Текст книги "Невидимая невидимость невидимого. Опыт философского скетчинга"

Не в счастье дело

Есть фильм-сказка, сюжет которого строится на том, что у главного героя появляется возможность воскресить свою погибшую и горячо любимую жену. Необходимо выкрасть соответствующее орудие магии у одного плохого человека, по совместительству местного правителя. Важное замечание: магическое орудие позволяет воскресить только одного человека. Чтобы осуществить похищение, герой формирует небольшую команду. Похищение удается, но один из членов команды – женщина – погибает. Появляется ее дочь (я немного меняю сюжетную линию фильма, но какая разница – я ведь его даже не назвал) и горько плачет над телом матери. Наблюдая это, главный герой принимает неожиданное решение: он воскрешает не свою жену, а свою компаньонку.

Попробуем извлечь философские выводы из этой истории. С одной стороны, герой жертвует своим благом (быть вместе с любимой женой) ради блага другого человека и даже двух человек. «Обычный» нравственный поступок, какие могут быть к нему вопросы? С другой стороны, лишая себя возможности быть рядом с любимой женой, он заодно и любимую жену лишает возможности быть рядом с ним. Вправе ли он решать за двоих? Герой жертвует своей любимой женой (возможностью воскресить ее из мертвых) ради женщины, которую не любит (или ради ее дочери, что не меняет сути дела). Не изменяет ли он в таком случае своей любви?

Ответ: нет, не изменяет, потому что его жена на его месте поступила бы так же. Любя свою жену, то есть пребывая с ней – пусть даже умершей – в единстве, он как бы чувствует ее согласие с его решением. Его поступок отражает их общую волю: пусть будут счастливы дочь и мать, а мы – жена и муж – подождем. Нам не к спеху. И даже если мы не дождемся теперь уже нашего счастья – Бог с ним.

Чувствуете, какое происходит столкновение? Есть двое любящих, устремленных друг к другу. И чем сильнее они своей любовью дорожат, тем легче жертвуют ею; тем легче жертвуют своим союзом ради союза других людей. «Нет ничего важнее нашей связи» и «забирайте ее» – эти две противоположные интенции звучат практически одновременно. Как такое возможно?

Ты собирался воскресить свою жену, сделал это делом своей жизни, как вдруг сам же признаешь, что это может подождать. Более того, соглашаешься, что этого может не случиться. Тебе было нужно только одно – чтобы твоя любимая была живой и была рядом, но именно этим ты жертвуешь, словно вполне можешь без этого обойтись.

Перед тобой – две умершие женщины, одну из них можно воскресить. И одна из них – это твоя любимая жена. Но глядя, как над телом другой женщины плачет ее дочь, ты воскрешаешь мать, как бы забывая про ту, забыть про кого нельзя, – про свою жену. Что это значит?

А если бы, допустим, случилось так, что плачущая над телом матери дочь немного отвлеклась от своего страдания и увидела, что ради ее счастья собирается пожертвовать своим счастьем другая пара и тоже приняла бы решение: пусть счастливы будут эти добрые и благородные люди, а мы с мамой согласны оказаться в разных, непересекающихся мирах, печальная доля, но ничего… Тогда что, пришлось бы тянуть жребий?

Впрочем, это частности, важнее другое. Если счастьем можно пожертвовать, то в счастье ли дело? Если двое любят друг друга, то быть им еще и в счастье – это своего рода избыточность, дублирующая то, что уже есть; та самая лишняя сущность, которую правильнее бы отсечь. Или если говорить уже не о двоих, а об одном: если я живу, то этого уже достаточно – счастливое бытие сократимо до просто бытия, поэтому «счастливое» – лишняя прибавка, ничего на самом деле не прибавляющая.

Смысл счастья всего лишь в том, чтобы у нас было чем пожертвовать. У нас должно быть что-то такое, что мы считаем самым для нас важным. На эту роль как раз и подходит счастье – реальное или гипотетическое. Оказывается, самое важное является таковым для нас лишь для того, чтобы мы им пожертвовали. Дело не в счастье, дело – в самозабвении. Забыть про себя, перестать быть отдельностью – вот что нужно. Нужно, правда, уже не совсем нам, но это, впрочем, тоже детали.

Мне скажут: вы утверждаете, что дело не в счастье, но ведь в вашем же примере одна пара жертвует своим счастьем ради счастья другой пары. Отвечу, что это нам так представляется, будто жертва приносится в пользу счастья другого человека или других людей. Ведь, во-первых, жертвующий своим счастьем уже недвусмысленно демонстрирует, что дело отнюдь не в счастье. Во-вторых, жертва происходит как признание, что другая жизнь – вовсе не другая. Жизнь матери и дочери – это не другая жизнь; не жизнь, инаковая жизни мужа и жены. А раз не другая, то своей жизни уже как бы и нет, в том числе поэтому ею можно поступиться. Ради другой жизни как не другой. Ради жизни, не знающей деления на мою, твою и т. д. А не ради счастья этой жизни, потому что жизнь, не знающая деления на мою и твою, несчастлива (ущербна) быть не может.

Умерла так умерла

Есть фильм (кстати, тот же самый), где у героев появляется возможность получить информацию о событии, все участники которого умерли. Как? Путем воскрешения мертвецов с помощью соответствующего магического приема. Причем мертвецу можно задать только три вопроса, потому что после третьего ответа он снова умрет. Герои фильма приходят к могилам рядом с полем состоявшейся некогда битвы, раскапывают одну из них, обнаруживают там скелет и воскрешают его (как если бы достаточно было быть скелетом, чтобы ожить). Однако расспрос начат слишком издалека, поэтому скелет умер раньше, чем была получена нужная информация. Пришлось раскапывать другой скелет, потом третий… В результате герои добывают нужную информацию после первого же вопроса очередному скелету. Довольные, обсуждают дальнейшие планы. И вдруг оборачиваются на возглас ожившего мертвеца: «Пожалуйста, задайте еще два вопроса!» Герои спрашивают первое, что приходит в голову, и, дав последний ответ, скелет удовлетворенно откидывается назад и обездвиживается навсегда.

Попробуем извлечь философские выводы из этого сюжета. Человек может бороться за жизнь самым рьяным образом, цепляться до последнего за возможность находиться в этом мире, однако воскреси его после смерти, и он спросит: «Какого черта вы это сделали?» Смерть страшна, смерть ужасна, но раз уж помер – не возвращайте обратно.

Почему так? Дело в том, что, в отличие, скажем, от обморока или сна, смерть куда радикальнее перерубает все наши связи с миром. Поэтому, будучи воскрешенными, мы уже не сможем посмотреть на этот мир иначе, чем как на происходящее понарошку, не всерьез. Очнувшись после обморока, я ринусь в мир как не подлежащий сомнению, ринусь выполнять свою роль так, как будто это не роль, как будто все взаправду. Да, на погружение в этот мир, на реадаптацию в нем мне понадобится несколько секунд, но не более. В свою очередь, очнувшись после смерти, я буду настолько отстранен от этого мира, что перспектива вновь стать его участником воспримется мной как нелепость.

Я не то чтобы охвачен безразличием, просто мне трудно включиться в происходящее, поскольку оно происходит как представление, а не как реальность. И я не то чтобы захочу назад, в небытие, скорее, я не захочу быть участником иллюзии. Я предпочту покой, как то, в чем больше бытийной основательности, нежели в суете – в так называемой жизненной круговерти.

Если живые еще где-то в начале или на полпути, то я уже в точке финала. Максимальная отстраненность помещает в конец истории. И если все, что до финала, пройдет и минет, то сам финал будет длиться бесконечно, потому что после конца ничего больше быть не может. Конец венчает дело. Соответственно, лишь то реально есть, что есть в конце.

Максимальная отстраненность – это, с другой стороны, соединенность. Соединенность с финальным, окончательным, поскольку в финал, если воспользоваться спортивным глаголом, выходит единое-в-себе. Финальное состояние – это не только равновесие и баланс, но и единство, в котором никто не един ни с чем. Отстраненный от временного привлекается в вечное; точнее, приобщенность к вечному (незыблемому) и делает возможным отстранение от временного. Равным образом, все большее отстранение от конечного есть все большее приобщение к бесконечному – единственному, в отстранении от чего нет никакой необходимости.

Смерть и тот,
для кого она есть

Когда я понял, что боюсь смерти ровно постольку, поскольку и не живу (не живу по-настоящему), я удивился. Хотя удивляться здесь совершенно нечему.

Жить по-настоящему – быть причастным тому, что философы называют бытием и что, не зная своего предела, не знает и смерти. У бытия нет противоположности, поскольку есть лишь оно. Как писали классики, «бытие есть, небытия нет». Это высказывание лишь на первый взгляд звучит банальностью или тавтологией. На самом деле мысль глубокая: бытие не окружено небытием, не ограничено им. Другими словами, бытие безгранично. Не зная своего предела, оно не знает и так называемого себя. Не знает в смысле не имеет. Получается, умирать здесь некому. Или нечему.

Живешь по-настоящему, когда подключаешься к жизни чего-то большего, и не просто большего-чем-ты, а максимально большого; когда, резонируя со всем живым, приобщаешься к всеобъемлющей мистерии, бескрайнему действу, чья пространственная бескрайность органично сочетается с бескрайностью временной.

Рассуждая в несколько ином контексте, живущий живет здесь и сейчас. Точнее, жизнью здесь и сейчас, коль скоро она полна, и исчерпывается для него жизнь (она вообще-то не исчерпываема, просто в данном случае использован устоявшийся речевой оборот). И коль скоро я жив здесь и сейчас, я бессмертен, потому что здесь и сейчас смерти нет, а поскольку здесь и сейчас сосредоточена вся жизнь, значит, смерти нет вообще.

Можно привлечь для интерпретации еще один контекст: тот, кто живет по-настоящему, исполняется, а по мере исполнения смерть все менее страшна, ведь она страшна именно как опасность не исполниться (не пребыть), а не сама по себе. Я думал остановиться, но четвертый контекст буквально напрашивается быть взятым в разработку тоже. Тот, кто не просто наличествует, но действительно живет (живет полной жизнью), не зависит от будущего в том смысле, в каком жизнь равна себе: завтра будет та же жизнь, а не какая-то другая, поэтому я ничего не потеряю, если завтрашний день пройдет без меня.

Ладно, переместимся в пятый контекст, дабы убедиться, что результат будет тем же, и на этом закончим. Когда я живу, а не прозябаю, то вовлечен в жизнь всем своим существом. Жизнь слишком захватывающа, чтобы отвлекаться на что-то, ей постороннее. Живя, я не то чтобы забываю о смерти: жизнь вытесняет ее дальше самых дальних задворок.

Для смерти есть тот, для кого, в свою очередь, есть смерть. Для кого есть жизнь (кто вовлечен в жизнь с головой), тот есть для жизни. Живущий по-настоящему (термин просторечный, но, раз с него начал, им и закончу) не столько не боится смерти, сколько не видит возможности быть ею затронутым. Смерть может затронуть того, кто жив (живет) номинально. Собственно, он ее и боится. Живущий не номинально, но фактически не боится смерти, потому что ее не знает: в его мире для нее нет места. Другими словами, не совсем верно, будто он не боится смерти; тот, для кого смерть есть и кто чувствует ее над собой властность, обречен ее бояться.

Сказанное имеет явную перекличку с наблюдением Канта (в заметках к «Антропологии…»), которое, правда, он сделал в своей манере: «Смерти меньше всего боятся те люди, чья жизнь имеет наибольшую ценность». Хотя если считать жизнью, имеющей «наибольшую ценность», жизнь в своем максимуме или в своем полнокровии, то между авторами уже не столько перекличка, сколько единодушие.

Много на себя берем

«Это я виноват – я разрушил нашу любовь», – разоткровенничался мой знакомый, комментируя свой развод с женой.

Я промолчал, но подумал: разве любовь – это нечто уязвимое, разрушимое? Разве может она находиться в зависимом положении от смертного, ненадежного существа?

Далее я вступил со своим знакомым в мысленный разговор и подготовил следующее возражение на его заявление.

«Ваша с женой любовь осталась. Вы по-прежнему любите друг друга. Просто ты перестал участвовать в этой любви».

То, что является нашим преодолением, не может находиться по отношению к нам в страдательной позиции. Любовь же именно такова – она нас собой преодолевает. И если любовь – наше преодоление, то неверно представлять дело таким образом, будто внутри любви остается кто-то, кто может, подобно партизану, устроить диверсию.

Это не любовь разрушается, это в нас происходит поломка, в результате чего мы перемещаемся из мира реального в мир мнимый. Однако, пока мы находимся в иллюзорном мире, как нам разрушить любовь, находящуюся в другом мире – в мире реальном? Когда же поломка устранится и мы вновь вернемся в реальность, то заодно и вновь обнаружим себя вовлеченными в любовь, которая не прекращалась.

Надо отметить, что на точку зрения моего знакомого «работает» довольно мощная традиция, в том числе философская, с которой даже не хочется вступать в пререкания, настолько она хороша в качестве мотивационного решения. В частности, эта традиция довольно удачно выражена в песне «Тень» группы «Аквариум»: «Чтобы здесь был свет, ток должен идти по нам». В подобном духе высказывался и глубоко уважаемый мною философ Мераб Мамардашвили. «Мысль держится, пока мы не забываем ее держать», – говорил он. «Есть акты, которые никогда не следует считать законченными», – настаивал мыслитель. И пояснял: «Если ты отказываешься верить, что все кончено, что Иисус Христос действительно умер в результате агонии, если ты бодрствуешь, тогда Бог жив».

Согласно этой традиции, от человека зависит очень многое. «Не позволяй душе лениться», ведь ничто не происходит само собой, без нашего активного участия. Даже любовь, красота, правда… Мы должны содействовать их длению, должны быть годным топливом для их огня.

Я прекрасно помню, как на меня самого действовали подобные разговоры. Они побуждали встряхнуться, отринуть поглощающую рутину. «Если мы будем нечутки и невосприимчивы, если мы будем излишествовать, прозябать и лениться, то никакой красоты и истины, никакой любви не случится». Услышать такое – хороший повод очнуться, прийти в себя. Очнулся ли благодаря таким речам я – сказать трудно, но помню, что был от них под сильным впечатлением.

Однако сейчас я вынужден сказать «нет». Бытие, исполненное гармонии, или жизнь, взятая в своей целостности, не могут быть тем, что нуждается в сторонней поддержке. Тем более – поддержке со стороны такого капризного существа, как homo якобы sapiens. Захотел он – гармония есть, не захотел – она завяла и высохла. Любви как сущностному единству сущего ничего не нужно, чтобы быть. И даже если допустить необходимость нашего участия в бытии как единстве или цельности, то оно – цельное бытие – обеспечит его само. Само обеспечит наше в него вовлечение, тем самым ни в чем от нас не завися.

То, что обладает абсолютным смыслом, никому и ничему не обязано своим бытием (даже себе – реплика в сторону любителей термина causa sui). Этот момент – слишком принципиальный, чтобы пожертвовать им во имя даже такой благородной цели, как пробуждение людей от спячки, лени или скотства.

«Любовь есть, когда вы в ней участвуете». Это позиция, на которую сознательно или бессознательно встал мой знакомый. А вот моя позиция: «Любовь есть всегда, просто вы не всегда в ней участвуете». Либо такая вариация: «Вы всегда участвуете в любви, просто не всегда это признаете». Чувствуете разницу?

Абсолютное бытие можно подать как субъект-объектное единство. Скажем, красота, гармония – это такой объект, субъект которого с ним гармонизируется. Проще говоря, соединяется в одно. А если нет, если субъекту комфортнее держаться от гармонии на расстоянии, тогда гармония ли это? На сказанное можно возразить, что субъект держится на расстоянии, чтобы гармонией, например, восхищаться. Однако чем восхищаются со стороны? Внешней стороной чего-то. Выходит, красота прекрасна исключительно своим внешним проявлением. Или все-таки сущность красоты в том, чтобы быть самостоятельным, внутренне устойчивым, несводимым к своей внешней роли миром? Потом, «повстречаться» с гармонией – значит ощутить, как равновесие, баланс, лад воцаряются и в собственной душе. А что из этого вытекает? Кстати, формулировка вопроса довольно удачная, ведь ответ как раз подразумевает текучесть. А именно, что гармония с территории объекта каким-то образом просачивается, перетекает на территорию субъекта, делая границу между этими территориями фикцией.

Если вы согласны с вышесказанным, сопоставим еще два высказывания. Первое: «Абсолютное бытие занимает собой пространство субъекта и объекта, вместе взятых». Второе: «Чтобы возникло абсолютное бытие, субъект должен стать одним со своим объектом». Казалось бы, они очень похожи. Однако первое из них истинно, а второе – ложно.

Мы не создаем гармонию, сливаясь со своим объектом. Да и возможно ли это – слиться с объектом? Сливаются не с объектом, а с тем, что больше, чем объект. С субъект-объектным единством. В котором мы, стало быть, уже состоим.

Мы не приобщаемся к любви, а застаем себя уже к ней приобщившимися. Бытие как единство и цельность не надо ни создавать, ни актуализировать, ни длить. Оно не есть с чьей-то помощью или с чьего-то позволения.

Впрочем, попробую сформулировать компромисс. Для того, чтобы была жизнь как единство и цельность, нам встряхиваться от дремоты не нужно. А вот для того, чтобы обнаружить себя как уже в нее вовлеченных, можно, пожалуй, и встряхнуться. Хотя… Это тоже не наше дело. Целенаправленно к этому обнаружению не приходят. Целенаправленно от него можно лишь уйти. Так что не давать себе дремать и излишествовать лучше по другим причинам.

Тоже жизнь
или та же жизнь

Что он испытал, когда наконец-то обнаружил, что и его товарищи по несчастью – вон тот, тот и та – тоже далеко не бесталанные, тоже вполне самобытные, уникальные люди? Что он испытал, когда наконец-то обнаружил, что и они многое понимают, что и в их душах тоже происходит важное? Что он испытал, когда наконец-то обнаружил, что буквально все на этом печальном корабле вправе рассчитывать совсем на другую участь? Что он испытал, когда наконец-то обнаружил, что заслуживает лучшей доли ничуть не больше, чем любой из остальных пассажиров? Что он испытал, когда наконец-то обнаружил, что ничем не отличается от любого другого и любой другой ничем не отличается от него?

Очень большое облегчение.

Печально, конечно, что он вынужден плыть в этих странных водах, в то время как его место совсем не здесь, но! Но коль скоро он не единственный, кто здесь талантлив, умен и чувствителен, коль скоро он не единственная живая душа и коль скоро он ничуть не значимее, чем каждый из окружающих, то это печально, конечно, но уже как минимум не супертрагедия.

Невозможно рвать на себе волосы и посыпать голову пеплом из-за своего неудачливого положения, если увидел, что таких, как ты, здесь полно, что ты не один такой, а всего лишь один из. Если признал, что все значимы равным образом, то нет уже основания выпячивать одного себя.

Отсюда и облегчение. Ведь надрыв, преувеличенность страдания были обусловлены именно представлением о себе как о чем-то единственном в своем роде. А еще своей отдельностью от других.

Впрочем, облегчение – это только начало, или, так сказать, верхушка айсберга.

Обнаружив, что по большому счету ничем не отличается от других, он застал этих других как не иных себе. Неуникальность его уникальности, будучи обнаруженной, открыла ему доступ к их жизням, дала возможность к ним подключаться, жить их радостями или заботами как будто своими. Если он сам, без какого-либо внешнего давления открыл, что жизнь такого-то лица не менее существенна, чем его собственная, она ему уже не чужая.

По сути, в его сознании произошло следующее: вскрылась иллюзия отдельности жизней. Обнаружение, что другой – это тоже жизнь, неполно. Куда полнее и последовательнее обнаружение, что другой – это ТА ЖЕ жизнь.

Отдельность жизни есть иллюзия – вот что, по сути, признается, когда признается, что твои товарищи по несчастью не меньше, чем ты, заслуживают лучшей доли. Нет никаких отдельных жизней – есть жизнь вообще, жизнь как нечто бескрайнее, свободно перемещающееся сквозь любые перегородки, принципиально не заключаемое в границы. И это не тот или этот человек, а жизнь вообще – талантлива и незаурядна, уникальна и самобытна, а потому заслуживает лучшей доли… Впрочем, почему только заслуживает? Почему – ничем не стесненная и не подверженная стесненности в принципе – не имеет этой лучшей доли вот прямо сейчас?

Но тогда – что за товарищество по несчастью? Что за печали? Откуда весь этот трагедийный пафос? Печальный корабль существовал лишь до тех пор, пока он, его пассажир, воспринимал себя как отдельность, изолированную от других. Однако едва он обнаружил не-меньшую в сравнении с ним ценность своих спутников, то следующим (если не этим же) шагом жизнь открылась как бескрайний простор. И все изменилось самым кардинальным образом. Унылое полуарестантское существование на поверку обернулось… Впрочем, остановимся, дабы избежать патетики. Лучше исправим допущенные ошибки.

«А я здесь, оказывается, не единственный, кто талантлив, умен и чувствителен». «Вон тот и вон та тоже неплохо соображают». «Ого, и в этом, сидящем напротив, как и во мне, оказывается, заключена живая душа». На самом деле, вовсе не подобное этим выводам происходит в голове того, кто обнаруживает другого как не-другого. Не-разность жизней или их условная – социально утверждаемая – разность обнаруживается при обращении к другому ради него самого. Взглянуть на кого-то так, как будто он есть сам по себе, – значит отбросить всяческие сравнения. Сам по себе – читай: несравнимый. Обнаруживая кого-то как «живую душу», то есть как вполне самостоятельный мир или мир, не сводимый к своим внешним значениям, сам в этот момент словно исчезаешь. То есть действительно исчезаешь, а «словно» относится к тому, что остаешься лишь в качестве физического тела. Поэтому невозможно сделать вывод, что он «тоже такой»: тоже такой, как кто?

Как только признал уникальность, самобытность (хорошее слово, родственное самобытию) своего соседа, себя уже потерял. Потерял в хорошем смысле слова. Обнаруженное целым миром обнаруживается специфическим образом: через отказ быть снаружи этого мира, отдельно от него – не так, как субъект обнаруживает объект в качестве здания или в качестве автомобиля. Собственная уникальность забывается начисто, едва только в качестве уникального признается кто-то другой. Подлинно уникальное никогда не будет уникальным ТОЖЕ, потому что подлинно уникальное – всегда одно, единственное, а точнее, оно вне счета.

Вообще-то, и уникальность (самобытность) кого-то другого также весьма условна – именно как уникальность кого-то, ведь, чтобы она была узнана, открыта, этот другой должен оказаться целым миром, а таковым не может быть никто из нас, взятых в своей отдельности. Лишь в первое мгновение мы видим целым миром чье-то отдельное «я», далее же целым миром оказывается дышащая через это «я», протекающая сквозь него в тебя и дальше жизнь вообще.