Текст книги "Девяностые"

Сидел, думал о Наде. Вдова, двое детей, хозяйство на ней, заботы, а вот открытая, жизнерадостная… Взял бумагу, карандаш, набросал момент, когда переливала она молоко из ведра в бидон.

Женщина прочно стоит на ногах, мышцы напряжены, но так естественно, что, кажется, держать в таком положении ведро с двенадцатью литрами ей не доставляет никакого труда… Сергей даже попробовал на себе – поднял полное ведро на уровень груди, стал медленно наклонять над тазом. И почувствовал, что гнется спина, руки подрагивают…

Стемнело. Окна домов светятся где желтым, спокойным, где колышущимся синеватым огнем от телевизоров; откуда-то доносит музыку, в конце улицы яростно захлебывается лаем собака. Небо густо усыпано звездами, холодно, но в воздухе теперь неистребимый и крепким ночным морозом запашок весны. Сергей сидит во дворе на пористом, покрошившемся чурбане, курит перед сном.

Вот закончился второй день его жизни здесь; завтра всерьез начнет осуществлять то, зачем приехал в Малую Кою, оставил суетливый, надоевший город.

Картина сначала пошла легко, на холсте появился угол бревенчатого сарая, изгороди, огороды и скучные, пустые картофельные поля; на ближайшем поле – человек. Довольно быстро Сергей набросал лесок за деревней и сопки, но самого важного, настроения, передать пока что не удалось. Земля лежала равнодушная, человек казался посторонним, случайным, словно бы взятым с другой картины и приклеенным; воздух – пустым. А все потому, что не чувствовалось весны, пробуждения природы, всеобщего движения и подъема, и цвета ложились не те… Захотелось соскрести всё мастихином и начать заново.

Устав бороться с картиной, Сергей отправился в магазин. Больше даже не за хлебом сейчас торопился, а чтоб еще раз взглянуть на то место, понять, может быть, там, что именно нужно ему ухватить, бросить на холст.

И когда стоял, смотрел – кажется, ощущал, как земля тянется, шевелится, словно очнувшаяся после долгой, глубокой спячки великанша; воздух наполнен ароматом ее дыхания, легкий дымок пара поднимается от ее разомлевшего тела. А вокруг – лучи молодого солнца, оттаявшие березки на склоне ближней сопки, и даже мох на крыше сарая, кажется, ожил, засветился малахитовыми камушками, рассыпанными по изъеденным дождями плахам… Да, сейчас бы сюда холст, палитру, и он сделает те несколько верных мазков…

В магазине два отдела: один промтоварный, другой продуктовый. Когда-то были разные магазины – по обеим сторонам улицы, друг напротив друга, – но промтоварный закрыли, стали торговать всем вместе.

– А что, хлеба нет? – спросил Сергей продавщицу, не находя его на полках.

– Вчера был, – лениво ответила молодая, но угрюмая девушка, перелистывая страницу какой-то истрепанной книжки в мягком переплете, – мало было, расхватали весь…

– Не каждый день разве?..

– Ну да. В понедельник, среду, пятницу завозят, – переходя с ленивого на слегка раздраженный тон, объяснила. – Сегодня – суббота. Послезавтра теперь.

– Н-да-а…

Это известие его обескуражило. И думать не мог, что так вот бывает – что покупка хлеба может стать проблемой… В магазине никого нет, и по поведению продавщицы заметно, что посетители заглядывают сюда нечасто.

Чтобы не уходить с пустыми руками, Сергей купил пряников, банку сайры… На выбранном для картины участке снова постоял, покурил, щупал взглядом изученную уже как будто до мельчайших подробностей местность, но перенести которую на холст вот такой, действительно настоящей, реальной ой как трудно.

Бросил окурок, вздохнул и продолжил путь, вертя головой, запоминая постройки, положение теней, малоприметные мелочи, откладывая их про запас. Глубоко дышалось теплым, отдающим кисловатой прелью воздухом, а солнце было везде – даже если опустить глаза, оно слепило, заставляло моргать, и жмуриться, и улыбаться.

– Здрассте, Сергей Батькович! – неожиданно появилась перед ним Надя.

– Добрый день.

– Куда ходили, коль не секрет?

– Да в магазине вот был, хотел хлеба купить… нету.

Надя махнула рукой:

– Ой, с хлебом у нас последнее время неважнецки. Три раза в неделю, да и то мало так, чуть не драки каждый раз.

– Почему так?

– А спроси их… Мой Борька вчера закупил, могу булочку одолжить.

Сергей заколебался – брать хлеб как-то не очень удобно, но завтра воскресенье, а у него осталось с четверть буханки.

– Пошли, пошли! – легко хлопнула его Надя по плечу. – Дело житейское, а без хлеба-то как?..

Глава вторая

Два дня работал в домике; отскабливал мастихином краску с неполучившихся мест, часами сидел перед холстом, курил до першения в горле, искал подходящий цвет, какой-нибудь нужный, верный штришок, но не находил. Привык он к открытому пространству, естественному освещению, чтобы полотно было здесь же, перед натурой, и тогда пейзаж получался сочный, правдивый, как любили выражаться художники – цепляющий… И в понедельник утром решился идти с холстом к месту, работать на воздухе, и тут только вспомнил, что мольберта-то нет, он его не привез… Помучился еще немного, соскреб наконец почти половину написанного, повернул изуродованное полотно лицом к стене. Взял сумку, запер дверь…

На завалинке магазина, сложенной из бутового камня, сидят рядком старушки. В ногах у них вялые, грязные собаки – смешные и жалкие уродцы, произошедшие от скрещивания самых разных пород.

Сергей кивнул старушкам:

– Здравствуйте. Нет еще хлеба?

– Ни-и, – поморщилась ближайшая к нему, по лицу и одежде татарка, а другая, толстая и рыжая, хлопнула ладонью по завалинке рядом с собой:

– Садись, милок, долго ждать-то прийдется.

Сергей присел в сторонке, достал из кармана пачку «Примы», повертел в руках. Нехотя закурил… Старухи вели беседу о пенсии – что четырнадцатого числа ее не будет, опять задержут; о том, у кого как чувствуют себя коровы после отёла, добрые или нет телята; об ожидании приезда детей и внуков; о поздней, конечно, весне, о сене, посадках…

– Ты очередь-то займи, милок, – посоветовала рыжая, – а то ведь вона сколь народу, и еще подойдут. Гляди, не достанется, не дай бог.

А желающих купить хлеба действительно хоть отбавляй. Толпятся на крыльце магазина, прохаживаются по улице, да и в самом магазине наверняка кое-кто есть.

– Как узнать, кто последний? Не кричать же… неудобно.

– А чего ж неудобного? – удивилась рыжая, сама крикнула как для примера: – Кто последний, слышь, занимал?

– Я! – так же громко, хотя стояла в пяти шагах, отозвалась маленькая, в фиолетовом шерстяном пушистом берете женщина. – Если отойду, то вон за пацанёнком держитесь. – Она мотнула головой в сторону сидевшего на корточках под щитом объявлений мальчика, которого Сергей узнал – Надин сын. – А мне в контору тут надо. Успею до хлеба…

– Успе-ешь! – заверила рыжая. – Пока разгрузят, да очередь пока дойдет… и привезут-то еще черт-те когда…

– Ну да. – И, ободренная этим заверением, женщина пошагала к конторе.

Сергей, как всегда, наблюдал. Он вглядывался в людей, изучал, прислушивался; встал, отошел, смотрел на старух со стороны. Неплохая темка: сидят вот, оторванные от хозяйственных дел, и час, и другой, и ждут… Тут же стало совестно за «темку», кашлянул, будто произнес это слово вслух. Слушал.

– …пенсю дадут…

– Уу, когда дадут-то ее!

– Ну, дадут когда-нить! Сразу куль муки возьму. Печка у нас добрая. Мука есть – и забот никаких.

– Уху-к. На этот куль-то и всю пенсю выложишь.

– Зато на сколь хватит!..

– Уу, улетит как милай! И все равно не то – к энтому хлебцу привыкли, к казенному, другим не наешься.

– М-да-к…

К строящемуся неподалеку от магазина дому подъехал, чихая и кашляя, скрипучий, побитый тракторишко с прицепом. Из кабины выпрыгнул худой длинный парень в грязной рваной фуфайке, плешивой кроличьей шапке, торопливо направился к магазину; водитель развернул трактор, поставил рядом с кучей строительного мусора – ломаного кирпича, кусков бетона, досок опалубки.

– Привет, хлебные души! – взбегая по ступенькам крыльца, весело бросил парень всем сразу.

– Здравствуй, здравствуй, Дима, – ответили старухи, глядя на него, скорбно покачивая головами.

Парень скрылся в магазине, дверь на неразработанных, новых пружинах с силой захлопнулась. Старухи дружно вздохнули.

– Энтому всегда есть покупка. Стоит, миленькая, не переводится.

– М-да-к…

Кажется, почти сразу он выскочил обратно, в руках по бутылке «Русской». Трусцой заспешил назад, к трактору.

– А был, помню, парнишка-то симпатичной, – глядя ему вслед, с сожалением сказала рыжая. – С армии как вернулся, так и пошел хлебать без запятых.

– М-да-к, все они хлебуны еще те…

– А слыхала, Аньку-то, Пестунихи дочь, в город увезли, на следствие, говорят.

– Да ты чё!

– Мне вчерась Мартемьянна встретилась, рассказала. У Аньки-то этой, помнишь, дочка была, в позапрошлом годе родила ее?

– Аха, аха…

– Ну и так вот, Анька с ей в Черногорское поехала, на Новый год как раз, и с брюхом опять…

– Аха, аха, – торопила похожая на татарку старуха, предвидя страшный, интересный рассказ. – Ну?

– Ну, вернулась без дочки этой своей. Сказала, мол, пожить оставила у сестры, пока рожать-то будет…

– Аха.

– Ну, время проходит, а потом – уже и ни брюха у ей, ни ребенка… Кто-то вроде как в милицию заявил, приехали, увезли в город на следствие, говорят. Исчез ребенок – и всё.

– О-ё-ё-ёй… Допилася баба!

– Уху-к. Сперва муж вон ее – Витька-то – в тюрьму отправился, теперь, глядишь, и сама туда же.

– О-ё-о… Пестуниха, слава богу, не дожила, не увидела…

– Добрая была женщина. После ее все у них и перевернулось…

– О-ё-ё-ёй… Горе-горе…

Парень Дима и водитель трактора, скрывшись в строящемся доме, через несколько минут вернулись к куче и стали энергично закидывать в прицеп мусор. Камни и доски грохались о борта и днище… Время от времени работа прерывалась – водитель и Дима вытирали руки об одежду, прикладывались к бутылке. Затем перекуривали. И очень быстро ослабели, заспотыкались, стали ронять доски и камни и наконец сели на кучу. Посидели, легли…

– В-вот работнички, – хмыкнул пожилой коренастый мужчина с большой тряпичной сумкой на плече. – Надо бы им после работы платить, а эдак они и за месяц не справются. Им же только до пойла добраться.

Привезли. Старенький разболтанный грузовичок «ГАЗ» с надписью «Хлеб» на будке, трясясь и звеня на выбоинах в асфальте, развернулся, встал у окошечка. Люди потекли в магазин, шумно строились в очередь, ругаясь, посмеиваясь. Продавщиц было две – одна, низенькая, плотненькая татарочка лет тридцати, сразу стала торговать, а другая, которую Сергей уже видел два дня назад, считала лотки. Грузчик суетливо сбрасывал буханки на полку.

Возле стола с отодвинутыми на край весами давились желающие купить без очереди. На них кричали, называли бесстыжими; хрипловатый голос татарочки перекрывал всех:

– М-молчать! Тудыт вашу мать! Работать не могу. Молчать, вам сказано!

Брали помногу, буханок по восемь-десять – кто на сухари про запас, у кого семья большая или соседи попросили, да и корову перед дойкой угостить надо кусочком; и именно «брали», денег почти ни у кого не было, продавщица записывала должников и суммы в тетрадь.

Сергей, глядя на других, купил пять буханок, а заодно и цинковое ведро (Филипьев вчера намекнул, что пора возвращать данные на время вещички). Хотел было отдать буханку Надиному сыну, но передумал: «Сам вечером отнесу, когда пойду за молоком».

Вернувшись домой, передохнув после хлебной эпопеи, занялся зарисовками – старушки на завалинке, счастливо улыбающийся парень на крыльце магазина, нервная, горластая продавщица, скрюченная бабушка с огромной сеткой на спине… Пообедал. Долго потом сидел над пейзажем, просто смотрел.

Нет, сколько ни будет пробовать здесь, не выйдет то, что задумывал… Вздохнул, снял картину со стула, снова поставил к стене. Надо привезти мольберт и отважиться на работу на улице. Правда, драгоценное время упущено, через пару дней все изменится, земля оттает, расправится, станет другой, воздух наполнится жизнью… Но сейчас, честно говоря, Сергея больше занимало не это. Три дня он обдумывал написать картину другую – женщину, переливающую молоко. Сделал несколько набросков, и только в первом уловил, зафиксировал что хотел. Когда он находился под свежим впечатлением, помнил, чувствовал, а затем смог показать лишь внешнее и застывшее… Все-таки решил попробовать маслом. Взял самый маленький холст, выдавил краски на фанерку, заменявшую палитру, накидал размалевку, затем начал выписывать…

Залитая багряным закатным светом комната, женщина стоит к зрителю боком, держит ведро почти на уровне груди. Тонкая белая струйка скользит из ведра в стеклянную банку… Постороннему глазу трудно еще разобрать здесь что-то, угадать в этих пятнах человеческую фигуру, стол, обстановку комнаты, автор же видит, что, как говорится, – попал. И дальнейшая работа – шлифовка.

Да, кажется, начало получаться. По крайней мере кое-что важное он уловил… По два раза на дню, на протяжении многих лет переливает женщина молоко, пропускает его сквозь марлю. Привычное занятие, одна из песчинок, составляющих ее жизнь. Она давно не замечает веса этих двенадцати литров и, наверное, когда в ведре бывает меньше молока, ей труднее выполнять эту работу…

Филипьев принял ведро холодно, без лишних разговоров. Глянул выразительно на сетку с банкой у Сергея в руке. Уже собираясь скрыться за калиткой, спросил:

– Картошку-то думаете брать или как?

– Конечно, конечно! И почем?

– М-м… Ну, за пятьдесят куль отдам…

Дороговато. В марте Сергей покупал на рынке в городе десять килограммов, узнавал, сколько стоит мешок. Шестьдесят – семьдесят. А здесь, в деревне, – пятьдесят тысяч, это как-то показалось ему слишком. Но торговаться не стал.

– Я пока что мешок куплю, потом еще, перед посадкой. С деньгами сейчас не очень… Хорошо?

– Как хочешь, можно и так, – почти равнодушно ответил сосед. – Завтра, значит, достану с утра, подойдешь.

– Чтой-то давненько не приходили, Сергей Батькович, – встретила его Надя. – Или молочко не понравилось?

– Да нет, наоборот, очень вкусное. Но, знаете, – решил он признаться, – с непривычки, наверно… желудок слегка расстроился.

– А, эт да, поначалу! С городским-то наше молочко не равняется.

– Гм, да я как-то его давно уж не пью. Больше чай там, водку…

Надино радушие разом сменилось настороженностью:

– Водкой балуетесь?

– Бывает. – И неловко стало, словно что-то сказал не то, что-то обидное.

– Мой тоже баловался. Добаловался. Утоп пьяный вместе с трактором, двух детей вот оставил на память, и хозяйство какое. Давай, Надька, тяни! – Она, замолчав, замерла посреди сеней, в глазах обида и всколыхнутая боль; крупные, с выпуклыми синими жилами руки безвольно обвисли. Вдруг вздрогнула, спохватилась: – Ай, простите, это я так, не слушайте! Вспомнилось просто… – Поболтала ложкой молоко в бидоне, стала переливать в банку. Обычным своим голосом пообещала: – Быстро привыкнете. А с картошечкой вареной оно – лучше нету. Хоть кажный день так обедай, не надоест. Картошки-то купили?

– Завтра. Договорился с Василием… ну, с Филипьевым, на мешок.

– И за сколь?

– Пятьдесят.

– Круто он чтой-то загнул, – удивилась Надя. – Мы по осени за тридцать пять куль сдавали, а тут соседу – полсотни. Кру-уто…

– Что ж, – пожал плечами Сергей, в душе отметив, что соседка разделяет его мысль о высокой цене, – хозяин – барин.

– Вот, готово. – Надя протянула ему сетку.

– Спасибо…

– А может… чайку, может, выпьем? – вдруг предложила; предложила несмело и тут же скороговоркой добавила: – Мёд есть замечательный, с мёдом попьем, со сдобами…

Сергей согласился. Показалось ему, что нельзя не согласиться – за предложением этим слышалась жалобная просьба, почти мольба одинокой, уставшей от одиночества женщины.

По правую сторону от двери большая, напоминающая кабину «МАЗа» русская печь. Длинные полосатые половички растянуты от порога до обеденного стола, на стене коврик с оленями, над ним – в духе пятидесятых годов – фотография. Парень с девушкой.

Сперва Сергей не узнал в девушке, чуть склонившей голову к плечу парня, миловидной и свежей, с гладкими, чуть пухлыми щечками, густыми черными волосами Надю; но глаза были те же, со знакомой ему веселинкой, чуть лукавые, на которых задерживаешь взгляд. А парень лет двадцати пяти – боевитый, лихой, симпатичный…

– После свадьбы сразу, в городе снялись, в ателье, – сказала хозяйка, тоже глядя на фотографию, и добавила с напускной бодростью: – Раздевайтесь, Сергей Батькович, проходите к столу.

Она занялась чаем у газовой плиты за печью. Сергей, стянув сапоги, радуясь, что утром надел свежие носки, прохаживался по комнате, обвыкался… Старый комод с узорчатыми медными ручками, на нем зеркало, расческа, флакон духов «Красный мак», жестяная коробка из-под леденцов с нитками. Телевизор «Рубин» стоит на тонких ножках в углу. Начищенные шары блестят на спинках панцирной, застеленной самодельным лоскутным покрывалом, кровати. Окна прикрыты зелеными шторами, на подоконниках в ящиках рассада. Кажется, помидоры.

– Телевизор, извиняйте, сломался. Кинескоп, мастер сказал. А чтоб наладить… Да и без него вообще-то терпимо, вечером бельишко чинишь или еще что, так радио лучше – глаза не отвлекаются. – Надя поставила на стол большую тарелку со сдобами, вазочку с загустевшим, но не потерявшим солнечной оранжевости медом. – Садитесь, Сергей, что вы так-то… Хоть на стул, хоть вот на кровать, она замест дивана у нас.

Сергей присел на стул, сказал искренне:

– Хорошо у вас, уютно.

Надя махнула рукой:

– Какой тут уют… Сервантов, кресел нету…

– Хм… Не в креслах дело.

– Не в них, конешно, но хочется… За день наломаешься, так вот хочется в кресле… развалиться чтоб…

Сергея удивило такое желание; сам он никогда не замечал, в кресле сидит или на табуретке, а для Нади это было, видимо, важно.

– Ну, сейчас чаёк подоспеет, зашумел уже. – Она принесла варенье, чашки, тоже села к столу и сразу же встревожилась: – Ах да, а вы дверь-то у себя заперли?

– Где?

– Ну, в избу-то?

– Да-да, закрыл.

– А то ведь и забраться кто может. У нас с этим стала беда просто какая-то…

Уголки губ поникли, она загрустила. Эти приступы грусти падали на нее, будто тяжелые тени опускались, старили лицо, горбили, лишали сил. Но она отталкивала их, и сейчас махнула рукой с показным пренебрежением:

– А, ладно, чего уж… Все равно им впрок не пойдет. Да и везде, наверное, так. Тут послушаешь, что происходит на свете… у нас рай получается просто.

– Н-да…

Она опять встревожилась, поднялась:

– Борька чтой-то мой потерялся, а уж стемнело совсем.

– А где он?

– Да на заднем дворе должен быть, на растопку готовит. И Оля с ним, дочка… Пойду кликну – не дай бог что…

Накинула платок, вышла. Сергей еще раз обежал взглядом комнату. В наступившей тишине громко тикали расписные ходики; стрелки приближались к девяти… Просторно, потолок высокий, с двумя выделяющимися балками, стены побелены чуть подсиненной известкой… Есть еще другая комната, сейчас в ней темно, вход заслонен сдвинутыми шторами… Небогато, но чисто, хорошо – следят здесь за порядком.

Открылась дверь. Сначала появился мальчик с охапкой мелко наколотых дров, за ним миниатюрная, как куколка буквально, лет трех девочка в серой кроличьей шубке и вязаной розовой шапочке; мать поддержала ее, когда девочка перебиралась через высокий порог.

– Не шли! – объявила Надя. – Увидали, что чужой в дом зашел, и ждали вот, сидели на бревнышке. Замерзли, да? Эх, Борька, Борька…

Сын аккуратно свалил растопку у поддувала, поставил топор за табурет, на котором помещался бак с водой, стал раздеваться.

– Щас затапливать будем или после ужина? – спросил; голос у него оказался не по-детски низкий, с хрипотцой.

– Да я сама потом, тепло еще, чего париться… – Несколько суетливо Надя помогала дочке снимать валенки на резиновой подошве, шубку. – Вот они, – взглянула на Сергея как-то с гордостью, – мои сокровища. Эт старший, Борис, четвертый класс заканчиват. Или как там у вас? Не пойму никак, теперь какого нет…

Сын не ответил, раздевшись, стал споласкивать под умывальником руки.

– А это Оля, три с половиной доходит. Больша-ая моя… В садик не вожу – сама-то дома целыми днями, и она со мной. А там платить надо, да и это: один заболеет и все от него. Тут вот ветрянка напала, и полсадика в больнице… В-вот… Ну, сейчас ужинать будем. А может, Сергей Батькович, и мы с ними за компанию? Вы ж тоже еще не ели, наверно… Как вас, извините, по отчеству все-таки?

– Андреевич… Но я не хочу, Надежда, честное слово. Спасибо! – Сергей увидел уже знакомую ему просьбу в ее глазах, ту затаенную мысль, что в редкий момент появляется на лице человека и объясняет больше, чем множество слов. И он добавил нерешительно и растерянно: – Ну я не знаю… – И это получилось как согласие.

Надя разогревала ужин, Оля умывалась, тянула ручки, ударяла по железному штырьку, пуская воду. Борис, не глядя на гостя, прошагал в соседнюю комнату, включил там свет, задернул плотнее шторы; он казался строгим, недовольным, что в их доме посторонний. И Сергей пожалел, что остался.

Взобравшись на стул, Оля водила зубцом вилки по узорам клеенки. Лицом она была очень похожа на мать, те же пухлые щеки, чуть вздернутый носик, точно бы улыбающийся взгляд светло-карих глаз. Она исподтишка разглядывала Сергея, изучала его и, когда их глаза встречались, скорей отводила глаза…

– Сынок, включи радио! Узнаем хоть, что там в мире делается, – попросила Надя. – Девять часов как раз.

Борис вышел из комнаты, вдавил красную кнопку стоящей на телевизоре радиолы, покрутил ручку настройки. Среди писков и тресков – позывные «Радио России», сводка новостей… И в этой избушке, в этой деревне, жиденько светящейся в холодной ночи полусотенкой слабых огней, далеко в стороне от большой жизни, странно звучал голос диктора, словно бы сказку рассказывал. Страшную сказку, которую не хотелось слушать…

Надя накрывала на стол, сын помогал.

– Сергей Андреич, руки помыть не желаете?

– Да-да, – он поднялся.

– Там полотенце свежее, мыло на крышечке…

Потом ужинали. Хозяйка выставила бутылку водки; неловко было Сергею открывать ее, разливать, но Надя, казалось, уже забыла о тех своих горьких словах… Подняла рюмку:

– Что ж, за знакомство! Это, ребята, Сергей Андреич, сосед новый наш. Давайте и жить будем по-доброму, по-соседски!

– Давайте, – улыбнулся Сергей, касаясь своей рюмкой ее.

Дети молча и сосредоточенно ели картофельное пюре, сдобренное жирной подливкой с меленькими кусочками мяса. Стол был накрыт по-праздничному: соленые помидоры и огурцы, маринованные маслята, сало, капуста… Радио, после невеселых новостей, пыталось поднять слушателям настроение – звучали эстрадные песенки, трещал молодой голос ведущей; волна то уплывала, то возвращалась…

Сергей редко бывал в таких компаниях за столом: один с достаточно молодой женщиной и ее детьми, и сколько ни искал, не мог найти подходящей темы для разговора. И, как на спасение, он поглядывал на бутылку.

– Что, Сергей Андреич, может, еще по рюмочке? – помогла хозяйка. – Без аппетиту вы чтой-то кушаете.

– Да я… – Сергей поднял глаза, встретил ее взгляд и улыбнулся, и неловкость слегка ослабла. – С удовольствием, Надежда… простите, а вас саму как по отчеству?

– Нет, лучше так…

– Викторовна, – отчетливо сказал Борис.

Надя с испугом глянула на сына, Сергей поежился.

Управившись с ужином, почистив зубы, дети ушли в соседнюю комнату. Сергей пил чай, размышлял, взять ли еще сдобу или не стоит; три рюмки водки только больше сковали его, он боялся, как бы не сделать что-то не так, сказать не то.

А Надя, захмелев немного, рассказывала о детях, о хозяйстве, деревне… Ее речь была путаной, как у редко рассказывающего человека, она перескакивала с одного на другое, становилась то грустной, то оживленной, то искренне веселой. Сергей, потупившись, слушал и чем дальше, тем больше удивлялся этой женщине, ее жизни и вообще жизни, какой, оказывается, живут в Малой Кое, в часе езды от райцентра.

…Позапрошлой осенью у Бори случилось воспаление легких. Увезли в город, в больницу; уже поправляясь, заразился желтухой. В школе поэтому пропустил больше двух месяцев, и в начале учебного года как раз. Заболел в октябре, вернулся в середине декабря. И не хотели брать в свой класс, потом взяли все-таки, но с испытанием: догонит – не догонит. Закончил полугодие с двумя тройками, остальные четверки, пятерки… Когда лежал, ездила к нему по три раза в неделю, а денег для этого взять откуда? – пришлось свинью резать – на супорось оставляла, – продать мясо; и лекарства ведь надо, фруктов, того-сего… Этой зимой, перед Новым годом как раз, прибежал в клуб пьяный парень с топором и зарубил другого парня прямо при всех. Говорят, из-за женщины у них что-то там получилось. Кинулись за участковым, а он даже из калитки не вышел. «Сплю, – говорит, – половина первого ночи, завтра разберемся». Ну, убийца этот и скрылся, конечно. Только через месяц с лишним в Минусинске нашли. А участковому хоть бы хны – остался на своем месте, зарплату получает исправно… Приезжала комиссия из районо, сверяла списки в школе, кто учится на самом деле, а кто просто числится. Оказалось, почти половина в школу не ходит; некоторые три-четыре класса закончат и бросают, и родители говорят: «А зачем? Он читать-писать научился, а остально только мозги засорит. Получку, главное, сосчитат. Была бы получка»… Той весной корова на пруд забрела, лед не выдержал – стала тонуть. Всем околотком спасали, за рога веревками зацепили и вытащили кое-как. Погоняли часа два по огороду, потом в сарае тряпками обвешали, и ничего, жива-здорова…

Вот тут третий дом от колонки, он дачникам принадлежал – сами они в городе жили, и поменялись с какой-то алкоголичкой на двухкомнатную квартиру для сына, с доплатой, конечно, но ясно, что алкоголичке и нынешние полмиллиона – деньги огромные. А у нее двое детей, мальчику лет четырнадцать и девочке восемь. Мать сама в городе где-то осталась, а ребята здесь одни зимовали. Ни дров у них, ни угля, избушка холодная – что там, дачный скворечник, для летней поры; парень сараюшку на дрова разломал, в лес с топором ходит, валежник таскает. А мать-то за всю зиму раза три появлялась, приходится соседям ребят подкармливать… Никаких друзей-подруг настоящих у нее нет, хозяйство всё съедает – и силы, и время. Корова, теленок, кролики, куры, пять гусей оставила на весну, свинья вот опоросилась, пять ульев стоят в омшанике, скоро выносить надо. Огород еще начнется. Хватает забот, забот полон рот, не то что зубов…

Давно так не сидела Надя вечерком без дела, за столом с неубранной посудой, и было ей легко и приятно открывать душу, жаловаться этому малознакомому, молчаливому человеку. Бородатый, в кирзовых сапогах, но все-таки городской, похожий на геолога, с умными глазами, узкими кистями рук, длинными пальцами… Говорила и говорила, на время забывая о нем, но, как казалось ей, никому, кроме него, она бы не смогла этого рассказать. И хотелось говорить еще, еще – легче на душе становилось. То, что было ярко и остро, давило, выйдя словами, тускнело, блекло, на какое-то время переставало мучить.

Вся ее жизнь замыкалась на двух соседних деревнях: до замужества жила в Большой Кое, там, где речка Коя впадает в Енисей, а в двадцать лет вышла за веселого красивого шофера Мишу, что возил бригаду дорожников и часто бывал в их деревне. Там и познакомились на танцах в клубе, потом поженились. Надя переехала в Малую Кою, в дом Мишиных родителей; через год родила сына. Свекор недолго протянул после их свадьбы, а свекровь, давно и тяжело болевшая, умерла в позапрошлом году… После смерти отца Михаил, всегда попивающий, совсем разошелся – его уволили из дорожников, он пересел на трактор. Три года назад съехал пьяный в пруд, утонул. Тут родилась дочь, и похороны мужа почти совпали с рождением Оли. Старуха к этому времени слегла окончательно… Знакомых, конечно, много, вся деревня, считай, а друзей как-то нет. Да здесь вообще дружба – не слишком-то стойкое мерило отношений между людьми. У пьяниц, у тех дружба железная, и то могут друг дружку за сто грамм пырнуть, а кто при хозяйстве… Зашли куры на соседский огород, поклевали грядку, и конец дружбе; не помог сено с покоса вывезти – тоже обида; да и просто злые языки сплетню пустят из зависти, что так душа в душу кто-то на их глазах живет, – вот и треснула дружба. И жила Надя хоть и на людях, а вроде как и одна; с роднёй мужа отношения неважные, родители в другой деревне, в полусотне километров, старики уж совсем.

В городе (в районном центре Минусинске) бывает нечасто, и то – утром приедет, вечером обратно. Когда-то хотела учиться, библиотекарем стать, но вот не получилось. «Да и что там? – махнув рукой. – Голова кругом идет. Шум, гам, машин полно». Работала дояркой, техничкой в школе, в детском саду нянечкой, а после смерти мужа хозяйство все на нее легло, тут уж не до чего стало: с утра до ночи копошишься, винтом винтишься – то то, то это. Сдавала мясо, мед, картошку; на пчелиные семьи покупатели всегда находились, немного денег на детей из собеса приходит – хватает на самое необходимое. Раз в год на одежду сыну и дочке разоряется, а остальное – свое. Кроликов, кур, гусей сама научилась бить, а свиней если или телка – зовет мужиков за две бутылки и свежатинки на закуску. Выделывает кроличьи шкурки, шапки шьет, шубку вот Оле кое-как сварганила – вроде бы получилось… Хаживал иногда холостой лесник Виктор, почти ровесник, в дурачка когда перекидывались, ночки вместе проводили, но у него таких много – во многих домах мужчин недостает. Кто умер, кого убили, кто к молодой ушел или вообще исчез неизвестно куда, сидящих много, а где и вообще хозяев не было.

И вот появился Сергей. Она его в окно увидела, поливала рассаду помидоров как раз. Идет бодро, с сумками, глядит по сторонам, что-то ищет. Около кудринской заброшенной избенки остановился, закурил. Ойкнуло у Нади в груди, будто его и ждала, он взял и пришел. И вот не знала теперь, как быть, в этот вечер, за этим столом, со своими тридцатью четырьмя годами, с избитым, изуродованным работой телом, с двумя детьми, которые уже всё понимают и чувствуют. Как быть с этим неизвестным, молчаливым, почему-то вдруг ставшим очень дорогим для нее человеком.

…Засиделся он часов до двенадцати, всё слушал, смотрел на хозяйку, даже про покурить забыл. Шел домой, нес молоко, в ушах продолжал звучать плавный голос, непохожий на чёкающие, отрывистые голоса других здешних жителей; вместо ночного мрака видел ее лицо – жизнерадостное и чуть жалкое от этой жизнерадостности, которой пыталась она заслонить мрачные мысли и воспоминания, и вдруг сдающееся им, становящееся грустным, потемневшим, а потом опять светлеющее: всё хорошо будет, только надо работать, не поддаваться унынию, усталости, переживать беды.