Текст книги "Девяностые"

«По месту прошлой прописки», – повторились в мозгу слова завуча.

Вынул паспорт, нашел страницу с прописками. Да, отсюда его вышибли еще в марте девяностого. Теперь он – формально – бомж. И в другое училище не сунешься: аттестат дома… Надо домой позвонить. Найти ближайшую почту и позвонить. И что сказать? Еду к ним, или как?..

В училище как раз началась перемена, фойе заполонили подростки и сверстники Женьки. По крайней мере на вид некоторым было лет по девятнадцать-двадцать… Прошла мимо – нет, проплыла – поразительно красивая девушка. С такой бы в одну группу… Она наверняка местная… Но даже не глянула на него, на его необычную шинель без погон…

Вышел на улицу, медленно добрел до общаги. Пятиэтажка из сероватого кирпича. Вот заснеженная лавочка, на ней курили перед тем как идти внутрь.

Смахнул снег, присел, подвернув полы шинели, чтоб не промочить брюки, достал сигареты. Пачка почти пуста. В дипломате последняя… Закурил, смотрел на окна, сейчас, днем, тусклые, какие-то матовые. Ничего за ними не видно. Живут там, нет…

Из общаги он хотел вырваться с первых недель учебы. Страшное место – вечные разборки, разговоры о том, что кого-то зачмырили, кого-то завафлили, ту-то отымели толпой, а она встряхнулась и продолжает жить как ни в чем не бывало…

Денег на комнату – тридцать рублей – удалось скопить только через пять месяцев. Стипендию получал, но она почти вся уходила на сладкое, алкоголь, тошнотики, кой-какие шмотки.

В училище выдавали талоны на сахар, стиральный порошок, мыло, чай, и пацаны ездили на площадь Мира – там тогда была огромная толкучка, – продавали, взамен покупая бухло. На площади Мира Женька и познакомился со Степанычем – тот стоял с картонкой «Сдаю комнату. Васильевский остров». И поселился у него.

Что ж, надо ехать к Степанычу. И молиться, чтобы он был жив, не спился окончательно, чтобы сумка с вещами была цела. Переодеться и решить…

– Может, будет хоть день, может, будет хоть час, когда нам повезет, – напел скуляще, просяще и тут же усмехнулся: если б Цой исполнял такое на концертах сейчас, если б был живой, многие бы ругались: уж ему-то чего жаловаться – слава, деньги, ему повезло. А вот как получилось: обеспеченный, знаменитый, он спел это и через несколько дней погиб. И мы слушаем и сострадаем ему: просил о везении, но не дождался…

Бросил докуренную сигарету в урну, встал. Ноги были тяжелые, не гнулись. Нет, не устали, наоборот – полтора года почти каждый день Женька проходил пешком по двадцать-тридцать километров или в наряде вдоль «системы», или часовым, а теперь третий день, считай, отдыхает. Да, сегодня прошелся от метро до военкомата, от военкомата до путяги, но разве это расстояния…

11

Отсутствие погон дало о себе знать. В автобусе проехал бесплатно, зато при входе в метро опять остановили. Женька уже привычно достал бумаги.

– А форма-то неполная, – оглядывая его, сказала дежурная.

– Это чтобы честь не отдавать. Надоело.

Она понимающе кивнула и остерегла:

– Смотри – заметут. С этим строго.

В вестибюле «Василеостровской» напоролся на патруль: лейтенант и двое курсантов по бокам. Увидев его, лейтёха оскалился, как голодный хищник.

– Т-товарищ солдат!

Женька сделал вид, что не слышит. Лейтёха дал команду, и курсанты бросились наперерез, умело преградили путь: один встал спереди, другой – сзади.

– Что за вид, боец?! – Лейтёха, парень лет двадцати пяти, был в бешенстве.

– Я уже не боец, – хмыкнул Женька и показал паспорт.

– А что за форма одежды?

– Ну вот такая. Нравится.

– Требую переодеться в общегражданскую, а не устраивать цирк!

– Как только найду – переоденусь. Обещаю, товарищ лейтенант.

Это «товарищ лейтенант» лейтёхе слегка польстило. Он мотнул головой курсантам: дескать, пусть идет.

Пошел. Поднялся. Вышел. Остановился на высоком крыльце станции. Внизу, направо и налево был Средний проспект. Знакомые дома, вывески; вот трамвай прозвенел… Люди идут по тротуарам, перебегают улицу, небольшими волнами поднимаются по ступеням на станцию, вытекают из станции. Небо здесь высокое, чистое. И воздух не совсем тот, что был на «Ломоносовской». Свежее, с привкусом моря…

Закурил, чтоб отогнать, прибить волнение. Волнение и от встречи с местом, где прожил больше года, и от того, что его ожидает через полчаса.

Но сигарета показалась горькой, во рту стало сухо. Да, попить бы… Тут где-то были аппараты с газировкой… Спустился, глянул налево. Стоят, даже светятся желтым окошечки «С сиропом», «Без сиропа». Но стаканов нет.

– Могу предложить воспользоваться, – сказали рядом.

Мужичок, вполне приличный, держал в руке пол-литровую банку.

– Что?

– Могу предложить тару. Двадцать копеек прокат.

Первым желанием было дать мужичку в морду. Сдержался, нашел в себе силы ответить:

– Спасибо, не надо.

Тем более увидел, и газировка стоила не одну и три копейки, а десять и пятнадцать.

Прошел несколько метров, наткнулся на очередь. Очередь была за сигаретами. Торговали прямо с фабрики Урицкого. Сигареты купить необходимо. Да и людей немного.

В продаже были «Космос», «Стрела» и «Беломор». Цены, к удивлению, Женьки, почти как раньше. Ну, раза в полтора выше… Купил три «Космоса» и две пачки «Беломора». На всякий случай.

Положил их в дипломат, защелкнул замки и, повеселев, направился дальше.

Васильевский явно принимал его возвращение с посильной гостеприимностью. Еще через сотню метров Женька увидел продуктовый магазин, в окнах которого мигали елочные гирлянды. Даже сейчас, днем, это мигание манило. И он зашел.

Этот был повеселей, чем возле Финбана. Банки с соком, рожки, крупа какая-то, хлеб, «Завтрак туриста», копченый сыр даже, свинина, вернее, свиная брюшина пластами. О, вот и газировка!

– «Крем-соды» можно бутылку?

– Можно, – без радости отозвалась продавщица.

Подала.

– А открывашка есть?

– Сначала расплатитесь. Сорок пять копеек.

Женька подал рубль, принял полтинник и пятачок… Продавщица протянула открывашку на веревочке. Открыл, отступил на шаг от прилавка, отпил.

– А бутылку сдать можно?

– Нет…

«Хочет, чтоб я оставил, и заберет, – решил. – Бутылка-то не меньше двадцатика. Хрен ей».

Уже собрался выйти, но заметил: магазин состоит из двух отделов – второй был за шторкой, и именно там мигало и оттуда звало…

Вошел и остолбенел. Висели гроздьями колбасы разной длины и толщины, под стеклом витрин-холодильников – куски мяса, кубы сливочного масла, круги сыра. Алкоголь – целый взвод бутылок на полках.

– Это всё по талонам? – спросил продавщицу; она была примерно того же возраста, что и в соседнем отделе, но стройная, улыбающаяся, в одежде и макияже, как на дискотеку собралась.

– Нет, – ответил за нее сидевший у входа парень в костюме, с аккуратной прической, – здесь товары по договорным ценам.

В голосе его слышалось: «Нечего тебе здесь делать, нищеброд в шинелишке».

«Охранник жратвы, лакей», – мысленно ответил ему Женька и пошел ближе к прилавку, разглядывая обилие на полках и в витрине. Наткнулся на цены, и глаза полезли на лоб. «Колбаса с/к “Московская”, 245 руб. кг», «Свинина, мякоть, 97 руб. кг», «Сыр “Голландский”, 74 руб. кг», «Водка “Столичная”, 32 руб. 0,5 л», «Водка “Пшеничная”, 47 руб. 0,7 л».

Слюна заполнила рот, но слюна ядовитая, едкая. Женька с трудом удержался, чтоб не сплюнуть, проглотил. Запил газировкой. И сказал так, будто бросался с высокого обрыва в реку, не зная глубины:

– Бутылку «Пшеничной», полкило вот этой колбасы, мортаделлы, и триста грамм сыра… – Покосился на сыр, заметил, что «Пошехонский» на полтора рубля дешевле, – «Пошехонского».

Продавщица задвигалась. Не суетясь, но и не так, как другие, делая одолжение. Красиво задвигалась, с радостью и изяществом.

– Водка ноль пять, ноль семь?

– Ноль… – Ноль пять «Пшеничной» стоило на восемь рублей дешевле. – Ноль семь, – пальнул Женька и сам испугался, что сказал это.

Потом подрагивающими руками впихивал покупки в дипломат, принимал жалкую сдачу с двухсотки. И в голове колотилось: «Идиот, что ты наделал? Кретин! Как дальше?»

– Спасибо! – сказал продавщице и поиграл глазами. – До свидания, – высокомерно попрощался с охранником.

12

Прижав дипломат к груди, шел тем же маршрутом, что и два года назад. «Два года и одиннадцать дней», – уточнил. Да, тем же маршрутом, только в обратном направлении.

Чем дальше от метро, тем магазинов, разных заведений, контор на первых этажах становилось меньше, и Женька постепенно погружался в воспоминания. Не хотел, но погружался, как в воронку утягивался. Дальше, глубже.

Шел тогда как на убой. Скотину гонят, а он шел сам. Повсюду озабоченные люди, но они знают, что через полчаса, через два часа, вечером придут домой, лягут в свою постель, а он… Где он будет вечером? Где уснет? Что с ним произойдет завтра, или послезавтра, или через три дня, когда привезут в часть? Армия, дедовщина… Афган вроде кончился, зато другого появилось навалом – Азербайджан грызется с Арменией, в Фергане резня, в Казахстане, в Грузии; Прибалтика рвется из Союза…

Немного успокаивало, что его призывают не во внутренние войска, не в стройбат, а в пограничники. Там, кажется, и дедовщина не такая злая, и в горячую точку не пошлют. Хотя… Может, вообще врут про погран – чтоб пришел. Придет, а его куда-нибудь в Азербайджан…

Одет был в обноски. Частью свои, частью те, что дал Степаныч. Жалко было нормальной одежды – наверняка там сразу отберут… Лысая голова мерзла под засаленным петушком. И ноги в кроссовках. Утро, помнится, было морозное.

Шел и шел, с каждым шагом приближаясь к метро. Потом проедет до «Ломоносовской», но не сядет там в автобус, чтоб ехать в путягу, а пойдет в военкомат. А оттуда… Оттуда его куда-то повезут.

Дрожал от страха. Действительно было страшно. Но кроме армии он сейчас не видел никаких путей. Сдаться, положиться на судьбу, а через два года вернуться. Если повезет. За два года многое изменится. А главное – он сам. Повзрослеет, окрепнет, поймет, как жить. А убьют или зачмырят до состояния животного, значит, так ему и надо.

Позавчера вечером ему показалось, что нашел другой путь. Бродил по центру: Пять углов, Рубинштейна, перекусил в «Гастрите», дошел до Центрального телефона, отправил бодрую телеграмму родителям, что, мол, ухожу служить Родине, позвонил Алле и попрощался. Пустая и заснеженная Дворцовая площадь. Ветер на ней играет, хотя на Невском было спокойно.

Дошел до Зимней канавки. Спустился к воде. Вернее, ко льду. Лед был ребристый, как стиральная доска. Снег с него смело, и ребрышки напоминали заледеневшие волны. Да так оно, в общем, и было.

Дальше, ближе к Неве, перед мостом, поблескивала вода. Поблестит и погаснет – это проползает белая матовая льдина, – а потом снова заблестит и снова погаснет.

Дней пять назад был почти плюс, а дальше навалились морозы. Наверняка завтра-послезавтра Нева встанет.

И захотелось ступить на лед и пойти туда, к Неве, к открытой воде. Уйти в нее… На нем было драповое пальто. Такое тяжелое, что давило плечи. Его подарил отец, когда Женька уезжал в Питер. «Там нужно хорошо выглядеть, – сказал. – Культурный город». Сам отец за пределами Хакасии был один раз. Родился в деревне, поступил в ФЗО в Абакане, отслужил в армии и стал работать на стройках, потом пригласили строить комбинат в Пригорске, дали квартиру.

Да, армия показала отцу пространство земли – отправили под Калинин. Он часто с удовольствием рассказывал про службу разные байки, анекдоты… Но тогда время было другое, и армия была другая, и страна. А теперь…

Пойти, пойти и уйти. Исчезнуть. Наверное, и испугаться не успеет – ледяная вода обожжет, в голове заклинит. Вдохнет пару раз, захлебнется и станет опускаться на дно. Пока хватятся, что исчез, – Нева превратится в поле до самого залива.

Достал деревянными пальцами сигарету, согнулся, прячась от ветра, закурил. О том, что его призывают, уже забылось, вместо этого тянуло узнать, как это произойдет – соскальзывание со льда в воду. Может, лед проломится, а может, он при следующем шаге не обнаружит под ногой опору. И – бульк…

Втягивал в себя дым, переминался, чувствуя, что коченеет. И вода стала представляться теплой, мягкой. Захотелось в нее. Укрыться, спрятаться… И ничего не будет – ни армии, ни проблем.

А в армию, получается, он сбегает от проблем. Нечем платить за комнату, негде нормально работать; парней – Дрона, Вэла, – с которыми только-только стали зашибать хоть какие-то башли мелкой фарцой, позабирали в армию. Да еще эта Алла…

В начале сентября на концерте «Кино» в СКК познакомился с малолеткой.

Цой на сцене пел свои хиты, а она стояла под сценой и плакала. Но не от восторга, а от обиды.

– Что случилось? – прокричал ей в ухо Женька.

Она подняла на него сморщенное личико и тоже крикнула:

– Зачем они так?

– Кто? – не понял Женька.

– Вон те.

Недалеко от них была толпа крепких взрослых парней, человек тридцать, наверно. Как только кончалась очередная песня, они начинали выкрикивать:

– «Кино» – говно! «Кино» – говно!

Парни не были похожи на гопников. По виду – обычные нефоры. Но Женька сказал ей:

– Не обращай внимания. Урла решила поглумиться. – И приобнял, и она с готовностью ткнулась лицом ему в грудь.

Позже Женька решил, что это, наверное, те бывшие фанаты «Кино», что не могли простить Цою переезда в Москву, концертов группы на больших сценах вместо ДК, рок-клуба…

А с Аллой… Он проводил ее сквозь забитый орущими, свистящими, откуда-то доставшими бухло чуваками парк Победы до метро. Предложил встретиться, и Алла дала ему номер телефона и объяснила, во сколько лучше звонить, чтоб трубку взяла она, а не родичи. Женька хмыкнул на это подростковое словцо. А через два дня позвонил, стали встречаться, гулять вместе.

Женьке нравилось, он напевал: «О-о, восьмиклассница!..» А Алла каждый раз поправляла:

– Я уже в десятый перешла. Так что не надо.

– Ну так – целый класс перескочила. – В том году школы стали одиннадцатилетками.

– А если по-старому – в девятый. Всяко-разно не восьмиклассница. – И Алла смеялась.

Она пригласила его домой. «Родичи на работе». Он пришел. Алла жила в Купчино, недалеко от метро «Звездная». Новая девятиэтажка, светлая и незахламленная квартира. За год жизни сначала в общаге, потом в норе у Степаныча Женька там прибалдел. Развалился на диване в большой комнате и пил чай из фарфоровой чашки. Алла смотрела на него пристально и серьезно. Он не хотел понимать этот взгляд.

Недели через две она снова пригласила, и он снова приехал. Тогда и случилось…

Потом, понимая, что совершил, быстро собрался и убежал. Долго не звонил. Всё это время не проходили тошнота и страх. Снилось, что она залетела, рассказала про него, за ним приходит наряд, выводят, везут…

Может, просто не решался подойти к автомату и набрать ее номер, может, выжидал, чтоб узнать, случилось или нет, – сам не мог понять. Но в конце концов не выдержал.

Алла услышала его голос и стала кричать, давясь спазмами: «Где ты был?! Где ты был?! Я хотела умереть без тебя!»

На другой день встретились. Она требовала, чтоб он приехал к ней, но Женька настоял на встрече в центре. Алла была в школьной форме и куртке-дутике, с сумкой, в которой лежали учебники.

Была середина ноября, но день выдался теплый. Может, и не очень выше нуля, но без ветра, с чистым небом. И они долго гуляли. От Гостиного Двора до Стрелки, по набережной Макарова…

– Слушай, а ты домик видел? – Алла резко остановилась.

– Какой? Тут сплошные дома…

– Не дом, а домик. Пойдем!

Схватила его за руку и потащила в арку. Женька затревожился – мало ли что ожидать от пятнадцатилетней и явно влюбленной…

Во дворе, прилепившись к глухой кирпичной стене, стояла избушка. Совсем деревенская. С палисадником, в котором росло кривоватое, явно плодовое деревце, с узорами на наличниках, с верандочкой…

– Ни фига себе! – вырвалось у Женьки. – Как он уцелел вообще?

– Вот такие у нас в Ленинграде чудеса.

Алла в этот момент была такой… Не то чтобы красивой, а светлой, солнечной, что Женька чуть не обнял ее. А она, не дождавшись этого объятия, убрала улыбку, сказала:

– Не бойся. У меня есть…

И с тем видом, с каким дети в детском саду показывают друг другу необычные фантики или бутылочные стеклышки, достала из кармана гармошку презервативов.

– Я с тобой хочу… Я люблю…

Он собрался ей много чего сказать, но всё об одном – «нельзя». Вместо этого обнял и повел к себе.

А пятнадцать минут назад сообщил, что уходит в армию. Всё. Алла там, внутри трубки, зарыдала, и он повесил трубку на крючок.

Ее родители стопроцентно дома. Прибежали, стали спрашивать, что случилось. Она им рассказала. И папа потребовал адрес и, наверное, уже мчится на Четырнадцатую линию. Чтоб задавить эту мразь. То есть его, Женьку Колосова. Если б он был отцом пятнадцатилетней девочки из хорошей ленинградской семьи, он бы задавил.

Женька соступил с гранитной плиты на лед. Но одной ногой, и даже не ногой, а носком. Поймал себя на этом и встал твердо. Сделал шаг, слегка подпрыгнул. Сделал еще шаг.

Ветер здесь, в рукаве канала, дул с ровным и упорным напором, как в трубе. Нет, не с ровным, а пульсирующим. Будто где-то стоял великан с огромными мехами и качал воздух. И каждая порция этого воздуха становилась сильнее и плотнее. Женька нагнулся вперед, чтоб ветер не опрокинул, вспомнил, что в подобной позе изображена свита Петра Первого на картине Серова, бормотнул язвительно:

– Да, не Петр… – Швырнул в сторону окурок, пошел вперед уверенно, сам за собой наблюдая, гадая: утопится или нет?

И тут заметил – льдины впереди ползут не справа налево, а наоборот – вверх по течению. Решил, что показалось, что уже начались предсмертные глюки, что он и совершает это всё, потому что крезанулся от страха и безысходности.

А потом лед канала ожил. Не ломаясь, не крошась, он стал двигаться навстречу Женьке, поигрывал ребрышками, вспыхивая искрами.

Женька остановился, не понимая, что это, что с ним такое, со всем окружающим миром, таким реальным несколько секунд назад и вдруг соскочившим с петель или с оси и полетевшим на него…

На него наползала вода. Слой воды. Это она, вода, шевелилась, наскакивая на ребрышки, она искрилась отсветом фонарей.

Он развернулся и побежал, скользя, пробуксовывая, валясь то вбок, то назад. Но успел – заскочил на гранитную плиту, дернул вверх по лестнице. А вода прошла мимо, тихо шурша, булькая пузырями вырывающегося из трещин во льду воздуха.

Постоял, посмотрел и захохотал. Хохотал над собой, над всей этой ситуацией, и так, хохоча, пошел на квартиру. Отца Аллы не боялся – теперь хотел, чтобы тот оказался там и отделал его в фарш. Ссыкло такое, ничтожество, гниду безвольную.

13

Пересек Малый проспект. И вот последние сотни метров пути. Дом 75, дом 77 – школа… Здание слишком для школы суровое – как старинный заводской корпус… Дом 85 возвышается одиноко, напоминает клык. За ним 89, четырехэтажный, приятный… Уже скоро… Ему нужен 97Д. Арка в нем. И там, в глубине дворов, прикрытая от посторонних глаз навесом спуска в подвал, дверь лестницы. Первый этаж, налево…

На бульварчике, разделяющем Четырнадцатую и Пятнадцатую линии, стояла женщина, а рядом, отдергивая от снега лапы, бегал дог. Женька узнал их – соседка Дина и ее Бах. Дина, кажется, в том же пальто, что и два года назад.

– Здравствуйте, – сказал, подходя, и заулыбался; хотелось улыбаться, погладить пса, обнять Дину.

– О, здравствуйте! – Она не столько обрадовалась, сколько удивилась. – Вернулись?

– Да вот… оттарабанил.

Они часто встречались именно на этом месте – Дина выгуливала Баха, а Женька отправлялся утром в училище или возвращался вечером домой. Иногда коротко разговаривали. Дина была вечно грустноватой, а может, задумчивой. У нее была странная профессия: нотный корректор. Наверное, все время слушала музыку, играющую у нее в голове, и пыталась найти ошибку.

Бах остановился, несколько секунд с подозрением смотрел на Женьку, а потом как-то по-щенячьи визгнул и подскочил к нему. Чуть не сшиб.

– Привет, привет! – потрепал его Женька по толстой и твердой шее. – Вспомнил… А, это, – обратился к Дине, – хозяина моего видите? Степаныча… Жив он, нет?..

– Жив-жив, еще как! Шустрит вовсю.

– Ну, это хорошо. – У Женьки отлегло от сердца, даже задышалось легче. – Спасибо. Пойду тогда, попроведую.

Дина грустно кивнула… Женька понимал, что нужно спросить, как у нее дела, хотя бы из вежливости, но будто сильный невидимка тянул его в арку. Скорее увидеть Степаныча, узнать про сумку… Да и замерз прилично. Особенно голова.

Арка. Один двор. Еще арка, второй двор, крошечный, в самые ясные дни сумрачный. Глянешь вверх, и создается впечатление, что стены возвышаются не вертикально, а с наклоном внутрь двора, и пятачок неба совсем-совсем крошечный.

Вот навес над подвалом – жесть доржавела до дыр, – а вот и дверь. Деревянная, двустворчатая, но одна створка приколочена к коробу; как-то жильцы, то ли выезжающие, то ли въезжающие, таскали мебель и выдрали гвозди, но потом кто-то – дух дома, не иначе, – снова эту створку забил…

На лестнице пахнет прелью, как и тогда. Может, так же пахло и двадцать лет назад, и сто двадцать. Ну, не сто двадцать – дому поменьше. Начала века, судя по виду. Хотя за эти восемь десятилетий состарился он не меньше, чем человек.

Степаныч здесь – на Ваське – родился и прожил всю жизнь, даже в блокаду. С тринадцати лет работал – с осени сорок первого. Героический вообще-то человек, хотя на вид…

Так, так, спокойно. Пришел. Будь дома, Степаныч, и не пропей мои несчастные шмотки… Пальто, джинсы, ботинки, шапку… кроличью теплую шапку…

Вместо кнопки звонка два провода. Соединяем, и в коридоре раздается дребезжание. А следом – дверь тонкая, со щелями – шарканье и недовольное бормотание.

– Кто?

– Я, Степаныч! – Женька пугается своего голоса, одновременно и тонкого, и хриплого. – Я!..

Хруст, лязг. Дверь отползает.

– Ух, ё-о! Женя!

Два года никто не называл его Женей. Женька, Джон, Жундос… И Женька морщится, мигает, пряча слезы.

– Проходь!

Сели на крошечной кухне. Степаныч потирал руками колени – искал, что сказать, и не находил. Улыбался, чернели остатки зубов… Женька открыл дипломат, вынул водку, колбасу, сыр.

– Ух, бога-ато! – И Степаныч, не вставая, выхватил с полки две стопки. – За возвращеньице?

– Наверно… Рад, что жив…

– Кто? Ты?.. И я рад.

– Рад, что ты жив, Степаныч.

– А, я… Мне-то что сделается… Я долгоиграющий.

Посмеялись. Коротко и натужно.

Побулькало, словно бутылка отмеривала глотки́, сначала в одну стопку, потом в другую. Тускло звякнуло толстое стекло.

– Ну, с возвращением!

– Да.

Водка вошла так легко, что Женька решил: разбавлена. Слабее вина градус. Почмокал губами, ища жжение… Нашел. Стало жечь. И во рту, и там, в груди… Наверно, от волнения сначала не почувствовал.

– Пошинковать? – кивнул Степаныч на закуску. – У меня помидорки есть. Ты ж голодный… О, супик еще, немецкий!

– В смысле – немецкий?

– У нас тут палатку возле рынка поставили и выдают пенсионерам с двух до четырех. Хожу – бидончика на три дня хватает.

– А при чем здесь немцы?

– Ну, они выдают. Гуманитарная помощь… Хороший супик, густой, с салом…

– Не, я лучше колбасы.

Степаныч хотел подскочить, Женька остановил:

– Давай сначала еще по одной. Замерз… Сумка-то моя цела?

– А как же! Лежи-ыт. Как было, так и осталось. Ты что?..

– Да я так… мало ли за два года…

– Два года. И ни слуху, ни духу. Написал бы хоть.

Женька усмехнулся:

– Да что писать… Служил как мог…

– Отслужил – и слава богу. – Степаныч поднял свою стопку. – Отдал долг родине. Меня вот не взяли – малокровие, рахит, еще разное понаходили…

– Ну и ладно. Не хрена там делать.

– Не скажи. Тогда это позором считалось – не отслужить. Может, у интеллигенции и по-другому, а у нас…

– Ладно. – Женька решил не продолжать этот полуспор; тем более день сворачивал к вечеру, нужно было выяснить главное.

Выпили, закурили, и он спросил:

– А комнату сдаешь?

Степаныч покачал головой утвердительно.

– Ну а как, Жень…

– Да я понимаю. Ничего.

– Можешь у меня первое время – топчан широкий. А я побегаю – может, сдает кто. Или его, ну, жильца нынешнего туда, или тебя… Мне бы с тобой, конечно. Тот такой… кривится всё…

Водка начала свою работу: тело расслабилось, в голове образовалось легкое теплое колыхание. Хотелось отвалиться к стене, неспешно балякать, покуривать, жевать что-нибудь и время от времени подбрасывать внутрь еще стопочку, чтоб колыхание не прекращалось. Держать его, не думать ни о чем. Тем более о том, что делать завтра, дальше…

– Домой поеду, – выдавил Женька. – Всё равно не на что жить и за комнату платить. Вот бутылку купил, закусить, и почти пустой. Билет хоть бесплатный оформили…

– Так, погоди! Кого – домой? – перебил Степаныч только сейчас, будто не сразу осознал первую Женькину фразу. – Там-то что? Там, поди, совсем… Везде вон всё закрывают. А Ленинград – он стоит пока. Держимся.

– Да я увидел…

Взгляд Степаныча стал строгим. Жестким, скорее. Неожиданно и как-то для Женьки ново.

– Ты не кривись. Это так, внешнее. Держимся, понимаешь? И тебя удержим. Люди пропасть не дадут… Так! – осторожно забычковал сигарету и положил в ложбинку пепельницы. – Счас нарежу твоих деликатесов, помидорок, и потолкуем. Без харчей пить нельзя – попадаем просто…

Снял с гвоздя деревянную доску, оглядел близоруко, понюхал, положил на стол.

– О, погоди! – повернулся к Женьке. – О тебе ж тут справлялись!

– Что?

– Приходила одна месяца полтора назад, спрашивала.

Женька повторил:

– Что? – но уже понял, о чем и о ком говорит Степаныч, и страх, смешанный с радостью и надеждой, напружинил тело, остановил колыхание.

Степаныч почти побежал к себе в комнату, чем-то там громыхнул и вернулся. В руке были розовые шерстяные перчатки.

– Вот, оставила, – протянул Женьке и с театральным напором добавил: – Забыла, видать.

Женька принял их, мягкие и теплые, будто только что снятые с рук. Помял и почувствовал, что внутри бумага.

Вынул сложенный несколько раз лист в клеточку. Развернул, прочитал: «Позвони. Алла». И номер телефона.

14

Последний по алфавиту расписался и сел на место. Майор-пузан оглядел лысые и волосатые головы, подвигал челюстью. Казалось, сейчас рявкнет первую в их армейской жизни команду. Но майор не рявкнул – сказал почти ласково:

– Десять минут на прощание с родными и близкими, а потом – в автобус. – И все-таки не удержался, хлестнул громким: – Ясно?

Пацаны ломанулись стадом.

Женька не торопился. Его провожали ребята из путяги, но все напутствия были сказаны по пути сюда, на призывной пункт, единственная бутылка портвейна распита. Оставалось высосать с ними сигарету, получить хлопок по плечу…

В коридоре была толчея. Плакали, смеялись, слипались в объятиях по двое, трое, четверо… Офицеры и сержанты покрикивали:

– Проходим на улицу. – Но не жестко, сдерживаясь: служба еще не началась.

Женька протискивался к выходу. Хотелось курить, да и просто – на воздух.

– Жень, – голос, тихий и неуверенный, с вопросительной интонацией; знакомый голос.

Он глянул по сторонам, натыкаясь на близкие спины, затылки, лица чужих людей. Но вот мелькнуло знакомое. Мелькнуло и заслонилось чьим-то туловищем.

– Жень!

Он дернулся и разглядел Аллу. Стояла, прижавшись к крашенной зеленым стене.

– Ты… – Женька захлебнулся. – Ты откуда?

– Тебя жду. Второй день.

– А как узнала где?

До этого вопроса лицо Аллы было растерянно-счастливым, а теперь сделалось злым:

– Да вот нашла… Ты же говорил, где училище, посмотрела, какой район, военкомат… – И перевела взгляд выше, улыбнулась. – Какой ты прикольный без волос!

– Уху…

– Дай потрогать.

Не дожидаясь, поводила ладонью ото лба до макушки, повторила:

– Прико-ольно… Обними.

Он обнял, ткнулся в щеку губами, словно целовал младшую сестру. Повел на улицу.

Там уже начинало темнеть. Во дворе горел костер, слабо тренькала гитара, и человек двадцать горланили:

 
Армия жизни – дети могил!
Армия жизни – сыновья помоек и обоссанных стен!
Армия жизни – солдаты дна!
Армия жизни помнит о том, что на Земле никогда…
Не прекращалась война-а!
 

Ребята – Макс, Юрец, Сява – пошли навстречу, но увидели, что он с девушкой, оторопело остановились. Про Аллу никто не знал.

Женька извиняясь глянул на них, потом дальше – на автобус. Вытащил сигарету из пачки.

– Возвращайся, – попросила Алла. – Я тебя буду ждать.

– Алл…

– Честно.

– Целых два года. Ты что?.. Не надо. Сейчас для тебя каждый месяц как год – я помню себя в пятнадцать.

– Мне шестнадцать через неделю.

– Ну и что?

Она обиженно прикусила губу, шикнула:

– Ничего…

– Не обижайся. Забудь лучше.

– Не забуду. – И твердо, тверже, чем в прошлый раз, повторила: – Я тебя буду ждать.

– Давай к чувакам подойдем. Они меня провожают.

Подошли. Женька сказал:

– Это Алла.

Ребята назвались сами. Вопросов не задавали.

Стояли, топтались на скрипучем снегу. Типа песню слушали. Ждали… Алла держалась за рукав Женькиной куртки.

Из военкомата повалили люди. Возле костра запели громче, злее:

 
Им так не хватало солнца,
Но ночь была с ними на «ты».
Вы их называли шпаной! Хой!
Они вас называли «менты»!..
 

– В автобус! – раздалась команда. – В автобус!

Майор, потряхивая арбузом живота, пробежал к автобусу, словно первым решил ее выполнить. Занял место у передней двери и стал выкрикивать фамилии.

– Я, наверно, путягу брошу, – сказал Макс. – Деньги надо зарабатывать.

Женька кивнул, чтоб как-нибудь отреагировать, пожелал:

– Удачи. Может, после армейки к себе возьмешь. Как их… телохранителем.

– Может! – заржал Макс. – Возвращайся, короче. Береги себя.

Сам Макс был от армии освобожден – в детстве ему отбили почку так, что пришлось вырезать…

Выкрикнули фамилию Женьки, и сразу стало пусто внутри. Хлопки по плечам и спине, короткие пожелания – «давай, Джон… держись… счастливо». И Аллино:

– Возвращайся. Я буду ждать.

Отговаривать ее при ребятах было глупо и унизительно. Женька обнял, отпустил и сказал:

– Пока.

И быстро пошел к автобусу.

Сразу пробрался на заднюю площадку. Выдохнул. Вспомнил, что у него нет ее адреса, и стало еще легче. Всё – отрезало. Новая жизнь.

Призывники влипли в окна, махали провожающим. Стекла запотевали, они терли их рукавами… Женька стоял спиной к заднему окну, смотрел в пол, покачивал сумкой с колобками носков, трусами, щеткой, пастой, парой бутеров…

Военкомовский майор забрался в автобус и отрывисто, сквозь одышку, сказал водителю:

– В карантинку… на Обводном… давай.

Женька не выдержал, оглянулся.

Дым из выхлопной трубы ударил Аллу по коленкам, и автобус тронулся.

1991–1992, 1998, 2020