Текст книги "Невидимая невидимость невидимого. Опыт философского скетчинга"

Больше-чем-понимать

«Мистер Витгенштейн умудрился сказать довольно много о том, о чем не может быть сказано», – не без ехидства заметил Бертран Рассел. Его намек более чем прозрачен. Раз Витгенштейн так много говорил о том, о чем, по его же словам, говорить невозможно, то он, стало быть, ошибся, и говорить можно обо всем. Нет такого, о чем невозможно говорить.

Однако Рассел несколько передергивает. Витгенштейн отнюдь не говорил о том, о чем говорить невозможно и о чем, соответственно, следует молчать. Он раз за разом и в общей сумме довольно много раз показывал, что попытка что-то сказать о том, о чем невозможно говорить, всякий раз оборачивается крахом: разговор теряет признаки осмысленности, зато появляются недвусмысленные признаки того, что говорящий сам себя не слышит.

Витгенштейн привел «довольно много» примеров того, как язык, а вместе с ним и мысль натыкаются на свои границы. Другое дело, что мыслить ограниченность мышления – занятие, в общем-то, бесперспективное. Нельзя понять, что не все можно понять. Ведь если это понимается, то понимание, выходит, возвышается над своими пределами, преодолевает их. Этому можно было бы только порадоваться, если бы не одно обстоятельство: пределы понимания, которые понимаются, есть пределы мнимые. А если они все-таки не мнимые, то пониматься они не должны. Нельзя понимать ограниченность понимания, коль скоро она действительно есть. Другими словами, ограниченность понимания должна всякий раз не пониматься.

Сказанное не отменяет возможность иллюзии понимания того, что у понимания есть свои границы. И она не просто возможна – она возникает примерно так же часто, как часто в мире появляется очередной философ. Ну хорошо: реже, но не сильно реже. Разумеется, эта иллюзия принимается за правду. В противном случае что еще могло бы ее поддерживать?

Понимать, что не все может быть понято, нельзя. Но зато это можно больше-чем-понимать. Я больше-чем-понимаю, что мои потуги понять всё (взятое как одно) безосновательны, когда созерцаю их, не пытаясь при этом что-либо понять. Или когда вместо понимания, происходящего в условиях разделения на понимающего и понимаемое, случается опыт устранения этого разделения, то есть субъект и истина (понимаются ведь именно те или иные истины) обнаруживаются как не-разное, вследствие чего на месте двух оказывается одно.

Благоволение к миру

Когда я умру, весь этот огромный мир, воздействующий на меня своими разнообразными сторонами, перестанет существовать. О да, я прекрасно отдаю себе отчет в том, что забыл кое-что добавить. Причем кое-что якобы существенное, кардинально переворачивающее всю конструкцию.

Я забыл добавить всего два слова: для меня. Мир перестанет существовать для меня. Всего-то-навсего.

Однако предлагаю не объявлять дело закрытым. И все-таки предпринять попытку извлечь из прекращения-мира-всего-лишь-для-меня нечто такое, что укажет на условность этой якобы непререкаемой действительности, столь затягивающей в свои пучины, столь изматывающей и мучащей (иногда, впрочем, и радующей, и вдохновляющей, но по нынешним временам это не так актуально).

Пусть не вообще, пусть для кого-то, но мир допускает свою, так сказать, дезактивацию. Зацепимся за это. Ведь если хотя бы коготок увяз – всей птичке пропасть.

Мир не в состоянии довлеть над кем-то бесконечно. Мне возразят, что он, может, и довлел бы над человеком или еще каким существом бесконечно, будь это существо бесконечным тоже. Однако в человеческой слабости заключена и слабость довлеющего над ним мира, поскольку он довлеет лишь до тех пор, до каких ему дозволяется нашей слабостью.

Весь этот огромный, неизбежный и неотвратимый мир, способный глубоко уязвлять нас кошмарностью того, что в нем подчас происходит (наносить, к примеру, довольно страшную «травму свидетеля»), тем не менее вынужден мириться с нашей малостью и бренностью. Да, исчезая для кого-то, он вроде бы не исчезает «на самом деле». И все же он обнаруживает свое невсевластие. Прекращаясь «всего лишь» для меня, он терпит поражение, незначительное только на первый взгляд.

Мир не в состоянии воспрепятствовать моей измотанности, когда я, что называется, отключаюсь. Он не может мучить меня, когда я измучен сверх меры. Он вынужден дожидаться, пока я хоть сколько-нибудь восстановлю силы. И в этот момент мы меняемся местами: он становится зависимым от меня в большей степени, чем я от него.

Нет объекта, не заинтересованного в субъекте. Воспринимаемому есть чем быть обязанным воспринимающему. Так, объект, который перестают видеть, проблематизируется в качестве объекта. Зрелище, переставшее наблюдаться, вероятно, не такое уж зрелищное.

«Вероятно, – возразят мне. – Но только не в том случае, когда видящий перестал замечать объект, потому что ослеп». Намек, содержащийся в этом возражении, казалось бы, метит не в бровь, а в глаз. В самом деле, если мир исчезает для меня, поскольку я умираю, то он исчезает уже не для кого-то – для никого. А когда чего-то (в нашем случае – мира) нет для того, кого и самого нет, – это не считается.

Здесь действительно не поспоришь, однако мир исчезает для нас не только тогда, когда мы умираем. И не только тогда, когда мы спим или перегружены до отупения. Я могу сесть, закрыть глаза, сосредоточиться на дыхании, и мир исчезнет для меня, вполне живого. Можно обойтись и без экзотики восточных практик: я могу пойти на пробежку и ближе к ее концу, когда появится т. н. второе дыхание, трансформироваться в своего рода монаду, закрытую от внешних влияний.

Впрочем, довольно примеров, вернемся к мысли. А мысль в том, что мир отнюдь не пробивается в мое сознание благодаря исключительно собственной напористости. Прежде всего, это я позволяю миру как быть для меня, так и не быть. Без моего предварительного разрешения или согласия мир мной не завладеет. Да, в большинстве случаев упомянутое разрешение дается незаметно для меня самого, но факт остается фактом: мир существует для меня через промежуточное звено, обозначим его сейчас как мое к нему расположение или благоволение.

Я благоволю к миру, и он врывается в меня. А не благоволю – так и не врывается. Мир не влияет на субъекта (или, если угодно, на экзистенцию) одними лишь собственными ресурсами. Нет, сперва идет мое признание этих ресурсов в качестве убедительных. Сперва я велю самому себе дать «зеленый свет» ждущей вовне стихии, дабы она вовлекла меня в свои вихри, причем сам воспринимаю дело так, будто зеленый свет загорелся сам собой.

Кстати, упомянутая стихия, по-видимому, и становится собственно стихией лишь после такого веления. Как и субъект-щепка в ее вихрях становится собственно субъектом-щепкой после того, как дал «добро» миру развернуться во всей своей мнимой неотвратимости. Не что иное, как мое соизволение «разворачивает» (разжигает) мир в то, с чем нельзя не считаться. А отзыв, дезавуация этого соизволения сворачивает (тушит) мир обратно в нечто отнюдь не обязательное. И не обязывающее к тому, чтобы им очаровываться, ужасаться и т. п.

Истина, с которой мало согласиться

Есть истины, скажем так, внешнего, формального свойства. И реагируем мы на них соответствующе: внешним, формальным согласием.

С истинами внешнего порядка мы вынуждены считаться. Весы продавца показали, что в пакете пять килограммов картошки. Что ж, заплатим за пять килограмм. Если мы отдали триста рублей, а у нас была тысяча, то мы остались с семьюстами рублями. Мы бы хотели, чтобы у нас осталось больше, но с математикой не поспоришь. Тысяча минус триста равно семьсот – это холодный факт; это правило, отчуждающее нас от себя своей ледяной логикой. И пусть мы с ним соглашаемся, отчуждение остается.

Истина формального свойства есть истина плоская. У нее есть форма, но нет содержания. Она полая внутри, а потому ей незачем иметь форму, например, сферы. Внутренняя пустота делает ее предельно плоской.

Есть еще разновидность истин – истины, скажем так, неформальные. В них есть содержание, объем, внутреннее наполнение. А еще эти истины не принуждают нас соглашаться с ними. Из этого, казалось бы, следует, что если мы соглашаемся с ними, то делаем это добровольно. Однако дело обстоит несколько иначе.

Да, выше было упомянуто про внешнее согласие. И наличием внешнего согласия вроде как подразумевается наличие согласия внутреннего. Здесь и кроется ошибка. «Внешнее» – лишнее слово. Всякое согласие – внешнее. Другого не бывает. «Внутреннее согласие» будет не чем иным, как единением. Неформальная правда открывается как не не-другое, не-внеположенное нам. Мы с ней не соглашаемся – мы с ней совпадаем (оказываемся одинаковым, равным).

Вернемся к тому, что истины неформального порядка никак на нас не давят, ни к чему нас не принуждают. В том-то и дело, что принудить можно к согласию (которое, напомним, всегда внешнее), но не к единению. Истина неформального, внутреннего порядка просто оказывается не-иным мне, и, с одной стороны, я совпадаю с ней без принуждения, с другой – иного выбора у меня попросту нет.

Впрочем, человеческая свобода – это отдельная тема. Пока же ограничимся указанием на парадокс, пусть и выступающий таковым лишь на первый взгляд: то, что на нас не давит и ни к чему не понуждает, притягивает к себе посильнее магнита. Можно оторваться от чего угодно – только не от того, что нас не удерживает. Ладно, задержимся здесь еще немного, чтобы дать этому кажущемуся парадоксу объяснение. То, что не заставляет с ним соглашаться, уделять ему внимание, признавать его и т. п., обнаруживает себя как самостоятельное, самодостаточное бытие (вообще-то, самодостаточному бытию не требуется быть обнаруженным, однако это уже «ляп» не автора заметки, а самого языка). Или как бытие, взятое в своей полноте, ведь только такому бытию не требуется внешнего одобрения. И разумеется, мы в такое бытие втягиваемся: если все бытие – там, то быть можно только там и больше нигде.

Собственно, мы потихоньку выходим к раскрытию понятия «истина неформального порядка». Как уже было сказано, у такой истины есть внутреннее наполнение. «Внутреннее наполнение» в данном случае звучит слишком сухо. Тем более что речь уже зашла о бытии. Поэтому, конкретизируя, укажем, что внутренним наполнением может быть только одно – жизнь, бытие. Не будем забывать, что речь идет об истине, поэтому коль скоро истина – это жизнь, то жизнь настолько сконцентрированная, что от нее нельзя отстраниться, ведь это будет отстранение в смерть. Если истина есть бытие, то такое, какое исполнено полноты или завершенности. Ведь именно в окончательном, финализированном, безызъянном, полном бытии будет подлинность.

Частичное, усеченное бытие – тоже самое, что и частичная правда. К тому же как частичная правда – это, скорее, вообще не правда, так и частичная бытие – скорее, вообще не бытие. Истина неформального порядка возможна как истина безусловная, что тоже сближает ее с бытием: нельзя же быть, скажем, на сорок или даже девяносто процентов, можно быть лишь целиком. Собственно, что позволяет относиться к чему-то формально, как не его условность? Так, мы лишь делаем вид, будто соблюдаем правило, когда это правило условно, «понарошечно», спущено нам сверху; когда в нем не ощущается внутренней, имманентной правильности. Как бы правило и соблюдается «как бы». В свою очередь, если правило безусловно, то есть обладает не извне, а изнутри заданной правильностью, то это выражается даже не в том, что мы его соблюдаем без какого-либо притворства, а в том, что оно в известном смысле соблюдает само себя – через нас, приобщенных к его внутреннему наполнению, то есть бытию.

Кстати, сама возможность приобщения к истине в известном смысле подтверждает ее истинность. Ведь приобщиться можно только к тому, у чего есть внутреннее содержание, то есть читай: внутренняя жизнь, только внутренняя не столько в значении «замкнутая», сколько в значении «самодостаточная, не отсылающая вовне». Другими словами, приобщение возможно лишь к самостоятельному бытию, а оно уже есть истина в смысле бытия, сконцентрированного до своего максимума.

К плоскому не приобщишься, у него внутри пусто, а потому всё оно – поверхность и только. Раз внутри ничего нет, то сама область внутреннего отпадает за ненадобностью. Такова формальная истина, не зря в самом начале названная холодной и даже ледяной. Она плоская, поэтому в ней ничего не теплится. А вот от правды неформального свойства тепло исходит, как исходит оно от живого: от того, чей внешний контур предполагает объем, за чьей формой имеется еще и содержание, настолько захватывающее, что про его форму или контур забывается, словно их и нет. Равным образом лучше забыть и про исходящее от правды тепло: куда ему исходить, если бытие правды – это все бытие?

Фотоколлекция: сокращение до нуля

Не думаю, чтобы я был здесь каким-то исключением, поэтому представлю свой опыт оптимизации телефонной фотоколлекции как типичный.

Допустим, в моем телефоне появилась дюжина фотографий с поездки на загородный пикник. Просматривая их на следующий день, я удалю те фото, которые оказались неудачными, нерепрезентативными, дублирующими и т. д.

Случайно или целенаправленно обратившись к фотографиям с пикника через месяц, я вновь прибегну к прореживанию, причем это произойдет само собой, примерно так же, как пропалывают грядку от сорняков: лишнее как бы само напрашивается на удаление.

Будет ли верным отметить в этой связи, что моя предыдущая прополка или чистка была некачественной? Полагаю, не совсем. Для того дня она была качественной. А вот окончательной она, разумеется, не была.

Месяц назад я был недостаточно отстранен от прошедшего накануне мероприятия, поэтому мне было сложно выявить ценность сделанных фотографий более или менее объективно. Спустя четыре недели я уже куда в большей степени «отлеплен» от пикника, точнее, от связанных с ним эмоций и впечатлений. И мне легче отделить зерна от плевел – случайные, несущественные фотографии от фотографий, действительно несущих смысловую нагрузку и фиксирующих действительно значимые моменты встречи с друзьями.

Впрочем, очевидно, что отношение к событию и к свидетельствам этого события, выработанное спустя месяц после того, как оно произошло, вполне может быть переосмыслено. Скажем, по прошествии года. Что произойдет с оставшимися – пережившими две чистки – пятью фотографиями, если я обращусь к ним через год или, возьмем больше, через десять лет? Опыт подсказывает, что они сократятся всего лишь до одного фото, на котором будет запечатлена либо самая яркая сцена дружеского гуляния, либо самый близкий мне из числа его участников человек. Все остальное будет отсеяно как то, что можно забыть без какого-либо ущерба для памяти и ее субъекта.

Но вот прошло еще десять лет. И оставшееся в единственном числе, пережившее годы фото вдруг вновь попалось мне на глаза. В этот момент я могу понять/почувствовать кое-что интересное. А именно что мне не нужны помощники для поддержания связи с самым для меня важным. В том числе фотографии и их носители, якобы призванные сохранить и пронести сквозь года яркие и значимые моменты моей жизни. Или пусть не только моей, но тоже для меня значимые и ценные.

Встреча с тщательно отобранной, единственно сохранившейся и единственно сохраненной мною фотографией – сохраненной, чтобы, как я полагал, она помогала мне быть в контакте с одной из вех моего прошлого – может способствовать открытию той истины, согласно которой действительно для меня важное – всегда со мной.

Мы можем быть разлучены со второстепенным. Именно по причине его второстепенности. Вот его-то и сберегают дневники, фотографии, архивы, а также наша механическая память. Однако если говорить о по-настоящему важном, то я не просто храню его в себе без какой-либо посреднической помощи – оно вплетено в живую ткань моего бытия здесь и сейчас.

Выше я говорил о поддержании связи с самым важным. Я был неправ. Самое важное не отделено от меня, чтобы поддерживать с ним связь. Самое для меня важное невозможно потерять тем же образом, каким мы теряем кошелек. А еще оно не находится во мне в качестве пассивной единицы хранения – оно сращено со мной, оно и составляет собственно меня. Я и есть самые важные моменты и самые важные люди моей жизни. Они не лежат в фотоальбоме моей памяти – они составляют мое активное в настоящем моменте начало.

Если по-настоящему для меня важное куда-то подевалось, испарилось, то испарился и я. И показ фотографий будет что мертвому припарка. В этом, кстати, ответ на возможное указание, что я рано остановился в описании эволюции нашего отношения к напоминаниям или свидетельствам о событиях и людях (в число которых входим и мы сами, только более молодые) давно минувших дней. Напомню, что речь идет о действительно значимом из этих моментов прошлого.

В самом деле, не будет ли финальным пунктом вышеупомянутой эволюции полное безразличие к тому, что и кто были в моей жизни давным-давно? Допустим, под старость лет меня сразит болезнь и, ощущая полную немощь или – хуже того – ощущая постоянную физическую боль, я просто не смогу уделять внимание чему-то еще. Покажи мне фотографию с давнишнего пикника, и я отвернусь, никак не отозвавшись на увиденное. Или, к примеру, на склоне дней своих я буду бедствовать, скитаться, думая лишь о куске хлеба, и ничтоже сумняшеся обменяю телефон с фотографиями из разных периодов моей прошлой жизни на пищу, даже не пересмотрев эти снимки, так сказать, напоследок.

Надо ли учитывать такие ситуации, заводя речь о стадиях нашего восприятия людей, с которыми мы взаимодействовали в прошлом, или событий, в которых мы когда-то участвовали? Я полагаю, что нет. Ведь эти ситуации равносильны ситуации смерти, небытия. Когда меня нет, когда я без сознания, нельзя сказать, что мне ни до чего нет дела, потому что… не про кого сказать такое. То же самое с тяжелой болезнью: если мое физическое страдание полностью вытесняет все остальное – я просто-напросто отсутствую. Как я отсутствую и тогда, когда голод не позволяет мне уделить внимание чему бы то ни было еще.

А вот что можно учесть, так это случаи, когда относительно здоровый, сытый, находящийся в здравом уме и сохраняющий нравственную чуткость человек не испытывает интереса к напоминаниям о людях или событиях из прошлого и, соответственно, не собирает и не хранит эти напоминания. Что будет означать подобное – выглядящее равнодушием – отношение в данном случае?

На мой взгляд, это может означать такое качество бытия, когда человеку нет необходимости удостовериться даже в том, что с самыми важными событиями и с самыми важными людьми он прежде всего связан внутренне. Или выражусь чуть иначе: интенсивность жизни этого человека близка к своей полноте, так что, простите за пафос, нет ни прошлого, ни будущего, все – здесь. Жизнь в данном индивиде оказалась сгущенной до своего максимума, то есть до (уровня) жизни как таковой, жизни вообще, поэтому то из его прошлого, что тоже было жизнью, каким-то, пусть даже невероятным образом присутствует в ней. Как в чем-то едином. Ведь если какая-то часть жизни не находит себя в жизни как целом, то жизни ли она часть? В том, что действительно живо, живет как все живое сейчас, так и все жившее когда бы то ни было. Это, конечно, тоже патетика, но что поделаешь.

Да, такого рода незаинтересованность в свидетельствах давно минувших дней схожа с безразличием. Но схожа и только. Мы почему-то пугаемся таких сходств, хотя они закономерны. Дело в том, что бытие в своем максимуме превосходит самое себя. Или, так сказать, приобретает ноуменальный, неявленческий характер. Бытие всем и бытие ничем, безразличие и тотальная заинтересованность, отсутствие претензий и притязаний или просто отсутствие, покой и смерть имеют общие черты. Как есть и коренное различие между ними.

Что мы теряем?

Так страшно лишиться нажитого имущества! Или оказаться без статей дохода! Или занедужить, заиметь болезнь!

Очень страшно. Даже представишь только – уже кошмар. Вот были деньги, как вдруг – ты без работы. В карманах мелочь, ни на что не хватает. Распродаешь имущество – вещи, с которыми сроднился. Остается лишь жалкий скарб. Покидаешь жилище – твой оплот, где тепло и надежные двери. Покидаешь, потому что нечем оплачивать свое там пребывание. А что будет дальше? На хорошее надежд мало или вообще нет. И это так пугает! А если еще и со здоровьем проблемы…

Все так. Все вроде бы так. Лишь один вопросик. А, собственно, что мы теряем? Даже если все будет совсем плохо и тяготы окажутся настолько жестокими, что сведут в могилу?

«Вдруг со мной случится что-то нехорошее, вдруг я окажусь не в том месте и не в то время, вдруг судьба меня обделит, вдруг я не застану себя в стане счастливцев… Вот это будет печаль! Вот это будет горе!» Но такое ли уж горе?

Что мы теряем? Всего-то – судя по тому, что человека беспокоит, – одним эгоистом меньше. Всего-то потеря кого-то, сосредоточенного всецело на себе, отгородившегося, дальше себя не видящего. Занятого собой так, как будто он – все. А он – не все. Того, для кого остального не существует, хотя оно – существует. Слепого, черствого. Неживого. Такого, соседство с кем не радует, не вдохновляет. Кем проблематично заинтересоваться, увлечься, позабыв о себе.

Он слишком держится за себя, чтобы быть тем, за кого переживают, кому сочувствуют. Вы бы не разделили его тревоги и радости, окажись рядом с таким: не смогли бы – хотя бы в силу его от вас обособленности, закрытости. Даже окажись рядом с собой, коли вы сами таковы. Вот кого мы теряем. Вот кого я потеряю, если потеряю себя.

Кого, наоборот, было бы жалко потерять? Способного на участие, чуткость, отзывчивость. Не паникующего в связи с появлением личных проблем. Вопреки сложным обстоятельствам сохраняющего спокойствие и расслабленность. Не связанного с самим собой жестким, не допускающим малейшего люфта образом. Умеющего «находить себя» в других – в самых разных – проявлениях бытия.

Так ведь такого – того, кто собой не связан, – и не будет никогда возможности пожалеть. Потому что даже когда он гибнет – в силу его несвязанности собой гибнет не вполне он. Получается что-то вроде парадокса: тому, за что стоило бы беспокоиться, ничего не грозит. В свою очередь, за то, чему угрожают опасности, беспокоиться не стоит.

Так страшно занедужить, заиметь болезнь! Лишиться нажитого имущества! Оказаться без финансов! Но что есть эти страхи как не изобличение ничтожества того, кто им предается?

Собственная судьба беспокоит меня больше всего на свете? В таком случае обо мне можно не беспокоиться. Пускай себе пропадаю. Первый признак того, что я чего-то стою, – незацикленность на себе. Чем сильнее я за себя переживаю, тем меньше я то, за что стоило бы переживать. А чем больше я то, за что стоило бы переживать, тем меньше поводов переживать за меня.

Что, ценные мысли? Не совсем так. Увы, вынести приговор трусости или воздать хвалу бесстрашию – все это лишнее, напрасное.

С ничтожеством эгоистических страхов разобрался тот, для кого они бесследно исчезли, – не тот, кто «понял», что они – ничтожны.

Страхи подобного рода таковы, что даже секундное им внимание будет расточительством. Внимая им, идешь у них на поводу, их продолжаешь, в них «варишься». Момент, когда они уходят, похож на освобождение от наваждения, возвращение в сознание после обморока. А когда вернулся в реальность, то занят уже только ею, потому что нельзя отвлечься, отделиться от того, кроме чего ничего больше и нет. Вернувшийся в реальность ведет себя так, словно никогда ее не покидал, он и знать не знает о том, что, казалось бы, еще недавно пребывал вне реальности. Разговоры про «возвращение в реальность» лишены для него всякого смысла, и вести их или в них участвовать он не будет никогда (тем более что никакой такой реальности как объекта своего внимания он не знает).

Апология бесстрашия представляет собой неимоверный абсурд. Бесстрашие возможно только как нечто глубоко органичное. Если же отнестись к нему как к чему-то особенному, оно тут же перестанет быть органичным. Для кого бесстрашие естественно, тот не уделяет ему внимания и не ценит его (из этого не следует, что он им пренебрегает, просто бесстрашие для него – не объект, просто он – не субъект бесстрашия). А вот трус – ценит. И пока ценит, он – трус. Ценить бесстрашие – проявлять неверное к нему отношение (верным «отношением» к бесстрашию будет отсутствие какого-либо отношения ввиду отсутствия разделения на состояние и того, кто в этом состоянии находится).