Текст книги "Тайна двух чемоданов"

Глава 3. Шуба

Черная машина медленно ползла по Охотному ряду. Улица была запружена людьми, метавшимися по дороге в каком-то безумном хаотичном движении – как будто на муравейник опрокинули чайник кипятку. На самом деле москвичи, наоборот, остывали. Первое воскресенье сентября выдалось на редкость погожим. Спала наконец-то ужасавшая людей все лето жара, какой они не видывали, как говорят, со времен проклятого царизма. Стихли сменившие жару грозы. Впитались в пористый, грязный, какой-то совсем не твердый, московский асфальт дожди. По-майски зазеленели обочины дорог и тротуаров, посветлела выжившая листва, ожила трава на газонах и в парках. И вся Москва, кажется, как-то повеселела и собралась встретить в начале сентября свою вторую весну. Словно перенесли этот невероятный город в далекий экзотический Китай, а то и еще куда-нибудь подальше. Ошеломленные такими переменами столичные жители высыпали на улицу в первый же нежаркий выходной и, казалось, бродили по городу совершенно бесцельно. Глазели на собственные улицы с каким-то искренним изумлением, будто и правда все стали в одночасье чужестранцами, изучающими местность, в которой им теперь предстоит жить.

Черная машина аккуратно проталкивалась через изменившийся до неузнаваемости Охотный Ряд. В его восточной части уже высилась похожая на огромный древний дворец коробка грандиозной новой гостиницы, призванной покорить воображение немногих приезжающих в Москву иностранцев. Главным фасадом она обратилась через весь Манеж, через Моховую с ее дворянской усадьбой «всесоюзного старосты дедушки Калинина», на пустырь, где уже стартовала подготовка к строительству еще более великолепного Дворца советов. Рядом же с «Москвой», на месте, еще недавно занятом башнями Китай-города, уже был поставлен Первопечатник, с ужасом, как осторожно шептали злые языки, глядящий верстку газеты «Известия». Трамваи, троллейбусы, автомобили и единственная чудом сохранившаяся пролетка организовали перед ним такую кашу, что самому бестолковому горожанину становилась наглядна и понятна мудрость сталинского решения о сносе старых зданий, дворцов, стен и прокладывании через центр Москвы широких улиц-проспектов.

Черная машина остановилась.

За рулем сидел худощавый мужчина лет сорока пяти, с большим хрящеватым носом и свисающими рыжеватыми усами, в черной пиджачной паре, черном жилете, белой рубашке и при галстуке. Водитель автомобиля недовольно хмурился, молча негодуя на запруженную дорогу. Парочка на заднем диване тоже говорила немного. Совсем юная девушка в легком платьице глядела в окно огромными восторженными зелеными глазами, изредка оборачиваясь к своему спутнику. Молодой японец в очках предпочитал смотреть в свое окно. Его взгляд отнюдь не был восторженным. Наоборот, при заметном выражении общей рассеянности на лице, глаза японца напряженно сузились. Он с неподдельным и неослабевающим вниманием разглядывал каждый дом, каждый поворот улицы, каждого человека, остававшегося позади, пока их автомобиль, наконец, не выгреб из толчеи и не повернул на площади Дзержинского направо. Постепенно набирая скорость, черная машина покатилась вниз, к реке, и девушка снова оживилась.

– Посмотрите, Курихара-сан, как хорошо стало у памятника героям Плевны! Какой порядок навели, молодцы!

Курихара повернулся и ласково улыбнулся девушке.

– Ой, смотрите, как здорово: здание ЦК теперь прямо как дворец. Как же давно я здесь не была. Впрочем, и у нас на Сретенке здорово. Вот башню эту ужасную снесли, и так тоже хорошо стало, просторно!

– Да, хорошо, когда просторно. Токио тоже довольно тесный город. Не просторно.

– Да? А я думала, у вас там все по-современному. Все говорят, Япония – империя…

– Да. Конечно, Великая Япония – империя. Но все-таки в Токио довольно тесно. И дома в два этажа. Редко больше. Если только Гиндза. Там красиво. Три этажа. Даже выше.

– Очень красиво?

– Очень. Как Париж, пожалуй, или Берлин.

– Берлин, Париж, Токио… Мечта. Даже не мечта, а что-то совсем непонятное, что и словами-то не высказать…

– Правда, многие здания еще не восстановили после землетрясения.

– У вас бывают землетрясения?

– Конечно. Ведь мы живем в горах. Двенадцать лет назад как раз было. Очень сильное. Потом был страшный пожар. Даже море горело. Реки не горели, нет. Просто исчезли. Много людей погибло. Миллион. Мои родители тоже.

– Ваши родители? – Ошеломленная Марта с удивлением посмотрела на Курихару, но выражение лица японца совершенно не изменилось, и он по-прежнему кивал с легкой улыбкой, отвечая на ее пустяшные вопросы.

– Да. Они сгорели. Совсем.

Курихара отвернулся к своему окну и то ли рассеянно, то ли внимательно смотрел на Москву, будто видел ее впервые. Марта же глядела только на него. Ее глаза расширились от нежности и сочувствия, рука нащупала его руку и крепко сжала. Только теперь Курихара вздрогнул, изменился в лице и повернулся к девушке. В тот же миг скрипнули колеса. Шофер Стефанович остановил машину:

– Приехали, Курихара-сан.

Автомобиль стоял у причала, где на Москве-реке покачивалась одна из новинок прошлого года: плавучий ресторан «Электросварщик». Всего их обустроили пять (были еще «Кремль», «Энергетик», «Динамовец» и «Калибровщик»), но ни в один из них попасть простому калибровщику, сварщику или энергетику было совершенно невозможно, разве что некоторые динамовцы имели шансы. Вот и здесь, на «Электросварщика» стояла такая очередь, что вышедшая из машины Марта в ужасе отпрянула и, смущенная, чуть было не забралась обратно. Уже полностью овладевшему собой Курихаре пришлось даже приложить некоторые усилия, чтобы удержать девушку за руку. Как будто увеличившись в росте, он подошел к трапу, перед входом на который была установлена касса. Там спокойный Стефанович уже показывал дежурному администратору какой-то документ – так, что, кроме них двоих, его никто видеть не мог.

Когда японец и его девушка приблизились, все вопросы оказались успешно решены, и молодые люди, обойдя очередь, ступили на трап. Следом за ними впорхнула еще одна молодая парочка. Только девушка там была в спортивных ботиках, блузе энергичной расцветки и довольно короткой юбке, а молодой человек – в футболке с воротничком, спортивных шароварах и тюбетейке. В воздухе над ними висели слова «метрополитен», «план», «пятилетка» и странное – «Чельнальдина».

Устроившись за удобным столиком на верхней палубе с видом на Кремль и Нижние ряды, Марта и Курихара долго изучали меню. Когда, наконец, заказ был сделан и официант ушел, японец наклонился к девушке и доверительно произнес заученную вчера вечером фразу:

– Марта-сан, мир очень большой. Москва, конечно, красивый город. Один из лучших, что я видел. Здесь приятно жить, но…

– Но?.. – Марта вопросительно посмотрела на собеседника.

– Здесь приятно жить…

– Но?.. – Марта повысила голос.

– Но? Ах, но… Нет, никаких «но» нет. Мне действительно очень нравится Москва. Тут хорошо, да. Я долго привыкал, это правда. Но теперь… теперь мне будет очень сложно.

– Почему? – Девушка была искренне взволнована.

– Почему? Почему… Я уже три года в Москве, вы знаете. Это обычный срок командировки для корреспондентов нашей газеты. И… и этот год последний для меня. Моя командировка заканчиваться. Да.

Марта отшатнулась и сидела, глядя на Курихару невидящими глазами, вмиг наполнившимися прозрачными слезами. Официант принес еду, расставил перед гостями. Японец аккуратно поправил блюда и, тщательно стараясь не глядеть на девушку, попытался отвлечь ее.

– Вы знаете, Марта-сан, это мое любимое блюдо. Когда я приехал в Москву, мой старший корреспондент, он угостил меня это блюдо в ресторан «Славянский базар». Знаете, на Никольская улица?

– Нет.

– Да. «Славянский базар». Мне сразу очень понравится. Понравилось, да. Тогдашний военный ат… впрочем, неважно. Это блюдо вы знаете?

– Селедка, кажется.

– О, нет, Марта-сан! Это не «селедка, кажется»! Это ШУБА! Без «кажется». Вы знаете, как писать? – Восхищенный журналист так сам себя увлек своим рассказом, что повысил голос и не замечал ни изумленного взгляда девушки, ни притихших за соседним столиком и попивавших сельтерскую энтузиастов метрополитена.

– Смотрите, Марта-сан, это надо писать так. – Курихара, придерживая одной рукой сдуваемую ветром салфетку, второй достал автоматический карандаш и что-то карябал им на мягкой бумаге, то и дело протыкая ее насквозь:

– Вот. Обязательно этими буквами… Как это…

– Прописными.

– Да, прописными! Вот смотрите, что получается: ШУБА! Знаете, что это есть?

– Нет. Очень странно. В этом есть какой-то смысл? – Марта и в самом деле увлеклась названием странного блюда, слезы на ее глазах высохли сами собой, и девушка уже забыла о только что услышанной новости.

– Конечно, есть! В этот есть всё! В 1918 году, когда у вас Новый год, мы в Японии нет этого праздника, но у вас есть. Один ваш хозяин ресторана придумал это блюдо специально к Новый год. Тогда ведь у вас была война?

– Да, Гражданская. Там папа погиб.

– Да, мне очень жаль. И этот хозяин ресторана придумал специальное борисивистское брюдо.

– Большевистское? – засмеялась Марта.

– Именно! Смотрите сами. В то время в Россия, и в Япония тоже, был голод. Совсем мало кушать. Но в Японии все сами себе искать еду. Советская Россия не так. Я люблю Советскую Россию. – От волнения Курихара совсем запутался с падежами, но раздухарился и не обращал на это внимания, – у вас были пайки!

– Да только недавно отменили.

– Нет, Марта-сан, отменять недавно карточки. Я знаю. Это другой. Пайки – это рабочим давать рыба. Иваси, только не иваси. Прёхая. Серёдка! Рабочим давать серёдка! Два штука в день. Крестьяне искать еду сами. Хреб, картошка, да?

– Да.

– Вот! Да! И этот хозяин ресторана придумает тогда! Он мерько-мерько… порезать?

– Покрошил?

– Вот! Да! Покрошить картошка, посолить. Сверху мелко покрошить селедка. Солить не надо. А потом… Вы знаете, Марта-сан, что было потом?

– Что же? – Девушка окончательно увлеклась рассказом, да и сидящие за соседними столиками, уже не скрывая любопытства, смотрели на эмоционального иностранца.

– Потом быть сметана! Да! И вы знаете, что такое сметана?

– Конечно…

– Да, сметана означала натиск берьой армии на союз рабочих и крестьян!

– А союз рабочих и крестьян это… – задохнулась Марта от радостного смеха.

– Да! Да! Это серёдка и картоська вместе! И вот на них, – Курихара помедлил, вспоминая, – на них рёг гнет берьой армии.

– И?

– И сверху хозяин ресторана мелко покрошить свекорька! Это означало…

– Победу Красной армии?! Ух ты! Ура! Какой же умный был этот хозяин ресторана, или не знаю, чего он там был хозяин.

– Я тоже не знаю. Но он все придумать прабирьно.

– А название?

– А название, Марта-сан, значит, так: Ш – шовинизму; У – упадничеству; Б – бойкот; А – анафема. ШУБА!

– Ого! Здорово как! – восхищенная и совсем забывшая о горестях девушка подняла бокал с сельтерской. – Давайте выпьем!

Курихара немного успокоился и перевел дух. Встав, он тоже взял в руку бокал.

– Давайте.

– За ШУБУ, за русскую смекалку и за ваш прекрасный рассказ, Курихара-сан! Ура!

– За вашу красоту, за Москву, за Россию, Марта-сан! Ура! Кампай!

Молодые люди выпили и, разгоряченные общением, принялись за поглощение идеологически выдержанной пищи.

На следующий день в большом здании на площади Дзержинского рассказ о селедке под шубой слушал Дмитрий Заманилов и негодовал. В его небольшом кабинете на втором этаже стояла навытяжку парочка, обсуждавшая вчера на борту дебаркадера, по соседству со столиком Курихары, новости развития метрополитена. Заманилов сидел перед ним за столом и с недоумением перечитывал два мелко исписанных листа бумаги.

– Что это вообще все значит? Что это за рапорт? Это вообще – рапорт? – Заманилов нацепил на нос очки, сделавшие его похожим на иллюстрацию из старой книги об астрологах, и процитировал: – «Затем японец около десяти минут подробно рассказывал о идеологической наполненности селедки под шубой». Кищенко, вы в своем уме? Какая селедка?

– Товарищ старший оперуполномоченный, он действительно ей про селедку рассказывал, – заговорила «девушка-ударница», – я все слышала, а потом сразу же для памяти зафиксировала на бумаге.

– На какой бумаге, Грабина? Совсем рехнулись?

– Не волнуйтесь, товарищ старший оперуполномоченный. Как только товарищ Кищенко рапорт написал, я ее сразу сожгла и пепел растерла. – Грабина довольно улыбнулась Заманилову обезоруживающей детской улыбкой. Тот, однако, на улыбку не ответил и грохнул кулаком по столу.

– При чем здесь селедка, я вас спрашиваю?! Да еще «с идеологической наполненностью»! Как он ее там наполнил, этот японец? И чем?

– Виноват, товарищ старший оперуполномоченный, – заговорил Кищенко, – про идеологическую наполненность, наверно, не надо было. Это он ей, в смысле не ей, не селедке, а этой барышне, что с ним была…

– Ну!

– Так вот, он этой барышне рассказывал, что якобы селедку под шубой в каком-то ресторане придумали, чтобы показать о грядущей победе Красной армии над белогвардейской сволочью, товарищ старший оперуполномоченный.

– Идиоты… Ну хорошо. Черт с ней, с этой селедкой. Дальше что у вас написано… Что вот это такое: «рассказывал о трудностях восстановления народного хозяйства Токио после землетрясения». Это как понимать?

– Так точно. Так и понимать. После селедки этой, их весь ресторан слушал, его, то есть, они, то есть, он, конечно, ей рассказывал о… – Кищенко напрягся, вспоминая, и воспроизвел заученное: – О разрушительном токийском землетрясении 1923 года. Долго рассказывал, горячее съели.

Заманилов с недоумением посмотрел на оперативника. Тот понял, что сморозил глупость, и попытался оправдаться.

– Так точно, товарищ старший оперуполномоченный. Слышно хорошо было. Рассказывал, как Токио горел, как море полыхало. Потом про беспорядки…

– Какие беспорядки?

– Про корейцев рассказывал. Говорил, что их после землетрясения много в Токио фашисты поубивали.

– Какие-нибудь странные фразы он произносил?

– Странные?

– Ну да, странные. Которые можно расценить как пароль, как условный знак, как шифровку! Было что-нибудь такое?

– Товарищ старший оперуполномоченный, так он ей полтора часа про селедку да про Японию рассказывал. На салфетке что-то писал, потом с собой ее забрал. Может, место явки? Или пароль? Нам не видно было, только слышно. Так и то мы с Грабиной чуть с ума не сошли – всю эту ересь запоминать! Ей-богу, товарищ старший оперуполномоченный, там все странное было, партией клянусь!

– Ну, хорошо, ладно. Партией он клянется… Давай по-другому. Девушка эта… Как он ее называл?

– Мартасан.

– Мартасан?

– Так точно.

– Может, Марта-сан?

– Так точно.

Заманилов тяжело вздохнул и снова посмотрел на листки рапорта. Почесал за ухом, достал папиросу из серебряного портсигара, щелкнул зажигалкой, закурил.

– Что ж с вами делать-то… Можайск. Село. Конюшня. – Он грязно выругался.

Грабина и Кищенко тревожно переглянулись. Парень кашлянул.

– Мы это, того, товарищ старший оперуполномоченный. Из пролетариев мы. Из рабочих. С «Гужона». Оба.

– Это хорошо, это просто прекрасно, что из рабочих. А как эта девушка, Марта-сан, реагировала на слова японца?

– Вначале она какая-то странная была…

– Странная?

– Ну да. Как будто расстроена чем. Мы все слышать не могли, весь разговор. Пока рассадили, пока туда-сюда.

– Кто их сажал за столик?

– За столик сажал официант, а вот на дебаркадер они прошли при помощи шофера своего. Там в рапорте есть описание.

– Дальше!

– Есть! Когда он про селедку начал рассказывать, она развеселилась. Потом, когда про Японию уже, заплакала даже.

– Заплакала?

– Так точно. Но плакала недолго. Начала его убеждать, что надо помочь обездоленным японцам и корейскому нацменьшинству «как можно скорее залечить раны и восстановить хозяйство».

– Как можно скорее. Двенадцать лет прошло. Ну-ну?

– Японец ей ответил, что в его стране ценят благородных людей и что Марте-сан нашлась бы работа по душе и по вкусу.

– Это то, что в рапорте у вас написано: «склонял к переезду в милитаристскую Японию»?

– Так точно.

– Уже интересно. Дальше.

– Дальше она оживилась вроде как сначала, а потом странную вещь у него спросила. «Хватило бы, – говорит, – мужества у потомка гордых самураев написать письмо в три строки?»

– Что это значит? Из дальнейшей беседы стало понятно?

– Никак нет. Вроде как этот японец смутился, а потом отвечает ей: «Настоящему самураю не задают таких вопросов. Это оскорбительно. Самурай может все».

– Вот как? Интересно… Что же это за письмо такое – в три строки. Явно шифровка какая-то… Но какая? О чем? Где ключ? Мда. Ладно. Что дальше?

– Дальше? Дальше ничего. Они молчали довольно долго…

– Четырнадцать минут, – вставила Грабина и пояснила, – у меня напротив часы были, я засекла.

– Около того, – недовольно поморщился Кищенко. – Ели все это время. Ели рыбу…

– Не надо про рыбу. Дальше.

– Дальше он подозвал официанта, расплатились по счету, платил он, квитанцию сложил и убрал – аккуратно так – в бумажник, и ушли.

– А что за попытка драки у вас в рапорте указана?

– Да ерунда, в общем. Но для порядка больше все же решил указать.

– Так что там произошло?

– После того как они оплатили счет, встали и пошли к выходу, на берегу случилась драка. Ну, пьяный мужик… Не пускали его в ресторан, так он, поверите, швейцара (в матросском костюме такого – здоровенный малый) одной рукой отодвинул, тот еле удержался за канаты перед входом.

– И?

– И по трапу. Там его двое товарищей пытались удержать, так он их как крошки со стола смахнул – обоих в Москву-реку отправил. Ясно дело, девушки визжат, мужчины… Сами знаете, в ресторанах не очень-то хорошо с сознательными товарищами обстоит. Я было рыпнулся, но тут товарищ Грабина напомнила, что на службе нельзя. Пришлось наблюдать.

– Японец здесь при чем?

– Так я и говорю: он как раз с Мартой-сан к выходу в этот момент проходил. И уже на трап они вышли. А тут бугай этот навстречу. Японец первым шел. Мужик на него замахнулся, ну и со всей дури ему по роже.

– А японец?

– Да в том-то и дело, что мужик не попал. Японец вроде как споткнулся на трапе, там дощечки такие прибиты, чтобы если в дождь там…

– Кищенко!

– Виноват! Он об эту дощечкой ногой зацепился – я сам видел – аккурат, когда пьянчуга этот кулаком ему залепить хотел. Он кулаком так саданул, чуть по этой Марте-сане не попал. И хорошо, что не попал, убил бы, как пить дать. Виноват! А японец споткнулся, но не упал, только руками замахал, за тросики схватился, ну и распрямился резко. И как-то так случайно вышло, что он вроде как то ли плечом, то ли прямо головой своей, но этому мужику пьяному под дых, что ли, попал – видно плохо было, народ столпился. Виноват, товарищ старший оперуполномоченный. Но вот он распрямился как-то и все. Мужик даже и не сказал ничего, только через тросики эти перелетел и башкой в воду. Все тут же его вылавливать бросились, круги спасательные ему кидали, кто-то за ним с берега полез, вытаскивать, значит, а мы и выйти не могли из ресторана – сутолока.

– А японец что?

– А японца уже водитель ждал с машиной. Быстренько их с трапа вывел, в автомобиль посадил и уехали они.

– Ерунда какая-то… И это всё?

– Всё.

– Идите.

– Есть!

Кищенко и Грабина вышли из кабинета, а Заманилов в раздражении вскочил со своего места, подошел к окну, открыл форточку и принялся выгонять из кабинета застоявшийся, густой, как овсянка, табачный дым. Снова тупик. По всему, по рапорту этих гужонцев Грабиной и Кищенко, выходило, что японец пустышка. Курихара – мелкая сошка. Даже если младшая Вагнер с ним переспит, выхода на Накаяму чекисты не получат. Понятно, что Курихара – шпион, все японцы – шпионы, да не все ценные. Судя по отчетам и рапортам, три года за этим Курихарой ходит наружка, а он производит впечатление малахольного. Концерты, театры, приемы в ВОКСе, приемы в Наркоминделе. Чистый журналист, к тому же невеликого ума. Но Марейкис… Проклятый Марейкис, которого начальство слушает как завороженное, докладывает, что Курихара – «разведчик на разгоне», или, как у них там, косоролых, это называется, забыл. Одним словом, на стажировке он. И в следующий раз приедет сюда, обязательно приедет, но на должность уже другую, значимую, и тогда он может ох как понадобиться да пригодиться славным орлам-чекистам. Вроде бы надо вербовать, но начальство молчит, намекая, мол, тебе, Заманилов, самому решать, ты начальник, тебе и карты вербовочные в руки.

Вот только решать Заманилов не мог, боялся. Быть суровым и, главное, всезнающим начальником в глазах робких и от этого становящихся совсем униженными подчиненных – этим искусством он овладел, пожалуй, вполне. Но оставшись один, а тем более, один на один с начальством, которое ждало от него не данных по репрессиям среди кулаков и подкулачников, а реальной работы против японской разведки, Заманилов оказывался в сложном положении. Он не умел вербовать, не мог самостоятельно оценить пригодность объекта для вербовки, взвесить все «за» и «против» и, тем более, принять решение – единственно верное решение, за которое потом придется отвечать. Уже через час надо было идти на доклад наверх и в том числе сообщать данные об активности японских журналистов. Как и что сообщать, было непонятно. «По японцам» Заманилов и работал всего-то полгода, его перевели сюда с повышением из кадров, где никак не хотели продвигать, и возникла даже опасность увольнения из органов. Поделом. Сам виноват: зная, что в кадрах конкуренция среди сыновей сапожников и аптекарей была необыкновенно высока, позволил себе оступиться. «Заманил», соблазнил по старой привычке (подвела ж, проклятая!) жену своего начальника. Об адюльтере быстро стало известно (нашел с кем спать, дубина!). Поначалу, в горячке, чуть было не поперли из партии, но по счастью сам начальник якобы оказался связан с троцкистами, и его быстро переместили из теплого кабинета в сырой подвал неприметного здания во внутреннем дворе. Жена арестованного в тот же день уехала в неизвестном направлении, бросив квартиру и имущество. Дело Заманилова замяли, а на парткоме порекомендовали в органах его оставить, но отправить на «перековку», на «живую оперативную работу». Как раз в это время освободилась должность в японском отделе. Освободилась, по счастью, временно – начальник управления сказал, что ответственный сотрудник, чью фамилию даже называть нельзя, находится в загранкомандировке. Вернется, и Заманилова, как прошедшего боевое крещение в борьбе с японскими милитаристами и их пособниками, вернут обратно в кадры. Может быть.

Ох, вернуть-то, может, и вернут, но вот только куда… Последние недели совсем запутавшись и не понимая, что делать, Заманилов утешал себя исключительно общением с сетью агентесс. Их у него было немало, но руководить ими получалось с трудом. Чертовы барышни были все до единой, сплошь, либо дочери, либо вдовы белогвардейских офицеров. С Заманиловым ложились в постель, не скрывая омерзения – так, что потом сам себе становился противен, что и вовсе оказалось для него неожиданным. Но и это бы ладно – пережить можно, знал про себя, что дерьмо человечишко, но ведь и ценной информации они не давали никакой. Он-то сдуру завел их, чтобы не только радость доставить организму ненасытному, но и связями укрепиться, ан нет. Идти к начальству по-прежнему было не с чем. Не рассказывать же, скольких своих (строго говоря, чужих – того оперативника, что был в командировке) женщин-агентов «заманил». Перспектив же реальной и, главное, успешной оперативной работы не было никаких.

Военные атташе и дипломаты в Москве работали под таким плотным колпаком, что и не пытались предпринять ничего шпионского. Дипломатические документы, пересылаемые почтой, изымались соответствующей службой регулярно, вализы вскрывались, но это делали другие сотрудники, и Заманилов как ни старался, не смог войти в их группу. Его явно сторонились, постоянно напоминая о том, что его поле деятельности – сеть «медовых ловушек» из бывшедворянских девиц и трое японских корреспондентов, аккредитованных в столице. Последние же, как нарочно, предпочитали из посольства выходить только вместе с дипломатами. Несанкционированных контактов не имели, встреч не назначали. Разговоров не вели. Не корреспонденты, а испуганные кролики. Удача вроде засветила своим дрожащим обманчивым лучом, когда журналист Курихара, три года сиднем сидевший в посольстве, вдруг, ни с того ни с сего, резко увеличил количество занятий русским языком с Любовью Вагнер – вдовой расстрелянного тут, на Лубянке, в декабре 1923 года бывшего белого генерала. На кой ляд ему понадобился русский перед завершением срока командировки, было непонятно, а потому подозрительно. Агент же «Ирис» была особенно ценна тем, что, помимо Курихары, преподавала русский язык сразу нескольким дипломатам и военному атташе подполковнику Накаяме. Казалось бы, вот она оперативная удача, сама в руки идет. Но всю информацию по Накаяме Вагнер сообщала лично начальнику Особого [Так?] отдела – на то было соответствующее распоряжение самого Ягоды. Других дипломатов вели другие сотрудники, и Заманилову достался только никчемный журналист, о котором было известно, что он тесно общается с Накаямой, но к военным делам отношения вроде бы не имеет («нашел мощного покровителя», – смекал многоопытный в таких делах Заманилов), активности не проявляет. «Ирис» тоже по нему ничего не давала. Правда, прокололась в июле – не получив санкции руководства, приехала на дачу японского посольства (на даче летом особенно часто бывал как раз Накаяма), да не одна, а с дочерью. По донесению горничных и сообщению самой Вагнер, разговор вели светский, то есть ни о чем, а приглашены были специально посмотреть ирисы, которые «Ирис» очень любила. Откуда-то этот Накаяма, то ли из Германии, то ли из Голландии, дипломатической почтой получил клубни, и наш садовник их посадил и благополучно вырастил.

«Черти что, – ругался тогда Заманилов, вытягивая из золотого портсигара папиросу за папиросой, – докладывать о том, что на даче японского посольства выращен сорт поздних ирисов? Что дочери агента все эти ирисы доставлены на следующий день в коммунальную квартиру? Хорошо еще, все соседи знают, что мадам Вагнер – тетка непростая, и с ней лучше не связываться, но все равно два анонимных доноса на нее пришли. Понятно, что этот дурачок Курихара на нее, как говориться, возбудился и хочет увезти в Японию. Понятно, что мы этого не позволим – паспорта у нее нет, никуда не денется. Мамаша ее открыто над ним, Заманиловым, издевается. Дает – плачет, но дает, но лучше бы давала информацию!».

– Сука! – вслух выругался Заманилов и лихорадочно закурил. Наблюдение ни к черту. Ели рыбу (опять эта рыба!), разговаривали о землетрясении и о селедке под шубой. Под конец их обоих чуть не убил какой-то амбал, но повезло – все спаслись. Им-то повезло, а вот как с такими оперативными данными спасать свою шкуру?

Шубой тут не поможешь, а чем помочь себе выпутаться из позорного и крайне опасного для карьеры положения, Заманилов пока не придумал.