Текст книги "Девяностые"

Был уже восьмой час, но людей в вестибюле метро битком. Это ведь привокзальная станция. Женька давно заготовил пятак, мечтал, что вот сейчас сунет его в щель турникета, услышит приятный звяк и королем пройдет к эскалатору… Раньше часто сидел на ступеньках, но сейчас, в шинели, не будет, конечно. Будет стоять, светя зеленым сукном погранцовского фургона.

Бросил монету, услышал звяк, пошел, и – с одной стороны по бедру, с другой по дипломату хлестанули стальные клешни, преградили дорогу. И тут же его крепко взяли за плечо, отвели от турникета. Развернули лицом к себе двое мужиков.

– Что такое? – разозлился Женька скорее не из-за этого грубоватого задержания, а несбывшегося действа. Все два года представлял, как он войдет в метро…

– Эт мы хотим узнать – что, – ответил один из мужиков, напоминающий нанятого для задержания зайцев пожилого гопника. – Турникет просто так не закроется.

– Я оплатил. Пятак бросил.

– Пятак – ха-ха! Проезд с весны пятнадцать стоит… Да тебе вообще платить не надо, ты ж с армии.

– Да. Но я хотел…

– Проходи вон справа, где будка. Там бесплатники.

Прошел где велели. Благополучно встал на эскалатор. Но ожидаемой торжественности и торжества не почувствовал. Женька был обычным, одним из десятков и десятков поднимающихся и спускающихся – никто на него внимания не обращал, девушки не замечали… И он почувствовал усталость и придавленность. Наверное, это начиналось похмелье…

Доехал до «Площади Восстания», поднялся на улицу. Покурил, любуясь стелой, Московским вокзалом, огромной гостиницей с буквами «Город-герой Ленинград» на крыше. Отметил: не сняли. Казалось, после переименования города всякое упоминание о Ленинграде вытравят тут же. По крайней мере, в программе «Время» были такие сюжеты, неодобрительные, конечно, а в газете «Советская Россия» так и вовсе писали, что власть в Ленинграде захватили враги страны. И нового начальника города критиковали. Недавно, например, пригласил в город кого-то из Романовых, какого-то старенького великого князя, который во время войны призывал народы Европы пойти с Гитлером освобождать Россию от коммунистов.

Надо разбираться… Надо прийти в себя, привыкнуть и решать, как жить дальше. Как, где… Сейчас вот стоит, прижавшись к стене, и боится пойти. Столько людей вокруг, машин. Гул, снег шипит под колесами… Одичал на заставе, одичал во всех смыслах.

Так, какой там у Лёхи дом?

Зажал дипломат меж коленей, достал из внутреннего кармана шинели блокнот. Лиговка, дом шестьдесят пять. Это в ту сторону, к Обводному каналу. И, судя по всему, недалеко.

Не без робости пересек Невский проспект. Хоть и на зеленый свет светофора, но… Больше опасался не машин, а столкновения с людьми. Все так быстро ходят, так умело лавируют, а он – как слепой. Нет, оглушенный.

И тянет глазеть-глазеть по сторонам. Взгляд выхватывает знакомое и воспоминания распирают и мозг, и душу.

Московский вокзал – Москарик, Маша. Часто по вечерам с пацанами ездили сюда. И на поезда посмотреть, и на проституток. Следили за какой-нибудь одинокой девушкой и представляли, что проститутка. Не путана, а именно проститутка. Путаны обитали там, в гостиницах, в дорогих ресторанах, куда им вход был заказан, а здесь… Имелись бы деньги, подошли бы. Были уверены, что подошли бы, уверяли друг друга.

Но карманы все время были пусты. Жалкая мелочь. И, насмотревшись, как одна девушка знакомится с парнем или мужчиной, потом другая, третья, возбужденные, взбудораженные и от этого проголодавшиеся, бежали к ларьку, где продавали пирожки с ливером – тошнотики за семь копеек.

Хотя кормили в путяге классно. От души. Поварихи были полные, румяные, добрые. Давали добавку с радостью… По сути, чаще всего голод гнал Женьку с Васильевского острова в училище. Поесть, а заодно и на занятиях посидеть.

6

Дом нашел быстро – красивый, огромный, с эркерами. А в поисках нужной парадной пришлось побродить по внутренним дворам… Вот, кажется.

Хм, парадная… Скорее черный ход… Открыто, вошел. Стал подниматься по лестнице и сразу отметил, что она сделана по дореволюционным правилам – пологая, ступени широкие, никакой одышки после четырех этажей, усталости.

Дверь. Сверился с блокнотом – та самая. Поправил фуражку, вспомнил, что ничего не купил, испугался и тут же решил: вместе сбегаем. Вдавил кнопку старого, полузакрашенного бурой эмульсионкой звонка. Услышал вдали дребезжание, противное, как у армейского тапика. А спустя полминуты – скрип двери. Не этой, наверное, внутренней.

– Кто там? – женский голос.

Настроившись на то, что откроет ему сам Лёха, Женька в прямом смысле потерял дар речи. Стоял и таращился на деревянную бурую дверь. Даже глазка нет – не увидят, что стоит погранец. Как и Лёха.

– Кто это? – голос женщины стал испуганным.

– Простите… А Лё… Алексей дома?

– Нет его. А что вы хотели?

Первым желанием было развернуться и уйти. Такая обида на Лёху накатила – сам ведь звал.

«А что, – осадил себя, – он должен сидеть и ждать неделями, когда приедешь?»

– Это Евгений Колосов, друг Лёши, из армии. Вместе служили, и он меня пригласил…

– Его нет, к сожалению…

Женька уже набрался храбрости:

– Я только что уволился, я не местный… И некуда…

– А где вы служили?

– На заставе… Одиннадцатая погранзастава, Сортавальский отряд.

Скрежетнул засов, дверь приоткрылась. На цепочке. Потом цепочка упала, и дверь открылась шире. За ней стояла невысокая пожилая женщина. Лицо скорбно-усталое, но глаза живые и острые. И взгляд из подозрительного постепенно становится приветливым.

– Да, я вас узнала. У Алёши на фотографиях… Здравствуйте!

– Здравствуйте!

– Он на дежурстве. Будет только завтра после полудня.

– Да?.. – Женька почувствовал, как отяжелели ноги, и в голове завертелся волчок: куда пойти, где ночевать? На вокзал?.. К Степанычу?..

Снова нахлынула обида, и он спросил довольно нагло:

– В милицию, что ли, устроился?

– Нет-нет, что вы! В метро. Ремонтник… Курсы окончил, второй месяц работает.

– Ясно… хорошо…

– Да, слава богу, – согласилась мать Лёхи. – С работой в последнее время совсем стало… Никакой работы.

И замолчала. И Женька молчал. Покачивал своим дипломатом. На лестнице было тепло, сухо, и он бы, наверно, переночевал на площадке. А утром – за паспортом.

– А вам совсем некуда? – с усилием спросила мать Лёхи.

– Получается, да. Мог бы в общежитие, где до армии… но оно на окраине, и вряд ли вот так пустят. Утром надо в военкомат, паспорт получить…

Хотел добавить: «Что ж, поеду на вокзал», – но не добавил. Продолжал стоять. Чувствовал, что женщина может впустить. И не ошибся.

– Ну, если совсем некуда… Только прошу извинить за беспорядок – гостей давно у нас не бывало… – Она посторонилась, пропуская, и заодно представилась: – Ирина Михайловна, мама Алёши.

– Евгений.

– Я помню.

Снял шинель и сразу ощутил, какая она неудобная и тяжелая. За всю службу надевал считаные разы – в основном ходил в заполярке… Вспомнилась байка, что шинели специально сконструировали так, чтобы было неудобно поднимать руки вверх – в плен сдаваться. Может, и правда…

– Угостить мне вас, Евгений, особенно нечем. У нас, кажется, дело снова к блокаде идет.

– Я заметил… Хотел купить что-нибудь, зашел в один магазин…

– Пусто? – с каким-то злорадством перебила женщина. – Везде пусто. Шаром покати. Даже по талонам не выкупить… Пока Ленинград был, еще обеспечивали, а теперь…

Женька сочувствующе вздохнул.

А есть хотелось. Надо было все-таки потыкаться в магазины, найти столовую или кафе. Но ведь думал, что здесь Лёха…

– Ячку с подливой будете? – словно услышав его, предложила Ирина Михайловна. – Капуста есть квашеная.

– Не откажусь… – И Женька тут же заторопился: – Я могу сходить. Скажите, где что может быть. Деньги есть.

– Деньги и у нас есть… немного. Только вот купить нечего. Или по таким ценам!.. Спекулянты… Мойте руки, еда еще теплая – поужинала только.

Раньше у квартиры явно была другая планировка. Нынешние стены выглядели слишком тонкими – то ли из гипсокартона, то ли вообще из фанеры, обклеенной обоями. Санузел крошечный, а ванна на кухне, прикрытая занавеской.

– Вот, пожалуйста, – Ирина Михайловна поставила перед Женькой тарелку с желтовато-серой кашей. Сбоку коричневатое озерцо подливы с малюсенькими кусочками чего-то мясного – жил, а может, брюшной пленки.

– Спасибо.

– Да за что здесь спасибо… Вот хлеб, капуста. Зато чай настоящий, цейлонский! Будете?

На сей раз Женька нашел силы отказаться:

– Да я воды просто, и – спать. – И мысленно пропел: «Давись чайком в своей каптёрке, старшина!»

– Что ж, не буду настаивать. – Мать Лёхи присела напротив. – Там-то как кормили?

– Ну, неплохо. Только в последние месяцы… С мясом тяжело стало. Стали привозить… – Женька замялся, не решаясь сказать – самому не очень-то верилось. – Привозят полтуши. Я как раз на разгрузку попал. Ну, думаю, класс – баранина. Я сам из Сибири, люблю баранину. Только какое-то мясо очень черное. Кладу в холодильник, смотрю – штамп, а на нем «1949». И это не баранина оказалась, а говядина.

– Господи-господи, это вообще самые закрома вычищают!

– Только не пересказывайте, а то скажут, что панику сеете.

– Да чего здесь сеять. Всё уж посеяно. За яблоки гнилые деремся.

Женька покачал головой. Как-то даже стыдно стало есть…

Их поселок был полусекретным, комбинат принадлежал Министерству обороны, обеспечение лучше, чем в городах. Но и сосиски, и сыр были там в восемьдесят восьмом, когда он уезжал, страшным дефицитом. И тогдашний Ленинград поразил Женьку обилием и разнообразием еды в магазинах, столовых. Всё, в общем, было, даже красную рыбу иногда заставал. И если так сейчас здесь, то что в Пригорске?.. В недавних письмах домой он жаловался: надоела гречка.

7

Ирина Михайловна показала ему комнату Лёхи – почти квадратная, уютная, со старой, покрытой лаком мебелью, толстыми шторами, – но для ночевки определила другую.

– Мы с Алёшей вдвоем остались, так что места много… Вот здесь располагайтесь. Сейчас постель застелю.

– Да я сам…

– Хорошо. Принесу белье.

Женька увидел проигрыватель на этажерке.

– Извините, а можно я одну пластинку послушаю?

Маму Лёхи эта просьба, судя по выражению лица, не слишком обрадовала. Наверняка хотелось тишины… Женька на всякий случай добавил:

– С лета храню, а послушать негде было… Последний альбом «Кино».

– Да, правда? – Она вдруг расцвела, превратилась на несколько секунд в девушку, и Женьке захотелось ее обнять; он испугался, отвел взгляд. – И где же вы его раздобыли там, в лесу?

– Заказал наложенным платежом… В каптерке лежала. У нас на заставе проигрыватель сломан.

– Давайте, конечно. Я тоже послушаю. Не возражаете?

Женька улыбнулся. Достал из дипломата желтый пакет с красным, будто кровавым, перекрестьем и словом «Кино». В пакете были свернутый в трубочку плакат с фотками и текстами песен и сама пластинка в черном конверте. Пакет за эти месяцы кое-где поцарапался, конверт слегка потерся, но коробка, в которой они пришли по почте, не вмещалась ни в вещмешок, ни в дипломат.

Ирина Михайловна включила проигрыватель, сняла с иглы комочек пыли, Женька опустил пластинку на резиновую подложку. Послышалось такое знакомое ему шуршание, и вот – первые звуки мелодии. Энергичной, ритмичной, однообразной.

Раз квадрат. Второй. И голос Цоя:

 
Я выключаю телевизор, я пишу тебе письмо
Про то, что больше не могу смотреть на дерьмо,
Про то, что больше нет сил,
Про то, что я почти запил,
Но не забыл тебя…
 

На конверте диска не было списка песен. Эту Женька уже слышал. По телевизору, в какой-то из вечерних музыкальных программ в выходные. Их теперь много…

Цой, «Кино» были одной из главных причин, почему он поехал в Питер. Хотелось слушать их вживую, попытаться стать как они.

В первые месяцы – осенью восемьдесят восьмого – Женька почти все деньги тратил на концерты. «Ноль», «Аукцыон», «Кошкин дом», «Бригадный подряд», «Телевизор», «Опасные соседи», «Объект насмешек», «ДДТ», «Алиса»… На «Кино» попасть никак не удавалось. Выступали они в Питере редко, да и то в СКК, куда билеты стоили намного дороже, чем в рок-клуб, в ДК.

После концертов он знакомился с разными ребятами, иногда с самими музыкантами. Случалось, играл перед ними на гитаре, показывая свое мастерство. Но интереса они не проявляли – подобных, а то и куда круче, сочиняющих отличные тексты, было полным-полно. Женька тоже пробовал писать, но получалось беспомощное, вроде такого:

 
Я вышел из метро на станции «Купчино»,
Ветер гоняет по асфальту листву.
Я знаю, что жизнь моя почти кончена —
Скоро в армию я ухожу.
 

Хотя строки эти родились из страшной картины: Женька ехал в трамвае с Васильевского острова в центр и увидел на набережной человек десять парней. На костылях. У кого не было правой ноги, у кого – левой. Только недавно кончилась война в Афгане… Позже узнал, что где-то в том месте был протезный центр.

Хотелось стать рок-музыкантом. Быть причастным к исполнению сильных, честных песен. Как причастен Юрий Каспарян, гитарист «Кино».

Когда Женька приехал в Ленинград – город, с которым «Кино» неразрывно связывали, – они были на пике популярности. Все пели, вернее, твердили как заклинания песни из «Группы крови»; вышедший весной восемьдесят девятого альбом «Звезда по имени Солнце» очень полюбили подростки. Просто с ума сходили… К тому же Цой стал актером – эпизод, зато какой, в «Ассе», главная роль в «Игле». На сеансы «Иглы» было в Питере не попасть…

И в то же время Цой сделался в родном городе гостем. Если Кинчева, Шевчука, Майка, не говоря уж о Гаркуше, Федоре Чистякове можно было чуть ли не каждый день встретить на Невском, то Цой приезжал коротко, на концерты.

Сейчас, слушая песни с «Черного альбома», Женька вспоминал разные случаи. Как, например, они с училищным приятелем Максом пришли в гости к девчонкам.

Где познакомились? Как?.. Наверное, в кинотеатре – они с Максом тогда часто ходили в ближайший от общаги «Невский». А может, и у метро «Ломоносовская», на автобусной остановке… Как звали девчонок?.. Тогда было столько новых людей, что имена почти всех стерлись. А с этими девчонками у них и был один вечер.

Девчонки где-то то ли учились, то ли работали, снимали квартиру в башенке возле Володарского моста, и Женька с Максом пришли к ним в гости с двумя бутылками кислющего и малоградусного рислинга. Но уж что сумели раздобыть. Заранее договорились, что Макс будет обхаживать коренастую, зато горячую, дерзкую, с выбеленными волосами, а Женька – худую, сивенькую, скромную. «Скромные потом такими, бывает, становятся!..» – помнится, обнадежил Макс; он был старше на год, учился не в самом ПТУ, а в ТУ – техническом училище при путяге, куда принимали получивших среднее образование и учили не три года, а всего год.

Выпили вина, поболтали о пустяках, и Макс предложил выключить люстру. Выключили. В полутьме – с улицы даже сквозь шторы бил свет – разделились. Женька со своей сивенькой сел на одну кровать, Макс с горячей – на другую. Некоторое время обнимались и целовались, причем сивенькая, как и предсказывал Макс, становилась с каждой минутой всё страстней… Они уже легли на кровать – лежа целоваться удобней…

И тут Макс начал расспрашивать свою, зачем она приехала в Питер, что вообще ей интересно, какую музыку слушает.

Сначала она отвечала как-то спокойно; Женька почти и не слушал, увлеченный обнимашками, но потом голос горячей стал злым, она поднялась, сама налила себе вина, быстро выпила. И понеслось:

– К Цою приехала! Да! Его люблю. У дверей его стояла, а он… А он к этой свалил, в Москву! И зачем ко мне в душу лезть? Думаете, я с вами вместо него буду? Да на хрена вы мне сдались?

– С дуба ёкнулась? – растерянно спросил Макс.

– Она просто таблетки принимает… Обещала сегодня пропустить, чтоб с алкоголем не мешать, – стала объяснять сивенькая.

– Ты вообще заткнись! Ты под любого готова, сука… А я не буду, не буду! – Горячая схватила нож и стала полосовать себя по руке.

В общем, Максу с Женькой пришлось сваливать.

Другой случай. Похожий, но без истерик.

Почти перестав ходить на занятия, потеряв стипендию, Женька по субботам и воскресеньям подрабатывал на хладокомбинате – снимал с ленты стаканчики с пломбиром и складывал в коробки. Простая, но выматывающая однообразием операция… И часто напротив него оказывались одни и те же девушки… Нет, молодые женщины в его тогдашнем восприятии – им было прилично за двадцать. Как звали двух, запомнил – Ольга и Наталья. Самые обычные имена, но с этими девушками он сдружился.

Они работали на прядилке – прядильной фабрике, денег не хватало, пришлось в выходные по нескольку часов стоять на конвейере.

После первой зарплаты Женька пригласил их в ближайшую чебуречную, а потом они стали приглашать его в гости. Жили в общаге в районе метро «Проспект Ветеранов», хотя от станции нужно было еще идти минут двадцать дворами, через пустыри, мимо садовых участков. Поэтому выбирался к ним нечасто, но, преодолев злую вахту, оказавшись в их уютной, обжитой комнате, чувствовал себя как дома… Да, именно так – как дома.

Он и отвальную у них справил, они подстригли его, напугав, что в армии не стригут, а рвут волосы тупыми машинками…

Ольга и Наталья относились к нему заботливо, словно к младшему брату, а может, и сыну. У них детей не было, и при тогдашнем раскладе – вряд ли могли появиться. Работали на прядилке по лимиту, а в случае беременности могли лишиться места в общежитии.

– По закону не имеют права, – говорила Наталья, – но по жизни – выживают. Им ведь рабочие руки нужны, а не мамашки в декрете.

– По закону они нам давно квартиры должны дать, – отзывалась Ольга. – Мы по шесть лет отпахали!..

Но такие вспышки горечи случались редко. В основном велись душевные беседы, и по большей части о родных местах. Ольга рассказывала о своем селе рядом с Тулой и часто угощала привезенными оттуда огурцами, приговаривала:

– У нас в Туле огурцы лучше всех солить умеют!

Наталья была из Лодейного Поля, это не так далеко от Питера – часа три езды. Про детство там вспоминала сладко, смешила разными историями, но теперь туда не ездила. Почему, Женька не расспрашивал.

На Ольгиной половине, над кроватью, висела фотография Цоя. Не того звездного, каким он стал после «Группы крови», а раннего, мало кому известного. Длинные пышные волосы, нижняя челюсть еще не так сильно выпячена вперед, на шее бусы, глаза подведены, белая рубашка с широким воротником. Этакая восточная девушка. В нижнем правом углу фото виднелся гриф гитары, колки. А в нижнем левом, поверх рубашки, – завитушка подписи… Год, наверное, восемьдесят третий – восемьдесят четвертый. Женька тогда учился в шестом классе, а девчонки, наверно, уже бегали в рок-клуб…

Теперь ходили на концерты вместе. Правда, в рок-клубе их становилось всё меньше – более-менее известные группы предпочитали дворцы культуры, популярные концертные залы вроде «Юбилейного» или «Октябрьского», а знаменитые – СКК имени Ленина.

Однажды, ранней осенью восемьдесят девятого, Женька узнал, что «Кино» в городе и дает единственный концерт. Примчался к девушкам, но Ольга сразу отрезала:

– Я не пойду.

– Денег нет, Оль? Я куплю билеты.

– Не хочу. Не пойду.

Женька оторопел, потом оглянулся на фотку.

– Но у тебя же вот… Цой здесь.

– Вот именно – здесь. Мой. Тот. А этого не хочу.

Тогда он ничего не понял. Просто расстроился. Пошел на концерт один. Там, в толчее под сценой, познакомился с девочкой Аллой.

…Проигрыватель щелкнул, рычаг с иглой поднялся. Пластинка медленно остановилась.

– Бедный мальчик, – вздохнула мама Лёхи. – Совсем ведь молоденький погиб.

– В двадцать семь, – с несогласием в голосе ответил Женька, которому двадцать исполнилось три недели назад.

– Поверь, это совсем ничего… О-ох. – Женщина поднялась. – Пойду спать. Спокойной ночи.

– Спокойной…

Она прошла куда-то по коридору. Послышался звук запираемой двери.

«Боится», – усмехнулся Женька.

8

Ждать Лёху с дежурства не стал: «Я позвоню днем». Нужно было ехать сначала в военкомат, потом – в училище. Ирина Михайловна не уговаривала подождать, а под конец, когда Женька оказался на площадке, сказала:

– Да, так правильно. Он ведь невыспавшийся придет. Вечером что-нибудь придумаете.

На улице, в сравнении со вчерашним, заметно похолодало. Еще и этот ветер – как у Гоголя в «Шинели» – налетал со всех четырех сторон. Пришлось всю дорогу до «Маяковской» придерживать фуражку.

Да, было время, Женька много читал, запоями. Последний запой был в госпитале… В общем-то, и Питер он полюбил в основном по книгам. Там он был мрачным, жестоким, но одновременно таким каким-то манящим, с теплыми норками, в которых можно продремать всю жизнь. Дремать и сознавать, что дремлешь не где-нибудь, а в Петербурге.

К эскалатору пошел уверенно мимо будки, где не было турникета, но дежурная задержала:

– Покажите документы.

– Какие? Я вчера из части, еду в военкомат.

– Ну так вам должны были выдать бумаги.

Пришлось лезть в карман, доставать военник, вложенные в него предписание, требование на перевозку…

– Хорошо, – кивнула дежурная, глянув на даты. – Тут повадились – месяцами в форме ездят, чтоб не платить. Проходите.

Через двадцать минут был на «Ломоносовской». Сначала не узнал окружающую площадь. Да, и два года назад здесь располагался рыночек, но маленький, скромный, а теперь каждый метр был уставлен коробками, ящиками со всем, кажется, на свете. От банок с солеными помидорами до подсвечников и бюстов Наполеона. Позади коробок и ящиков сидели или стояли тепло одетые люди.

Женька собрался сразу направиться в военкомат, но почувствовал голод – у Лёхиной мамы только чаю попил с намазанной вареньем краюшкой, от ячки отказался – и сделал крюк: помнил, что во втором от станции доме по Бабушкина была столовка. Дешевая и приличная.

Сохранилась. Правда, меню стало коротеньким, а цены – пугающими. Или он просто не привык?.. «Студень говяжий – 0-90, салат из квашеной капусты – 0-53, рассольник ленинградский с курой – 1-25, солянка сборная – 1-87, каша молочная рисовая – 0-25, гуляш говяжий – 1-75, мясо духовое – 2-13, бифштекс рубленый – 0-98, картофельное пюре – 0-50, капуста тушеная свежая – 0-64…» Два года назад можно было нормально наесться на рубль, а теперь… С другой стороны, у него в кармане лежала приличная сумма. Правда, выдали ее для того, чтоб он добрался до своего родного поселка в четырех тысячах километров отсюда.

Мясо духовое стоило дороже всего, но и масса больше – «45/250».

– А что такое мясо духовое? – спросил.

Повариха, полная, напоминающая тех, из училища, вот только не улыбающаяся, дернула плечами:

– Ну, духовое и духовое, вроде жарко́го.

– Это с картошкой?

– Картофель, морковь, лук…

– А мясо какое?

– Свиное. – Повариха стала раздражаться.

– Тогда гуляш с пюре. – Гуляш «75/15»; «15», надо понимать, подлива. – И солянку.

Повариха налила солянки, плюхнула пюре, начерпала ложкой гуляша.

– Хлеб? Пить?

– Два куска… И чай.

– С сахаром?

– Да.

Обед, или поздний завтрак, обошелся в четыре рубля семьдесят шесть копеек. М-да, если тратить в день на жратву по пятнахе, то его приличной суммы хватит на полмесяца. Но ведь будут и другие траты – надо отметить дембель. С Лёхой и другими пацанами с заставы или со Степанычем.

К Степанычу надо обязательно. В фуражке он много не находит, да и в шинели… И в ботиночках этих парадных…

Еда оказалась вкусной. Готовить в Питере не разучились. Правда, солянка была жидковата, но ничего – поднялся приятно отяжелевший, омытый горячим потом. Теперь можно и в военкомат.

9

Не думал, что так далеко от метро. Голова успела превратиться в задубевший кочан, пальцы на ногах, казалось, постукивают о подошвы, пот остыл и царапал лопатки… Но увидел знакомое багрово-желтое из-за облупившейся краски, напоминающее Брестскую крепость здание и сразу согрелся. От страха.

Теперь-то, понимал, ему ничего не угрожает, все пройдено, испытано, долг отдан, но страх только креп. Он шел словно на сложную операцию, необходимую и с неизвестным результатом. Операция могла спасти, а могла убить.

Без труда нашел в доме из нескольких соединенных блоков нужную дверь, открыл, шагнул и сразу почувствовал запах армии. Смесь ваксы, дыма сигарет без фильтра, кожи ремней, ношеных портянок, сукна, еще чего-то, чем пропитываются стены казарм… Но ведь здесь нет казармы – вроде бы обычное государственное учреждение, а запах есть. Скорее – дух. Дух учреждения, где вчерашних школьников и пэтэушников превращают в духов.

Усмехнулся этому каламбурчику, спросил дежурного:

– Не подскажете, где здесь выдают паспорта?

Дежурный уставился на Женьку ошарашенно, молчал.

– Я за паспортом пришел…

Глаза дежурного, немолодого уже старлея, может, когда-то за что-то разжалованного из капитанов, побелели. И, заикаясь от бешенства, он зарычал:

– Т-товарищ солдат, из-звольте доложиться!

Женька поставил дипломат на пол, подтянулся, приложил руку к фуражке.

– Виноват. Рядовой Колосов прибыл для получения паспорта в связи с увольнением с военной службы.

Им не объясняли в части, как и что говорить в военкомате, да и вообще с этими уставными формальностями Женька за два года сталкивался редко. На заставе не требовалось при каждой встрече с начальником, его замами или прапором отдавать честь и представляться, приказы наряду произносились заученной скороговоркой, на ежедневном боевом расчете от бойцов не требовалось вести себя как на параде. На заставе шла работа – работа по охране границы, и чистота сапог, блеск пряжки или бравое отдание чести в этой работе стояли далеко не на первом месте.

– Предъявите документы, – потребовал дежурный.

Женька достал военник, бумаги; дежурный слишком внимательно, явно мучая его, читал, листал. Оттягивал момент превращения этого за сутки забывшего об армейском порядке, припухшего бойца в гражданского человека.

Но в конце концов документы вернул, буркнул:

– Пятый кабинет.

В пятом кабинете сидел смутно знакомый Женьке майор. Кажется, как раз он два года назад руководил призывниками – загонял в просторное помещение, похожее на школьный класс, коротко рассказывал о том, как они разъедутся по частям, что можно брать с собой, что нет (неразрешенное можно было еще успеть отдать провожающим), вызывал по одному, велел расписываться в военных билетах…

Наученный недавним опытом с дежурным, Женька на пороге метнул ладонь к виску, четко произнес:

– Здравия желаю, товарищ майор!

– И вам того же, – не поднимаясь, ответил тот. – С чем пожаловал?

– Отслужил и хочу забрать паспорт.

– М-м, дело хорошее. Присаживайся.

Подойдя к столу, Женька заметил, какое огромное у майора пузо – оно начиналось от ключиц и шаром упиралось в ребро столешницы… У того тоже было пузо, но меньше. Хотя – за два года наверняка успело вырасти.

– Где служил? – спросил майор.

И дальше последовал подробный допрос: откуда родом, что собирается делать дальше, останется здесь или поедет на родину. Женьке это напомнило сцены из фильмов, где зэки выходят на свободу.

– Значит, – покачал головой майор, – будущее туманно.

– Хочу закончить училище…

– За последний год многое изменилось. Попробуйте, конечно… Но вот мои предложения: школа милиции принимает курсантов, и вы после прохождения службы, да еще с такими наградами. – Майор раскрыл военник. – «Отличник ПВ – II степени», «Старший пограннаряда»…

Женька хотел объяснить, что это для чего-то записали уже в отряде, перед увольнением, парадку показать без единого знака, даже без комсомольского значка… Не стал. Сидел, слушал.

– Уверен, они с руками оторвут. И койко-место на первое время, а потом – отдельная квартира, и обмундирование, питание. Или – еще не поздно на сверхсрочную перейти. Специалисты нужны. Тем более – перешли ведь мы на полтора года. Кто, – голос майора стал тихим и доверительным, – специалистом-то будет? Сами знаете – год в армии выживаешь, полгода в курс дела входишь, а полгода – служишь по-настоящему. У нас эти полгода отняли. – Помолчал, глядя в глаза Женьки своими унылыми и умными глазами. – Как?

– Товарищ майор, – Женька вдруг почувствовал себя виноватым, – разрешите на гражданке пожить? Очень мечтал. Если не получится, то, конечно…

– А, знаю я эти «конечно»… Бандитом станешь, и найдут тебя через месяц в мусоросборнике…

– Ну ладно уж. – Потянуло засмеяться, но глаза майора не дали; и потребовались усилия, чтоб Женька сказал: – Разрешите получить паспорт, товарищ майор?

Тот отвел его к окошечкам, где женщина через десять минут нашла и выдала темно-красный, слегка помятый паспорт с гербом и надписью «СССР». Женька глянул в него, увидел себя шестнадцатилетнего, с пробором по центру головы. «Щегол».

– По закону, – сказала женщина в окошечке, – встать на учет нужно не позднее четырнадцати дней с момента увольнения. Ясно? Иначе – всесоюзный розыск и уголовная ответственность.

Женька хотел ответить, что Союз-то вроде закончился и теперь будет Содружество – «всесодружественный розыск, что ли?», – но промолчал. Кивнул и пошел.

Проходя мимо дежурки, услышал:

– Товарищ рядовой, рядом с вами старший по званию!

Выхватил из кармана паспорт и помахал им.

– Военная форма обязывает! – гавкнуло вслед.

Вошел во двор, сорвал погоны, бросил в урну все равно не греющую фуражку, давящий горло галстучек мышиного цвета, отстегнул хлястик. Поднял ворот шинели и так пошел вдоль Невы… Ему с детства хотелось почувствовать себя генералом Хлудовым из фильма «Бег». Жалко, что его шинель была короче хлудовской.

10

В училище с Женькой поговорили коротко и жестко.

– Времена, молодой человек, другие. Иногородних мы больше не принимаем, общежитие аннулируется. Теперь у нас только ленинградские ребята.

– Но я ведь полтора года отучился…

– Что ж, надеемся, этот опыт пригодится вам в дальнейшей жизни.

Женька помялся, не зная, какой бы еще аргумент найти. Чувствовал, тот канат, что связывал его с городом все два года службы, перерубается острым и тяжелым топором. А может, и не существовало этого каната, он сам его выдумал, за выдуманное держался…

– Сделайте исключение, а? – попросил жалобно. – Ведь кто-то еще доучивается… и я доучусь.

Завуч смотрела на него сквозь свои очки с холодной ненавистью. Молчала. Просто не удостаивала ответом такую глупость… Наверняка она его вспомнила – вспомнила, как убеждала не пропускать занятия, а он хмыкал и блуждал взглядом по стенам, потолку. И теперь мстит.

– Ясно. – У него что-то оборвалось внутри, наверно, тот выдуманный канат лопнул, и стало одновременно и страшно, и легко. – А где мой аттестат?

– Мы всё отправили по месту вашей прошлой прописки. Так что, – завуч развела руками, – прощайте.

Женька вышел в фойе. Здесь проводились линейки, отчитывали злостных прогульщиков, хулиганов, делались важные для всех учащихся объявления. Там вон, направо по коридору – столовая…