Текст книги "Девяностые"

Покорно вздыхаю, хотя знаю, что перед пьянкой в кармане моих брюк лежала пачечка из восьми десятитысячных купюр. Даже если туда-сюда… Хрен с ним, лишь бы выйти скорее.

Расписываюсь сначала в каком-то журнале, затем в квитанциях.

– Ну все. Свободен.

Неужели закончилось?

Улыбаюсь:

– Спасибо за заботу. Столько людей!.. А можно я про вас поэму сочиню?

Усталая женщина говорит:

– О нас, Рома, лучше в прозе.

– Хорошо, попробую в прозе.

И вот я на улице. Весна кругом!

Только здесь ощущаю, как же мерзко пахнет там, в здании за спиной.

Утро. Солнышко. Люди ходят, ничего не зная.

И я пошел.

Иду, дышу. Глаза слезятся. Лужи. Я иду по лужам. Тепло.

– Э-эх!

Кайф.

1994

Малая жизнь

Глава первая

Этот домик пустовал несколько лет. Хозяева – старики Кудрины – умерли, сначала он, через год с небольшим она, а сын их, Виталий, давно осел в городе. После похорон матери он забил окна досками, на дверь повесил замок, ключ передал соседям и уехал, прихватив с собой несколько дорогих памяти вещей; с тех пор в родной деревне не показывался. Домик ветшал, забор местами повалился, и казалось, скоро вся усадебка придет в полнейшее запустение.

Филипьевы, соседи, сажали на кудринском огороде картошку, унесли к себе полезное в хозяйстве, кой-какую мебель, но открыто растаскивать пока не решались, ждали. И вот этой весной, в самом начале апреля, дождались – появился сухощавый молодой человек с окладистой бородой и длинными волосами, одетый в серую штормовку, истертые джинсы и обрезанные кирзовые сапоги. На плече висела большая, плотно набитая сумка, другую он нес в правой руке, а левой энергично помахивал в такт своим шагам. Шел по улице не замечая луж, смотрел на избы, видимо, отыскивая нужную. И перед кудринской остановился.

Черная и одинокая, косо вросшая в землю, скучно поглядывала она на мир сквозь щели меж досок своими маленькими окнами. Было теплое ясное утро, солнце топило остатки снега, а в домике, кажется, всегда темно, холодно, как в закупоренном погребе. Штакетник палисадника изломан, два бревнышка сгнили и упали, черемуха разрослась.

Приезжий поставил сумку на сухой пятачок перед воротами, закурил, некоторое время разглядывал будущее свое жилище, затем пошел к соседнему дому, что слева, к Филипьевым. Постучал в калитку. На дворе загремела цепью, басовито залаяла собака, вскоре вышел пожилой, но еще крепкий, плотный мужчина в фуфайке, свалявшейся кроличьей ушанке.

– Здравствуйте, – сказал приезжий, – я к вам за ключом.

Филипьев с недоверчивым прищуром смотрел на него.

– Это от Кудрина, что ль? А вы кто ему будете?

Молодой человек достал из кармана записку, протянул Филипьеву, тот принял ее, не торопясь прочитал.

– Ну, ежели он разрешил, то конечно. Счас вынесу. – И скрылся за калиткой.

Весна поздняя в этом году, снег только сходит, кругом грязь, мокрая серость. Люди передвигаются в резиновых сапогах или высоких ботах медленно и осторожно. Проехала телега, разбрызгивая далеко вокруг из-под колес комья глины вперемешку с золой и навозом. Куры копаются в этой жиже, что-то клюют.

– Пойдем вместе, сдам как есть, – вернулся с ключом Филипьев.

Они направились к кудринской избушке. Сосед сунул руку в отверстие в заборе, двинул слегу, открыл калитку.

Посреди двора большая лужа талого снега, всюду толстые сухие стволья крапивы, полыни, истлевшие листы лопуха. Валяются гнилые доски и жердины; рухнувший, будто огромным кулаком прихлопнули, навес-дровяник…

– Да, без хозяев-то оно вот как, – вздохнул Филипьев, – быстро прахом идет. Как Виталька-то там? Давно он сюда не наведывался.

– Нормально, кажется, – приезжий пожал плечами. – Старший мастер по ремонту холодильников…

– М-м… А вы надолго думаете?

– Думаю пожить.

– Дело-дело. Звать-то как?

– Сергей.

– А меня Василий. Соседи, значит, теперь.

С трудом провернулся ключ в заржавевшем замке, отпала стальная дужка. Филипьев впустил Сергея в темные, захламленные сенки. Внутренняя дверь не заперта, приколочена слегка гвоздем; дернули хорошенько – открылась.

Две комнаты. Одна, побольше, служит кухней и залом, а другая спальней. Печь в первой комнате, овальный обеденный стол, табуретки. Воздух затхлый, мышами пахнет.

– Ну вот, всё в целости, – сказал Василий, присаживаясь к столу. – Перекурим на новом месте?

– Н-да… «Приму» будете?

Сосед отмахнулся:

– Не курю их, к своему привык. – Вынул кисет, принялся сворачивать самокрутку.

Сергей впервые видел, чтобы курили махорку не из нужды; Филипьев заметил его удивление, объяснил:

– Да у нас все, почитай, кроме молодежи, этим дымят. Где денег набраться на покупное? А эту сам вырастишь, нарубишь – и кури-закурись.

Кивнув, Сергей прошел в спальню, осмотрелся. Небольшая, зато с двумя окнами – одно в улицу, другое на огород; есть железная кровать, шкафчик, попорченный холодом, два рассохшихся стула… Филипьев тем временем размышлял, вернуть ли половички, коврики со стен, старенький телевизор «Рубин», посуду. Решил, если спросит приезжий, куда делась почти вся обстановка, отдать кое-что, оправдаться: «Уносил, мол, на сохранение».

– У тебя, Сергей, кастрюлек-то нету, небось, так я пока могу одолжить. Разживешься, вернешь.

– Спасибо. А вот как со светом?

– Должон быть, должон. Счетчик стащили давно уж, я тут напрямую соединил. Лампочки надо. В запасе есть у меня пара штук, принесу.

Табачный дым слегка оживил воздух, стало как будто уютней. Филипьев пообещал дать новоселу на время старые одеяла, ведро, плитку (вместо когда-то бывшей здесь газовой трехконфорки, которую он продал).

– На печке-то не наготовишься, тем боле без опыту. Вы ж к электричеству в городах привыкли. На плитке оно удобней, конечно. Принесу.

– Спасибо, спасибо…

Сергей, казалось, был рад и тому, что здесь обнаружил. Или Кудрин Виталька сам не помнит уже, какие остались в родительской избушке вещи, или просто не рассказал ему.

– Ну вот, – Филипьев поднялся. – Пойдем еще баньку поглядишь, летню кухню. Сдам объект, как говорится.

Целый день Сергей устраивался. Для начала отодрал доски с окон, спилил миниатюрной ножовкой несколько веток черемухи в палисаднике, чтобы не заслоняли солнце. Вымел старым гусиным крылом, заместо веника, полы, растопил печку. Сосед, как и обещал, принес необходимую посуду, электроплитку, лампочки, ведро, два одеяла. Одеяла Сергей повесил на окна, превратив их в подобие штор.

– Всё вроде как, – вздохнул на прощанье Филипьев. – Обживайтеся. Если что, приходи, в чем сможем – поможем.

В печке звонко трещали просохшие, пролежавшие в сенках несколько лет дрова, становилось заметно теплее, и казалось, изба оживает, добреет, стены светлеют…

Сергей сходил за водой до колонки, в большой кружке поставил кипятить. Ожидая чай, разгружал сумки. Достал постельное белье и застелил кровать, положив вместо матраца на сетку старых тряпок, найденных в летней кухне; на полке за печкой расставил посуду и провизию. Из той сумки, что нес утром на плече, вынул холст, тюбики с краской, кисти в целлофановом пакете, бутылки со скипидаром, маслом и лаком. Все это он определил в шкафчик в спальне, туда же – ножовку, молоток, кулек с гвоздями.

С удовольствием пил чай, курил… Вот есть у него теперь свой дом, осуществилась мечта. Давно Сергей собирался порвать с городом, где все мешало, душило его, распыляло дни, отвлекало от занятий любимым делом. Но выбраться оттуда так сложно. И хотя он одинок и свободен – нет у него ни семьи, ни квартиры, ничего, кроме себя самого, – сделать этот шаг стоило большого труда. Как? Куда? На какие деньги устроить жизнь на новом месте?

Помог случай: Сергей познакомился со странным человеком Виталием Кудриным, мастером из конторы по ремонту холодильников и одновременно любителем живописи, приобретающим время от времени работы местных художников; зашел разговор о деревне. Сергей признался, что давно думает поселиться где-нибудь в спокойном, тихом местечке, и Кудрин предложил: «Поезжай в Малую Кою! У меня там избенка, правда, не хоромы, но жить можно. От города с час на автобусе, Енисей недалеко, бор вокруг. Места, в общем, отличные!»

Сергей как раз удачно продал две картины, появились триста тысяч; он бросил место сторожа в художественной школе, комнату в общежитии перчаточной фабрики, за которую платил семьдесят пять тысяч в месяц, и приехал сюда. Без разведки, долгих сомнений. И правильно – он не жалеет. Завтра сколотит несколько подрамников из валяющихся по двору штакетин, натянет холст и начнет работать.

– Ла-адно! – Сергей раздавил в консервной банке-пепельнице окурок, поднялся.

Темные, приземистые строения баньки, летней кухни, прогнувшаяся седлом крыша сарая, рухнувший навес, из-под которого видны остатки угля и поленья… Запустение и ветхость. И, может быть, впервые в жизни появилось у Сергея желание приложить руки – остановить разрушение, поставить новый навес, заменить проржавевшую трубу бани, облагородить подворье. Теперь он здесь хозяин, это его изба, его банька, его огород – ему здесь жить…

Шел по огороду, по сырой, вязкой земле, на которой будут расти его овощи, и что-то сладковатое, робко-радостное наполняло, щипало душу. И оживающая земля звала к работе, просила копать ее, удобрять, бросать в нее зерна, клубни, сулила отдачу. Сергей удивлялся себе, новым, до того не испытываемым чувствам; когда ходил по полям, бывал в деревнях, писал сельские пейзажи, он был лишь художником, видел перед собой интересную натуру, земля притягивала цветом, фактурой, но она молчала, а сейчас неожиданно и сильно шевельнулся в нем, художнике, в поколениях, кажется, городском человеке, крестьянин или дачник. Или, может, это простое человеческое в нем открылось.

За огородом начинался крутой спуск к маленькой, еще покрытой льдом речке Кое; на том берегу березы и черемухи, а дальше, в гору – сосновый бор. Темно-зеленые, почти синие в последних лучах солнца кроны похожи на застывшие сердитые волны… Направо пруд, тоже подо льдом, несколько рыбаков сидят над лунками неподвижно, будто окаменели. Снова сосны, сосны, а за ними невысокие, растянувшиеся цепью с юга на запад, голые сопки с пологими склонами.

Сергей перевел взгляд налево: березовая роща вдоль речки, серая и помертвевшая, дальше поля, холмы, а там – невидимый отсюда, но угадываемый Енисей, далекие, ярко освещенные закатным солнцем, багровые скалы.

Просторно, свободно кругом, глаз отдыхает, нет ему стены, преграды, и небо словно бы ближе, чем в городе, – не поднимая головы видишь его. Чистое, свежее, весеннее небо…

Вот солнце опустилось, сразу стало прохладнее, звуки как будто резче, отчетливей. Где-то настойчиво мычит корова, один за другим, по очереди прокукарекали петухи. Скрип проезжающей телеги и грубые окрики:

– Ну, пшла, зараза! Пшла, говорю!

Сергей присел на жердину ветхой изгороди, закурил. Теперь смотрел на деревню. Кажется она одноцветно-черной и точно сырой; старые избы, заборы, сараи не слишком-то веселят глаз, редко-редко увидишь покрашенный прямоугольник ворот или желтизну свежих досок. Возвышается двухэтажное каменное здание школы, судя по виду дореволюционное, и кирпичная башня водонапорки. За деревней опять цепью сопки, поросшие с севера березами и осинами; деревья добираются почти до вершин, и сопки похожи на головы лысоватых людей.

Сергей на краю своего огорода, который тянется широкой полосой до стены сарая. За сараем баня, летняя кухня, избушка, двор и ворота. И у всех так: налеплены постройки одна к другой, дворики тесные, а основное место отдано огородам, отделенным от соседей трухлявыми жидкими пряслами. Садят в основном картошку – парников, тепличек почти не видно…

Зашло солнце, похолодало, пахнýло зимой. Надо домой идти, подтопить печь, сварить ужин, штакетин набрать, чтобы завтра с утра приняться за подрамники.

Копаясь в куче старых досок, Сергей услышал стук в калитку. Выпрямился:

– Входите, открыто!

Вместо Филипьева, которого ожидал увидеть, появилась полноватая невысокая женщина. Чересчур, показалось ему, приветливо спросила:

– Можно к вам, новосёл?

– Н-да, конечно. – Сергей растерялся, бросил штакетину, направился навстречу неожиданной гостье.

Она остановилась у калитки. Солнце хотя и скрылось больше часа назад, но было еще довольно светло – весной вечер долго борется с ночью, – и Сергей хорошо мог рассмотреть женщину… Лет за тридцать ей, черты лица крупные, грубоватые, глаза чистые и как бы привыкшие всегда улыбаться. Одета в поношенный солдатский бушлат, из-под него виден подол шерстяной юбки, на ногах боты, голова повязана коричневой шалью. И руки большие, притягивающие взгляд, пальцы толстые, с широкими круглыми ногтями.

– Вот услыхала, новый сосед у нас, – начала традиционно, – решила зайти, познакомиться…

– Проходите в дом.

– Да не, спасибо, я на минутку! – Она махнула рукой и улыбнулась. – Я вот узнать хотела: молоко брать не желаете? Три тыщи банка.

– Это за три литра?

– Аха. Молоко жирное, свежее, от своей коровы…

– Нормально… Да, пожалуй, пару раз в неделю покупал бы. Вас так устроит?

Женщина кивнула:

– Конешно. Можно хоть завтра утречком. Я тут вот, почти напротив живу.

Они вместе вышли на улицу, женщина указала свою избу.

– А можно и так сделать – может мой сын, Борька, заносить.

– Гм… я лучше сам, по мере надобности. Хорошо?

– Хорошо, – легко согласилась она. – Так, утром в полвосьмого дою, а вечером сейчас после восьми. Во-от… Ну, до свиданьица, успехов вам на новом месте.

– Спасибо, спасибо. – Сергей поймал ее улыбающийся взгляд и сам невольно улыбнулся. – До свиданья.

Она широкими шагами двинулась по подмерзшей грязи к крепкому, на высоком фундаменте, дому. Сергей смотрел ей вслед, удивляясь и радуясь доброжелательности, с какой приняли его соседи. Вот сама пришла, предложила молоко по цене вдвое дешевле, чем в городе. Филипьев всем необходимым обеспечил…

После ужина (гречневая каша, хлеб и чай) Сергей достал альбом, карандаш, стал рисовать. Это было его ежевечерним занятием на протяжении многих лет. Где бы ни находился, если под рукой оказывались карандаш и бумага, он рисовал. Предметы в комнате, друзей, стеллажи в натюрмортном фонде художественной школы, улицу за окном… Без этого вечер казался пустым, тревожило беспокойство, словно бы не хватало чего-то очень важного.

Сегодня он выбрал закопченную, совсем недавно еще холодную, мертвую печку, и вот она после долгого бездействия проснулась, теперь радостно гудит и пощелкивает поленьями, будто радуется, что снова стала нужна. Сквозь щель неплотно прикрытой дверцы виден огонь, из кружки валит пар – закипает вода.

Ему недавно исполнилось двадцать семь, почти двадцать из них заняты живописью… Сергей родился в Норильске, отец и мать его приехали на север из Томска, по распределению, и там осели. Параллельно с обычной школой он учился в художественной и уже тогда, мальчишкой, чувствовал, что может быть и будет только художником.

После восьмого класса уехал в Красноярск, поступил в училище имени Сурикова. Общежития при училище не было, и жить приходилось то у дальних родственников, то в здании самого училища, то снимать комнату на краю города (там подешевле). После первого курса его взяли в армию, где он сразу после учебки получил должность художника – рисовал марширующих солдат на стендах для плаца, трафаретил лозунги, оформлял клуб и столовую, для чайной накрасил несколько аппетитных натюрмортов и, как говорится, настоящей службы почти не увидел… Вернулся в училище, а после его окончания около года работал в театре кукол декоратором.

Еще в Норильске он услышал о старинном, живописном городке Минусинске на самом юге Красноярского края, настоящем рае для художников; в училище было много ребят-минусинцев, и они тоже хвалили свой городок. Сергей съездил туда на неделю, понравилось. Подумал, взвесил «за» и «против», перебрался жить… Был грузчиком в магазине мебели, оформителем в драмтеатре, сторожем; женился, но женился не по любви, а потому, скорее, чтобы иметь семью, устроенность, постоянную крышу над головой, и после полутора лет совместной жизни жена потребовала развод… А все эти годы Сергей знал только живопись, всё другое шло как бы стороной, было второстепенным и подчас лишним, ненужным, мешающим. Природа, люди, каждый предмет воспринимались им как объекты для картины, рисунка, как натура, пища холсту и бумаге. Живопись была для него единственной настоящей радостью, отдыхом, и трудом, и болезнью, страстью, лишающей покоя, заслоняющей остальное. Сколько раз, голодный, усталый, раздавленный очередной неудачей, клялся он бросить это «чёртово дело», рвал рисунки, резал холсты, но назавтра, матерясь и плюясь, начинал всё сначала.

Кисти, краски, багет, подрамники… Сергей вытаскивал гвозди из старых ящиков, просил взаймы у друзей тюбики, бродил по лесопилке в поисках штакетин, разживался холстом, снимая по ночам афиши-растяжки, копил неделями деньги на кисточку… Ни на одной работе он не мог удержаться, не мог кормить семью, и жена прогнала его, даже не требуя алиментов на сына.

В маленьком Минусинске с десяток их, подобных Сергею; ходят грязные и заросшие, их путают с алкашами, и зачастую эти слова используют как синонимы – алкаш и художник. Все они когда-то были женаты, все теперь обитают в каких-то норах, углах, комнатушках, и все, кажется, ежедневно упорно творят. После запоя, когда больше не у кого занимать на водку, они борются с похмельем, создавая самые причудливые, ювелирные рисунки; они бегают по учреждениям, магазинам, офисам, предлагая свои услуги; за гроши продают картины, над которыми корпели месяцами, первому встречному, чтобы купить водки и китайской лапши; они по нескольку лет готовятся к персональной выставке, а за неделю до нее пропивают работы… Над ними посмеиваются, издеваются, их обманывают, гонят с порога, как заразных больных, но у них есть своя жизнь, свой мир, мало в чем схожий с миром других. А они этого, кажется, не особенно замечают…

Сергей проснулся бодрым, каким-то очищенным, будто в детстве. Удержал себя, чтоб не соскочить с кровати, полежал, наслаждаясь покоем и тишиной, прелестью пробуждения у себя дома, а не где-нибудь в чужой квартире на полу после пьянки или в вечно сумрачной, похожей на задвинутый ящик стола комнате общежития… В незавешенное окно, выходящее на огород, лился яркий свет, в спальне было тепло и приятно. Слышалось возбужденное чириканье-перебранка сидящих на ветках черемухи воробьев.

Умывался Сергей довольно оригинальным, но единственно возможным сейчас здесь способом – набирал в рот воды и тонкой струйкой лил в ладони. Вчера он нашел в бане худой таз, залепил дыру замазкой, а умывальника нигде не обнаружил, пришлось использовать вместо него собственный рот… Плитка была включена всю ночь и не дала избе слишком выстыть; Сергей разогрел кашу, приготовил чай.

За завтраком он изучал два вчерашних рисунка: печку и натюрмортик с кружкой, кастрюлей и куском хлеба на столе; остался ими доволен, вырвал из альбома, положил в пустую до того папку.

– Начало есть…

На рисунках в правом нижнем углу стояло: «4 апреля 95 г. М. Коя». Две первые работы на новом месте…

Пришел Филипьев, справился:

– Ну, как ночевалось?

– Отлично! – улыбнулся Сергей. – Чаю выпьете?

Сосед снял шапку, затоптался в пороге, не зная, разуться или нет, искал глазами половую тряпку.

– Да проходите так, все равно грязно пока.

– А это для чего принесли? – кивнул Филипьев на штакетины.

– Так… подрамники буду делать.

– Эт что такое?

Сергею не хотелось распространяться, что он художник, объяснять, что такое подрамники; соврал:

– Типа стеллажа такое…

– У, понятно.

Пили чай, Филипьев жаловался, что весна запоздала, коров надо на выпас пускать, а снег еще не сошел как следует, и сена уж мало совсем осталось.

– Я это… Сергей, вам, кстати, молочка не надо? У меня дешево, если взять по деревне, пять тыщ за банку, – предложил он как бы между прочим. – В основном по шесть дерут…

– Вчера уже договорился, спасибо. Приходила женщина.

Филипьев насторожился, даже, показалось, помрачнел.

– Какая женщина?

– М… Такая, лет за тридцать, живет через дорогу, слева там…

– У, Надька-вдова! – сморщился Филипьев, раздраженно глотнул чаю. – Уже успела навязать… Молоко у ей, прямо скажу, не ахти: водой разбавлят. Нигде она не работает, детские деньги – и чего там – копейки, а двое их, детей-то. У ей и так три семьи берут, сколько это молока-то надо! Ясно – водичка.

Сергею как-то неуютно стало от такой речи соседа, от его обиды, что клиента перехватили, «дешевой» цены; он поспешил сменить тему:

– Василий, я вот узнать хотел, когда картошку у вас садят?

– У-у, до этого далеко еще, почитай, месяца полтора. В середине мая так, а на полях и того позже быват – как соберутся, распашут.

– Ясно. А у вас пару мешков нельзя бы купить, на еду, семена?

– Чего ж нельзя… Этого добра хватат, картошка, слава богу, родится. Осенью сдал двадцать кулей, свиньям мелкую варим, лишняя есть.

– Я бы хотел посадить…

– Давай, давай, как же…

Филипьев сидел нахохлившись, явно расстроенный. Последние слова произнес энергично, но ничего конкретного не добавил, а Сергею самому уточнять, торопить его было неловко, хотя картошку готов был купить хоть сейчас.

– Ну, спасибо за чаёк, пойду. Работа счас с каждым днем, как на веретено мотается. Что не сделашь сёдни, так потом до зимы вся колом пойдет… Эх, ладно, бывайте.

Сосед ушел недовольный.

Многие штакетины оказались совсем трухлявыми, пришлось пустить их на дрова. Из годных Сергей сколотил четыре подрамника, покоробленный кусок ДВП распилил на уголки, укрепил ими стыки. Получилось два больших подрамника – приблизительно метр на метр – и два поменьше… На плитке варился грунт.

Сергей наскоро перекурил, принялся натягивать холст на первый подрамник. Эта работа всегда радостно его волновала, была как бы разгоном перед созданием картины. Бывало, Сергей пробовал использовать чужие подрамники, холсты, прогрунтованные другими руками, и картины не шли. А здесь, когда все делаешь сам: пилишь эти грязные палки, вбиваешь непослушные, гнущиеся гвозди, готовишь грунт по собственному рецепту – каждая мелочь становится дорогой, близкой, твоей и потом подсказывает, помогает выразить в красках задуманное.

Выставив миску с грунтом в сенки остывать, Сергей, пока наступил перерыв, решил наладить дверь в туалете. Доска, на которой держались шарниры, сгнила, и дверь отвалилась. Выбрав доску понадежней, Сергей примерил ее, обпилил и, оторвав гнилушку, прибил на место. Затем занялся шарнирами. Работа стала двигаться медленно, для Сергея это было непривычное дело. Пришлось пару раз передвигать шарниры, пока наконец дверь не села как надо.

– Вот та-ак, – удовлетворенно выдохнул он, несколько раз закрыв и открыв дверь, проверяя свою работу.

Возвращаясь в избу, срезал мешающую ветку черемухи, что росла возле летней кухни; откинул с дороги осколок кирпича.

Грунт остыл. Сергей зачерпывал ладонью из миски напоминающую холодец жижу, размазывал ее по полотну, затирая в нем мелкие дырочки, приглаживая ворсинки. Готовые холсты составлял вдоль стены на кухне – пускай просыхают.

Часов у него нет, да они и не нужны. Какая разница, сколько времени точно? Никуда не надо спешить, торопиться. Он никуда не опаздывает. Начнет темнеть – сходит за молоком. Завтра побывает в магазине, хлеб почти кончился. Конечно, картошка бы не мешала – если зайдет с Филипьевым еще о ней разговор, предложит купить сейчас. У него есть подпол в избушке, спустит туда.

Сварил суп «Славянский» из двух пакетиков, с аппетитом пообедал и отправился выбирать тему для будущей картины. Точнее, выбрал еще вчера (как часто случается, сразу, с первого взгляда и неожиданно, зато накрепко), когда шагал от автобусной остановки, а сегодня подумывал сделать несколько набросков этого места.

Огороды пусты, лишь кое-где сереют кучки иссохшей ботвы; ряды изгородей, дальние похожи на спички. Слева и справа постройки, темные, сливающиеся по цвету с землей, словно собранные не из дерева, а из спрессованной почвы; шифер с лепешками лишайника, почти черные доски заборов. Всё старо, ненадежно, временно, и лишь земля, кормящая, держащая и требующая взамен каждодневного труда и заботы, внимания, будет всегда, она – самое главное, центр для живущих на ней людей… И посреди поля стоит человек, он смотрит на землю. Может, пришел по делу, а может, просто попроведать, поговорить после долгой зимы, морозов, сна. Скоро зажжет он ботву, потащит сюда навоз, потом вскопает, зарядит ее семенами и клубнями. И даст земля плоды, пропитание работавшему на ней…

Как ни стары и ясны эти мысли, но вошли они в Сергея свежей, широкой волной, растревожили его и толкали, побуждали работать. И вот он шел с альбомом, чтобы попытаться выразить на прямоугольничке белого ватмана то, о чем думал, какие новые чувства переживал.

У него появилась идея сделать серию картин: одно и то же место, зафиксированное с определенной точки на протяжении нескольких месяцев. Первая картина – только растаял снег, дни пробуждения, оживания; вторая – май, когда поле распахано, готово к посадке; затем – всходы, молодая нежная зелень; а дальше еще четыре: конец августа, вызревание… сентябрь, уборка… предзимье, одноцветье, усталость… и – снег, сон… Ему хотелось показать, как меняется одно место, как выглядит в жаркий день горячее, пересохшее дерево построек и каким оно становится во время обложных дождей; как все живое, сперва слабое, хрупкое, постепенно наливается силой, крепнет, грубеет, а осенью жухнет, сереет, вновь умирает до новой весны…

Рисуя, Сергей жалел, что нет того вчерашнего мужика на поле, так выразительно и естественно показавшего связь человека с землей. Набросал основные детали, изучил местность. Хорошо бы сразу, с натуры писать маслом, но не хотелось обращать на себя внимание, стать объектом для пересудов, отвечать на вопросы. Не хотелось, чтобы за ним следили, глазели, как он работает, шептались за спиной «похоже-непохоже». Красками он будет писать дома, поэтому без набросков не обойтись, и в них Сергей старался ухватить то важнейшее, что память не в состоянии удержать и что возможно лишь перекинуть из минутной действительности на бумагу или на холст. Но вот освещение карандашом не уловить, не поймать, для этого необходимы краски; кажется, лишь в этот момент, в эту секунду можно найти на палитре именно те вернейшие сочетания, а уже через мгновение всё вокруг – предметы, небо, земля, сам воздух – становится совсем иным. И Сергей опасался, что картина, написанная в комнате, по наброскам и памяти, получится неживой.

Он долго размышлял об этом, сидя за столом, просматривая рисунки.

– Ладно, завтра покажет, – пробурчал в конце концов, пряча их в папку.

Холсты почти просохли, сделались тугими и ровными; утром они будут совсем готовы. Сергей проверил запасы красок, номера кисточек, хотя и так знал наперечет, что́ у него имеется; просто уже начало одолевать лихорадочное желание поскорей приняться за работу. Ему представлялось – сейчас-то он как раз в том состоянии, когда стоит только взяться, выдавить краски на палитру, выдохнуть и… Но не раз убеждался, что это не так. Нужно дождаться другого настроения, дотомиться, дозреть.

– Завтра, завтра!.. – останавливал он себя, хоронил волнение, искал, чем бы отвлечься.

Вот и вечер. Солнце спустилось в бор, разбрызгав по небу тусклую красноту; лужа во дворе покрылась морщинками льда. Пора за молоком… Сергей достал из потайного кармашка сумки деньги, отсчитал тридцать тысяч. Лучше отдать сразу на десять банок, чем рассчитываться каждый раз.

Около ворот Надиной усадебки ковырял стылую землю лопатой мальчуган лет десяти.

– Добрый вечер, – поздоровался Сергей. – Мать дома?

Мальчуган взглянул на него серьезными, совсем не детскими глазами, не отвечая ушел во двор; через пару минут в калитке появилась хозяйка. Она была в белой косынке, серой рабочей кофте и юбке. Улыбнулась Сергею:

– Только вот отдоилась. Здрассте!

– Здравствуйте! – улыбнулся и Сергей.

– Проходите.

Расположение построек почти как у Сергея; всё тоже старое, почерневшее, но в порядке, и двор подметен, аккуратная поленница у стены бани. На веревке, протянутой от высокого крыльца до времянки, висит выстиранное, задубевшее на морозце белье… Крупный сонный пес, не вылезая из будки, лениво залаял при виде чужого и успокоился после первого же окрика хозяйки:

– Кыш!

Вошли в сени. Большое окно, поделенное рамой на семь частей: три сверху, четыре, помельче, снизу; за ним виден огород – сначала полосы прошлогодних грядок, начинающий зеленеть батун, остатки парничка, а дальше – картофельное поле. В сенях приятно щекочущий ноздри запах какой-то травы, и здесь чисто, светло, уютно. Стены, вещи чуть красноваты от света заката. На столе громоздится двенадцатилитровое ведро, почти полное молока, рядом бидон, банки.

– Еще не процеживала даже. Подождёте? – Надя сняла с лески под потолком кусок марли, накинула на бидон, подняла ведро и осторожно стала переливать молоко.

Сергея поразило, с какой внешней легкостью держит женщина такую тяжесть – кажется, без особых усилий и напряжения. Тут же, инстинктивно, возникло желание это зарисовать.

– Да, а мы с вами ведь и не познакомились до сих пор! – объявила Надя, наполнив бидон.

– Я уже знаю, вас Надей зовут, – с улыбкой ответил Сергей.

– Откуда это?

– Сосед сказал, Филипьев.

– А, Василий Егорыч… Он у нас киномехаником. Не агитировал на фильмы ходить?

– Нет.

– Бывает, крутят хорошие. Как телевизор сломался, хожу иной раз. Да, а вас как звать-величать?

– Сергей.

Надя наполнила трехлитровую банку, закрыла крышкой.

– Понятненько. Ну, будем знакомы, Сергей?

– Да, – снова улыбнулся он; почему-то хотелось улыбаться, как-то хорошо и ново было ему с этой полноватой, простой, некрасивой вроде бы, но такой приятной женщиной.

– Готово… А сумки-то у вас нету с собой?

– Да я в руках…

– Нет-нет! – Надя испуганно мотнула головой, достала из ящика стола сетку. – Споткнетесь, не дай бог выскользнет. Вот, в сетке-то всё понадежней.

– Спасибо. – Сергей полез в карман за деньгами. – Я думаю сразу за десять банок отдать…

– Как хотите. Только помечайте, чтоб не спутаться. Я тоже буду, потом сверимся.

– Угу, хорошо. Спасибо.

– И вам спасибо, – уголки Надиных губ прыгнули вверх, на щеках появились ямочки. – Может, еще чего из продуктов надо? Сало там, творогу, картошки…

– Насчет картошки я уже с Василием договорился…

– Ну, если что, говорите, сторгуемся.

– Да. До свиданья.

– До свиданья, Сергей Батькович!

Тепло стало после этого простенького, незначительного разговора; от женщины веяло хорошим, добрым, передалось и Сергею. И молоко показалось необыкновенно вкусным, выпил он за раз две кружки.