одно скажу наверняка: теперь я не молочник.

Знаю, начинать письмо с червей в молоке – идея не самая лучшая, просто не нашлось другого места. К тому же я и о тебе позаботился: каждый заслуживает знать об опасности.

Кажется, меня не туда понесло. Я хотел рассказать о встрече с Соней в супермаркете. Пока я стоял у полок и выбирал кетчуп, мимо проплыла голова Сони. Она катила тележку, а женщина рядом сверялась со списком покупок. Похоже, они закупались к празднику. К какому именно, мне оставалось узнать через пару минут. Мама Сони отнеслась с пониманием: «…Я продолжу, а вы пока общайтесь. Соня, позвонишь мне…», – сказала она, дав нам возможность поговорить. Соня показалась взволнованной, я подумал: не меня ли она стесняется?

– Как тебя сюда занесло?

– Мама возила к зубному. Вот, заехали на обратном пути… – она приложила ладонь к щеке. – Сильно заметно?

– Заметно что?

– Как неуклюже у меня двигаются губы? Еще морозит. Не чувствую кончика носа и верхнюю губу.

– Возьми мятный «Halls» – поможет.

– Проверю. Не хочется быть перекошенной на своем дне рождения?

Она засмеялась, пока смысл сказанного не дошел до нас обоих.

– Так у тебя сегодня день рождения?

– Не сегодня. Завтра. И ты можешь прийти.

Она сказала адрес и время. Остаток дня прошел как в трансе.

Я ломал голову: где достать деньги. У меня оставались кое-какие заначки, но их явно не хватало на хороший подарок. Я мог бы одолжить у Вано, родители всегда начисляют ему на карман. Проблема в том, что наша дружба с Вано формальная: ни общения, ни дружбы, из общего только парта. Как вариант оставался дядя Ирак, но он где-то пропадает. Поспрашивал на кухне, говорят, сегодня не приходил. Странно, куда он исчез? До чего же не хотелось маму напрягать. Оставался последний вариант, на который я особо не надеялся и все же рискнул. Пошел к Манане – отшельнице, о которой писал в третьем письме. И да, я хочу подробней рассказать о том разговоре:

– Я не немощная старуха… – она так рассердилась, что готова была снять фотографию мужа в тяжелой рамке и швырнуть в меня.

Дверь открыла после десяти минут стука и отчаянных манипуляций, типа: «Я знаю, вы там… Манана, откройте! Если вы не откроете, я приду завтра, и послезавтра, и послепослезавтра…».

– А выглядите именно так. Если вам нужно что, не стыдитесь, я принесу. Вам из продуктов что-нибудь нужно?

– Вчера ходила.

– Тогда может прихватить в библиотеке пару книг?

– Пока не нужно, – угрюмо ответила она.

– Возможно, вам нужно… Ну, не знаю…

Она задумалась, а потом выдала такое, от чего мой вид так и говорил: «Помолитесь за блаженного Давида, безобидного дурачка». Для полной правдоподобности не хватало струйки слюны, капающей на пол.

– А наркотики для меня достанешь? – спросила она на полном серьезе.

И рассмеялась, да так, что я побоялся, как бы у нее не выпала вставная челюсть, если бы она у нее, конечно, была.

– Ладно, уговорил, – она хлопнула в ладоши, взяла блокнот, нацарапала пару слов и протянула бумажку. – Пиявки можно отрывать, а можно подождать, пока они выпьют дурную кровь и тогда отвалятся сами. Держи, купишь мне лекарства.

Уже закрывая за мной дверь, она спросила:

– Ты пришел не из заботы к доходящей старухе? Деньги нужны?

– Ну, почти… – она раскусила меня, вышло по-дурацки. – Мне нужны деньги на подарок.

– Она хорошенькая?

– Очень.

Она протянула руку и дала еще десять лари.

После того случая Манана согласилась принимать мою помощь. Как я уже говорил, она одинока, муж умер, и помочь ей особо некому. Социальные работники к ней приходят, но, по словам Мананы, исключительно ради галочки, проверить, жива она или нет. Реальной пользы нет. Манана перестала открывать им дверь.

Сейчас поздняя ночь, не стал рисковать и перебрался на кухню. Здесь я не помешаю маме спать. Скажу по секрету, я побаиваюсь встречи с родителями Сони. Да, ее маму я видел, но одно дело сказать «рад знакомству», а другое – сидеть за одним столом, отвечать на вопросы. Надеюсь, они не станут ко мне по-другому относиться, как только узнают, что у меня ДЦП.

12 мая, четверг

Итак, я решил половину дел, оставалось самое трудное – выбрать подарок.

До встречи оставалось меньше часа, а подарок прятался на витринах. Я даже не знал, какие у Сони интересы, кроме как смотреть за всеми с галерки. Ну не дарить же ей бинокль? Ох, каким же дураком я себя чувствовал. Я знал, что кроме зеленого лака на ногтях она носит сережки с мелкими ракушками. Наша химица называет их «вызывающими». Вот уж не знаю, что вызывающего она в них нашла. И чем мне это могло помочь?

К шести часам я уже не видел смысла в этой дурацкой затее. Я обошел десятки этажей трех торговых центров, сто магазинов, простоял у тысячи витрин, перенюхал миллион пробников ароматов и, в конце концов, потерял нюх. Что цветок, что дерьмо – пахнет одинаково хорошо.

Из фильмов я знаю, что букет цветов должен сработать. Хотя букеты дарят влюбленные, а на эту роль я пока не рассчитываю. Ко всему прочему, цветов тысячи, и какие нравятся Соне? А может, она вообще топит за «Greenpeace»?

Я подумывал уходить, как мне попался на глаза павильон женских аксессуаров. Блондинке, что стояла за прилавком, получилось развязать язык робкого парня. Она спрашивала, сколько лет девушке, цвет глаз и волос, о ее гардеробе. Я нервничал и мог напутать. Волосы взмокли под шапкой, не снимешь. Отчего я утопал в поту? То ли оделся жарко и все еще нервничал, то ли женщина понравилась? Я не шучу, приятная, внимательная женщина. Она меня спасла.

Блондинка показала мне шарф насыщенного голубого цвета. Это даже не шарф, скорее платок, им не согреешься в мороз, но все же в прохладный день от него будет польза. «Судя по описанию девушки, платок будет отлично на ней смотреться», – убедила женщина. Блондинка предложила завернуть подарок в бархатную бумагу. А я-то даже не вспомнил об украшении. И тут во мне порвалась струна интроверта: я рассказал, как измотался в поисках подарка и как поссыкиваю перед встречей с родителями. Не знаю, что на меня нашло, во мне происходят странные перемены: раньше я бы не стал говорить о личном с незнакомцами.

– Не переживай, ты чудесный парень. Они полюбят тебя, – сказала она и протянула подарок в самой красивой обертке, какую я только видел.

В метро я генерировал сценарии встречи с родителями Сони: будут ли они смотреть на меня с жалостью или поведут себя, как нормальные люди? Не забыла ли Соня предупредить их о моем приходе. Я не знал, чего ожидать: меня впервые девушка приглашает к себе домой.

К дому Сони прочесал на своих двоих. Пока шел, представлял, как пожму руку отцу Сони, а маме сделаю комплимент насчет прически. Буду держаться уверенно, подкину пару шуток, поинтересуюсь, как им город. Так должен пройти идеальный вечер.

Нажимая на кнопку звонка, я уже опаздывал на 40 минут.

– Чего опаздываешь? – дверь открыла Соня.

– Я плохо знаю этот… район.

– А я подумала, ты струсил перед моими родителями. Мы не стали тебя ждать… Заходи…

Видел бы ты ее в том молочно-малиновом платье без бретелек. До чего же хорошенькая. И эта венка пульсирующая на шее… Праздник для вампира. Она все еще говорила, когда я постепенно отключался, плавно погружаясь в воображаемый бассейн. Оглушенный ее красотой, я беспомощно тонул… Вот, коснулся дна. Со дна меня вытащила теплая ладонь на моем запястье.

– Что? – спросил я.

Соня рассмеялась и сказала, чтобы я снимал куртку.

– Милая, кто там? – послышался голос женщины из соседней комнаты. – Твой друг?

– Да, мам. Давид пришел.

В соседней комнате послышалась возня. Пока Соня несла мою куртку, ко мне подошли ее родители. Крепкий мужчина со светлыми волосами пожал руку.

– Здравствуйте, я Давид.

– Очень приятно. Андрей – папа Сони, и ее мама – Светлана.

Женщина повисла на плече мужа, ее глаза блестели.

– Куда так угодил, приятель? В футболе ногу потянул?

Соня вернулась, она стояла за спинами родителей и выглядела встревоженно, как тот раз в супермаркете. Он говорил о моей проблемной ноге, на которую я прихрамываю. Я был готов к подобным вопросам. Я мог бы согласиться, мол, ерунда. Скоро заживет. Но какой смысл? А потом на секунду представил их реакцию: женщина растерянно переводит взгляд с мужа на свои руки, мужчина переминается с ноги на ногу. И у каждого взгляд, полный жалости. Мне не нужна жалость. Мне нужна хорошая история, одна правдивая идея.

Неловкую паузу оборвала Соня:

– Что вы как те надзиратели из ГУЛАГа? Пропустите человека. Не удивлюсь, если Диана со скуки посчитала все М&M’s на торте.

– А ведь правда, чего мы держим мальчика в дверях? – отозвалась мама Сони и залилась глуповатым смехом. – Все за стол.

В центре просторной гостиной накрытый стол, за ним девушка нашего возраста – взгляд печальный. Черное платье. Словно ее похитили с похорон и силой удерживают на веселье, руки и ноги связали, на губах невидимый скотч. «Где остальные? Так, они все попрятались и сейчас выпрыгнут с поздравлениями. Но почему стол накрыт на пятерых?» Я ожидал шумную компанию, квартиру, набитую школьными подружками.

Пока мама Сони некрепкой рукой нарезала торт и раскладывала по тарелкам, я рассматривал интерьер комнаты: стеклянный журнальный столик, чаша с шарами из прутьев; на полу высокая ваза, заполненная слоями мелких камушек, ракушек и стеклянных шариков; на стене экран, помещенный в старомодную раму, где одна за одной сменяются цифровые репродукции популярных картин. Квартира-образец, не приспособленная для жилья, хрупкие картонные декорации. И если в квартире Вано идеальная чистота и запах моющих средств, то здесь нет запаха. Я оказался в студии для съемок реалити-шоу, где-то спрятана камера.

Отец Сони завалил меня вопросами типа: где я живу, как учусь и чем увлекаюсь? Приукрашивать некоторые вещи бессмысленно, Соня в любой момент скажет: «Да не гони!».

– …знаете, я готов терпеть многое, но не те унижения, что случаются на математике. Я ненавижу уроки математики, – говорил я, разглаживая складки на скатерти. Мама Сони наполняла свой бокал шампанским, ее муж поджал губы и перевел взгляд снова на меня с видом: «Да, я все еще тебя слушаю». – Возможно, у меня сложилось бы другое представление о предмете, будь у нас нормальный учитель. Соня не говорила, как у нас проходят уроки? Ну, вначале он объясняет новую тему, и это не занимает больше 5 минут. И хотя он спрашивает, всем ли понятно, на самом деле ему плевать. Чаще всего все молчат, чтобы не нарваться на унижения. «Дебил, тупоголовый, неандерталец», – его любимые слова.