Текст книги "Повинная голова"
Автор книги: Ромен Гари
Жанр: Зарубежная классика, Зарубежная литература
Возрастные ограничения: +16
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 4 (всего у книги 5 страниц)
VII. Ничего святого
Директор гостиницы Матаоа Дженкинс, насчитывавший нескольких настоящих полинезийцев среди своих английских, ирландских и китайских предков, смотрел на Кона свысока, как и подобает человеку, построившему пятидесятиметровый бассейн под самым носом у Тихого океана. Кон бледнел от ярости всякий раз, когда это возмутительное сооружение попадалось ему на глаза. Он не считал себя обязанным защищать интересы Океана, но бассейн на берегу моря воспринимал как личный вызов. Время от времени он совершал диверсионные вылазки, и несколько раз ему удавалось средь бела дня туда пописать. Не бог весть что, но, увы, это все, что он мог сделать для Океана. По этой причине, как и по ряду других, Матаоа Дженкинс глубоко презирал никчемного Гогена Второго, которого черт занес на благословенные берега Таити.
– Месье Кон, мы же просили вас сюда не ходить. Вчера прибыл пароход. Все туристы – люди почтенные и наверняка не нуждаются в… ваших услугах.
– Я желаю позавтракать у вас в кафе, – объявил Кон. – Готов заплатить вперед. Вы не имеете права меня не пускать. Я прилично одет, у меня сегодня приступ респектабельности. Ностальгия, что поделаешь! Хочется увидеть родные американские лица! Это накатывает на меня иногда. Если вы меня впустите, обещаю больше не ссать в бассейн. Вам ведь уже пришлось раз пять менять воду. Так что предлагаю выгодную сделку…
Директор оглядел Кона с головы до пят: хулиган был облачен в брюки и чистую рубашку; его борода и капитанская фуражка выглядели не такими засаленными, как обычно. У него даже имелась черная кожаная перчатка – единственная – на правой руке. Возразить было нечего. Только нос по-прежнему торчал как-то нагло, словно это был орган дерзости, а не обоняния.
Однако Матаоа Дженкинс смотрел на Кона с большой опаской. Последний раз, когда он позволил ему затесаться среди клиентов гостиницы, – директор вдруг вспомнил, что тогда на нем тоже была эта черная перчатка, – у двух американок, проговоривших с ним минут пять, случилась истерика. Это выглядело тем более загадочно, что, когда Матаоа сделал попытку вышвырнуть Кона вон, обе дамы бросились на его защиту и даже вручили негодяю чек на сто долларов, продолжая, однако, смотреть на него с ужасом и лить слезы. Было совершенно ясно, что он рассказал им какую-то непотребную байку. Дженкинс попытался осторожно разузнать у американок, что Кон им наплел, но те наотрез отказались давать разъяснения и только заклинали его “быть гуманнее с бедным мальчиком”.
– Хорошо, но обещайте не устраивать скандала. В последний раз… До сих пор не могу понять, что вы им нарассказали.
– Можете быть спокойны! Не подведу.
Кон прошел на террасу и оглядел ее наметанным глазом. Милые белые лица, наши, родные, подумал он в порыве умиления, которое испытывал всякий раз, когда видел симпатичное стадо баранов, с готовностью позволяющих себя стричь. Он заказал кофе, собрав волю в кулак, чтобы не прельститься соблазнительной попкой официантки Маруи. Некоторое время он вел себя скромно и тихо, сидя с невинным видом за отдельным столиком, а Матаоа следил за ним ястребиным взглядом, готовый броситься на него при первом же подозрении. Кон с наслаждением выпил кофе, после чего наклонился к соседнему столику и с величайшей учтивостью произнес:
– Прошу прощения, не будете ли вы так любезны одолжить мне на пару минут “Геральд трибюн”? Я так давно живу вдали от нашей доброй старой родины, что временами на душе делается тяжело, очень тяжело.
Милые лица немедленно приняли участливое выражение. Пожилые дамы улыбнулись. Более толстая из двух наверняка сказала себе: а ведь он ровесник моего сына. Надеюсь, этот балбес сейчас во Вьетнаме, подумал Кон, глядя на них с трогательным смущением. Пожилой господин протянул ему газету:
– Вы давно из Америки?
– Больше двух лет.
Кон с такой легкостью вживался в любую роль, что на миг у него и в самом деле сжалось сердце. “Эх, родина, родина”, – подумал он. И сделал усилие, чтобы выдавить из себя слезу, но ничего не получилось: у него было адское похмелье.
– Да, больше двух лет… Честно говоря, когда я вижу американские лица, у меня слезы наворачиваются…
Кон опустил глаза. Он старался не ради денег: ему необходимо было очиститься. На протяжении тысячелетий стыд, приличия, оглядка на людское мнение сковывали его, пожалуй, больше, чем что-либо еще, и, дабы они не пригнули его спину к земле – как крест, вечно возрождающийся из пламени, – он вынужден был время от времени их топтать. Вопрос психологической гигиены, не более того.
– Сделайте одолжение, пересядьте, пожалуйста, к нам за столик, – сказал пожилой господин. – Чаффи, Джим Чаффи из Милуоки, а это моя жена Бетси… Ее сестра, Марджори Хокинс…
– Билл Смит, – представился Кон, радуясь, как всегда, случаю назваться новым именем – видимо, в смутной и несбыточной надежде убежать от самого себя. Он ведь уже полтора года терпел себя под именем Кон. Своего рода рекорд.
Он подсел к ним. В тот же миг на террасе появился директор гостиницы и принялся с тревогой описывать круги вокруг их столика. Но Чингис-Кон выглядел смирным, он явно был вежлив и увлеченно беседовал с соотечественниками. Матаоа отошел.
– Вы говорите, два года уже не были в Штатах? – сочувственно спросил Джим Чаффи.
Кон беспомощно развел руками, выражая покорность судьбе:
– А что я могу поделать? Вы же знаете, как у нас обходятся с прокаженными. Их принудительно госпитализируют и держат в больнице, таков закон.
– Простите, я что-то не совсем понял…
– Видите ли, врачи сказали мне, что я заразился проказой – здесь это еще случается, причем нередко. Для меня не может быть и речи о возвращении на родину. Там таких, как я, изолируют. А на Таити нам позволяют жить на свободе. Эта болезнь здесь считается не особо заразной, разве что при непосредственном контакте…
И он помахал рукой в черной перчатке перед Марджори то ли Хокинс, то ли Хопкинс.
– Вот, хотите пощупать? У меня тут вместо пальцев железные протезы. Я все пальцы на этой руке потерял. Есть опасность, что это может перекинуться дальше, дойти до локтя. Кстати, с помощью новых лекарств процесс можно остановить, если захватить вовремя. Но я поздновато заметил…
Соотечественники окаменели и сидели как истуканы, причем Марджори находилась явно на грани обморока. В отчаянии и невообразимом ужасе она не могла отвести глаз от черной руки, которую Кон совал ей под нос.
– Конечно, мне приходится нелегко. Работать я не могу, не могу даже попросить помощи у своей семьи, потому что они ничего не знают, я не хочу разбивать им сердце. Моя бедная мамочка, представляете, если б она узнала… Но люди в массе своей добры. Особенно американцы. Не бросают меня в беде. Америка – последняя страна, где еще остались великодушные люди…
Он чуть-чуть опустил руку – испугался, что бедная женщина упадет в обморок раньше времени. Это был интереснейший психологический опыт. Элементарная человечность, да и просто приличия не позволяли трем старым американцам встать и уйти, как им того безумно хотелось. Их буквально пригвоздило к стульям. Джим Чаффи из Милуоки с перекошенным лицом лихорадочно рылся во внутреннем кармане пиджака.
– Я, разумеется, буду счастлив… Но у меня нет наличности… Не согласитесь ли вы принять трэвел-чек?
– Ну что вы, у меня и в мыслях не было просить у вас денег!
– И все-таки позвольте…
– О, право, не стоит…
– Нет-нет, прошу вас, я настаиваю…
Кон еще некоторое время заставил себя уламывать. Чаффи отлично знал, что у них нет ни малейшей возможности унести ноги, иначе как прикрыв свое бегство гуманным поступком. Почуяв недоброе, директор появился снова и нервно прохаживался мимо их столика. Кон незаметно адресовал ему непристойный жест. Наконец он милостиво принял трэвел-чек на триста долларов. Побольше, чем в прошлый раз.
– Извините, но нам пора, – сдавленным голосом проговорил Джим Чаффи, стремительно вставая.
– А хотите, я покажу вам остров, – предложил Кон.
– О нет-нет, спасибо! У нас есть экскурсовод…
Все трое уже были на ногах. Приближался самый интересный момент, ибо мысль о том, что сейчас он дружески протянет им руку, вызывала у них дрожь.
– Не могу ли я что-то сделать для вас в Штатах…
Все-таки триста долларов, подумал Кон, они вправе что-то получить за эти деньги. Хотя, по сути, они уже и так не зря съездили. Могут теперь до конца дней своих донимать друзей и знакомых рассказами о хорошем американском парне, заболевшем проказой на Таити. Великолепное дополнение к легенде о бродяге с южных островов. Впрочем, ладно, за триста долларов можно им подкинуть и еще что-нибудь.
– Не могу ли я что-то сделать для вас на родине? – повторил Чаффи. На лбу у него выступили капли пота.
– О, благодарю, ничего. Хотя, если вам не трудно… – Кон тяжело вздохнул и опустил глаза. – Пришлите мне горсточку американской земли, сюда, на адрес отеля. Я буду всегда носить ее при себе. Понимаю, это звучит сентиментально, но, поверьте, мне иногда бывает так грустно…
Одна из дам, та, что постарше, разрыдалась. Дженкинс мгновенно подскочил к ним, глядя на Кона так, словно тот держал в руках бомбу.
– Я же просил вас не надоедать нашим гостям!
Джим Чаффи из Милуоки испепелил его взглядом:
– Оставьте парня в покое!
Он повернулся к Кону, мучительно соображая, как бы его подбодрить, сказать что-нибудь жизнеутверждающее, оптимистическое, одним словом, что-нибудь американское.
– Держите связь с нашим консулом. Встречайтесь с ним регулярно, и вы будете под надежной защитой!
Ничего не понимавший Дженкинс имел вид полного идиота. Старушки плакали. Кон утирал глаза, Джим Чаффи шумно всхлипывал и сморкался. Кон был так тронут, что хотел горячо обнять американца, но тот проворно отступил в сторону. Кон взял “Геральд трибюн” и протянул соотечественникам:
– Вы забыли газету…
Все трое с трогательным единодушием отшатнулись. При мысли, что можно коснуться газеты, наверняка уже заразной, они побледнели как смерть.
– Нет-нет, оставьте ее себе!
Чаффи, махнув на прощание рукой и подталкивая перед собой своих спутниц, ретировался в номера. Кон представил себе, как все они, раздевшись догола, протирают друг друга спиртом, не пропуская ни одного укромного уголка. Он направился к кассе и предъявил чек.
– Обменяйте, пожалуйста.
Кассирша надела очки.
– Триста долларов? Что вы им такое рассказали, месье Кон?
– Это старые друзья моего отца, – ответил тот. – Вы не могли бы побыстрее?
Но было поздно. Сзади уже слышался звериный рев и приближающийся носорожий топот: Матаоа несся вниз по лестнице, бранясь как извозчик, лицо его, обычно похожее на ритуальную маску, искажалось нервными судорогами. Он набросился на Кона и стал толкать его к выходу:
– Я запрещаю вам впредь переступать порог гостиницы, ясно? Я вам покажу, как терроризировать моих клиентов и плести им черт знает что!
– Неужели они пожаловались?
– Конечно, а вы как думали? – закричал Матаоа. – И еще грозили добиться у руководства компании моего увольнения за то, что я пускаю в отель прокаженных…
Кон был шокирован:
– Ах, мерзавцы! Какое бессердечие! Вот люди! Я возмущен до глубины души!
– Вы все сказали? А теперь вон отсюда!
Кон почувствовал, что его хватают за шиворот и выпроваживают пинками под зад. На автостоянке перед гостиницей был народ: Кон с удовлетворением подумал, что в очередной раз сделал нечто полезное для престижа белого человека в Океании. Трое бельгийцев, только что приехавших из Конго и еще не успевших опомниться, мрачно уставились на него. Кон дружески кивнул им и уже хотел было повернуться и уйти, как вдруг его сбил удар в челюсть. Он оказался на земле, но тут же вскочил и вовремя сделал шаг назад, ибо один из бельгийцев, сжав кулаки, надвигался на него. Кон, крича и ругаясь, увеличил на всякий случай дистанцию между ним и агрессором.
– Ах ты, босяк поганый! – Бельгиец был в таком бешенстве, словно произошедшее затрагивало его лично. – Если ты станешь позволять туземцам давать тебе пинки под зад, нам всем каюк. Понял? Каюк! Белых вышвырнут отсюда вон, начнется полный бардак, резня и грабеж, как в Конго. Но тебе-то все до лампочки, да?
– Ну-ну-ну! – произнес Кон, потирая щеку.
Опять из-за него кто-то потерял лицо. Как, черт побери, они еще ухитряются его терять?
– Вам-то что? – спросил он с сильным американским акцентом. – Я консул Соединенных Штатов и не потерплю, чтобы меня отчитывали такие, как вы!
Бельгийцы на миг онемели.
– Вы американец?
Судя по всему, это резко меняло дело.
– Вот моя визитная карточка…
Кон всегда носил при себе в джентльменском наборе профессионального пикаро визитную карточку почетного консула США в Папеэте, которого ненавидел всей душой, потому что этот сукин сын примерно раз в месяц требовал его высылки. Бельгийцы посмотрели на карточку. Лица их неожиданно просветлели. Тот факт, что представитель Соединенных Штатов мог так низко пасть, подарил им нечто похожее на счастье. Учитывая скорость, с какой в Папеэте распространяются сплетни, слух об оскорблении, нанесенном звездно-полосатому флагу, мгновенно облетит весь город, и Томас Джефферсон-младший будет с недоумением задаваться вопросом, почему французы и таитяне как-то странно ухмыляются, глядя на него.
Кон удалился, весьма довольный собой. То, что он проделал, несомненно, принадлежало к области высокого искусства.
VIII. Полицейский и История
Над домами мирно змеилась зыбь гофрированного железа. На набережной, под сенью акаций, История присутствовала в виде двух пушек, установленных перед входом в городской сад. Пушки были трофейные, захваченные на острове Маупихаа во время Первой мировой войны, когда пиратский парусник фон Люкнера “Морской орел” разбился о рифы. Гигантская терминалия окутывала сад тенью и безмятежным покоем. Из дворца королевы Помаре, где теперь размещалось финансовое управление, лился сквозь открытые окна заунывный стрекот пишущих машинок. Легендарный ручей Лоти[21]21
Пьер Лоти (1850–1923) – французский писатель, автор романов и повестей о южных и восточных краях, в частности о Таити.
[Закрыть], где целый век сентиментально-приключенческой литературы утолял жажду экзотики, превратился в сточную канаву. Бесчисленные курятники возносили к небу вечный как мир гимн снесенному яйцу. В маленьких деревянных гостиницах, где по ночам сбываются грезы разноплеменных экипажей торгового флота о южных островах, стояла тишина, не нарушаемая в этот жаркий полуденный час ни единым стоном наслаждения.
Кон неторопливо катил на мотоцикле к своему фарэ, намереваясь вздремнуть. На повороте Оуа его обогнал полицейский джип и, обогнав, остановился. Двое таитянских жандармов с широкой улыбкой пригласили его следовать за ними.
– В чем я опять провинился?
– Шеф недоволен вами. Чонг Фат подал жалобу. Утверждает, что вы взломали его кассу и вытащили все деньги.
– Так, это уже не смешно!
Кон забеспокоился. Всякий раз, когда его вызывали в полицию, ему казалось, что там узнали его настоящее имя.
Рикманс помимо лукавого всезнающего взгляда и прямого пробора имел толстые губы и большой нос, безраздельно царивший посреди плоского и пошлого лица. В молодости он служил в Иностранном легионе, затем перешел в колониальную полицию. Там его деятельность совпала с таким количеством переворотов и смен режимов, что он в конце концов начал смотреть на всех мало-мальски заметных уголовников и авантюристов со смешанным чувством почтения и страха: многие из тех, кто прошел через его руки, сгинули в тюрьмах, но кое-кто выбился в люди, и было совершенно неизвестно, с кем имело смысл обойтись помягче в расчете на высокое покровительство в будущем. В Африке ему не раз случалось поколотить в участке будущего президента молодого независимого государства, а потом оплакивать свою роковую ошибку на груди у жены, ибо тот, кого он избил до полусмерти, стал теперь желанным гостем в Елисейском дворце и мог бы устроить ему повышение по службе и почетную награду.
Он жил в постоянном напряжении, ежеминутно решая для себя сложнейшие задачи: когда перед ним представал в наручниках вор, убийца или другой нарушитель общественного спокойствия, ему чудилось, что в воздухе пахнет грядущим политическим могуществом. Почтовый служащий в Конго, которого он безжалостно карал за то, что тот воровал денежные переводы, сегодня ездил с официальными визитами в Париж, и город украшали флагами в его честь. Старший бой, состоявший у него в услужении в Браззавиле, стал министром здравоохранения, а бандит с большой дороги, которого он лично отделал в Абиджане буквально в последние часы колониального режима, стал три недели спустя министром внутренних дел. Эти трагические удары судьбы сделали Рикманса совершенно никудышным полицейским: он стал нервным, нерешительным, погубил свою карьеру и угодил на Таити на мелкую должность, но все еще мечтал, что ему попадется на жизненном пути какой-нибудь хулиган или преступник, которому он, на сей раз не ошибившись, окажет покровительство. Но, увы, ничего нельзя было знать наверняка: ведь не все сегодняшние головорезы обязательно станут завтра великими людьми. Все могло оказаться ловушкой, подвохи подстерегали на каждом шагу. Хитроватое выражение, не сходившее с его лица, скрывало полную растерянность, и любому карманнику из Папеэте, которого он сам же засадил в тюрьму, Рикманс готов был украдкой жать руку, полагая, что перед ним, возможно, будущий президент независимой Океании.
Когда он увидел, что к нему в кабинет входит смутьян номер один на всей вверенной ему территории, улыбка, полная всезнающего лукавства, разлилась по его лицу, вытеснив с него все остальное, и только нос благодаря своим размерам блистал на этом празднестве вкрадчивого доброжелательства.
– А, месье Кон… Присаживайтесь. Сигару?
Рикманс инстинктивно, даже не отдавая себе в этом отчета, не выносил “людей искусства”, но он знал, что жизнь несовершенна и, следовательно, надо мириться с тем, что в Папеэте имеется лицей Поля Гогена, хотя некогда это имя было синонимом распутства, безнравственности и оскорбления государственной власти, доставивших бездну хлопот его предшественникам. Он не хотел, чтобы грядущие поколения борзописцев именовали его “толстокожей скотиной, не упускавшей случая досадить художнику, который окружил Таити ореолом красоты, затмевающей красоту лагун”. Не далее как вчера он вычитал это нелестное определение в газете “Франс-суар”, и относилось оно к жандарму Шарпийе, шестьдесят лет назад занимавшему на Маркизских островах тот же пост, что и Рикманс на Таити. У Рикманса было шестеро детей, и при мысли о том, что в один прекрасный день они прочтут в газете нечто подобное о своем отце, у него по спине бегали мурашки. Он широко улыбнулся Кону и тут же почувствовал спазмы в животе – такова была непосредственная реакция организма на столь противное его природе поведение.
У Рикманса с некоторых пор появилась навязчивая идея: все чаще и чаще его мучил вопрос, как бы он поступил, если бы оказался начальником полиции в Иерусалиме и ему приказали распять Христа. Он перестал спать по ночам, жена умоляла его выбросить это из головы, напоминая, что у них и без того куча проблем. Но он не мог сомкнуть глаз.
– Нет, ты только подумай! Мне говорят: ты должен арестовать некоего Иисуса, опасного мятежника, и казнить его нынче же. И что мне делать? Потому что, понимаешь, я ведь еще не знаю, что он станет Иисусом Христом, как никто не знал в Конго, что Лумумба станет Лумумбой. Мне говорят: хватай Иисуса и распни в назидание другим. И как же, черт подери, мне себя вести? Нет, ты войди в мое положение!
– Слушай, Бернар, тут, на Таити, такого с тобой случиться не может. А потом, если даже Христос сюда явится, ты попросишь перевода по службе. И нечего сходить с ума попусту.
– Но такие случаи в нашем деле происходят на каждом шагу. Вспомни Бугунду из Ниамея. Мне тогда сказали: разберись с ним как положено, и пусть сидит. Хорошо, я выполняю. И что получается? Через год он премьер-министр! Нет, ты только представь себе начальника полиции, которому говорят: разберись с Иисусом как положено и чтоб больше о нем никто не слышал… Мои действия? Я выполняю приказ? Или я его не выполняю?
– Бернар, ты погубишь свое здоровье. Пока Христос доберется до Таити…
– Нет, мне все-таки важно знать! Он может явиться в любой момент, куда угодно, где Его меньше всего ждут.
– У тебя сейчас есть проблемы поважнее, чем Христос… Детей надо отправлять во Францию учиться…
– В Конго я упек за решетку Комако, а он стал министром. В Алжире я наизнанку вывернулся, чтобы не посадить главаря оасовцев Годара, а он никем не стал. Все это чревато серьезнейшими последствиями. Представь себе, что ты шеф полиции здесь, у нас, и вдруг тебе говорят: есть тут один антиобщественный элемент, некий Иисус…
– Бернар!
– Нет, вот давай возьмем Гогена. Хулиган, типичный правонарушитель и сифилитик к тому же… Но куда мы сегодня водим своих детей? В лицей имени Гогена! Да что ж это делается?
– Ты дашь мне поспать или нет? Сейчас три часа ночи!
– Да, кстати, я ходил к монсеньору Татену посоветоваться. Я сказал ему: предположим, завтра у нас будет правительство Народного фронта и мне прикажут распять некоего Иисуса Христа… Как мне себя вести? С Ним ведь уже один раз такое случилось, значит, может случиться опять, в любой момент, в любом месте. Как тогда быть? И знаешь, что он ответил? Что этого случиться не может. Епископ!
– Он прав.
– Как угадать, кто перед тобой: преступник или святой? Что мне делать? Распинать или не распинать?
– Бернар, да у тебя настоящая нервная депрессия!
– Еще бы, когда так не везет… Если я Его распну, меня будут оплевывать две тысячи лет, а если дам ему сбежать, ты только вообрази, что будет! Это же подорвет все здание католической церкви! Не пытать Лумумбу в застенках значило бы лишить африканцев собственного святого мученика. Так как мне все-таки быть?
– Говорю же тебе, если второе пришествие случится, то не здесь. На Таити ездят не за этим.
– Помнишь Джамилю из Алжира? Она едва не умерла в тюрьме. И комиссар Бигрё тут ни при чем: у нее во влагалище во время допроса треснула бутылка из-под “Перрье” – обычный заводской брак. А он потерял место и оказался на улице. Теперь эта Джамиля у них в Алжире святая. Так вот, представь себе, что некий преступник…
– Успокойся ты ради бога! Клянусь здоровьем наших детей, что тебе не придется никогда иметь дело с Христом. Спи и ни о чем не думай!
– Не может быть, чтобы он тут не объявился. Я уже побывал во всех передрягах, какие только есть, и этой мне тоже не миновать. Ты знаешь, что преподобный Сафран вышвырнул меня из церкви в прошлое воскресенье?
– Это все-таки бред – ходить в церковь и молиться о том, чтобы не было Второго пришествия! Сафрана можно понять. А тебе нужно к врачу, и завтра же!
– Не поможет тут никакой врач! Я знаю, мне на роду написано испить чашу до дна!
Доктор Тулан, которого Рикманс регулярно посещал, объяснил ему, что у него параноидальный синдром вследствие перенесенного психологического шока и тяжелых моральных страданий. Он накачивал полицейского транквилизаторами, но у того не прекращались ночные страхи, которые не брало ни одно лекарство. С тех пор как был выслан лидер таитянских националистов Пуванаа, Рикманс в ужасе ждал, что тот в один прекрасный день прилетит обратно на правительственном самолете в роли главы нового Полинезийского государства. В свое время его довело до полного смятения письмо Бутанги, которому Рикманс лично сломал два ребра, перед тем как окончательно покинуть Африку. Бутанга стал “высшим главой” новой демократической республики Зоббии и, судя по всему, не забыл расправы, учиненной над ним французским полицейским.
Дорогой господин Рикманс! – писал Бутанга. – Я занимаюсь в настоящий момент реорганизацией зоббийской полиции перед лицом коммунистическо-империалистической угрозы. Мне была бы очень полезна ваша компетентная помощь, и я был бы счастлив, если бы вы согласились принять на себя обязанности технического советника при моем кабинете.
Но не так прост был Рикманс, чтобы клюнуть на эту грубую приманку: совершенно очевидно, что письмо писалось исключительно с целью заманить его в Зоббию, где Бутанга раздавит его как муху. Да за кого он его принимает? Рикманс даже и отвечать не стал. А через год узнал, что его заместитель Мусса, который когда-то собственноручно пытал Бутангу, получил аналогичное предложение и согласился. Теперь он был его правой рукой, зарабатывал десять тысяч франков в месяц, получал в подарок брильянты и проводил отпуск во Франции, разъезжая на правительственном “бьюике”, предоставленном в его распоряжение. Как объяснял он Рикмансу, удручало его только одно – что Бутанга казнил оппозиционеров всех поголовно, целыми деревнями, и когда Мусса пытался его урезонить, кричал в ответ, что если бы французы вели себя так же, они до сих пор были бы здесь хозяевами, и великий Мао прав: народ должен без колебаний пройти по трупам своих врагов. Он, Бутанга, не позволит коммунистическим диверсантам подорвать основы демократии, которую для него воплощают Наполеон, Виктор Гюго, Лафонтен, Жорес и Люсьен Бонапарт. В конце концов он провозгласил себя императором Зоббии.
Эта история доконала Рикманса. Теперь он подолгу сидел один в кабинете, предаваясь мечтам о величии и славе, от которых у него захватывало дух и на глазах выступали слезы: цветные народы захватывают Европу и взывают к его опыту работы в колониальной полиции – его назначают начальником Чрезвычайного комитета при Управлении африканских заморских территорий, простирающихся от Парижа до Канна. Завоеватели нуждаются на первых порах в компетентных специалистах при колониальной администрации. Он никогда не был расистом, он настоящий полицейский, человек для него всегда человек, и он будет гуманно обращаться с французами. Что же касается ситуации в Папеэте, то и тут все не безнадежно: его жена, несмотря на свои восемьдесят кило, спит с племянником Пувааны, и если лидер националистов вдруг выскочит в президенты Океании, то эта связь окажется для Рикманса серьезным козырем, потому что у таитян глубоко развиты родственные чувства.
Итак, Рикманс отечески-доброжелательно взирал на Кона, и от этого вид у него был до того фальшивый, что Кону хотелось подойти к нему и привести его лицо в порядок.
– Поговорим начистоту, – сказал полицейский.
– Не о чем нам говорить.
Взгляд Рикманса стал еще лукавее. В кои-то веки он чувствовал под ногами твердую почву. Двадцать седьмого мая шестьдесят пять лет назад его предшественник, жандармский бригадир Жан-Пьер Клаври нанес больному и обессиленному обитателю Дома наслаждений последний удар – приговорил его к трем месяцам заключения и штрафу в пятьсот франков за клевету и оскорбления в адрес службы порядка. Особая изощренная гнусность этой истории состояла в том, что сам же Клаври и был назначен общественным обвинителем. Кона больше всего бесило, что за спиной Рикманса висели на стене три огромные репродукции картин Гогена, в том числе восхитительная “Те Рериоа”, “Мечта”.
– Пора нам с вами заключить мир, месье Кон, – сказал полицейский.
– Лучше мне сдохнуть, – ответил Кон. – Вы отлично знаете, что судья на вашем грязном процессе не имел никакого права сам назначать обвинителя. А уж делать обвинителем Клаври – просто фашизм!
– Напрасно вы так, месье Кон. Вы ведь знаете, что консул США требует вашей высылки. Он считает, что ваше поведение на Таити бросает тень на американцев в глазах местного населения.
– Ну, во-первых, Джефферсон всего лишь почетный консул. А во-вторых, хочу дать вам совет, Рикманс. Франция вовсе не заинтересована в росте американского престижа в Океании… Если вы меня вышлете, вы совершите величайшую ошибку в своей жизни. Или американцы вам платят? Вам никогда не приходило в голову, что я, быть может, заслан сюда специально – подрывать в этом регионе престиж Соединенных Штатов?
Рикманс и бровью не повел, хотя в глубине души был сражен. То, что сказал Кон, очень походило на правду. В играх высокой политики Рикманс разбирался как никто.
– Почему, как по-вашему, я позирую для порнографических открыток, Рикманс? Это же антиамериканская пропаганда. Неужто вы до сих пор не поняли?
Полицейский уставился на него мутным взором.
– Напомню вам заодно, что кровать Гогена с изображенными на ней эротическими сценами, которые так возмущали местного епископа, находится теперь в Лувре, заплатившем за нее в пятьдесят втором году несколько миллионов… В одном из последних писем, перед самой смертью, Гоген написал всего несколько слов: “Сегодня я на земле побежден…” В июне пятьдесят седьмого это письмо продали в Париже за шестьсот тысяч франков. Можете швырнуть меня за решетку, если хотите, но имя ваше будет проклято потомками…
Рикманс молчал. Нет, он не станет себя компрометировать. Пикассо, рисовавший всякие мерзости, считается величайшим гением своей эпохи. Неру провел пятнадцать лет в тюрьме и превратился в национальную легенду. Лумумба, воровавший деньги на почте, объявлен пророком и мучеником. Христос, который был врагом существующего уклада, превратился в столп существующего уклада. Гоген, заразивший сифилисом несколько сотен таитянок, имеет сегодня в Папеэте лицей своего имени, музей своего имени и улицу своего имени. А жандармы Клаври и Шарпийе оказались мерзавцами в глазах потомков. Мир вертится так быстро, что все в нем непрерывно переворачивается с ног на голову, и даже самый дальновидный полицейский не в состоянии угадать, кого же он избивает – бандита или “посланца Провидения”. У Рикманса потихоньку развивалась мания преследования. Он не сомневался, что рано или поздно на Таити будет праздноваться день святого Гогена.
Он встал, дружески положил Кону руку на плечо.
– Ну, полно, не волнуйтесь, – сказал он. – Ничего страшного не случилось. Я уговорю Чонг Фата забрать заявление. Пока я сижу на этом месте, можете рассчитывать на мою поддержку, месье Го… то есть, я хочу сказать, месье Кон. Честно признаться, я не слишком разбираюсь в вашей живописи. По части искусства у меня вкусы скорее консервативные: Гоген, Ван Гог… в общем, что-то, что я могу понять и оценить.
Он проводил Кона до дверей и пожал ему руку:
– И работайте, главное, работайте! А успех – дело времени.
Кон вышел успокоенный: полиция Папеэте не подозревает, кто он такой. Можно не бояться, что кто-то напал на его след.
Правообладателям!
Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.Читателям!
Оплатили, но не знаете что делать дальше?