Текст книги "Автопортрет с устрицей в кармане"

Глава вторая

– Какое прекрасное утро, – сказал Роджер. – Воробьи возятся в росе. Бочка дождевой воды сияет, как невеста с мытыми ушами. Кто бы мог подумать, что мы встретим его в таких обстоятельствах.

– Интересно, что там Эдвардс рассказывает инспектору, – сказала Джейн, глядя в окно.

– Жалуется, – сказал мистер Годфри с сухим смешком. – Недели две назад кто-то разрыл всю землю вокруг фонтана. Он не может об этом забыть.

– Так дикий пес, медведь, и волк, и вепрь и днем и ночью разрывали нивы и в королевских тешились садах, – задумчиво промолвила мисс Робертсон.

– Я думаю, – сказал Роджер, – Эдвардс спрашивает у инспектора, к чему нам здесь, за нашею оградой, блюсти закон, и лад, и соразмерность, когда наш сад, пучиной обнесенный, травою сорной полон, а инспектор ему отвечает. Там сейчас занимательно.

– Он идет, – предупредила Джейн.

– Доброе утро, – сказал инспектор, входя из сада.

– Как вам Эдвардс? Сообщил ли что-нибудь интересное?

– У него общительная собака, – сказал инспектор.

– Это Файдо, – сказала Джейн. – Если хотите завоевать его сердце, дайте ему копченой селедки, он от нее с ума сходит. Эдвардс не дает – считает, это вредно для его желудка.

– Это справедливо, – сказал инспектор. – Когда, говорите, кончается этот праздник?

– Послезавтра, – сказала Джейн. – Все позавтракают, соберутся на лужайке и начнут битву при Бэкинфорде.

– Будет много доблести с обеих сторон, – анонсировал Роджер.

– Опять сломают велосипед почтальону, – прибавил мистер Годфри.

– Как вы устроились в «Спящем пилигриме»? – спросила Джейн. – Все в порядке?

– Слишком много боевого пыла, – сказал инспектор.

– Так это же хорошо, – сказал Роджер.

– Не для гостиницы, – сказал инспектор. – Вчера были состязания по питью пива и по стрельбе из лука. В этом не было бы ничего плохого, если бы участники первого не шли немедленно участвовать во втором.

– Остается ждать, когда Торсби разделается с этим праздником, – заметил мистер Годфри. – Его мельница мелет медленно, но мелет.

– Не говорите этого никому, – посоветовала Джейн.

– Кто такой Торсби? – поинтересовался инспектор.

– Это человек, которого в Бэкинфорде официально не любят, – сказал мистер Годфри. – Он подкапывается под местную славу.

– Истребил ее вепрь из дубравы, – пояснил Роджер, – и одинокий зверь объел ее.

– Все это выдумки, – сказала мисс Робертсон.

– Ну, я бы так не сказал, – откликнулся мистер Годфри. – Дело в следующем, – обратился он к инспектору. – Мистер Торсби, сделавший себе имя блестящими статьями по средневековой истории, однажды занялся вопросом о битве при Бэкинфорде, справедливо считая его состояние неудовлетворительным. В статье, опубликованной лет пять назад, мистер Торсби показал, что все известия об этом сражении восходят к единственному источнику – Хронике Герарда Марша. «Спящий пилигрим» всегда держит несколько экземпляров, в современном переводе и с примечаниями для детей и идиотов. Судьба рукописной традиции такова, что… Вы мне позволите рассказать эту историю? Она скучновата, зато вы войдете в курс всех местных развлечений.

– Да-да, – сказал инспектор. – Я внимательно слушаю.

– Так вот, Хроника Герарда Марша, – с видимым удовольствием начал мистер Годфри, – дошла до нашего времени в пяти списках, из которых два неполных, а остальные три восходят к единому протографу. Упоминание Бэкинфорда содержится в одной фразе. Мистер Торсби остроумно предположил, что оно порождено ошибкой писца. По его мысли, в Хронике было написано: «И так они топтались взад-вперед, ибо эта битва, она наполняла сердца их ужасом».

– То есть сражения не было вообще, – пояснил Роджер.

– Спасибо, мистер Хоуден. Переписчик Хроники по невнимательности написал: «И они отправились на битву в Бэкинфорд, и она исполнила их сердца ужаса». Именно это мы читаем во всех списках Хроники, и поверх этого наросли все живописные подробности, которые мы находим в позднейших исторических трудах, а в известное время года – и у себя за окном, если осмеливаемся из него выглянуть. Между тем место, занимаемое этой фразой в Хронике, делает упоминание Бэкинфорда крайне сомнительным, ибо и перед нею, и после действие разворачивается очень далеко отсюда. Несмотря на узость кругозора и упорство в предрассудках, которых мы не обязаны разделять, Герард Марш был человек добросовестный и не склонный отвлекаться от выбранного предмета; предположить, что он ради одного сделанного вскользь замечания оставит все свои армии и отправится на другой конец страны, значило бы не уважать в нем писателя и недооценивать человека партии.

– Все это спорно, – сказала мисс Робертсон.

Мистер Годфри повернулся к ней.

– В следующем году, – сказал он, – когда эти места одновременно с комарами наводнят отставные артиллерийские полковники, те, что лазают по болотам в поисках, откуда бы нанести удар шестью сотнями конницы, – спросите у них, каковы результаты их изысканий. Обыкновенно они сидят у «Спящего пилигрима» в общей зале, за кружкой пива, и с пальцем, поднятым в потолок, изрекают: «Безусловно ошибочно считать численность армии равной численности призыва. Если йоркскому шерифу предписано было послать четыре тысячи человек, это вовсе не доказывает…» Спросите, это будет необыкновенно занимательно. Если вы, конечно, не думаете, что битва при Бэкинфорде происходила на крикетной лужайке, где ее ежегодно разыгрывают, и что люди сэра, как его там…

– Бартоломью Редверса, – подсказал Роджер.

– Вот именно. Что люди сэра Бартоломью Редверса сложили головы и знамена в зарослях мальвы и жабрея, служащих несомненным украшением местного крикета и всех, кто к нему относится.

– Вы слишком резки, – пробормотала мисс Робертсон.

– Я слышал, мистер Торсби приезжал однажды в Бэкинфорд, – сказал Роджер. – Кто-то пригласил его прочесть лекцию в школе. О том, что золотые дни нашей славы пришли к концу и теперь вместо «Бэкинфорд» следует читать «взад-вперед». Он приехал сюда, как свет знания, и горделиво назвал себя в «Спящем пилигриме», прямо в общей зале. Опрометчивый поступок. Он увидел, как от кружек поднимаются лица, полные гнева и предприимчивости. Он бежал по главной улице, женщины из домов устремлялись за ним с шумовками, дети стегали его «Бэкинфордским вечерним эхом», а потом загнали в крыжовник и водили вокруг него назидательные хороводы.

– Ничего подобного, – возразила Джейн. – Он в самом деле приезжал в Бэкинфорд несколько лет назад, но никто его не узнал. Говорят, он был очень обескуражен, повторял каждому свою фамилию и подмигивал при этом, но так и уехал, ничего не добившись. У всех свои заботы.

– Скажите, – спросил мистер Годфри, – кто-нибудь из вас его видел?

– Что, извините?..

– Вот вы, мисс Праути, или вы, мистер Хоуден, – вы сами видели, как мистера Торсби бьют газетой или, наоборот, никто не признает? Вы были здесь в это время?

– Нет, – сказал Роджер, – но мне рассказывало множество почтенных людей. Джеффри Герберт, например, когда мы с ним ловили окуней в позапрошлом году и он забыл их в крапиве, и много кто еще.

– А мне не помню кто, – сказала Джейн. – По-моему, все. Миссис Хислоп часто упоминает об этом как о событии, всем известном. «Он прямо как Торсби, когда тот стоял и подмигивал всем», – говорит она.

– Прекрасно. Разумеется, пройти в обратную сторону и найти исток этих рассказов в нашем случае невозможно. При ограниченном числе жителей и живости, с какой они обмениваются всяким вздором, нам не определить, что кому принадлежало. Сделаем иначе. Скажите, мисс Праути, какова была в вашей версии рассказа причина, заставившая мистера Торсби приехать в Бэкинфорд?

– Кажется, у него здесь были родственники, – сказала Джейн. – Или дом, в котором он провел детство. Он приехал все это навестить.

– Спасибо, мисс Праути. А кому-нибудь из вас доводилось слышать смешанную версию? В которой бы мистер Торсби приезжал в Бэкинфорд по причинам, изложенным мисс Праути, и его встречали шумовками, как в рассказе мистера Хоудена?

– Кажется, нет, – сказала Джейн.

– Определенно, нет, – сказал Роджер. – Его всегда бьют, когда он приезжает с лекцией. Я привык, что за одним неизбежно следует другое.

– Хорошо. Значит, оба варианта сохранились в чистоте, не взаимодействуя друг с другом. Нам повезло.

– Что дальше? – азартно спросил Роджер.

– У мистера Фентона, – начал мистер Годфри, – есть сын, который учится в школе.

– Милый мальчик, – сказала Джейн. – Уже совсем взрослый.

– Джеффри Герберт говорит, он ловит окуня, когда тутовник уже в полном цвету, – сообщил Роджер. – Джеффри Герберт сильно порицает эту новую моду.

– Их учитель древних языков, – продолжал мистер Годфри, – человек молодой, но весьма усердный. Когда они взялись за Ливия, он задал им читать о фалерийском учителе. Мальчик приходил ко мне спросить, что значит non ad similem. Если вы вспомните эту историю, то без труда заметите ее сходство с рассказом мистера Хоудена. В обоих случаях перед нами учитель-предатель, намеревающийся погубить славу города и вопреки своим расчетам отданный в распоряжение детей, которые гонят его розгами, на потеху растроганным отцам и матерям.

– Ишь ты, – восхищенно сказал Роджер.

– Потом, – сказал мистер Годфри, – молодой человек задал им из Плутарха. Можно только приветствовать такой выбор. Он остановился на том отрывке, когда Цицерон возвращается из Сицилии в Рим, уверенный, что там все полно его славой, и от первого знакомца слышит: «Постой, а где ты был в последнее время?»

– Да, это должно настраивать школьников на философский лад, – сказал Роджер.

– Как можно заметить, версия мисс Праути рассчитана на людей с более разборчивым вкусом, – сказал мистер Годфри, – на тех, кому дети, шумовки и крыжовник ничего не говорят и кто предпочтет ироническую картину обескураженного тщеславия грубому задору уличной свалки. Если мы ближе исследуем вопрос, то наверняка выясним, что версия мистера Хоудена возникла и начала распространяться по Бэкинфорду несколько раньше, чем версия мисс Праути. Было бы, однако, ошибкой считать, что временная последовательность этих двух рассказов имеет причиной художественную взыскательность их творца. Нет, их очередность, как и самое содержание, существует лишь благодаря скромному школьному учителю, составившему программу так, а не иначе.

– Погодите, – сказала Джейн. – При чем здесь маленький Фентон? Вы думаете, он сочинил все эти истории? Зачем ему?

– Я как раз подхожу к этому пункту, – отозвался мистер Годфри. – Если вы зададитесь вопросом, кому выгодно распространять рассказы о посещении здешних мест мистером Торсби – иначе говоря, кто с особенной ревностью должен следить за любым покушением на славу Бэкинфорда – вы легко обнаружите человека, который потерял бы особенно много, если бы битва при Бэкинфорде пошатнулась в общем мнении. Я имею в виду миссис Мур с ее «Спящим пилигримом». Она живет этим сражением, ибо других поводов приезжать в Бэкинфорд у людей нет, и если бы мнения мистера Торсби овладели умами, ей пришлось бы терпеть самое грустное зрелище на свете – меблированные комнаты, которые никто не снимает. Поэтому все, что способно выставить мистера Торсби на посмешище, найдет в миссис Мур друга и союзника. Мистер Фентон вдовец и один занимается воспитанием сына; теплые отношения, связывающие его с миссис Мур, общеизвестны. Младший Фентон, я полагаю, не делает секрета из тех исторических сведений, которые ему сообщают в классе, и если бы миссис Мур, с ее предприимчивостью, взялась сочинить несколько легенд патриотического рода, с ее стороны было бы разумно опираться на рассказы, которые, видимо, весьма хороши, если ими и через две тысячи лет занимают досуг школьников.

– Это сплетни, – с возмущением сказала мисс Робертсон.

– Это критика источников, – сухо ответил мистер Годфри.

– Спасибо, – сказал инспектор, – это очень интересно.

– Я уверена, – звучно сказала мисс Робертсон, – что мистер Торсби в самом деле приезжал в Бэкинфорд. Конечно, его все узнали. Никто не сказал ему ни слова, но он увидел в общих глазах такое презрение, такую насмешку, что, не в силах снести этой безмолвной пытки, сжигаемый стыдом, он поспешил расплатиться и покинуть наши места.

– Вы так думаете? – с интересом спросил мистер Годфри.

– Мне жаль прерывать этот разговор, – быстро сказал инспектор, – но я хотел бы сказать, что поскольку дело идет об убийстве…

– Каком убийстве? – взволнованно переспросила мисс Робертсон. – О нет, это несчастный случай. Эмилия споткнулась, упала и ударилась об угол стола…

– Он круглый, – заметил Роджер.

– В таком случае меня бы здесь не было, – сказал инспектор. – Но дело в том, мисс Робертсон, что коронер сделал вывод о насильственной смерти. Удар тяжелым предметом в висок. Мистер Годфри, вернемся к тому моменту, когда вы вышли из своей комнаты и пошли вниз. Вы что-нибудь говорили при этом?

– Когда вышел в коридор?.. Нет, не говорил. У меня нет привычки разговаривать с самим собой. Я не настолько общителен.

– И вы не упоминали, скажем, аспидное масло?

– Нет, я не упоминал аспидного масла, – с легким раздражением сказал мистер Годфри. – Но если мне расскажут, что это, я постараюсь его упоминать.

– Схожу за словарем, – решил Роджер.

– Кто-нибудь из присутствующих знает об этом масле? – поинтересовался инспектор.

– Или хотя бы встречал людей, способных его упоминать, – сказал мистер Годфри.

– Наверное, что-то из кулинарии, – предположила Джейн. – Надо спросить миссис Хислоп.

– Davéridion, – сообщил Роджер, выходя из дома со словарем. – Летучее масло, его получают через возгонку цветов лаванды.

– Инспектор, – сказала мисс Робертсон, – вы же не думаете, что кто-то из нас способен убить Эмилию. Это нелепость, мы все ее любили. Наверное, в дом кто-то забрался.

– Главный вход был закрыт, – пробормотала Джейн.

– Почему, кстати? – спросил инспектор.

– Не знаю, все так привыкли… его забывают отпереть, никто им не пользуется, все ходят через садовую калитку. Глупо, конечно, ведь когда идешь из Бэкинфорда, приходится обходить дом.

– А следы взлома? – спросил Роджер. – Davier, клещи, которыми дергают зубы.

– Нет, – сказал инспектор.

– Это был кто-то чужой, – сказала мисс Робертсон. – Сегодня я плохо спала и уверена, что кто-то пытался проникнуть в мою комнату.

– Вы уверены? – спросил инспектор. – Почему вы так думаете?

– Я проснулась ночью и смотрела на дверь в темноте. За ней явственно ощущалось чье-то присутствие. С вами бывает так, что вы чувствуете присутствие?

– В детстве со мной такое было, – сказала Джейн, – когда я читала «Удольфские тайны» на ночь. Мама мне сказала, чтобы я перестала это делать, и присутствие пропало.

– Я уверена, что дверную ручку кто-то трогал, – сказала мисс Робертсон, качая головой.

– Débâcle, – сообщил Роджер, – отдаление пустых кораблей от пристани для приближения нагруженных.

– Роджер, перестань, – сказала Джейн.

– Я знаю, кто это, – вдруг сказал Роджер. – Это мясник. Мясника никто не замечает – он словно ветерок, забытый сон, мгновенная комбинация зеркал – а он ездит всюду со своей кровавой тележкой и делает, что ему подсказывают наклонности. Мясник или почтальон.

– Мясника никто не видел, – возразила Джейн.

– Вот об этом я и говорю, – значительно сказал Роджер.

– А почтальон поговорил с Энни и уехал на своем велосипеде навстречу Бэкинфордской битве. Нет, в самом деле, как бы он мог пройти в дом?.. Его бы заметила Энни, или я, когда сидела в саду, или Эдвардс, который подстригал кусты возле дома, или его облаял бы Файдо.

– Это соображение касается любого постороннего, который хотел бы попасть в дом через сад, – заметил инспектор.

– Иначе говоря, – сказал Роджер, – ваше внимание сосредоточивается на нас.

– А как же человек в черном? – спросила Джейн.

– В самом деле, – подхватил мистер Годфри, – давайте обсудим человека в черном, а то здесь удивительно мало удольфских тайн на нашу голову.

– Простите, инспектор, – продолжала Джейн, – может, это тайна следствия и я не должна этого делать, но вчера Дама башни…

– Кто?..

– То есть миссис Хислоп… извините, ее все так зовут. В Эннингли-Холле кухня находится в самой древней части здания. Когда-то это была башня. Говорят, в ее подвалах держали узников и морили их голодом. Она очень старая.

– Там есть подземный ход, я уверен, – сказал Роджер. – Он выходит прямо на поле битвы при Бэкинфорде. Когда йоркский шериф…

– Ради Бога!.. – возопил мистер Годфри.

– Покойный сэр Джон прозвал миссис Хислоп Дамой башни, – продолжала Джейн, – а еще Стрелком во тьме, потому что у нее аллергия на куриные яйца и большую часть того, что она готовит, она не может попробовать. Все знают об этих прозвищах, и миссис Хислоп о них знает, но считает, что они представляют собственность сэра Джона и что с тех пор, как он умер, никому нельзя ее так называть, так что мы стараемся следить за собой, хотя постоянно…

– Есть вещи, от которых не убережешься, – заметил Роджер.

– Вы говорили о черном человеке, – напомнил инспектор.

– Да, простите. Дело в том, что вчера миссис Хислоп успела пересказать каждому все то, что она рассказывала вам, и как она застала Энни около дома с каким-то человеком, одетым в черное, и как Энни говорила ему: «Это насчет старых хозяев», а потом утверждала, что ничего такого не было и что миссис Хислоп это послышалось. Кто этот человек в черном? Что Энни хотела ему рассказать насчет сэра Джона и тети Хелен? Может быть, это имеет какое-то отношение к делу?

– Джейн, – сказал Роджер, – ты же не думаешь учить инспектора, что и как ему делать. Один итальянский художник писал в каком-то монастыре не помню что, и оно у него вышло наилучшим образом, вплоть до последних мелочей, такой уж он был добросовестный человек; а потом наступил праздник, и монахи сняли покрывало с росписи, думая, что ему незачем что-то еще подправлять. Когда художник узнал, то расстроился хуже некуда и, разгневавшись на монахов из-за их непочтительности, взял молоток и снес все росписи, начиная от главных персонажей и заканчивая мелкими подробностями, и так основательно прошелся по всей своей истории, что от этого вот, чего я не помню, ничего не осталось. Монахи, конечно, раскаялись, но было поздно, он ни за какие деньги не соглашался взяться за это заново и только на выходе, у самой двери, написал им виноградарей, подвязывающих сухие ветки вместе с какими-то чудовищами, так что монахи не знали, сохранить ли им эту фреску ради прекрасной работы или сбить ее из-за чудовищ, которые смущали народ. Не надо отвлекать людей, когда они занимаются любимым делом.

– Да, конечно, – сказала Джейн. – Я ничего такого не имела в виду.

– По-моему, – сказал мистер Годфри, – сейчас все здесь смотрят друг на друга и думают об одном и том же.

– Инспектор, – громко сказала мисс Робертсон, – я знаю, что мы сделаем. Я предлагаю каждому, кто здесь есть, сказать, что он не убивал Эмилию. Мы сбережем вам время. Я уверена, что никто не солжет.

– Да-да, – саркастически произнес мистер Годфри.

– Мистер Хоуден, вы не могли бы…

– Почему я? – недоуменно спросил Роджер. – Впрочем, если вы настаиваете… Я не убивал Эмилию.

– Большое спасибо, мистер Хоуден, – с необыкновенной выразительностью произнесла мисс Робертсон. – Джейн, милая…

– Я ее не убивала, – серьезно сказала Джейн.

– Мистер Годфри, пожалуйста…

– Я бы обратил внимание присутствующих, – медленно сказал тот, – на формулировку нашей клятвы. Мисс Робертсон не предлагает тому, кто сделал это, признаться – в этом был бы хоть какой-то смысл. Она просит каждого сказать: «Я не убивал Эмилию». Легко заметить, что любой воспитанный убийца без затруднений выполнит эту просьбу и примет участие в спектакле, который, не утруждая ничьей искренности, позволяет каждому выставить в лучшем свете свою учтивость. Я отнюдь не думаю, что сформулировать клятву именно так мисс Робертсон побудило какое-то намерение, хотя сама она уклонилась ее произнести, – нет, я уверен, что одно лишь чудесное простодушие и женская небрежность причиной…

– Мистер Годфри, – произнесла мисс Робертсон с бледной улыбкой, – что вы такое говорите.

– Мистер Годфри, в самом деле, – сказала Джейн почти с негодованием.

– Мистер Годфри, вы позволите, – сказал инспектор и отвел его в сторону. – Насчет того попугая, что умер вместе с мисс Меррей.

– Танкреда? – с удивлением спросил мистер Годфри. – Он чем-то интересен?

– Немного. Это ведь был жако, да?

– Да, кажется.

– Давно он жил в доме?

– Лет пять. Сэр Джон подарил его жене, у него была склонность к таким… неожиданным подаркам.

– Они его любили?

– Думаю, да. Сэр Джон говаривал, что если не ведешь дневника и не пользуешься чековой книжкой, единственное, что ежедневно напоминает тебе о твоих былых глупостях, – это попугай.

– А леди Хелен?

– Да, и она тоже. Он сопровождал ее на кухню и сидел там, весь в муке, пока она планировала с миссис Хислоп большие обеды. «Посторонний при обсуждении диспозиции», – говорил сэр Джон.

– Вы не вспомните, какие слова он произносил?

– Кто, попугай?.. Гм. Знаете, инспектор, – мистер Годфри коротко рассмеялся, – я не ждал, что будут такие сложные вопросы. Вообще говоря, я не привык прислушиваться к попугаям, потому что питаю, можно сказать, профессиональную неприязнь к вторичным источникам. Если дать себе волю и начать почем зря слушать попугаев, в конце концов обнаружишь себя читающим книжку из тех, что обещают познакомить с философией Платона за сорок минут, а там уж…

– И все-таки. Ведь вы постоянно сталкивались с ним несколько лет подряд.

– И чаще, чем хотелось бы, – согласился мистер Годфри.

– Так что же?..

– Ну хорошо. – И мистер Годфри глубоко задумался. – Пионы, – промолвил он наконец с видимым облегчением. – Пионы уже отцветают.

– Это он говорил?

– Да. И еще о том, что не надо разбрасывать ножницы где попало. Видимо, наслушался у садовника.

– Еще что-нибудь?

– Нет, пожалуй, не вспомню больше. Если придет в голову, я не замедлю вам сказать.

– Спасибо, мистер Годфри, это все, что мне было нужно. Мисс Робертсон, один вопрос…

– Роджер, – шепотом сказала Джейн в другом углу комнаты, – зачем он спрашивает, что говорил Танкред? Какой в этом смысл? Ты понимаешь?

– Думаю, да, – сказал Роджер, – хотя тут нет повода хвалиться проницательностью. Вчера вечером мне довелось подслушать, как инспектор разговаривает сам с собой, прямо здесь, в галерее. Ему следовало бы избавиться от этой привычки. Насколько я понял, дело в этом самом аспидном масле. Мистер Годфри о нем не говорил; викарий, я думаю, тоже не имел времени в этой суматохе подняться этажом выше и сказать: «Аспидное масло! Аспидное масло!» А это значит…

– Это значит…

– Значит, что сказать это было некому. Когда такие вещи происходят, следствию приходится менять свои планы на ходу. Это как с тем итальянским скульптором, который хотел высечь из мрамора фигуру в полный рост, но нашел трещину, и ему пришлось сделать ее лежачей. Он изваял юношу с урной, которую поддерживают три мальчика, а из нее вытекает река с рыбами и птицами; он изобразил там несколько нырков, лысух и поганку с ее выводком, так что в итоге все вышло наилучшим образом, а если бы трещины не было…

– Роджер, ради Бога!.. Что это значит?

– Это значит, – продолжал Роджер, – что если это некому было сделать, то об аспидном масле мог сказать только Танкред.

– Вот как, – сказала Джейн с некоторым разочарованием. – Мистер Годфри обидится, если узнает.

– Похоже, ты не уловила. Я бы и сам не догадался, но инспектор сделал себе несколько намеков. В этот момент Энни уже нашла Эмилию на полу в галерее.

– Как так?.. Погоди, ведь Танкред…

– Вот именно. Он был жив и разговаривал про масло, когда Эмилия уже была мертва. А это значит, что он умер позже и, надо думать, не по случайности.

– Я не понимаю, – сказала Джейн. – Когда позже? Как это – не по случайности?..

– Об этом инспектор мне не сказал, – сообщил Роджер, – но я попробовал представить сам. Смотри. Энни видит мертвую Эмилию и бежит в библиотеку за викарием. Она ведь не трогала и не переворачивала Эмилию, верно? Галерея на несколько минут остается пустой. Тем временем Танкред на весь коридор сообщает, что у нас плохо с аспидным маслом, и летит вниз. В галерее он встречается с кем-то, кто его убивает и подкладывает под руку Эмилии, чтобы изобразить случайную гибель. Прибегают Энни с викарием, потом приходишь ты, вы пытаетесь привести Эмилию в чувство и обнаруживаете Танкреда. Иначе говоря, Эмилия и Танкред не умерли вместе. У кого-то были особые причины убить попугая.

– Это какая-то нелепость, – сказала Джейн. – Кому это понадобилось? Кому Танкред мог так насолить? Конечно, он бывал надоедливым, но это же не повод…

– Не знаю, но инспектор, похоже, серьезно к этому относится. Я напомню, что у нас тут убийство и, насколько я понимаю, все под подозрением, все до единого.

– Кроме миссис Хислоп, – сказала Джейн. – Ее-то уж точно здесь не было.

– Кроме миссис Хислоп, – согласился Роджер. – Так вот, это значит, что если инспектор относится к чему-то серьезно, благоразумие советует нам относиться к этому так же. Один итальянский художник…

– Мисс Праути, – позвал инспектор, – вы не могли бы…

– Да, конечно. О чем вы спрашиваете?..

* * *

– «В особенности пегий иноходец со вс», – с выражением прочел Роджер, выходя из дома в галерею с записной книжкой в руках. – Нет, это невозможно, я ничего из этого не выжму. Что это за пегий иноходец? Почему он в особенности?.. Бедные мои записи. «Затем ее прокрывают один раз маслом из льняного семени и приготовляют в горшке». Дальше снова пятно. «Человеку приделывают журавлиные ноги», замечательно; «на тонкую нить подвешивают» – не разобрать, что подвешивают, – «а делается это четырьмя способами». Проклятье. Добрый вечер, викарий, что нового?..

– Я шел в библиотеку, – сказал викарий, – дописать проповедь на погребение, и остановился возле картины. Удивительно, сколько в ее сюжете сходства с нынешними обстоятельствами. Что вы о ней думаете?

– Ночью будет гроза, – сказал Роджер, поглядев на картину. – Это я могу утверждать с уверенностью. А кто ее автор? Конечно, мне говорили, но я забыл.

– Доминик Клотар, – сказал викарий. – Французский художник, начало восемнадцатого века. Весьма плодовитый художник, но «Прерванный праздник» его прославил, и свои последние годы, когда дарование, по выражению какого-то остроумца, покидало его вместе с зубами, он провел, продавая бесчисленные копии известной работы. Это одна из них, и не лучшая. А вы чем занимаетесь?

– Пишу статью об Эмилии, – сказал Роджер. – Вроде некролога, но не то чтобы некролог. Хотелось затронуть в ней некоторые общие вопросы.

– Вы рассчитываете ее опубликовать? – спросил викарий с некоторым сомнением.

– Может быть, в «Ежемесячном развлечении», – сказал Роджер, – а может, где-нибудь еще. Есть много изданий, неравнодушных к вопросам искусства, и в некоторых я желанный гость. Куда ни пишешь, везде можно вставить фразу «Констебл никогда не позволил бы себе подобного»; главное – помнить, в каких изданиях это похвала, а в каких порицание. Вы не могли бы взглянуть на то, что я набросал? Ваше мнение будет для меня драгоценно.

Викарий надел очки.

– Тут наверху нарисована рыба в цветах, – сказал он. – Кажется, это карп.

– Я еще не придумал начало, – пояснил Роджер. – Рассчитывал, что в библиотеке на меня снизойдет кроткое вдохновение сочинителей некрологов, но оно не снизошло. Представьте себе самое трогательное, самое плавное из всех вступлений, какие только бывают, и вообразите, что оно уже там, вместо плотвы. Кстати, это плотва.

– «Беспокойство, неразрывно связанное с ее художническим даром, – прочел викарий, – и контрастирующее с глубокой, придонной безмятежностью того круга сельских событий, в котором замкнулась ее жизнь и предметы ее вдохновения», гм, ну ладно. «Главное для нее во всем – это настроение: оно как луч солнца, внезапно преображающий обыденные вещи – мельницу, флюгер, человека в дверях; как артист, в знакомом монологе ставящий ударение на слове, которого мы привыкли не замечать; но она вынуждена облекать эти настроения телесной очевидностью, чтобы другие могли разделить их». Это очень мило, мистер Хоуден, но я боюсь, что очевидное несоответствие между пышностью ваших выражений и скромностью того, что осталось после бедной Эмилии, произведет не совсем тот эффект, на который вы рассчитываете.

– Сейчас уже не пишут «оплачем в ней погибшие надежды» и тому подобное, – пояснил Роджер. – Приходится выражать эту мысль другими способами.

– «Эта горячая даль летнего полдня, с пышными, вянущими венками из случайных трав, эти фантастические грабли, прислоненные…» Кажется, я не понимаю.

– У нее есть картина с граблями, – пояснил Роджер. – Эдвардс дал ей пару штук; она обещала, что не сломает. Потом все натыкались на них в самых неожиданных местах. Очень трогательное полотно.

– Пусть так, – пробормотал викарий и продолжил читать: – «Мне вспоминается легенда об одном итальянском художнике, которому предстояло украсить кладбищенскую стену историями о долготерпеливом Иове. Он заметил, что та сторона стены, где он должен был работать, обращена к морю, а потому всегда влажна и точится солью, приносимой морскими ветрами, и предвидел, что из-за этого его краски в скором времени поблекнут и истребятся. Поскольку все, что он мог противопоставить морю, были его предусмотрительность и искусство, он делал грунт из известки и толченого кирпича всюду, где собирался писать фрески, дабы сохранить свою работу в первоначальной свежести. Видевшие его работу по прошествии долгого времени, когда к былым утратам Иова примешались те, в которых нет утешения, – и еще большего времени, когда свет окончательно померк и на стене не уцелел никто, чтобы возвестить о нем, – видевшие это могли бы задуматься о разнообразии и недостаточности тех усилий, которые мы вкладываем в борьбу с забвением, равно как и о невозможности различить, где именно внушения неразборчивого тщеславия граничат с неистребимой и благородной жаждой бессмертия». Это хорошо сказано, очень хорошо, но не очень понятно, из чего вытекает.

– Вы думаете? – обеспокоенно сказал Роджер. – Мне это казалось очевидным. Хорошо, я посмотрю, как это исправить.

– Я уверен, вы все сделаете прекрасно, – сказал викарий, возвращая ему бумаги.

– Вы позволите мне заглянуть в вашу проповедь? В качестве ответного жеста. Вдруг я тоже буду вам полезен?

– Спасибо за предложение, но не стоит, – без воодушевления сказал викарий. – Она еще не дописана, там и сям вместо точных выражений стоят подпорки. В таком виде она не даст верного представления о том, что я намерен сказать, и замечания к ней не будут…