Текст книги "Ниндзя с Лубянки"

Глава 5. Синоби

Токио, Сакасита-тё, 14 октября 6-го года эпохи Тайсё (1917-й по европейскому летоисчислению)

«Симатомаи! Нидан, нэвадза! Вакабаяси! Сёдан, сэой нагэ!» – помощник доктора Кано, основателя и главы школы дзюдо Кодокан, выкрикивал имена бойцов, выходящих на татами, называл мастерские степени, на которые они претендовали, и техники, которые тем предстояло исполнить для подтверждения своих притязаний. Вдоль стен в очень большом, площадью более трехсот татами, зале, в приличествующих случаю официальных штанах – хакама, темных кимоно, некоторые и в широко раздувшихся над плечами накидках – хаори, скрестив ноги, сидели гости. Перед ними, образуя стройными рядами большой квадрат, расположились ученики школы – все в белых кимоно, почти все с черными, истертыми до ниток поясами. В задних рядах теснились молодые ученики: некоторые – в спортивной форме, но многие и в черных, прусского образца студенческих мундирах со стоячими воротниками.

Сегодня глава Кодокан-дзюдо принимал экзамены на второй и третий даны – мастерские степени. Учитывая, что высшей степенью был пятый дан, испытаниям подвергались если и не самые опытные, то, пожалуй, самые физически сильные, энергичные и амбициозные бойцы. Но даже они чувствовали себя наивными детьми рядом со старшими мастерами, легендами еще самурайских времен дзюдзюцу, коих немало сегодня собралось в додзё. На татами сейчас распоряжался как раз один из них. Энергичный, непонятного возраста, мастер в белом дзюдоги – специальном кимоно для тренировок, застиранном настолько, что из всех швов его куртки пучками торчали мохнатые, истершиеся нитки, – стоял недалеко от северного входа, и каждый взгляд его мог испепелить на месте не вовремя молвивших слово молодых бойцов или решившихся растереть затекшие от долгого сиденья в одной позе ноги уже известных «тигров Кодокана». На спине мастера-распорядителя едва читалась нанесенная когда-то то ли краской, то ли тушью надпись: «Тэссин» – «Стальное сердце». Таков был псевдоним этого бойца в славные самурайские годы, и он предпочитал, чтобы его продолжали так называть, хотя несдержанные и не понимавшие важности и сути ритуала, падкие на европейские глупости вроде придумывания кличек, молодые ученики за глаза предпочитали называть его на варварский манер: Папаша Тэссин, или просто Папа.

Тэссин знал об этом, но поделать ничего не мог. Понятное дело, открыто так к нему никто не рисковал обратиться, а застать врасплох ученика, когда он употреблял кличку без уважительного слова «сэнсэй» – «учитель», никак не удавалось, как Папа ни старался задать трепку непочтительным ученикам. Он внезапно появлялся в бане после тренировки учеников, заранее приходил на коллективные обеды или ужины во время больших праздников, чтобы занять себе место где-нибудь в углу или за колонной, где его и не сразу углядишь. Все было впустую: если на татами дзансин – боевой дух учеников – и исчезал частенько, то в обычной жизни они чувствовали присутствие Папы на расстоянии.

«Все это тщеславие и суета, – рассуждал сам с собою Тессин, – гораздо хуже было то, что, вступив после смерти в 1912 году великого императора Мэйдзи в новую эпоху, японцы совсем расслабились и, казалось, даже не были готовы к новой победоносной войне. Токио становился все больше похож на иностранный – гайдзинский – город. Большинство населения явно предпочитало европейские костюмы столь дорогим сердцу Папы традиционным платьям, и даже на тренировки молодежь приходила в кимоно, в вырезе которого кокетливо торчало европейское нижнее белье с узким воротником стоечкой. По улицам бегали трамваи и над Гиндзой – кварталом европейской роскоши и разврата – загорелись электрическим светом огромные рекламные панно. На некоторых из них (о, ужас!) гейши – нежные цветки японской нации, снимавшие с себя во время последней войны и продававшие на специальных аукционах шелковые нижние кимоно, чтобы помочь самурайскому воинству в священной борьбе с русскими дикарями, рекламировали пиво в бутылках. Не саке, нет – пиво! Да что гейши – само правительство, похоже, сошло с ума, раз отважилось заключить договор о дружбе с этой варварской Россией – извечным японским врагом, страной, которую даже китайские гадальщики, специалисты по искусству ветра и воды – фусуй, прямо называют «угрозой с севера». А молодежь, глупая и наивная японская молодежь, готова принимать за чистую монету любую заокеанскую пошлость типа кинематографа – лишь бы было «как там». Если так дальше пойдет, через двадцать-тридцать лет о самурайском духе в Японии никто и не вспомнит, и вместо воинов, способных убить ради императора сотни тысяч врагов, Божественные острова заселят белоручки, годные разве что только для того, чтобы пить это самое пиво да любоваться луной в своих дурацких фетровых шляпах, сидя на стульях, потому что в их узких штанах они даже не в состоянии опуститься по татами по-японски! Того и гляди, узкие штаны лопнут, обнажив толстые ляжки поклонников всего западного. А с чего все начиналось? С пренебрежения этикетом! С этого дурацкого гайдзинского «Папаша»!

Распаливший сам себя и взбешенный собственными мыслями, Папа взревел «Ямэ!», остановив показ техники претендента на второй дан, в способностях которого ни у кого не было сомнений, и коротким рыком старого тигра вызвал следующего кандидата. Развернувшись к северной стене, Тэссин увидел, что почетный гость сегодняшнего экзамена – худой и мрачный узколицый старик в дорогом черном кимоно с фамильными гербами, лысоватый, с длинной седой бородой и острым, цепким взглядом, сидевший рука об руку с главой Кодокана доктором Кано, – одобрительно и еле заметно кивнул ему. «Папа» на мгновение замер и четким, быстрым движением поклонился гостю, не затратив на это ни одной лишней доли секунды, но полностью выразив свое почтение. «Даже поклон нынче – наука, недоступная нынешним балбесам. Хорошо, что Сакамото-сэнсэй не таков», – с гордостью за себя и благоговением перед узколицым подумал Тэссин, и еще больше напустив в своем облике элементов тигра-самурая, рявкнул на недостаточно точно выполняющего ритуал кандидата. Тот испуганно поклонился великому Тэссину, поправился и продолжил выступление. «На таких людях, как Сакамото-сэнсэй, держится Великая Япония, – продолжая настраиваться на волну самурайского благолепия, размышлял Тэссин. – Пусть он и стар, но его ценил великий император Мэйдзи. Иначе бы он не назначил его учителем этики в придворный колледж, где учился и обожаемый сын Мэйдзи, и где теперь учатся его внуки. Говорят, что наш сюзерен болен. Вряд ли его правление будет долгим, но ему помогают духи-ками, раз он, в свою очередь, назначил Сакамото-сэнсэя наставником уже своих детей и хранителем придворной библиотеки. Это поистине мудрое решение, ибо другого такого человека, столь любящего родину и ненавидящего варваров, вряд ли удастся найти в Великой Японии».

Тем временем сам Сакамото, столь превозносимый в это время в мыслях «Папаши Тэссина», наклонился к уху главы школы дзюдо:

– Сегодня я привел сюда двоих своих учеников, чтобы они могли своими глазами увидеть и Кодокан, и его достойного основателя.

Не разворачиваясь друг к другу лицами, Сакамото и Кано искоса обменялись короткими учтивыми поклонами, после чего наставник императора продолжил:

– Сожалею, что оба они не учатся в придворном колледже, в котором так блистательно преподавал Кано-сан и где ныне преподаю я. Они ученики лишь колледжа при Кёику дайгаку, но мальчики очень способные. Один из них мой приемный сын – Рютаро, а второй – наследник славного рода Ода, сын бывшего министра иностранных дел.

– Уверен, что, окончив Кёику дайгаку или Токийский императорский университет, который патронирует Сакамото-сэнсэй и в котором я сам когда-то имел счастье обучаться, эти юноши приумножат славу нашей страны, – церемонно ответил Кано, и сэнсэи снова раскланялись, слегка присвистывая при этом губами в знак особого почтения друг к другу.

Мальчики, которых они обсуждали – молодые люди лет семнадцати, одетые, как и большинство присутствующих, в хакама и кимоно, – скромно сидели справа от стола высокой комиссии и пожирали глазами происходящее. Хотя оба с детства практиковались в самых разных единоборствах, а приемный сын Сакамото, несмотря на малый вес при очень высоком для японцев росте, вообще был чемпионом колледжа по сумо, но в Кодокане они были впервые. Юношей поразили размеры зала – таких огромных додзё трудно было найти в маломерной и тесной Японии. По уровню же престижа в стране, где боевыми искусствами занимался каждый третий мужчина и каждая четвертая женщина, соперничать с ним мог только знаменитый, построенный еще в прошлом веке Бутокудэн – Павильон воинской добродетели в старой императорской столице Киото. Лучшим ученикам колледжа Кёику дайгаку уже доводилось там бывать на товарищеском матче по дзюдо между их университетом и университетом Рицумэйкан. Убранство обоих залов было схоже – в традиционном стиле оформленные места для глав школ, синтоистские алтари камидза, темные от времени колонны, не новые, но чистейшие татами. На стенах, над раздвижными окнами и воротами – бесконечные ряды вертикальных дощечек с искусно выписанными именами учеников. Разными были только люди. Поговаривали, что в Киото не очень любили основателя дзюдо, а он не слишком жаловал старую столицу и представителей ее школ. Кано был представителем «новой аристократии» – из тех японцев, которые сделали сами и себя, и страну, победившую древний, спящий в опиумном дурмане Китай, и хвастливую, но грязную, страшную и пьяную Россию. В Киото же по-прежнему в почете были те, кто гордился подвигами старой, давно уже не существующей Японии. Сакамото-сэнсэй был родом как раз из Киото, но, судя по уважению, оказываемому им главе школы дзюдо, чувствовал в нем нечто такое, что недоступно было остальным, не столь прозорливым уроженцам старой столицы.

Представители Кодокан-дзюдо занимались по совершенно другим, похожим на европейские и американские, методикам, предпочитая не следовать кондовым, да и, по правде сказать, весьма туманным наставлениям самураев прошлых веков, а беря на вооружение новую науку побеждать, которую тут же при них придумывал и на них же проверял основатель школы. Справедливости ради надо сказать, что выигрывали они хотя и часто, но далеко не всегда, и поэтому тоже не очень любили ездить в Киото. Несколько раз проиграв тамошним борцам, специалисты из Токио переписали правила схваток и теперь формально не могли встретиться со своими противниками в свободном поединке – правила не позволяли. Хитрость и ум Кано в очередной раз помогли одержать победу в тот момент, когда поражение казалось неизбежным. А что может быть более абсолютным олицетворением искусства «гибкого пути» – дзюдо? Возможно, именно это и привлекало в нем наставника принцев Сакамото, слывшего консерватором, но любившего говорить, что «хотя прошлое и дает нам уверенность, только новое приводит нас к победе». Он видел в дзюдо новое, неведомое оружие, которое не мощью меча, а силой популярности завоюет для Японии новый мир.

Юноши, искренне увлекавшиеся историей национальных единоборств и старающиеся как можно чаще практиковаться в них, это знали. Оттого приглашение приемного отца Сакамото побывать на церемонии сдачи экзаменов на повышение мастерских степеней в Кодокан восприняли с радостью и удовольствием, хотя, разумеется, внешне постарались никак этого не выдать. Однако скрывать восхищение от присутствия в непосредственной близости легенды дзюдо становилось все труднее по мере того, как хватка самурайского этикета слабела под воздействием эмоций болельщиков. Молодые люди внимательно следили за происходящим на татами, неосознанно отдавали свои симпатии тому или иному борцу, радовались или огорчались его уровню исполнения техник.

В это время Папа Тэссин, сопроводив колкими замечаниями выступление предыдущего кандидата, а теперь, наоборот, ничем не выдавая своих искренних эмоций и все же немного запнувшись при чтении списка, хрипло выкрикнул:

– Васири-сан! Русский! Претендент на повышение степени до второго дана! Коси-вадза!

В зале это объявление вызвало заметное шевеление и легкий шум: знающие объясняли непосвященным, что русский по имени Васири вырос в Японии, учился в православной семинарии при русском храме Никорай-до, что возвышается над всем Токио на холме Суругадай. Русский говорит по-японски, как японец, вежлив и благороден, как японец, одевается, как японец, ест и спит, как японец, но на голову выше и намного сильнее почти любого японца. Говорят, сам Кано-сэнсэй несколько лет назад принял его в Кодокан и спустя два года вручил ему – чуть ли не первому из иностранцев – черный пояс. Токийские газеты прозвали его «Русским медведем», и это не случайно. Молодые люди тоже слышали эту историю, и за иноземной знаменитостью наблюдали особенно пристально. На татами вышел здоровенный, пожалуй, на голову, а то и на две, выше большинства присутствовавших здесь японцев, лысый мужчина с красивым, чуть асимметричным лицом – правая бровь, как будто после неудачно сросшегося перелома, была у него все время удивленно приподнята. Плечи широкие, походка чуть вразвалочку, ноги по-кавалерийски кривоваты. Перед татами выглядел он весьма достойно, ритуал выполнял четко, и было видно, что для него это ровно так же естественно, как и для японских выучеников Кодокана. «Уки отоси! Ката гурума! Уки госи! Хараи госи! Цурикоми!» – гремел голос Папы, который, казалось, все не хотел поверить, что «Русский медведь» пройдет все испытания. «Ура нагэ! Цуми гаэси! Ёко гурума!». Но после каждого выкрика тут же раздавался мощный шлепок напарника о татами, свидетельствующий о том, что русский проходит испытание чисто. Наконец воцарилась тишина напряженного ожидания. Доктор Кано, хоть и сидел в японском костюме, по европейскому обычаю похлопал претенденту. Следом весь Кодокан взорвался овациями в адрес русского атлета. Юноши посмотрели на своего наставника: Сакамото вслед за Кано сделал движение, напоминающее попытку аплодисментов, но, как будто одумавшись, плавно убрал руки в длинные, как крылья ворона карасу, рукава своего черного кимоно. Ребята поняли, что и им лучше воздержаться от оваций.

– Хорош! Ничего не скажешь, хорош! – послышался сзади знакомый голос. Ода и Сакамото-младший оглянулись. Пока зал хлопал подтвердившему свои претензии на второй дан русскому борцу, к ним незаметно подсел Вакаса-молодой, пижонистого вида мужчина с кокетливыми черными усиками над верхней губой и повадками опытного жуира. Совсем недавно он окончил университет Кёику, к которому относился колледж, где учились юноши, и служил теперь во Втором, разведывательном, отделе генерального штаба. Несмотря на то что у него не было военного образования, Вакасу взяли в разведку за то, что он хорошо знал русский язык: до университета он успел поучиться в русской православной семинарии в Токио и даже носил серебряный крестик на шее. Кроме того, ходили слухи, что Вакаса был необычным человеком. Он приехал в Токио из префектуры Миэ – места далекого, провинциального, но загадочного и мистического. Когда-то там обитали кланы синоби – потомственные шпионы Средневековья, неуловимые и овеянные множеством легенд. Синоби, или иначе ниндзя, владели множеством тайных боевых приемов, не зная поражений. Говорят, сила их воли была такова, что взглядом они убивали птиц на лету и не брезговали никакими средствами для достижения победы. Простые люди верили, что синоби перемещаются на жабах, дающих ниндзя мистическую силу, умеют добывать огонь из воздуха, сами могут превращаться в птиц и зверей, но никогда не навредят обычному крестьянину или горожанину. Наоборот, могут еще и случайной добычей поделиться. Вроде бы сейчас время синоби уже прошло, но японские горы скрывают так много тайн, что простому человеку лучше о них даже не задумываться – целее будешь. Вот и про Вакасу поговаривали, что он потомок одного из этих кланов таинственных убийц, но сам он никогда не комментировал эти слухи, хотя и не опровергал их, лишь снисходительно усмехаясь, даже когда об этом говорили старшие.

– Видели этого русского? – одобрительно продолжал Вакаса, – я его знаю. Мы вместе учились при русской церкви Никорай-до, в семинарии. Он всегда был самым крепким парнем из всех, и наш наставник в дзюдо Окамото-сэнсэй рекомендовал его для поступления в Кодокан. Не одного, конечно, рекомендовал, но из русских выдержал только он. Чертовски силен, храбр и хитер. Настоящий враг.

– Почему враг? – Ода с интересом проводил взглядом лысого русского, уже усаживавшегося на свое место.

– Потому что русские всегда были и всегда будут нашими врагами, что бы там ни говорили и ни подписывали наши дипломаты. Извини, Ода-кун. Я не имел в виду почтенного графа Ода. Но один европейский мудрец сказал, что язык дипломату нужен для того, чтобы скрывать свои мысли. Среди глупых гайдзинов только мудрец смог додуматься до того, что у нас знает каждый взрослый человек, – усмехнулся Вакаса, – лицо, язык, жесты – все это нужно человеку, чтобы скрывать свои истинные намерения. Это и есть татэмаэ – то, что спереди. Настоящий мужчина даже друзьям и детям не открывает свое истинное сердце – хоннэ. А русский… Этот русский в семинарии был довольно наивен и не таил своего сердца – очень глупо для воина. Но действительно силен и храбр. Что есть, то есть. Когда мы попытались немного нажать в семинарии на русских варваров, что учились с нами, некоторые из них плакали и просили прощения. Только этот… Василий – так его правильно зовут – задал нашим тогда хорошую трепку…

– И Вакаса-сан? – с почтением спросил юный Сакамото.

– Мне? Нет, я не участвовал в этом… Во всяком случае, в драках я не участвовал. Когда Василия приняли в Кодокан, многие радовались, надеялись, что там из него выбьют его вонючий русский дух. Первое время так и было – он приходил вечером весь в синяках, несколько раз ему ломали ребра. Но он садился за уроки и никому ничего не рассказывал. А потом перестал приходить с синяками. Его друг бросил Кодокан, а Василий остался. Это Окамото-сэнсэй первый назвал его Русским медведем. Он рассказывал, что здесь очень многие хотели отомстить русскому за своих родственников, погибших в Квантуне. Его душили, ломали, бросали, били, но ему все нипочем. Через несколько месяцев оказалось, что очень немногие в состоянии победить русского. Ломать, беря захват так, что лопается ключица, незаметно бить, падая в броске так, чтобы локоть попал противнику под сердце и хрустнули ребра, научился сам Василий. Теперь даже многие японцы его боятся. Правда, его дзюдо не совсем дзюдо…

– В каком смысле?

– Он сильнее любого из нас, выше и тяжелее. При этом он так же, как мы, быстр, ловок и гибок. Но самое опасное, что в бою он становится очень умен и хитер. Не так, как в жизни. Умеет использовать не только слабость, но и силу. Но лучшее, чем он владеет, – японский язык.

– Вы думаете…

– Я знаю. Он очень скоро окажется нашим противником. Так или иначе, война с русскими неизбежна. В нашей семинарии училось много детей казаков, а они как дети самураев – нередко глупы, но настоящие воины и преданы родине. Это значит, что жирные русские генералы и их вечно пьяные офицеры кое-чему научились у нас под Мукденом и Порт-Артуром. Они не хотят больше проигрывать из-за того, что ничего не знают о нашей армии и не могут прочитать наши донесения, которые штабные умники даже не шифруют, веря, что белым никогда не одолеть наших иероглифов. Впрочем, теперь уже и Кодокан не самое подходящее место для подобных разговоров. Пойдемте-ка, прогуляемся.

– Но сэнсэй…

– Учитель Сакамото в курсе.

Вставая, молодые люди посмотрели на своего наставника. Тот поймал их взгляд и еле заметно кивнул, давая понять, что знает, с кем и зачем они уходят, не дождавшись церемонии вручения дипломов.

– Пойдем в сторону Вакамия, – сказал Вакаса, выйдя на улицу и щурясь от яркого осеннего солнца, – тебе, Сакамото, ведь туда? А мне в Ичигая, как раз по пути. Да и Ода-кун оттуда пройдет прямиком к себе на Акасака, не так ли? Да не волнуйтесь! Сакамото-сэнсэй специально пригласил меня в Кодокан – я давно хотел побеседовать с вами кое о чем интересном…

– О чем? – с любопытством спросил более непосредственный, чем его сдержанный товарищ, Ода.

– Все о том же! – громко и противно, как это делают в Японии уверенные в себе люди, захохотал Вакаса и вдруг, став серьезным, остановился и спросил: – Вы ведь оба лучшие в классе по знанию русского языка? Это очень хорошо, очень. С русскими скоро придется воевать! Я битый час вам об этом толкую! – внезапно разозлился он.

– Но ведь война только двенадцать лет как кончилась!

– Двенадцать лет – это очень много, Сакамото-кун. Так много, что кое-кто в нашей стране уже и в самом деле забыл о том, что угроза нашей империи всегда исходила с севера. До сих пор многие думают, что мы выполнили свою задачу, отняв у варваров Квантун и половину Сахалина, – это преступное недомыслие! В руках русских осталась железная дорога, остался большой русский город Харбин, а значит, вся Маньчжурия. Рано или поздно мы снова встретимся с ними на сопках Северного Китая, и мы должны быть готовыми.

– И наш русский язык… – начал сообразительный Ода.

– Да, и ваш отличный русский язык, особенно у тебя, Сакамото, станет вашим оружием в нашей священной борьбе за незыблемость империи. Но не только язык. Как вам сегодняшнее посещение Кодокана?

– Очень впечатляет. Особенно «Русский медведь». Совсем не похож на японца. Очень силен.

– Вот видите! Они готовятся к нападению на нас! И мы должны быть готовыми дать им отпор. Я слышал, вы оба тоже не прочь помериться силами на татами?

– Да, в колледже мы занимаемся дзюдо, а Сакамото лучше всех еще и в сумо.

– Знаете что? – Вакаса вдруг резко остановился. – Давайте-ка возьмем рикшу и быстренько домчимся до Ичигая. Я хочу вам кое-что показать. Но поклянитесь, что под самой страшной пыткой никому не расскажете о том, что увидели!

Взволнованные юноши переглянулись и в один голос ответили:

– Клянемся!

Через три четверти часа они сидели в небольшом зале, устланном татами, в неприметном ангаре, притаившемся в дальнем углу Императорской военной академии, и не верили своим глазам. Несколько человек, вскоре к ним присоединился и Вакаса, переодевшийся и повязавший лицо платком, молча, но ожесточенно сражались друг с другом на татами. Эта борьба была похожа на хорошо знакомое юношам Кодокан-дзюдо, но включала приемы и техники и из неизвестных им школ дзюдзюцу, и из хорошо знакомого сумо. Кроме того, люди, одетые в обычные тренировочные кимоно, использовали резкие толчки руками в голову и тело противника, наносили сильные удары ногами, иногда доставая чуть ли не до груди своих врагов, но те, казалось, все предвидели заранее. Удары тонули в вязких круговых движениях обороняющихся, броски срывались контрбросками, попытки удушающих приемов компенсировались болевыми. Все это кружилось, яростно пыхтело, скользило по татами и выбивало из него облачка пыли, если какое-то из брошенных тел падало не слишком удачно.

Еще через час в этом же ангаре ошалевшие от увиденного Сакамото и Ода сидели вместе с Вакасой, снявшим свой платок, но еще не переодевшимся, и пили почти прозрачный чай с запахом рыбьей чешуи. С ними сидел еще один человек: худой, лысый, в кругленьких небольших очках с металлической оправой, с бородкой в конфуцианском стиле – такую носил и приемный отец Сакамото. Хотя пришел он сюда в узком модном сюртуке, сейчас он сидел в тренировочном кимоно и, судя по пятнам пота на его спине, ребята только что видели его в числе сражающихся. Утверждать это с уверенностью молодые люди не решились бы. Все, кто сражался сегодня в этом странном додзё, носили одинаковую одежду, их лица были закрыты одинаковыми повязками, и все они выглядели похожими друг на друга как две капли воды. К тому же, хотя это было невежливым, человек не представился. Вакаса сразу назвал его сэнсэем, и юноши предпочли не задавать лишних вопросов. Этот очередной сэнсэй медленно, спокойно и очень внушительно говорил им то же самое, что они сегодня слышали уже не впервые:

– То, что вы видели, – большая тайна. Императорская армия все время должна быть готова к войне. К войне с Китаем и Россией. Но мы уже один раз поделили эти страны. Русские и китайцы не настолько глупы, чтобы не делать выводов из собственных ошибок и поражений. Значит, они тоже готовятся к войне с нами. Изучают нашу армию, нашу страну, наш народ. Совершенствуют разведку, засылают к нам шпионов, ведут за нами наблюдение и на островах, и в Маньчжурии. Особое внимание, конечно, вызывают наши военные. Поэтому лучшие люди нашей страны, настоящие патриоты, среди которых немало мастеров боевых искусств, защищают Японию и несут свет цивилизации варварам, стараясь избегать лишнего внимания. Они уходят навстречу врагу – на сопки Маньчжурии, на берега реки Черного дракона – русские называют ее Амуром. Там, не смешиваясь с военными, они самостоятельно ведут разведку и вылавливают иностранных шпионов. Там, в условиях, которые здесь, в Токио, и представить нельзя, они совершенствуют свой боевой дух, свой разум. Последнее – самое трудное. Можно стать большим мастером меча, но оказывается, что выучить варварские языки – много, много сложнее. Мне говорили, что вы оба большие специалисты в русском?

– Да, – второй раз за день ответили на этот вопрос Сакамото и Ода.

Сэнсэй внезапно перешел на русский язык и заговорил, но так плохо и с таким сильным акцентом, что вряд ли его понял бы «Русский медведь» Василий:

– Скорико бёрусуто от Урадзиостоку до Санукуто-Петербургу?

– Босемь тысячи дибятисот цуринадцачи бёрусуто, – ровно с таким же акцентом ответил Ода.

– От Владивостока до Санкт-Петербурга восемь тысяч девятьсот тринадцать верст, – без малейшего акцента произнес Сакамото и, чуть поколебавшись, добавил: – Если ехать через Вологду и Пермь, а не через Москву.

Сэнсэй удивленно откинулся назад и удовлетворенно переглянулся с Вакасой. Строго продолжил после паузы:

– У тебя очень странный выговор. Совсем непонятный. Русские так не говорят. Тебе надо больше заниматься и совершенствоваться в языке. Но у тебя отличные шансы. Сэгучи-сэнсэй тебя научит. Я знаю, что ты родился в России и не совсем японец. Ты ведь кореец, так? Я бывал в Корее. Давно. Когда тебя еще не было. Впрочем, это не важно. Для нас ты сын учителя Сакамото, а это значит, что ты японец. Японец, любящий и верящий в свою страну так, как может любить и верить в свой организм одна его клетка. Вы оба – наша надежда. Именно поэтому я добился у Сакамото-сэнсэя разрешения привести вас сюда.

Теперь снова настала пора удивляться молодежи. Значит, учитель все знал, и их визит в Кодокан, встреча с Вакасой были заранее обговорены. И Вакаса на улице вовсе не случайно решил показать им странную борьбу на территории военной академии, куда вход простым смертным запрещен и где их ждали заранее заготовленные пропуска… Во всем этом было что-то одновременно пугающее, неприятное, но в то же время страшно интригующее. А их лысый собеседник, будто угадывая их мысли, тем временем продолжал:

– Наша сегодняшняя встреча не случайна. И то, что вы увидели, обычным людям видеть нельзя. Это специальные курсы, на которых готовятся настоящие патриоты, которые потом покинут стены академии, чтобы уехать в Китай или Корею. Многие из нас уже были там… в командировках. Ваш старший друг Вакаса, несмотря на молодость, уже успел побывать в Корее и Владивостоке, в Харбине и районе Трехречья. Хотя его меч пока не обагрен кровью врагов, в искусстве владения тростью он очень хорош, а для разведчика трость важнее меча. Он даже успел стать преподавателем в японском додзё в храме Хонгандзи во Владивостоке. Там находится тайная база нашего общества, нашей школы, и оттуда нити нашей паутины тянутся на все русское Приморье. Основные наши агенты во Владивостоке – продажные женщины. Вакаса – красавчик, и не случайно он лучший в работе с проститутками. Он умеет доходчиво объяснить им, как и какую информацию они должны получать от нужных нам клиентов. Все они приходят в храм Хонгандзи и приносят туда тайны глупых русских офицеров – пьяных и похотливых. Вакаса еще научит вас искусству работы с женщинами-агентами, но не сейчас, позже. Пока же мы займемся более простыми, но хорошо укрепляющими боевой дух вещами – искусством боя, убийства и реанимации. Это просто тренировки, но прошу вас отнестись к ним со всем подобающим вниманием. Это важно.

Нас никто не должен знать в лицо, поэтому мы приходим на занятия в эту школу по отдельности, а тренируемся в платках. Конечно, это слабая мера предосторожности. Со временем, я надеюсь, наши курсы переведут из центра Токио куда-нибудь подальше – в Омори или вообще в Накано, но пока нам надо работать, и мы будем заниматься этим здесь. Те, кого вы видели, не просто разведчики. Это ниндзя, синоби – люди, прошедшие специальное обучение на основе методик древних кланов, существовавших еще до эпохи Мэйдзи.

Тут Вакаса приосанился и придал своему лицу важное выражение. Это было лишним. Юноши и так его уже почти боготворили. А сэнсэй тем временем продолжал:

– Но техника борьбы – далеко не главное. Ни один синоби не справится с группой специально обученных солдат противника, если тем дадут задание его поймать, а их командир не будет горьким пьяницей, как это часто бывает у русских, или вором, как нередко случается у китайцев…

– Тогда первого надо будет просто напоить, а второго подкупить? – вдруг перебил сэнсэя Сакамото и, вспыхнув от стыда, резко согнулся в поклоне, упершись лбом в стол и вскрикнув: «Я виноват! Мне нет прощения!»

Сэнсэй недовольно поморщился, но прощающе гукнул и продолжил, и только тогда багрово-красный студент разогнулся:

– Да, их надо нейтрализовать. Это несложно. Сложнее понять, как именно надо нейтрализовать каждого конкретного человека или организацию, систему. Всему этому вам придется научиться…

– Нам? – в один голос переспросили Ода и Сакамото.

– Почему вы удивляетесь? Впрочем, я знаю почему. Вы до сих пор не задумывались о том, что Японии вновь придется воевать в Китае, а о самих себе. Если бы вы внимательнее относились к себе, то давно поняли, что ваша судьба там – перед Амуром и за Амуром, на крыльях Черного дракона. Вы лучшие в своем колледже, но даже Кёику дайгаку – всего лишь один из лучших университетов империи, где есть еще и императорский – Тэйкоку и Школа пэров – Гакусюин. Но вы еще и лучшие в изучении русского языка. Правда, мы получаем хороших переводчиков и разведчиков из русской семинарии, – сэнсэй коротко глянул на Вакаса – тот почтительно слушал, даже дрожанием ресниц не выдавая своих эмоций, – вы хороши и в борьбе, но есть Кодокан, вырастивший великого героя, искреннего врага России Хиросэ Такэо, который когда-то мечтал о такой школе, как наша, но не успел ее увидеть.