Текст книги "Русские сказки"

– Тебе, – хмыкнул Круифф.

Майор повернулся к нему:

– Любому начинающему психологу известно, что люди испытывают максимальное доверие к человеку верхнего среднего возраста, мужчине…

Айвен отрицательно помотал головой:

– При прочих равных условиях. Но дело в том, что я для них и есть всего лишь мужчина верхнего среднего возраста, а ты… Давид, едва опустивший пращу, которой поразил Голиафа, Самсон, только-только омывший руки от крови льва, Моисей, объявивший народу, что с фараоном покончено и он пока не планирует больше никаких казней египетских. Сейчас они из твоих рук примут даже яд…

В этот момент раздался стук в дверь. Они переглянулись. Круифф закончил с опросом еще пять дней назад, и все это время, повинуясь настоятельной просьбе майора, его никто не беспокоил. Он крикнул:

– Открыто, заходите!

Дверь распахнулась, и на пороге вырос знакомый ротмистр:

– Прошу прощения, господа, но генерал просит вас срочно прибыть в дивизионный клуб.

Айвен бросил быстрый взгляд на русского. Судя по радостному возбуждению офицера, их ожидало что-то экстраординарное. Майор усмехнулся и, бросив: «Похоже, нас ждет зримое воплощение превышения второй Q-переменной», гибким движением поднялся на ноги и вышел из комнаты. Ротмистр последовал за ним с крайне озадаченным выражением лица.

Майор дожидался Круиффа у входа в клуб. Когда они появились в зале, тот был переполнен. Но генерал, занимавший вместе с графом Бронковым отдельный стол, покрытый зеленым сукном, заметив их, указал на столик рядом со своим, предусмотрительно сервированный для скромного ужина. Когда они уселись, генерал поднялся, постучал серебряной вилкой по стоящему перед ним графину, дождался, пока затихнет гул и все приглашенные наконец усядутся на свои места, и торжественно начал:

– Господа, позвольте мне объявить, что мы с господином графом Бронковым взяли на себя смелость пригласить вас сюда, дабы предложить вам образовать комитет, который мы предлагаем назвать Комитетом спасения Родины и веры. – Он немного помолчал, окидывая присутствующих орлиным взором. – Поскольку в стране воцарился хаос и органы государственной власти пришли в немыслимое смятение, предлагаю выпустить воззвание к гражданам, в котором мы изложим наши воззрения на пути спасения страны и объявим о принятии на себя всей полноты власти.

Генерал закончил речь. На его лице читалось ожидание оваций. И, судя по лицам присутствующих, они вот-вот должны были последовать. Круифф мысленно застонал. Более разрушительный для их дальнейших планов поступок сложно было представить. Но русский и на этот раз не выпустил ситуацию из-под контроля. Он фыркнул и громко произнес:

– Чушь.

Генерал вздрогнул и удивленно воззрился на него. Майор поднялся и покачал головой:

– Полнейшая чушь. Вы только подумайте. Товарищ министра одного из второстепенных министерств и командир заштатной тыловой учебной дивизии со товарищи объявляют себя спасителями веры и отечества и самолично возлагают на себя всю полноту государственной власти?

Генерал оскорбленно вскинул подбородок:

– Во-первых, присутствующий здесь граф Бронков не просто товарищ министра… – Но тут граф Бронков накрыл своей ладонью руку генерала, и тот скомкал окончание фразы.

О происхождении графа все всем было известно, как и то, что граф, во-первых, терпеть не мог упоминания об этом, а во-вторых, изо всех сил старался оказаться достойным своего великого отца, в первую очередь в своих собственных глазах. Генерал между тем продолжал:

– История знает примеры, когда личности, на первый взгляд казавшиеся гораздо более ничтожными…

Русский с усмешкой продолжил за него:

– …оказывались впоследствии спасителями отечества. Вы абсолютно правы, господин генерал, но уж если вы обратились к истории, то позвольте вам напомнить, что ни один из них не начинал с того, что громогласно объявлял об этом.

Генерал Тропин смутился:

– Ну, мы с графом сочли, что это название просто позволит нам лучше объявить о своих целях… и привлечет всех честных людей, обеспокоенных положением…

Майор согласно кивнул:

– Поверьте, господин генерал, я понимаю и уважаю ваш порыв. Более того, я уверен, что вскоре мы услышим о многих других комитетах, носящих не менее высокопарные названия. Но я считаю, что основной вопрос состоит в том, что мы действительно можем и должны сделать, чтобы покончить с хаосом и разрухой, охватившими вашу страну и угрожающими остальному миру.

На некоторое время в зале установилась тишина. Все размышляли над словами русского. Потом граф Бронков неуверенно спросил:

– И что же вы можете предложить, князь?

Майор неторопливо прошелся вдоль столиков:

– Я полностью поддерживаю вашу идею о том, что нам необходимо создать какой-нибудь орган, который мог бы во всем этом хаосе принять на себя ответственность за страну.

По залу пронесся изумленный вздох. Никто не понимал, куда клонит этот непонятный иностранец. Ведь они только что своими собственными ушами слышали, как он категорически отверг предложение генерала и графа. Круифф усмехнулся. Русский мастерски вел игру.

– Вопрос вот в чем – для того чтобы взяться за это с достаточной долей уверенности в успехе, никто из здесь присутствующих не обладает ни относительно широкой известностью, ни достаточным, в масштабах страны, авторитетом. – Он окинул взглядом аудиторию, которая была несколько подавлена его словами, и сменил тон: – В то же время я не сомневаюсь, что здесь находятся люди, способные сделать для отечества, как минимум, не меньше, чем большинство известных личностей.

Народ в зале слегка оживился. Майор продолжал говорить:

– Как же мы можем преодолеть это противоречие? – Он многозначительно помолчал, доводя до высшего предела интерес присутствующих и их желание услышать наконец ответ. – Нам надлежит пригласить возглавить наш комитет лицо, чей статус общественного доверия и способность взять на себя ответственность за всю полноту государственной власти не вызывали бы никакого сомнения.

Майор окончательно замолчал. С минуту в зале висела напряженная тишина, потом кто-то произнес, как выдохнул:

– Суверен…

И тут же все загомонили, обсуждая возникшую идею. Майор молча опустился на стул. Круифф наклонился к нему и тихо прошептал:

– Великолепно.

Русский коротко кивнул, взял стакан с чаем и сделал несколько глотков. Об их присутствии пока забыли, и они могли посвятить немного времени еде. Тем более что оба из-за меморандума так и не удосужились пообедать. Между тем бурное обсуждение мало-помалу начало затихать. Похоже, большинство, поддерживая идею, абсолютно не представляло себе, как ее осуществить, а варианты, предлагавшиеся наиболее экзальтированными личностями, были слишком нереальны, чтобы рассматривать их всерьез. Взгляды присутствующих все чаще обращались к ним. Наконец генерал Тропин, как и вначале, взял инициативу в свои руки.

– Прошу простить, ваше сиятельство, но все присутствующие уже имели случай по достоинству оценить ваш блестящий ум, а потому осмелюсь вновь побеспокоить вас вопросом, который всех нас ужасно мучает. – Он сделал паузу и вкрадчиво произнес: – Каким образом, по вашему мнению, может быть осуществлена ваша столь блестящая идея? Ведь государь…

Русский опять поднялся на ноги и церемонно поклонился:

– Если мне будет оказано подобное доверие, я готов лично взять на себя ответственную миссию проинформировать государя о предложении возглавить Комитет содействия возвращению суверена на престол.

Мгновение в зале стояла тишина, потом вспыхнули бурные аплодисменты, сопровождаемые восторженными криками. Круифф растянул губы в грустной улыбке. Эти люди радовались так, будто все плохое было уже позади. Но многие ли из них доживут до того момента, когда с полным правом можно будет это сказать?

Майор широким движением, словно оперный певец, вскинул руки – и аплодисменты мгновенно утихли.

– Однако, господа, вам предстоит еще многое сделать для того, чтобы суверен принял это предложение. А главное – для того, чтобы, приняв его, он смог бы с вашей помощью выполнить возложенную на него историческую миссию.

Майор произносил одну за другой четкие, ясные фразы, многие из которых Круифф написал собственной рукой в рекомендательной части своего меморандума. Айвен откинулся на спинку стула и покачал головой. Черт возьми, и почему он раньше так не любил работать с русскими?

3

– Атессия, ты опять отвлекаешься.

Девушка вздрогнула и, торопливо опустив голову, склонилась над пяльцами:

– Простите, сударыня.

Мать недовольно нахмурилась, ее лицо приобрело страдальческое выражение, и она резко отвернулась. Тесс почувствовала, что вот-вот заплачет. Ну за что Господь послал им такие испытания?

В день отречения отец поднялся довольно рано. Он нервничал, и это было заметно не только семье, но и казакам эскорта, и офицерам ставки, и, казалось, даже воронам в парке, каркавшим в тот день особенно громко и отвратительно. Сразу после завтрака его в который раз посетила депутация Государственного собрания, подкрепленная несколькими генералами во главе с начальником Генерального штаба. Однако отец был непреклонен. В то утро Тесс через потайную дверцу пробралась в комнату отдыха, оборудованную рядом с кабинетом отца, и, встав у чуть приоткрытой внутренней двери, услышала его слова:

– Прошу прощения, господа, но кто-то должен понести ответственность за столь скандальные и горькие поражения в этой войне. Мне не в чем винить моих генералов. Каждый из них старался в меру сил и способностей добросовестно исполнить свой долг, поэтому я решил принять на себя ответственность за состояние дел на фронтах. – Он перевел дух и продолжил: – К тому же, как вы уже знаете, у нас с женой больше не может быть детей, а я до сих пор не обзавелся наследником, что также можно расценивать как небрежение долгом перед народом и страной. А посему мое решение непреклонно.

В это мгновение ей стало нестерпимо стыдно того, что она родилась девочкой, но, на ее горе, этого было не исправить.

К обеду все было окончательно подготовлено к церемонии. Во дворце царила гнетущая атмосфера. Слуги и придворные, которых оставалось и так немного, теперь как будто совершенно испарились, и Тесс показалось, будто и сам дворец надел на себя траурные одежды.

Перед самым подписанием к матери подошел взволнованный премьер-министр, князь Болов, и, в отчаянии сплетая пальцы, заговорил:

– Я умоляю вас, ваше величество, только вы можете остановить это сумасшествие. Я знаю, как он уважает ваше мнение…

Мать прервала его движением руки и, качнув головой, сказала:

– Простите, князь, но это такое решение, которое мужчина принимает сам. Я ничем не могу помочь вам.

Холодная отповедь матери, произнесенная с легким акцентом, все еще сохранившимся после стольких лет жизни в этой стране, заставила сердце Тесс болезненно сжаться. Мать лгала. Она уже несколько раз пыталась отговорить отца от этого шага, но он, прежде покорно соглашавшийся с ней и в малом, и в большом, на этот раз упрямо стоял на своем.

Отец появился одетый в парадный мундир, со всеми орденами и в короне. Окинув всех беспокойным взглядом, он быстро подошел к столу, не садясь в приготовленное кресло, взял ручку, поставил размашистую подпись на подготовленном документе, резко повернулся и, сделав шаг вперед, опустился на колени перед понтификом.

– Прошу вас, отец, – еле слышно произнес он.

Понтифик Суммуил потерянно оглянулся по сторонам, будто ожидая, что кто-то неизвестный в последний момент придет ему на помощь и каким-то образом избавит от участия в столь тягостной церемонии, потом, сгорбившись, дрожащими руками снял корону с головы суверена. Мать всхлипнула и отвернулась, чтобы скрыть слезы. И напрасно. Слезы блестели на глазах у всех находившихся в зале. Тесс заметила, как у отца дернулась левая половина лица, на щеках заиграли желваки. Он, не поднимая головы, поднялся на ноги и стремительно направился к выходу из зала. Понтифик растерянно помялся, не зная, куда ему девать корону, суетливо сунул ее под мышку и осенил удалявшуюся спину отрекшегося государя святым кругом. Тот день навсегда отпечатался в памяти Тесс.

– Атессия!

Девушка подняла голову и наткнулась на укоризненный взгляд матери. Та молча показала глазами на младших дочерей. Тесс кивнула. Действительно, негоже подавать сестрам дурной пример. Сегодня она что-то совсем расклеилась. И девушка решительно склонилась над пяльцами.

День прошел как обычно. После обеда отец читал и заполнял дневник, а девочки продолжали вышивать. Несколько раз в комнату бесцеремонно заглядывали эти грубые люди, но девушка уже успела привыкнуть к этому и почти не обращала внимания. Правда, когда один из них, самый наглый, в кожаной куртке, с вылупленными маслянистыми глазками, уставился на нее с наглой бесцеремонностью, мать встала с места и, подойдя к двери, сказала:

– Извольте выйти вон, молодой человек, а то я пожалуюсь вашему начальству, что вы донимаете нас слишком частыми и наглыми посещениями.

От стола отца раздался резкий, как выстрел, звук сломавшегося карандаша. Тесс вздрогнула и замерла в испуге, потом чуть-чуть скосила глаза в его сторону. Отец сидел на стуле в одеревенелой позе, устремив горячечный взгляд на глухую стену прямо перед собой. Лупоглазый тоже повел глазами в ту сторону, нагло усмехнулся, но ничего не сказал, а нарочито лениво шагнул назад и прикрыл дверь.

Вечером, когда они с сестрами, уже в ночных рубашках, укладывались на ночь, по очереди забираясь на широкое ложе за занавеской, сделанное из двух сдвинутых двуспальных кроватей, этот лупоглазый опять сунулся в дверь, обдав ее похотливым взглядом и заставив спешно прикрыть руками обнаженные плечи. Мать вскинулась, но он на этот раз не стал долго пялиться, а просто осклабился и, гнусно подмигнув ей, исчез за дверью. Отец бессильно всхлипнул, а мать шагнула к нему и, обняв за шею, тихо прошептала:

– Нам нужно это выдержать, дорогой, нам нужно только это выдержать, и все будет хорошо.

Отец помотал головой, отгоняя бессильные слезы, и, уткнувшись матери в макушку, еле слышно прошептал:

– Это я во всем виноват. Упрямый осел! Ведь ты же говорила мне…

Мать стиснула его своими слабыми руками и горячо заговорила вполголоса:

– Нет, нет, родной мой, ты ни в чем не виноват, ты лучший муж и отец, которого я могла пожелать своим детям. Это Господь посылает нам испытание, и, когда оно закончится, все будет хорошо, все будет хорошо, все будет хорошо… – приговаривала она, гладя отца по голове, плечам, рукам, а он стоял, прижавшись к ней, и тихо плакал.

А Тесс отчаянно глотала слезы и судорожно зажимала младшей ее маленький ротик, чтобы она не заревела в голос. Потому что остальные сестры уже научились сдерживаться.

А ведь сначала все было не так безысходно. Через неделю, когда отец уже начал выходить к обеду и все немного свыклись с тем, что случилось, пришел ответ из Государственного собрания: просьба отца по поводу того, чтобы разрешить ему с семьей поселиться в Вивадии, удовлетворена. Эта новость заставила всех немного воспрянуть духом. Они отдыхали в Вивадийском дворце каждое лето. И воспоминание о теплом, ласковом море, чудесных садах и виноградниках, а также о самом дворце с прохладными залами и блестящими мозаичными полами внезапно накатило на Тесс волной какого-то незамутненного детского счастья. Началась лихорадочная суматоха. Несмотря на приближающуюся зиму, все старательно делали вид, что они просто всей семьей собираются на обычный летний отдых к морю.

Их поезд, состоявший из четырех вагонов и паровоза, отправился в путь всего лишь через неделю, сразу после Святого Пятидневья, когда крестьяне как раз начинают забивать свиней и ставить брагу. Никто не захотел, несмотря на настойчивые просьбы офицеров ставки, остаться до Вознесения или даже до Нового года. Поскольку никому не хотелось на эти праздники оказаться в холодном и почти пустом дворце, еще помнившем такие веселые детские праздники, которыми гремел дворец суверена во все прошлогодние Вознесения, и суматошную, но не менее веселую подготовку к традиционному новогоднему балу. За первые два дня они тихо и незаметно добрались до старой столицы и еще двое суток простояли на ближнем полустанке в семи верстах от города, пока отец принимал депутации дворянства, купечества и мещанства древнего города. Невзирая на неоднократные и настойчивые просьбы посетить сам город, он отказался. Весть о том, что суверен с семьей едет на юг, уже разнеслась по стране. И стоило им тронуться в путь, как буквально на каждом полустанке им выходили навстречу толпы людей. Сначала отец не хотел показываться, но потом, поддавшись на уговоры матери и мажордома, на очередной станции – помнится, это была Алуга – вышел к народу.

Вернулся он со слезами на глазах. Войдя в вагон, бросился к жене и восторженно заговорил:

– И все-таки я был прав, дорогая, я был прав. Они, как прежде, любят меня. Они плакали вместе со мной. То, что я сделал, было тяжелой, но необходимой жертвой. Мой народ снова доверяет мне…

Так повторялось почти на каждой станции.

В Дебреевке они задержались на целую неделю. Местное дворянское собрание закатило бал в честь их прибытия, от него не захотело отставать купечество, потом земство, суверену и его семейству постепенно стало казаться, что ничего плохого не произошло, а тягостный конец года был всего лишь тяжелым сном, кошмаром, который, к счастью, уже закончился.

Так продолжалось до первой декады весны. Они уже ехали по приморским степям, в которых только начали зацветать первые цветы, и счастье казалось так близко… Но в Терпонесе их впервые встретила пустая платформа.

Поезд подошел к вокзалу как раз к обеду. Отец, уже успевший немного устать от бурных встреч, небрежно попросил мажордома:

– Истин, ты не мог бы выйти и передать народу, что я выйду не позже чем через полчаса. Мне надо дочитать газету.

Мажордом ответил церемонным поклоном и вышел из купе. Вернулся он через минуту. Еще раз поклонившись, с тревогой сообщил:

– Прошу меня извинить, сир, но перрон пуст.

– Как?!

Отец вскочил, быстро подошел к окну и некоторое время всматривался, надеясь обнаружить хоть какие-нибудь признаки присутствия людей. Потом неуверенно спросил:

– Быть может, их не пускают городские власти. Мне помнится, я говорил градоначальнику в Тосне, что сильно устал от столь бурного выражения чувств моих подданных… э-э-э… бывших подданных.

Его никто не поддержал. Всех вдруг охватило гнетущее предчувствие.

Они простояли там два дня. Начальник конвоя шесть раз на дню ходил к начальнику станции и требовал немедленно пропустить поезд. А тот лишь испуганно мямлил что-то про размытые пути. На второй день повара, отправившегося на рынок за свежими овощами, при выходе из вокзала остановили какие-то вооруженные люди и перерыли всю корзину. А потом, узнав, что он из царского поезда, о чем повар, по неосторожности и привыкнув к прежним восторженным встречам, проговорился сам, отобрали деньги и надавали тумаков. Отцу ничего не сказали о проишествии, но, когда начальник конвоя докладывал об этом мажордому, Тесс как раз стояла у приоткрытого окна. Получив сообщение, мажордом вернулся в вагон и стал настоятельно рекомендовать его величеству немедленно покинуть эту станцию и отправиться отсюда в любом, пусть даже и обратном направлении. Однако отец отказался наотрез и заявил, что завтра самолично отправится к губернатору и потребует немедленных объяснений. Мажордом горестно вздохнул и удалился. А когда ночью на перрон ворвались вооруженные люди и под дулами пулеметов разоружили конвой, оказалось, что ни мажордома, ни начальника конвоя, ни пострадавшего повара в поезде уже нет.

Тесс до сих пор не могла без дрожи вспоминать ту страшную ночь. Их разбудили крики и топот. Где-то совсем рядом ударил гулкий выстрел из штуцера, потом раздался вскрик. Из соседнего купе, где спал личный адъютант отца, послышалась какая-то возня. Потом Тесс услышала, как с шумом распахнулась входная дверь вагона и кто-то громко и сердито заговорил. Девушка потихоньку встала, подошла к двери купе и осторожным движением слегка отодвинула ее. В центральном салоне приглушенно переругивались, потом хлопнула дверь купе и послышался суровый голос отца:

– Что происходит, господа? И как это понимать?

Ему ответил сиплый, прокуренный голос:

– Ваш поезд задерживается по приказу Комитета действия, а вы все объявляетесь под домашним арестом. Вот мандат.

Несколько мгновений в салоне стояла тишина, потом отец недоуменно произнес:

– Что это за бумажка? Я не знаю ни о каких Комитетах действия и требую немедленно соединить меня с премьер-министром или спикером Государственного собрания. Вы все будете строжайшим образом наказаны за самоуправство и оскорбление моей персоны.

На что тот же голос развязно ответил:

– Не будет тебе никакой связи. А если высунешься из вагона – пристрелят как собаку.

Тесс вдруг почувствовала, как по всему ее телу пробежала дрожь, и торопливо закрыла дверь купе. Голоса, сразу ставшие неясными, переругивались еще какое-то время, но голоса отца она больше не слышала.

Через неделю их поезд с вагонами охраны, заполненными теперь какими-то расхристанными солдатами да мастеровыми в кожаных куртках, медленно тронулся в другую сторону. На северо-восток. Все дальше и дальше от желанного Вивадийского дворца. С того дня прошло уже несколько месяцев.

Наутро мать подняла их довольно рано. Девочки быстро умылись в тазу, поливая друг другу из высокого эмалированного кувшина, а потом Тесс, как старшая, посадила их за рисование. Красок, естественно, не было, но они заточили несколько огрызков папиных карандашей, прикрепили к книжным обложкам по чистому листу бумаги, вырванному матерью из незаконченной тетрадки отцова дневника, поставили на окно кувшин, из которого только что умывались, и принялись рисовать натюрморт. А мать снова отправилась ругаться с комендантом по поводу пианино. С тех пор как они приехали в этот город, у них еще не было ни одного занятия по музыке, так что даже Анюня, младшенькая, которой во дворце никогда не нравились эти занятия и она все время старалась как-нибудь увильнуть от эстрис Трудеген, их преподавательницы по музыке, как-то подошла к матери и спросила тоненьким голоском:

– Мама, а когда мы снова будем петь?

Пока девочки старательно водили по бумаге огрызками карандашей, на Тесс опять накатили воспоминания.

Путь от Терпонеса ничем не напоминал недавнее путешествие. Теперь их уже не ждали восторженные толпы на каждом полустанке, а станции поезд вообще пролетал на полном ходу, ощетинившись пулеметами охраны. Останавливались только на глухих степных полустанках. Начальник их нового конвоя, худой сутулый человек с чахоточным румянцем на впалых щеках, одетый в неизменную кожаную куртку с болтающейся почти у колен громоздкой деревянной кобурой, в сопровождении двух солдат удалялся в комнатку телеграфиста и вел с кем-то долгие переговоры. Когда однажды мать предложила ему лекарства из домашней аптечки, он отшатнулся, окинул ее сумрачным взглядом и хмуро произнес:

– Вы это бросьте, тут вам не дворец, и вообще…

Один из конвоиров постоянно находился в центральном салоне, бдительно следя за передвижением пассажиров от своих купе к туалету и обратно. Из-за этого тягостного присутствия в центральном салоне теперь собирались только на обед.

Это гнетущее путешествие длилось почти месяц. Похоже, все эти переговоры с заброшенных полустанков долгое время не давали необходимых результатов, и частенько они, проснувшись утром, вдруг обнаруживали, что поезд движется в противоположную сторону или вообще стоит где-то посреди степи. Однако всему на свете когда-нибудь приходит конец. И вот однажды, после очередной многочасовой стоянки на крошечном полустанке, поезд двинулся вперед и больше не останавливался, пока в окнах вагона не показалось тускло освещенное здание вокзала с обшарпанной надписью «Катендорф».

Донесшиеся с лестницы голоса отвлекли Тесс от воспоминаний, и она, быстро вскочив, подошла к девочкам. Атьяна и Веточка сосредоточенно рисовали кувшин, давно уже поняв, что любое занятие хорошо, если хочешь отвлечься от тяжелых мыслей, а Анюня совершенно забыла о задании и увлеченно рисовала бабочку и цветы. Тесс не стала ее ругать, а, наоборот, помогла нарисовать узоры на крылышках у бабочки.

С шумом открылась дверь, и бородатый конвоир в солдатской шинели втолкнул внутрь раздраженную мать. Отец вскочил, но конвоир уже захлопнул дверь. Мать еще немного постояла, раздувая ноздри, потом шумно выдохнула и, принужденно улыбнувшись, повернулась к мужу:

– Прости, дорогой, но я немного разнервничалась. Этот комендант совершенно не желает оторвать задницу от стула и пошевелить хоть пальцем.

Она осеклась и бросила быстрый взгляд в сторону детей. Но старшие, низко склонившись над рисунками, сделали вид, будто ничего не слышали, а Анюня была целиком поглощена бабочками. Родители отошли к дальнему окну, и мать, понизив голос, стала что-то объяснять отцу. Тесс вернулась на свое место и снова погрузилась в воспоминания.

Следующей ночью их выгрузили из вагонов и, плотно окружив конвоем, отвели к дальнему концу платформы. Там, прямо на железнодорожных путях, ждали пять пролеток, в три из которых загрузилась охрана. Потом их долго везли сначала центральным проспектом, потом узенькими улочками, пока наконец не привезли к большому двухэтажному дому, окруженному высоким деревянным забором. Дом был темен и мрачен. Но когда они вошли внутрь, Тесс вдруг почувствовала, как она устала от этой дороги, которая оказалась такой длинной. И почувствовала что-то вроде облегчения. Хотя где-то на самых задворках сознания мелькнула мысль, что этот дом может оказаться их последним пристанищем на этом свете.

Сначала их разместили довольно сносно. На всю семью отвели четыре комнаты. В двух размещались девочки, еще одна была спальней родителей, а последнюю использовали как гостиную. Первую неделю им разрешали ненадолго выходить на улицу, но вскоре прежний худой, чахоточный начальник охраны куда-то исчез, а в доме появился новый комендант. И начались придирки. Сначала отменили прогулки, потом отцу вообще запретили выходить из комнаты. А вскоре их всех согнали в одну большую комнату, заколотив все двери, кроме одной, тяжелыми дубовыми плахами. Отец и мать пытались протестовать, но конвойные, в большинствое своем не те, что были прежде, лениво отвечали:

– Распоряжение коменданта.

Когда же среди охранников появился лупоглазый наглец, жизнь Тесс стала просто невыносимой.

Девушка вздохнула, стряхивая воспоминания, и, бросив взгляд на часы, вскочила на ноги:

– Эй, девочки. Пора заканчивать урок. Мы уже полчаса как должны заниматься чистописанием.

Две старшие безропотно поднялись со своих мест, а малышка закапризничала:

– Мама, я хочу пойти погулять.

Мать подошла к ней и погладила по голове:

– Нам нельзя, девочка моя.

– Почему?

– Нас не пускают большие дяди.

– А ты скажи им, что если они нас не пустят, то придет дядя генерал Тергей Тергеич и застрелит их из большой пушки.

У матери вновь навернулись на глаза слезы. По слухам, которые дошли до них еще во время тягостного путешествия по железной дороге, начальник Генерального штаба, тот самый дядя генерал Тергей Тергеич, через полтора месяца после их отъезда из дворца был арестован и спустя неделю после ареста по единодушному решению Комитета действия столицы расстрелян.

– Хорошо, родная. Я обязательно им это скажу, но сейчас нам пора заниматься чистописанием.

Анюня, страдальчески скривив губки, слезла с кровати и неохотно пошла к столу, за которым уже сидели остальные дети. Там она остановилась и, повернувшись к матери, попросила:

– Ты только обязательно скажи, ладно?

Так прошел еще один день.