Текст книги "Петля"

Сюжеты

…Ну хоть на один вопрос вы можете ответить: Аменхотеп Четвёртый и Эхнатон – это один и тот же человек или разные?

На сей раз преподша Древнего мира Инна Андреевна принимала зачёт не в аудитории, а на кафедре – тёмной тесной комнате с тяжёлыми картинами, книжными шкафами из почерневшего дерева, закрытым шторами окном. Будто внутренность гробницы…

Олег подвигал плечами и пробубнил:

– Один.

– Та-ак, – в голосе Инны Андреевны появилась человеческая нотка. – А кто это такой?

– Фараон.

– Так-так. А почему же у него два имени?

Олегу было двадцать пять лет. Но сейчас он ощущал себя пятиклассником… Да нет, в пятом классе он любил историю, многое знал, получал в основном пятёрки. Теперь же его, повидавшего жизнь первокурсника столичного вуза, от неё тошнило. От одного только упоминания о фараонах, ассирийцах, Урарту, шумерах… Словно какие-то промасленные бинты от мумии совали под нос…

– Ну, что молчим?

Хотелось сказать Инне Андреевне, что она просила ответить хоть на один вопрос, а он, Олег, ответил уже на два. Но это наверняка разозлит преподшу ещё сильнее. И Олег молчал, глядя в пол, как провинившийся подросток.

Провинившийся, но не сдающийся – сюда он поступал не затем, чтобы снова погружаться в истлевшую древность.

– Почему у этого фараона два имени? – голос Инны Андреевны вновь металлически заскрежетал.

«Так прогонит или впаяет незачёт?» – вяло гадал Олег, не пытаясь выдвигать версии по поводу двух имён. А знать он, конечно, не знал. Да и не хотел.

Это была пятая пересдача, на дворе начало апреля. Скоро летняя сессия, а у него с зимней хвост.

– Судя по журналу, вы, – преподша глянула в зачётку и хлестнула Олега именем-отчеством, – Олег Валентинович, присутствовали на лекции, где я рассказывала о том, почему этот фараон из Восемнадцатой династии был сначала Аменхотепом Четвёртым, а потом стал Эхнатоном. Неужели ничегошеньки в памяти не отложилось?

Лекции Олег старался не прогуливать, но слушать получалось редко. Мозг попросту не желал включаться. Как клапаны там какие-то возникали, перекрывали…

– Вот вас здесь на писателей учат, – со злой насмешкой заговорила Инна Андреевна; сама она была почасовой, из МГУ. – Но как можно вам, будущим, так сказать, писателям, проходить мимо таких сюжетов? Даже не то что проходить, а попросту не знать. А?

Она замолчала, ожидая, видимо, что Олег спросит: «Каких сюжетов?» Олег молчал. Преподша покачала в руках зачётку – казалось, вот-вот шагнёт к столу, возьмёт ручку и черкнёт в нужной графе короткое «незач». Но не шагнула – любовь к своему предмету в этот момент оказалась сильнее злости на плохого студента. Она стала рассказывать сюжет:

– Это, естественно, крайне схематично и упрощённо – лишь суть… Итак, примерно три тысячи триста восемьдесят лет назад, при фараоне Аменхотепе Третьем, Египет находился на пике могущества и богатства. С окружающими государствами поддерживаются мирные отношения, боевых действий практически нет. Кровь не льётся. Мудрая внешняя политика: среди жён Аменхотепа Третьего сёстры и дочери вавилонских и митаннийских царей. Строятся грандиозные храмы, процветает торговля, народ благоденствует… Были, конечно, и восстания, и внешние угрозы, но для того времени его царствование стало удивительно спокойным… Аменхотеп Третий правил тридцать восемь лет. Ещё при жизни он был обожествлён, причём обожествлял себя сам, упорно называл видимым Солнцем… Кстати, каких египетских богов вы знаете?

Олег сумел вспомнить сейчас одного:

– Омон Ра.

– Во-первых, не Омон, а Амон… И что это за бог – Амон?

– Солнца?

– В итоге – да… когда добавилось «Ра»… Но это позже… Сейчас не об этом… Во времена Аменхотепа Третьего и до него Амон был богом небесного пространства, воздуха. И в эпоху Восьмой династии стал главным государственным богом. Пик поклонения ему приходится как раз на время правления Аменхотепа Третьего.

В висках у Олега закололо. Хотелось потереть их пальцами, но он боялся шевелиться.

– А после пика, как известно, происходит спад. И этот спад в отношении к Амону оказался настолько резким, что только диву даёшься… Ведь вы привыкли мерить древнюю историю столетиями, вам кажется, время тогда текло медленно, процессы происходили постепенно. А тут – события трёхтысячелетней давности можно проследить чуть ли не помесячно… Ну, или если не проследить, то представить. Вы ведь, – увлечённость в голосе преподши сменилась иронией, – потенциальные художники слова здесь собраны. Так что представляйте, домысливайте, живописуйте. А вам лишь бы… Ну ладно, – остановила себя. – Итак, умирает Аменхотеп Третий, и фараоном становится его сын Аменхотеп Четвёртый.

Олег всё же не выдержал и потёр виски.

– Слушайте, слушайте, знания лишними не бывают… На первых порах Аменхотеп Четвёртый поклоняется, как и его предшественники, в первую очередь Амону… Кстати, у египтян был монотеизм или политеизм?

«Моно – “один”, – мелькнуло в голове Олега. – У египтян не один стопудово… Осирис ещё, эта, Иштар вроде…»

– Политеизм, – сказал твёрдо.

– Хорошо. Хоть так… И вот Аменхотеп Четвёртый берёт и на второй год своего правления приказывает возвести в столице храм Атону, богу солнечного диска, не уступающий в размерах и пышности храму Амона. Лет через десять поклонение всем другим богам, кроме Атона, было вовсе запрещено. По сути, религия Египта стала монотеистической. Аменхотеп Четвёртый меняет имя на Эхнатон, меняют имена и все его родственники… Ещё в начале царствования он решает основать новую столицу. На голом месте, с нуля… А какой город был тогда столицей Египта?

Олег молчал.

– Мемфис или Фивы?

– Фивы?

Инна Андреевна обрадовалась:

– Верно!.. Так вот, началось строительство новой столицы – Ахет-Атона, что значит «Горизонт Атона». Город просуществовал чуть больше пятнадцати лет и после смерти Аменхотепа Четвёртого сначала был покинут правящей династией, потом остальными жителями, а потом разрушен как еретический центр. Его укрыли пески… Ахет-Атон обнаружили только в восьмидесятых годах девятнадцатого столетия. Представляешь! Раскопки потрясли учёных. Это был совершенно необычный для древнего Египта тип города… Ладно. – Преподша словно проснулась и тяжко вздохнула. – В общем, история интересная и в высшей степени драматичная. И ничего про неё не знать и не хотеть знать… Там ведь и Нефертити участвовала, и Тутанхамон… Вот египтологи долго сомневались, что был такой фараон – Тутанхамон. До самого открытия Картером его гробницы… О ней, кстати, тоже своя история, свой сюжет… А почему не признавали? Потому что знали, что был такой фараон Тутанхатон, и потом он исчез. И появился Тутанхамон. А оказалось, что он вернул себе прежнее имя – в честь Амона. Ясно?

– Ясно, – с готовностью кивнул Олег.

– Да ничего вам не ясно. И я так рассказываю – второпях, с одного на другое… Взять хотя бы Тейю, мать Аменхотепа Четвёртого. Это такая фигура! С неё, по сути, и началось, она мужа подбила. Он с её подачи постепенно Атона вводил, а сын уж развернулся… Можно параллель с Алексеем Михайловичем провести и Петром. Отец действовал эволюционно, а сын революционно. Так ведь?

– Да, точно! – Олег всячески старался выказать интерес и согласие, хотя голова раскалывалась, тошнило от странных имён, за которыми маячили истлевшие мумии.

И сама Инна Андреевна напоминала что-то из древности: платье в виде балахона, сухое морщинистое лицо, распущенные по плечам волнистые, иссиня-чёрные волосы, похожие на парик…

– По всему огромному Египту от Нубии до низовий Нила люди соскабливают лики богов, оставляя лишь Атона; сопротивляющихся казнят, а их тела сжигают. Для египтянина уничтожение тела – самое страшное наказание, это означает, что он исчезает навсегда. Навечно!.. А потом Аменхотеп-Эхнатон умирает, и его наследник Тутанхамон, ещё совсем мальчик, возвращает народу его пантеон богов. Вернее, в разных районах были разные боги… Снова мешанина, многобожие… Эхнатона вынимают из усыпальницы, саркофаг крошат в мелкие осколки… Есть версия, что останки перенесли в Долину царей, где хоронили фараонов и их родных, а может, и сожгли как еретика… Три тысячи лет назад, а какие страсти кипели!..

Инна Андреевна замолчала, ещё раз вздохнула, тяжело и протяжно, села за стол, взяла ручку… Олег сжался от страха.

– Конечно, про Эхнатона и все эти дела писали. И Мережковский касался темы, и Томас Манн слегка, и даже Агата Кристи. А современные… Да и куда вам до таких сюжетов. – Черкнула что-то в зачётке и протянула Олегу. – До свидания.

– До свидания. – Олег не знал, благодарить или послать: «незач.» наверняка равносилен отчислению.

Вышел в коридор, глянул, увидел «зачёт». Дёрнулся, вскинул руки, сбрасывая с себя Аменхотепов, Эхнатонов и всё прочее, чуть было не заорал от радости. Голова моментом перестала болеть. Ноги понесли прочь из института.

Возле крыльца ждали Кирилл, Вася и Ванёк, однокурсники.

– Ну как, сдал?

– Сда-ал.

– Офигеть! – Вася, осиливший зачёт по Древнему миру неделей раньше, потёр руки. – Погнали бухать.

– В ЦДЛ, – добавил Кирилл. – Наведём порядок в графоманском логове.

Они частенько после лекций сидели в Центральном доме литераторов, в Нижнем буфете, где водка и закуска были более-менее по карману. Смотрели на пожилых и не добившихся славы писателей – или переживших славу – и посмеивались над ними. Иногда – громко и откровенно… На первом курсе Литературного института каждый уверен, что именно он самый талантливый, и очень скоро это поймут все остальные, пойдут публикации, книги, признание. Пусть не весь мир, но страна будет следить за каждым твоим движением…

Почти два месяца, вернувшись после каникул, Олег мучился из-за несданных экзаменов и зачётов. Учить не получалось, и он пил. С однокурсниками, ребятами с других курсов, жившими в общаге, а то и один. Сидишь, сидишь, глядя на учебники и тетради, а потом встаёшь и идёшь в магазин… Теперь же, когда гора свалилась с плеч, – завтра он гордо войдёт в деканат и бросит перед Светланой Викторовной, завучем учебной части, зачётку. Она наверняка скажет: «Надоело преподавателей мучить? Отчисляешься?» А он ответит: «Всё сдано». И ухмыльнётся криво на её изумление.

Да, гора свалилась с плеч, и очень захотелось писать. Внутри давно бродили, булькали, как скисающая жижа, сюжеты рассказиков. Ими он наполнился ещё в феврале, когда ездил домой, в сибирский райцентр, и вот до сих пор не мог перекачать из себя в компьютер, перевести услышанное и увиденное в слова. Поэтому идти бухать отказался. Тянуло, реально, нутром, в комнату, за стол…

– Ну а на хрена ж мы тебя ждали два часа! – разозлился Вася, поэт из Тамбовской области.

– Я не просил меня ждать…

– А, – отмахнулся прозаик из Самары Кирилл, – не хочет – нам больше достанется. Баблосов-то не беспредельно.

А Ванёк, переводчик из Москвы, заметил:

– Это неправильно – сданный зачёт не обмыть. Не к добру.

– Завтра обмоем, чуваки.

Они демонстративно его не услышали. Пошагали по Большой Бронной в сторону ЦДЛ. Загоготали. Может, над ним, а может, распаляя себя перед встречей со старпёрами из Нижнего буфета.

А Олег минут через сорок оказался в общаге. Его соседом по комнате был Кирилл, который наверняка сейчас вливал в себя стопку за стопкой, так что до вечера никто не помешает работать.

Разогрел на сковородке гречку, а когда она накалилась и защёлкала, вбил два яйца. Перемешал. Дешёвая и сытная еда… После обеда достал из-под матраса спрятанный ноутбук, включил. Уселся.

С какого сюжета начать? Вот с этого, простенького вроде, но душевного. Друг детства рассказал – здоровенный парнище стал, вахтовик. Курили у подъезда, он вдруг стал плачущим голосом говорить. Теперь, спустя два месяца, Олег записывал его слова:

«– Ну, у нас пересадка была в Тайге… станция такая… Обычно – самолётом, а тут на поезде отправили. И в Тайге этой пять часов надо было сидеть ждать поезда. Вообще, блин… Куда пойти – дождь, а на вокзале – ни вздохнуть, ни пёрнуть… Ну, сели мы с братаном в зале, где кассы, сожрали курицу, она уже завоняла, усосали по батлу пива, ну и покемарить решили. Я плеер включил, чтоб под “Металлику” дрёма пришла… Ну да, до сих пор “Металлику” слушаю – грамотный музон делали… Слушаю, слушаю, и тут братан пихает прям в рёбра. “Чё?” – говорю. “Вон, гля, на тебя кассирша вылупилась, придурок”. – “Где, блин?” – “Вон, из третьей”. Я – гля, вточняк, такая кассирша, вообще, такая смотрит. “Ну и чё?” – говорю и снова “Металлику” слушаю, ставни прикрыл, время тороплю. А домой охота, надоели эти поездки, вонь, хренотень. Приехать, врубить “Металлику” на всю хату, отъехать… Ну, слушаю, кемарить пытаюсь. Когда ставни устают закрытыми быть, открываю и сразу попадаю на эту из третьей. А она смотрит так устало и ласково как-то, не отрываясь. Ну, думаю, эт из-за ночи. День не спала, теперь такая мается. Братан толкает опять. “Да чё, блин?” – “Иди, – говорит, – побазарь с ней. Гля, как смотрит, прям лижет тебя”. А мы напротив касс торчим, тут пустое пространство, слева сиденья людьми забиты, справа расписание поездов. До касс шагов десять… “Да ну, – говорю. – Чё я ей?” – “Иди, придурок, потом расскажешь”. – “А чё, – думаю, – надо встать, размяться”. Встал, пошёл к расписанию. Ну, посмотрел прибытие-отбытие, надоело, пошёл к кассе, где эта сидит. Иду, смотрю на неё, а она улыбнулась и скорей лупариками в свои бумажки… Встал вот так вот сбоку и смотрю на неё через стекло. Волосы такие густые, жёлтые… ну, крашеные, но всё равно. Белая рубашка или как там… Подняла лицо на секунду – вообще! Я такой прибалдел. Лупарики… не, глаза – глаза у неё, настоящие – тёмные, яркие такие, большие, брови вот так вот, носик, ротик с губами пухлыми, подбородок кругленький, аж сразу целовать захотелось. Главное – кожа… Как теплом обдало каким-то. Приятно стало так, вообще… Ну, я стою, смотрю. Подошёл дед какой-то, билет стал покупать. Я смотрю, она там печатает, с дедом разговаривает. Голос-то не слышу, но чувствую – без нервоза. А в ушах у меня “Металлика” лирику заиграла. Вообще!.. Потом смотрю, у неё эта бирочка приколота к рубашке этой, и на бирочке или как там, короче, фамилия её – “Похлёбина Л. А.”. Я чутка не заржал. Может, фамилия и сыграла роль… Ну, дед купил билет, смылся, она на меня глянула и снова в бумажки. А я стою, “Металлику” слушаю. Побазарить бы, то да сё, все дела. Но это обломало меня – “Похлёбина”. Тёлка Похлёбина в кассе Тайги… Пошёл к братану, короче. Он щемит такой на сумках, я его разбудил, достал пива, стал пить. Братан мне: “Ну чё?” – “Ничё”. Настроенье упало, домой охота, устал вообще. “Пойду поссу”, – говорю. Он хмыкнул и снова щемить… Ну а потом уже скоро и на посадку нас пригласили. Посадка с третьей платформы – это через мост над шпалами. Бли-ин!.. Нашли вагон, в общем, затащили сумки, вышли обратно покурить. Дождя нет, ночь, тепляк, пахнет дымом дорожным. Я без плеера – надоело, башка чугунная – дышу, облегчение чувствую, что через сутки дома, кончатся наши мытарства. И тут вдруг – она. Прикинь! Она бежит по перрону. Ну, как в фильме вообще… Волосы так – в одну сторону, в другую… Увидела, остановилась, потом подошла метра на два. Мы с братаном на неё во все шары, охреневшие, а она – на меня. Смотрит, смотрит. И тут громкоговоритель, прямо по мозгам: поезд отправляется. А она стоит, золотоволосая такая, в форменной одежде своей, шея из воротника длинная, гладкая… Ну, блин, вилы, короче… И поезд пошёл. Братан уже в вагоне, орёт мне: “Давай, придурок!” А она говорит: “Счастливого пути”, – поворачивается и убегает. И вот я не пойму, что ж это было такое… Тайга эта, станция зачуханная, ночь, я небритый, на полу, она… Ну глянула, а вот прибегать к поезду… Как там поют – “Только раз бывает в жизни встреча”. Может, вточняк встреча та самая? Сначала прикалывался вместе с братаном, стебался, а теперь каждый день вспоминаю. Схватить бы её тогда и увезти. Или самому остаться. Махнуть братану и остаться. Но ведь, блин, так только в кино… Или и в жизни бывает? Один раз хотя бы… Ведь это была – она. И я для неё был – он. Но как – на вокзале, блин, среди ночи… “Похлёбина Л. А.”. Кхе… Жизнь – звиздец».

Очнулся

Каждый год, обычно в июле, Свирин приезжал к родителям в деревню. Сначала студентом, потом с молодой женой, потом с женой и дочками, а теперь один: дочки выросли, с женой развёлся.

Свирин и его родители не были деревенскими по рождению. Когда-то жили в большом городе, столице одной из союзных республик в Средней Азии. Но начались межнациональные конфликты, стало неуютно и тревожно, и они решили перебраться в Россию – тогдашнюю РСФСР. В то время взять и купить квартиру было невозможно, а меняться желающих не находилось, потому купили вот этот дом в сельце на юге Красноярского края, бревенчатый, с двумя комнатами и кухней, двадцать соток земли при нём. Перевезли в контейнере вещи, выписались, сдали свою благоустроенную двушку государству.

Соседи, и прежние, и новые, недоумевали, как можно добровольно сменить большой город, хорошие должности с приличным окладом на деревенское житьё, сына Игоря перевести из престижной школы в зачуханную. Но буквально через полгода Советский Союз развалился на пятнадцать отдельных стран, и таких, как Свирины, переселенцев стало множество. Правда, этим было куда хуже – многие бежали, бросив жильё со всей обстановкой, селились в съёмных квартирах, балка́х и вагончиках, искали и не находили работу, которая вдруг стала главным дефицитом. По сравнению с ними Свирины выглядели крепкой и обеспеченной семьёй.

В девяносто втором сын Игорь окончил школу и поступил в вуз, и не куда-нибудь, а в Уральский университет. В Свердловске. Хорошо учился, заодно стал заниматься предпринимательством. Купил квартиру, женился; по специальности не работал, но это, наверное, к лучшему – однокурсники получают копейки, а его неброский, мелкий вроде бы бизнес сытно кормил, позволял вывозить дочек на море. Но по крайней мере раз в год, обычно в июле, Игорь Свирин выбирался к родителям.

Как растут овощи, он впервые увидел после переезда, здесь, в деревне. И полюбил огород. И кажется, сильнее сыновьего долга навещать родителей было желание повозиться с растениями. И вот он, лысеющий, грузноватый мужик, полол грядки, подвязывал помидоры, радовался пухнущим огурцам, боролся с муравьями, собирал садовую клубнику, которую в этих краях называли викторией.

Странно, но на своей даче под Екатеринбургом он не разбил ни одной грядки – для него существовал единственный огород, родительский… Может, какой-нибудь психолог нашёл бы у Свирина последствия потрясения из-за переезда, того тяжёлого положения, в каком оказалась их семья тогда, – наскоро засаженная земля избавила их в первую зиму от голода. Картошка бывала на столе по три раза в день – варёная, жареная, пюре. К ней добавлялись или изредка её заменяли солёные огурцы, лобио из фасоли, гороховая каша, маринованные кабачки, салат из морковки…

И вот теперь, словно перелётную птицу в определённый срок, Свирина тянуло на огород – тот, родительский, – чтобы хоть не всерьёз уже, а так, почти ритуально поучаствовать в выращивании всех этих продуктов. К июлю эта тяга становилась непереносимой, и он приезжал.

Полол, подвязывал, поливал, рыхлил с удовольствием. Хотя и понимал, что это удовольствие недолгое: к концу месяца лезущие и лезущие сорняки приведут в отчаяние, помидоры, обрастающие всё новыми пасынками и лишними листьями, будут раздражать, вид виктории станет вызывать тошноту, комарьё, слепни и оводы издёргают нервы; Свирин почувствует, что надо уезжать, и купит билет…

Этот приезд начался как обычно – в общем-то, как двадцать четыре предыдущих. Свирин занял времянку, чтоб не стеснять родителей в избе, потом посидел с ними за празднично накрытым столом и, слегка захмелевший, переоделся в сохраняемые мамой треники с тремя полосками на штанинах, футболку с гербом «Мальборо», старые, но надёжные кроссовки, бросил на голову когда-то синюю, а теперь выцветшую до серости бейсболку и отправился на огород.

Вспомнил, как года четыре назад попал сюда в начале апреля. Отца положили в больницу, и он приехал поддержать его, помочь по хозяйству маме.

Огород лежал тогда пустой, тёмный, слабый. Длинные прямоугольники грядок, бугор не раскиданного с прошлой осени парника, каркас не обтянутой пока полиэтиленом теплицы. Вдоль заборов сухие будылья крапивы, единственная зелень – молодые перья лука-батуна да деляна виктории.

Казалось, все сорняки изничтожены в прошлом году, не успев дать семена, все корни вьюна, пырея, осота вынуты из земли, и теперь здесь будут только культурные, посаженные людьми растения. А приехал через три месяца и увидел, что сорняки никуда не делись – душат культурное, сосут из земли соки…

Начал с самого лёгкого – с чесночных гряд. Драл, драл лебеду, подсвекольник, вьюн, мокрец, пастушью сумку, одуванчик, ещё что-то, название чего не знал, получая странное, почти звериное наслаждение.

За ограду в свои приезды Свирин выходил редко. Разве что к колодцу, в бор грибы посмотреть, к хлебовозке. За продуктами ездил в райцентровский городок на автобусе.

Родители рассказывали новости их маленькой, из одиннадцати дворов, улицы: кто умер, кто уехал, а кто поселился, – но Свирину было не очень-то интересно: он не успел по-настоящему познакомиться с местными после переезда, даже имена и фамилии учителей и одноклассников не запомнил – тот год в школе стёрся из памяти, наверно, от ужаса перед новой и необычной жизнью, – а приезжая позже, он ни с кем не сближался, никого не выделял – с равной вежливостью и равным равнодушием здоровался со старушками, мужчинами, девушками.

Его интересовал только огород. Причём, сам тому удивляясь, он хотел, чтоб всё в нем оставалось как было. Чтоб помидоры росли на одном и том же месте, и арбузы, редиска с морковкой, фасоль, чеснок, капуста. Он досадовал, что кус возделанной земли из года в год съёживается – полосы сорной травы вдоль ограды становятся шире и шире. Но сам расширить этот кус за месяц пребывания здесь не успевал.

Когда родители вместо самодельной теплицы, которую нужно было каждый год обтягивать плёнкой, купили поликарбонатную, надёжную, на много лет, Свирин почувствовал что-то вроде раздражения, будто у него отняли важное. Так же было и с насосом «Кама», тяжёлым, плохо закачивающим воду из пруда, который родители сменили на лёгкий и мощный «Малыш». И даже с проволочками на месте соединения шлангов – на их месте появились удобные, но какие-то чужие ему хомуты.

Другими делами Свирин почти не занимался. Перебрал, правда, два раза забор, положил несколько шиферин на место лопнувших, сколотил новый деревянный тротуарчик во дворе, чтоб в дом грязь не таскалась. Но всё это так, по необходимости, без удовольствия.

В этот приезд возникла очередная необходимость отвлечься от огорода.

На третий или четвёртый день, вставив во времянке зарядное устройство в розетку, Свирин заметил, что телефон не осветился благодарно. Щёлкнул выключателем – лампочка не зажигалась.

Электричество в деревне отключали частенько, поэтому он не затревожился. Но когда вошёл в избу, увидел: свет там есть, плитка работает.

– О, а у меня не фурычит!

Не фурычило, как оказалось, и в бане, и под навесом с инструментами.

Свирин отсоединил провод, протянутый от избы к этим строениям, стал осматривать замотанные изолентой соединения, розетки. Провод оказался ломкий, с крошащейся и осыпающейся изоляцией.

– Надо менять, – сообщил родителям и увидел в глазах отца растерянность. А мама засуетилась:

– Может, этот как-нибудь ещё подюжит? И у нас тут собрано…

Быстро достала из чулана мешок с мотками проводов. Но все они были старые или неподходящие.

– Этот телеграфный, а этот вообще для антенны.

– Что же делать-то… – Мама вдруг стала жалкой и крошечной.

– Да ничего, – стыдясь её такой, резковато сказал Свирин, – завтра съезжу в город и куплю метров тридцать.

– И звать ведь нужно кого, чтоб сделали.

– Я сам справлюсь.

Мама посмотрела на него с недоверием. Но не спросила, сможет ли. Спросила другое:

– А сегодня как, без света будешь?

– Побуду без света.

– А поливать? Если не получится, то поливать-то как… Завтра обязательно надо полить.

Свирин стал злиться. Не на маму скорее, а на этот довольно длинный и бестолковый диалог. Произнёс веско, как на переговорах по бизнесу:

– Всё получится.

Занёс мешок с проводами обратно в чулан и пошёл пасынковать помидоры.

Когда что-нибудь не клеилось или с родителями возникала напряжённость, он пасынковал помидоры – в такие моменты не чувствовал жалости и обрывал всё лишнее почти до верхушки. И помидоры после этого плодоносили особенно щедро.

Но маму тон Свирина не убедил – она привела соседа. Мужчину лет тридцати пяти. Правда, мужчиной его назвать было сложно – до сих пор парень. Худой, шебутной, какой-то раздёрганный.

Свирин не помнил, как его зовут, раза три-четыре здоровался при встрече, знал со слов мамы, что он с женой и детьми купили не так давно дом умерших стариков Тернецких.

– Здоров! – перепрыгивая через грядки, тянул парень правую руку, а в левой держал короткий моток провода. Желтоватого от старости. – Погнали наладим!

Парень был датый. Глаза на молодом ещё лице мутные, как бельма. И Свирина сжало неожиданное и сильное бешенство. Не такое, когда хочется орать и метаться, а приводящее в оторопь.

– Чего? По-быстрому сделаем.

– Я сам, – сказал Свирин так, что парень отшатнулся.

Свирин нашёл взглядом маму, мнущуюся возле калитки в огород.

– Я же сказал – я сам. Тем более… – слова выдавливались из горла с трудом, – что это за огрызок? Этот вообще для настольной лампы… Электричество – не шутка… И в пьяном виде лезть…

Теперь и парень ощетинился.

– А ты чего злой такой?

– Я не злой. Я – занят. До свидания.

– Ну, до свидания. – И, пожимая тощими плечами, он ушёл.

Минут через десять подошла мама.

– Сынок, извини. Они говорили, им должны провода во всём доме менять, как многодетным, и я думала, может, осталось что. Увидела, что он выпивший, пожалела – зря сунулась, а он: пойдём сделаем… Извини, ладно? И отцу не говори только.

– Не надо меня позорить, – сухо ответил Свирин, ощипывая очередной помидор.

– Да я не позорю…

– Мама, я взрослый человек, мне сорок четыре года. Я сам знаю, что делать. И как.

– Но ведь как без света-то? Поливать надо завтра.

– Сделаю проводку, и вечером польём.

Мама постояла, потом спросила осторожно:

– Может, в избе переночуешь?

– Не волнуйся, всё нормально, – с расстановкой, отчётливо ставя после каждого слова точки, сказал Свирин.

Лёг в темноте, поставил будильник в телефоне – зарядил днём на кухне – на семь утра.

В восемь сел в автобус. В девять был в райцентре, купил на рынке тридцать метров провода, новые пассатижи, отвёртку с набором бит, розеток, выключателей, патронов, пяток малосольных хариусов в рыбном ряду. Съел порцию вкусного бигуса в столовой при автовокзале, подремал на сиденье рядом с настоящими сельскими жителями. В час дня сел в автобус, а в два был у родителей.

Пообедали, Свирин взялся за работу. На самом деле очень боялся, что не сможет, запутается. Особенно когда менял розетки и выключатели. У себя дома он, если что, вызывал электрика. Но – получилось. Приложил алюминиевые стерженьки нового провода к гнезду под потолком в сенях, увидел искорки контакта. Прикрутил, проверил розетки и выключатели. Работало.

– Ну вот, – сказал родителям, – можно поливать.

Отметил удивление и благодарность в мамином взгляде. Вроде того, что – сынок-то наш вырос… Усмехнулся.

Полили огород хорошо, обильно. Ночь обещалась быть тёплой, в такую подпитанные влагой растения прут как на дрожжах.

Пока Свирин с отцом перекуривали, выкладывали шланги для нового полива, убирали вилы, лопаты, грабли, закрывали теплицу, умывались под рукомойником во дворе, мама собрала на стол.

Свирин обычно выпивал для проформы, но сегодня, чувствуя особое удовлетворение от прожитого дня, проглотил одну за другой три стопки. Закусывал харюсками.

– Попозже, – приподнимал руку, когда мама порывалась положить ему в тарелку тефтелей, – не хочу разрушать вкус рыбы. Очень вкусная…

Отец в несколько мелких глотков осушил свою стопку, наполненную Свириным далеко не доверху, ел мало, медленно, как-то через силу.

Залаяла Чича. Вообще она лаяла очень часто, при виде Свириных начинала прыгать и скулить, а когда во двор заходили чужие – хрипела, рвалась с цепи. Часто рычала на свою пустую миску и гоняла её вокруг будки… Два года назад брали просто собачку-звонок от низкорослой дворняги, а выросла настоящая лайка.

– Кто-то к нам, – прислушавшись к тембру лая, сказала мама и стала подниматься; ходила она хоть и грузно, но довольно быстро, а вот поднималась и делала первые шаги тяжело, словно суставы за время сидения отвыкали двигаться, сгибаться и разгибаться.

– Давай я гляну.

Свирин по-молодому вскочил, быстро прошёл сквозь сени на двор, через него – к воротам. Открыл калитку.

– Неси сдачу! – ликующе-высокомерно объявил ему голый по пояс парень.

Сперва Свирину показалось, что это тот же самый, что приходил вчера, правда успевший остричься почти налысо. И лицо похоже, и голос, а вернее, манера говорить. Глаза – мутные, без зрачков.

– В каком смысле «неси сдачу»? – строго спросил Свирин.

– Деньги принёс – неси сдачу.

– А если нет сдачи?

– Пфу-у! – парень фыркнул. – У вас-то – и нет сдачи?

– Молодой человек, что это за интонация вообще?..

Свирину хотелось многое сказать ему, но подошла мама.

– А, Саша, здравствуй. Что такое? – начала приветливо, даже как-то заискивающе.

– Деньги принёс, тёть Галь, сдачу надо.

– Сейчас, сейчас. Со скольки сдачу?..

– Мама, что происходит? – Свирин был поражён. – Это он у тебя занимал или ты у него?

– Игорь, иди в дом.

Она сказала это так категорично, как раньше, когда Свирин-ребёнок в чём-нибудь провинялся. И он послушно ушёл.

Мама вернулась минут через пять, села за стол. Свирина к тому времени снова успела наполнить его взрослость, и он повторил:

– Как это понимать? Кто это вообще?

– Вали Тяповой муж. Деньги вернул.

– У неё, кажется, другой был…

– Петрунин? Он сбежал. А Саша – хороший.

– Да уж! Я бы ему ответил на его «неси сдачу». Ну вот прямо взял и побежал за сдачей… Даже ведь не поздоровался!

– А что ты от них хочешь, сынок? – одновременно и жалостливо, и с упрёком спросила мама. – Откуда им культуры набираться? Беляков, которого ты вчера так, прямо скажу, послал, на вахтах по месяцу, и здесь хозяйство, трое детей. У Саши этого родители алкоголики, он и до девятого класса не доучился… скотником. Он рад-радёшенек, что долг принёс, горд за себя, поэтому и ведёт так… Я, – мама с усилием и со всхлипом, что ли, выдохнула, – я вчера перед Беляковым сколько времени извинялась…