Текст книги "Очарованная душа"

Аннета оставила старушку, опустившуюся на колени у холмика. Ее поразила холодная нагота этих могил, – казалось, здесь лежали бедные родственники, нарочно забытые семьей мертвецов на своем празднике. Она направилась к выходу, купила у кладбищенского сторожа сноп цветов и, не думая о том, что ее неожиданный порыв может показаться вызовом, вернулась к заброшенным покойникам, лежавшим под неубранной землей, и разбросала по ней цветы. Старушка тихо дочитывала молитву. Когда она кончила, Аннета опять взяла ее под руку, и они направились к выходу.

Тут только им бросилось в глаза, что на краю проклятого участка стоит, наблюдая за ними, кучка людей. Бедно одетые женщины с детьми, мелкие буржуа галдели, указывая на них. Поодаль стояли две-три дамы, молча следившие за этой сценой. Гильметт и ее спутница, волей-неволей прошедшие вдоль этой живой изгороди, почувствовали, что она не без колючек. Одна кумушка воскликнула:

– Носить наши цветы этой падали! У Аннеты закипела кровь. Но она сдержалась и прошла молча, гордо подняв голову. Ее не смели трогать. А с Гильметт церемониться не стали. Ее осыпали бранью:

– Старая подлюга! Продалась!

– Ясное дело! – сказала та же кумушка. – Кто же не знает, что она нажилась на торговле с бошами?

Старушка тихонько посмеивалась… Хороша нажива! Ведь она все потеряла… Аннета была менее мудра. Она взяла Гильметт под защиту – по своей привычке атакуя. Она сказала, что гнусно давать волю злобе перед лицом смерти, что под землей все равны: нет никакой разницы между теми, кто покоится здесь или там! В ответ посыпались возражения. Аннета, потеряв самообладание, – заявила, что она почитает немецких покойников не меньше, чем тех, кто погиб за Францию: все одинаково обречены, все – жертвы…

Она наговорила достаточно, чтобы все три местные газеты трех цветов, от красного до белого, почтили ее в следующем же номере язвительными статьями. В них были изложены возмутительные речи преподавательницы, присланной университетом и состоящей на государственной службе; правительству предлагалось воздать ей по заслугам.

Развязка наступила быстро. Аннету вызвали к директору коллежа. Ей учинили краткий и строгий допрос; она даже не пыталась оправдываться. Ее уволили. Аннета без всяких возражений стала готовиться к отъезду. Она устала.

К тому же пришла пора действовать. Ей нужна была свобода.

Питан был готов. Он тщательно продумал свой план. Проверил на месте все подробности. Он решил, что сам поедет за Францем и посадит его в поезд, а Аннета будет сопровождать его до последней станции перед французской таможней. Там за птичкой явится друг Питана – он отведет его обходным путем к границе. На самой границе стояла гостиница, которая по странной и счастливой случайности находилась на территории двух государств: одна дверь выходила во Францию, а другая в Швейцарию. Перейти в этом месте границу было легче легкого. Самую опасную часть плана Питан взял на себя. Аннету щадили. Но и ее роль была сопряжена с опасностью.

Ей предстояло купить в Париже два билета в Швейцарию; чтобы получить их, следовало представить в кассу два паспорта со штампами, на которых проставлялись место назначения и точная дата выезда. Питан взялся достать паспорт с указанием примет, совпадающих с приметами Франца. Но Аннета по каким-то причинам паспорта не получила. Время летело. Срок приближался, Аннета решила затребовать два паспорта, один на свое имя, другой на имя сына. Безрассудная затея. Другой возраст, другая внешность. Но ждать нельзя было. Смелость города берет! Аннета, впрочем, рассчитывала, что паспорт придется предъявить лишь при покупке билетов.

Паспорт она без труда получила в Париже через посредство Марселя Франка, тогда как многие другие имевшие больше прав на такую поездку, теряли недели на хлопоты и в конечном итоге получали отказ. Хороши правила! Они ударяют как раз по людям ни в чем не повинным. В оправдание Аннеты надо сказать, что она даже не понимала, как ей повезло. Если она чего-нибудь хотела, то уж хотела так страстно, что не сомневалась в успехе, и ее вера сообщалась тем, от кого зависело исполнить ее просьбу. Как на причину ходатайства она указала на слабое здоровье сына, которого она хочет повезти в Швейцарию. Марсель не углублялся в подробности и занялся хлопотами.

Аннета покинула провинциальный городок накануне назначенного Питаном дня. Она приняла все меры, чтобы за ее отъездом из провинции немедленно последовал отъезд из Парижа. В промежутке она нигде не задерживалась и жила, как птица в листве; она ускользнула от надзора и в провинции и в Париже, так как не известила о своем проезде через Париж никого из своих. Сильвии было известно, что сестру уволили и по какой причине, но не было известно о дне ее возвращения. Аннета решила пробыть в Париже ровно столько времени, сколько необходимо для подготовки экспедиции; лишь после успешного окончания дела она подаст о себе весточку родным. (А в случае провала они узнают о нем очень скоро!).

Итак, она приехала, никого не известив, вечером девятого ноября, с наступлением темноты; остановилась в маленькой гостинице близко от вокзала железной дороги Париж – Лион – Средиземное море. И опять ее выручил счастливый случай. Швейцарская граница все время была закрыта. Закрыли ее в конце октября посла катастрофы на итальянском фронте. Еще девятого ноября в Швейцарию никого не пропускали. И вот десятого граница снова открылась – говорили, что только на один день. А это и был день, назначенный Питаном. Лихорадочно возбужденная, Аннета потратила утро и дневные часы на получение паспортов и виз, на выполнение всевозможных формальностей, ожидание в бесконечных очередях то в полицейском управлении, то в министерстве иностранных дел. Затем она купила на вокзале билеты.

После того как все было сделано (ненастный день склонялся к вечеру, моросил дождь). Аннета, в предвидении трудной ночи, вернулась в гостиницу отдохнуть. Но в номере стоял адский холод. Теперь, когда с делами было покончено, Аннета начала волноваться. Разбитая усталостью, она невольно стала подумывать о возможности провала. Не разошлют ли сразу оповещение о бегстве Франца? Не опоздает ли он к отходу поезда? А ее пропустят с двумя билетами? Ну, довольно! Там видно будет… Все хорошо в свое время! Сейчас думать воспрещается!.. Она вспомнила, что не запаслась провизией. Франц приедет истомленный. Она вышла на несколько минут.

Был пятый час. Дневной свет угасал. Казалось, над городом носится чье-то влажное и вялое дыхание. Безостановочно моросил мелкий дождик, ровный и пронизывающий, как будто сочившийся не только из невидимого неба, но даже из стен и мостовой. Париж был закутан в туман, как спящий человек в одеяло. В четырех шагах не было видно ни зги. От струящейся завесы вдруг отделялись фигуры прохожих; натыкаясь друг на друга, они снова ныряли в облако тумана. Для тех, кто не хочет быть замеченным, это не только укрытие, но и западня…

И вдруг стена тумана раздалась, в щель просунулось юное удивленное лицо, послышался крик, и как ни быстро сердце Аннеты узнало это лицо, чья-то рука еще быстрее схватила ее за локоть: перед ней был Марк.

– Мама!.. Ты!..

Аннета оцепенела от удивления… Уж эту встречу она никак не могла предугадать!.. Марк смотрел на нее с радостью и любопытством. И, забравшись под зонтик Аннеты, поцеловал ее. Их губы и щеки были мокры от дождя. Она с трудом пришла в себя. Марк спросил:

– Ты, значит, вернулась? Ты – домой? Она ответила:

– Нет. Я здесь только проездом.

Марк удивился:

– Как?.. Ноты заночуешь здесь?

– Нет, я опять уеду вечером.

Он ничего не понимал.

– Как?.. Вечером уедешь? Куда, почему, на сколько времени?.. Когда ты приехала?.. Ты только – проездом? И даже не известила меня!

Она взяла себя в руки.

– Извини меня, мальчик! Я сама узнала об этом в последнюю минуту.

Он снова стал осыпать ее вопросами, настойчиво и раздраженно.

– Я объясню тебе потом. На улице, под дождем – как тут разговаривать?

– Ну так идем домой! Ведь до вечера есть еще время.

– Нет, мне надо идти на вокзал.

Марк смотрел на нее нахмурившись.

– Ну что ж, я провожу тебя на вокзал.

Аннете надо было еще вернуться в гостиницу. Она хотела, чтобы сыну стало известно, где она остановилась. Посвятить его в свои планы она не могла. По тысяче причин! Нельзя впутывать его в это дело. Да и что он подумает? Она не была уверена в нем, в твердости его характера; она считала, что он не способен проникнуться ее идеями, что он относится к ним враждебно. Нет, она ничего не может ему сказать! На карте – жизнь другого… Но не говорить – значит только укрепить в нем подозрения. Они и так уже зашевелились. Что он думает о ее таинственной поездке. Она покраснела.

– Иди домой, мальчик, – сказала она. – Видишь, как припустил дождь.

Ты промокнешь.

Он пожал плечами:

– Ты же не приехала без багажа. Где ты оставила чемодан? Я сбегаю за ним, понесу.

– Мне никто не нужен.

Он обиделся, но сделал вид будто не расслышал, что она сказала. Он хотел знать, куда она едет:

– Ты уже взяла билет? Аннета не ответила. Он шел за ней следом. Она чувствовала, что он наблюдает за ней. Искала благоприятного предлога, чтобы расстаться с ним, и ничего не могла придумать. На перекрестке она остановилась и заставила себя заговорить повелительным тоном:

– Расстанемся здесь! Он упрямо сказал:

– На перроне.

Аннета сухо сказала:

– Прошу тебя, оставь меня.

Он продолжал шагать с ней рядом. Аннета вспыхнула. Она взяла его за плечо:

– Довольно! Я запрещаю тебе идти за мной.

Он остановился, восприняв ее слова, как пощечину. Аннета сознавала, что этого оскорбления он не простит. Но она начала. И теперь надо идти до конца, раз это – единственное средство устранить сына. Марк, оскорбленный, заговорил оскорбительным тоном:

– Что ты намерена делать? Ты мне не доверяешь?

– Нет.

Он повернулся и ушел.

Она позвала его:

– Марк, поцелуй меня! Марк, уязвленный, не обернулся. Он засунул руки в карманы, сердито поднял плечи – и ушел. Туман скрыл его.

Аннета, стряхнув с себя минутное оцепенение, кинулась вслед за сыном.

– Марк!.. Боже мой!..

Он исчез. Она бежала, сталкиваясь в тумане с прохожими. Она хотела ему сказать:

«Прости!.. Я объясню тебе… Подожди!..»

Слишком поздно! Он был далеко. Темнота, туман поглотили его. Через несколько минут Аннета повернула обратно. Надо было позаботиться о другом. Другой ждать не мог.

Нахлынувшие заботы отвлекли ее от мысли о Марке. У входа на перрон ей предстояло закомпостировать два билета. Но контролеры пропускали входящих по одному. Ни малейшей гарантии, что они согласятся проштемпелевать и второй билет. Случай выручил Аннету в третий раз. Только что прошла целая семья. Отец, мать, трое детей. Один был на руках у отца, другого вела мать, третья, девочка лет двенадцати, немного отстала. Аннета, улыбаясь, взяла ее за руку и подала два билета чиновнику, – тот по рассеянности не заметил подмены. Она прошла, ласково болтая с девчуркой, а затем подвела ее к родителям.

Пассажиры толпились в вагонах. Купе были набиты битком. Аннета стояла в коридоре. Прошло много времени, прежде чем поезд наконец тронулся и умчался в ночь; огни потушили, опасаясь неприятельской авиации: было получено предупреждение о возможности воздушного налета. Поезд остановился во мраке. Дождь стучал по крыше и оконным стеклам. А поезд все стоял.

Казалось, что они забыты, затеряны среди полей. Было сыро и холодно. Аннета заснула стоя – притулившись между стенкой и соседями, жавшими ее с двух сторон. Колени и лодыжки у нее ныли. Она умирала от усталости. Ей что-то снилось, она вздрагивала от толчков и опять погружалась в грезы.

Снились ей Марк и Франц. Она была в комнате – у себя в комнате, в провинции. Франц пришел за ней. Они собираются вместе уехать. Укладываются. Все уже готово… Вдруг распахнулась дверь… Марк… Франц скрывается в смежную комнату. Но Марк видел его. Он улыбается злой улыбкой, какая иногда бывает у него; лицо его непроницаемо. Он вызывается проводить Аннету. Но Аннета знает, что он хочет выдать пленного. Он двинулся к дверям, за которыми скрылся Франц. Аннета становится у порога. Марк говорит:

– Пусти же, мама! Мне хочется повидаться с милым Францем. Мне надо с ним побеседовать.

Аннета кричит ему:

– Я знаю, чего тебе хочется. Но ты не войдешь!

Они стоят лицом к лицу и с вызовом смотрят друг на друга. Ужас овладевает Аннетой. В насмешливом взгляде Марка вспыхивает жестокая искорка.

Он говорит, отталкивая мать, загородившую проход:

– Погоди же!.. Я его накрою, твоего любовника!..

Страх, возмущение вызывают у Аннеты взрыв бешенства. В руке у нее откуда-то взявшийся кухонный нож; еще секунда – и этот нож вонзится…

Судорожно напрягая силы, чтобы вырваться из бездны преступления, она просыпается и видит, что стоит в вагоне, в полной темноте. Она тяжело дышит. Ужас и стыд… Ей перехватывает дыхание. Оскорбление, нанесенное сыном, нанесенное сыну, постыдное подозрение, запятнавшее обоих (он, она – это же одно целое!), ветер убийства-все это оледенило ее дрожащее тело. Она говорит себе:

«Может ли это быть? Может ли быть, чтобы такая мысль промелькнула у меня, пусть даже на один миг, чтобы она была во мне?..»

Аннета считала себя виновной в двойном преступлении перед своим мальчиком: в его гнусном подозрении и своем покушении на сына… И Анне га не могла вытолкнуть из своего мозга назойливой мысли:

«Если бы дело так обернулось, убила бы я его?..»

Она подумала, что со сна, быть может, разговаривала вслух и соседи могли ее услышать, – это отрезвило ее. Она стиснула зубы и подавила рыдания, от которых у нее подымалась грудь. И снова услышала грохот катящегося во мраке поезда… Нет! Никто не проник в тайну ее лихорадочных видений. У каждого были свои. И в спасительном мраке она отирала жгучие слезы. Разговор между двумя соседями вернул ее к действительности.

По их словам, поезд переменил маршрут, он свернул налево, вместо того чтобы идти на Бурбоне. Аннета вздрогнула. Она разминется с Францем!..

Приникнув лицом к стеклу, она смотрела, ничего не видя, на густые тени, бежавшие перед ней, и не узнавала местности. Но на первой же остановке она задрожала от радости. Та самая станция…

Аннета озиралась… Два крестьянина. Солдаты. Но тот, кого она ждала, не сел в поезд. Она уже не сомневалась, что все погибло. Снедаемая тревогой, она попыталась пройти по коридору. Но трудно было продвигаться, переступая через лежавшие вповалку тела. Поезд опять тронулся и опять застрял где-то между станциями: здесь чинили путь; вновь потушили огни.

Нагнув голову, Аннета ощупью пробиралась по застывшему людскому потоку и вдруг наткнулась на затор… Поезд дернулся, загорелись огни, и Аннета увидела в белесом свете фонаря того, кого искала!.. Лицом к лицу с ней.

От радости их глаза ярко засияли, губы встретились… Словами не скажешь! Когда ум изнемогает, говорит тело… Потерянный брат снова находит сестру свою…

Францу почудилось, что он безнадежно заблудился в каких-то дебрях. Не зная, куда идти, когда сойти, как действовать, он совсем обезумел. Аннета показалась ему ангелом, ниспосланным небесами. Он обнимал ее, точно малое дитя. А она, счастливая, прижалась к нему, как курица к цыпленку.

Придвинувшись друг к другу, они рассказывали шепотом, полусловами свои приключения. Хитрый Питан решил обойти станцию, эту мышеловку, я повел его полями к насыпи, где поезда останавливались из-за дорожных работ, и здесь, во мраке. Франц сел в поезд…

Часом позже им предстояло пересаживаться. Проверили билеты. Самая большая опасность уже миновала. Оставался рискованный прыжок через границу. Но теперь они осмелели. Франц уже не сомневался в успехе. Он бросился из одной крайности в другую. И мальчишеская веселость Франца передалась его спутнице. Аннета уже не раздумывала о своей усталости, заботах, дурных снах, о своем дорогом мальчике, о том, что в ее волосах появились белые нити. Взбудораженные, смеющиеся, говорливые, они напоминали двух школьников, которые наслаждаются удачно разыгранной шуткой. Они изображали брата и сестру. Франц потешался, разговаривая с Аннетой об их мнимой торговле часами в маленьком городке Швейцарской Юры, о соседях с уморительно нелепыми фамилиями. Если бы кто-нибудь из пассажиров знал правду, он счел бы их помешанными – так весело они смеялись. Но их нервы были слишком натянуты. Еще будет время горевать!..

Наконец они задремали. И вдруг голова Франца приникла к лицу соседки, а к его волосам – щека спящей Аннеты… Но посреди сновидения, шелковистого, мягкого, как подушка, к которой прильнула Аннета, ее разбудил долг:

«Проснись! Стучат…»

(Она сопротивлялась…).

«Проснись. Стучат…»

«Кто?»

«Тот, кого ты любишь!..»

(Аннета увидела Марка, но она называла его разными именами.).

«… Его преследуют. Вставай! Открой!..»

Она напрягла все силы, но тут ее снова одолела дрема – ей показалось, что она упала на свою кровать, – и вдруг набралась храбрости и соскочила на пол. Ее глаза открылись. Уже рассвело. Поезд остановился. Здесь Францу надо было сойти.

Аннета поспешила разбудить его. Она сошла вместе с ним. Они отправились, как было условлено, в трактир. К их столу подошел пожилой, уже с проседью в волосах крестьянин. Он был спокоен, нетороплив в словах и движениях. Он спросил, как поживает Питан. Все трое выпили черного кофе.

И теперь уже все выглядело так, будто двое мужчин пришли сюда из деревни, чтобы встретиться с проезжающей Аннетой. Они попрощались с ней и подошли к конторке. Крестьянин здесь, по-видимому, был свой человек. Он спокойно, своим певучим говором, обменялся двумя-тремя словами с буфетчиком. Затем не спеша вышел через боковую дверь. Франц нес купленный крестьянином ящик с пивом. Аннета вернулась в вагон. Поезд тронулся.

Из окна купе ей была видна белая дорога под серым небом, среди сверкающих, заснеженных полей, опоясанных стеной гор, и по ней ехала, все удаляясь, отыскивая брешь в кордоне государств – в кордоне тюрем, – телега, увозившая друга к умирающему другу.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Зимний ветер насквозь продувал большой город, раскинувшийся по берегам Женевского озера, светлый, холодный, залитый солнцем.

Аннета вошла в ближайшую к вокзалу гостиницу и заказала на ночь два номера. Она с трудом держалась на ногах, но отдыхать было не время. Тревога и волнение не позволяли ей предаваться отдыху, пока она не узнает, что Франц спасен. Хотя он никак не мог приехать раньше вечера, она поджидала его чуть не с полудня в привокзальном саду, где они уговорились встретиться. В изнеможении бросаясь на скамью и тут же вскакивая, мечась по аллеям, разбитая усталостью, продрогшая на холодном ветру, она покидала свой пост лишь потому, что боялась обратить на себя внимание, и слонялась поблизости. День прошел, наступил вечер. Аннета вернулась в свой номер. Из окна она различала угол сада и ворота. Напрягая зрение, она всматривалась при свете электричества в силуэт каждого прохожего.

Около десяти часов она опять вышла. В аллеях, громыхая, как телега, носился ледяной ветер. Звезды в небе, казалось, мигали от его дыхания, и Аннете чудилось, что эти огоньки вот-вот померкнут.

В половине одиннадцатого наконец показался Франц – да, это его неуверенная походка, его торопливый шаг. Он похож на заблудившегося взрослого ребенка, который кусает губы, чтобы не заплакать. Франц прошел мимо Аннеты, не видя ее. Когда она окликнула его, он завопил от радости. Аннета жестом заставила его прикусить язык; она сияла. Франц был весь в грязи, – казалось, он подобрал ее на всех пройденных дорогах. На повороте аллеи Аннета стала счищать ее рукой: ему не следовало обращать на себя внимание своим видом. Франц не возражал и не извинялся, – он весь отдался радостному сознанию, что он уже не одинок, что он может все рассказать ей.

Аннета просила его подождать, пока они не придут в гостиницу, – там они наговорятся. Пробыв весь день и вечер на холоде, она простудилась, но была так счастлива, что не думала об этом. С вокзала катилась волна пассажиров. Франц незаметно вошел в гостиницу. Аннета записала его как своего брата.

У них были смежные номера. Аннета накормила Франца. Он ел жадно – и говорил, говорил, не уставая рассказывать все подробности бегства. Аннета, наклонившись к нему, все подсовывала ему пирожки, чтобы он говорил не так громко. Она сидела полусонная, со слезящимися от насморка глазами, с тяжелой головой, сморкаясь, чихая. Франц ничего не замечал. Он никак не мог насытиться и наговориться. И как ми утомлена была Аннета, ей не хотелось, чтобы он замолчал. Стук в стенку напомнил им, что существуют и другие. Франц умолк. И вдруг его сморила усталость: в полном изнеможении он бросился на постель и заснул. Но лихорадочно возбужденная Аннета ворочалась с боку на бок, прислушиваясь к звукам, доносившимся из соседней комнаты. Дверь была открыта. Анна упивалась мирным дыханием своего юного спутника, радостной мыслью, что она спасла его. Горло у нее болело, грудь заложило. Она закрывала рот одеялом, чтобы Франц не слышал, как она кашляет.

Наутро она поднялась рано, почистила одежду и вышла позвонить по телефону матери Жермена:

– Едем…

Вернувшись, она обнаружила, что Франц еще спит. Она не решалась будить его. Она смотрела на него. Потом взглянула в зеркало: увидела свое красное от насморка, обветренное лицо, припухшие глаза и нос – и огорчилась. Но эта тень набежала и ушла. Пожав плечами, Аннета рассмеялась.

Поезд в Шато д'Экс уходил утром. Она разбудила заспавшегося Франуа.

Он ничуть не удивился, увидев ее возле себя. Он-то, стеснявшийся женщин, как дикарь! Аннета уже не была для него женщиной; она сушествовала, чтобы служить ему. Она печется о нем – что же, это в порядке вещей. Доверие свое он дарил легко и так же легко мог отнять его. Когда Аннета сказала ему, что сегодня же вечером он будет у своего друга, на его подвижное лицо набежала тень: ведь он уже почти у цели, как страшно!.. Но вдруг он задрожал от нетерпения и начал одеваться на глазах у Аннеты: на нее можно было не обращать внимания.

Они ушли из гостиницы. Франц предоставил Аннете хлопотать обо всем: платить, покупать билеты, искать поезд, выбирать места, он не помог ей даже нести вещи. Однако задержался, чтобы купить для нее букетик фиалок.

Он был совершенно лишен практического чутья и сопротивляемости; на перроне его закружила волна пассажиров; если бы Аннета не обернулась, не ободрила его жестом, не подождала его, он бы потерялся в толпе. Такие люди, как Франц, не умеют сосредоточиться на том, что они делают в данную минуту. Он весь был во власти чувств, вызванных предстоящим свиданием.

Аннета безуспешно пыталась отвлечь его. В дороге он ничего не видел и плохо слушал. У Аннеты теперь было время присмотреться к нему. Он жил ожиданием и порывом, радостью и страхом. Не Аннета была перед ним, а Жермен. Каждый оборот колеса приближал его к Жермену. Аннета видела, что губы его шепчут, – он говорил с другом, который шел ему навстречу.

Когда они сошли с поезда в Шато д'Экс, она предложила ему убавить шаг. Она пришла раньше его на дачу Шаваннов – надо было подготовить Жермена.

Больной в ожидании Франца лежал в кресле на террасе, тщательно одетый. Возле него была мать. Он хотел подняться, но у него подкашивались ноги. За четыре месяца, прошедшие с тех пор, как Аннета рассталась с ним, он изменился до неузнаваемости. Она ужаснулась силе разрушения, произведенного болезнью, и, как ни быстро сна овладела собой, первый взгляд сказал ему все.

Когда Аннета вошла, Жермен попытался подняться ей навстречу, но понял, что это невозможно, и покорился. Аннета заговорила с мим; он смотрел на нее, как смотрят на ширму, заслоняющую того, кого жаждут увидеть; он насупился, выражая этим желание удалить препятствие. Аннета отошла в сторону и, обернувшись к полураскрытой двери, позвала того, кого искали глаза Жермена. Франц, шатаясь, вошел. Он остановился, увидел, кинулся…

Друзья встретились…

На протяжении нескольких месяцев они постоянно видели в своем воображении минуту встречи, переживали ее… И все произошло не так, как они это рисовали себе…

Они не взяли друг друга за руки. Не обнялись. Не произнесли ни одного из тех слов, которые еще за минуту до того готовы были сорваться у них с языка… При первом же взгляде на Жермена Франц, скованный в своем порыве, рухнул на пол у кресел и зарылся лицом в одеяло. Он застыл от ужаса, увидев друга, которого оставил в расцвете сил и теперь не узнавал. И Жермен, уловивший эту молнию испуга, вдруг отчетливо разглядел себя в ее свете. Между ними стояла смерть, она разлучала их.

Жермен, мертвенно-бледный, окаменевший, чувствовал, что к его ногам приникла голова друга; он гладил ее, стремясь защитить Франца от невысказанного ужаса. Но этот ужас заразил и Жермена. Оба поняли, что стоят на разных берегах, принадлежат, разному времени. Маленькая разница в возрасте разрослась до бесконечности. Один принадлежал к поколению мертвых, другой – к поколению живых. Жерм без возмущения, но внутренне холодея, примирился с неизбежностью: он, старший, уже наполовину ушедший туда, должен утешать того, кто еще остается здесь… Боже! Как они были далеки друг от друга!..

Франц всхлипывал. Жермен обратился к двум женщинам, – они отошли, заметив вырвавшийся у него жест нетерпения, и держались теперь в тени, у входа на террасу:

– Вы же видите, что ему тяжело!.. Уведите его!

Аннета увела Франца в дальний угол; она усадила его, она шептала ему слова утешения, по-матерински пробирала его. Он отер слезы, ему стало стыдно, и он утих.

Упав на подушку, обессиленный Жермен всматривался безжизненным взором в зловещий лик угрюмых гор; он не слушал, что говорила ему мать.

После этого первого потрясения друзья взяли себя в руки. Применившись к новым обстоятельствам, ум опять начал строить. И сердце кое-как залечило раненую иллюзию, которая была нужна ему, чтобы жить и чтобы умереть.

Из двух друзей тот, кто больше слушался инстинкта и, значит, искуснее обманывал себя, – Франц, – быстрее забыл то, о чем не хотел помнить. Вечером, оставшись у себя в комнате (его поместили в соседнем домике), он излился Жермену в пылком послании; он обманывал себя и пытался обмануть его, придавая другой смысл волнению, которое прорвалось у него при первой встрече. И при новом свидании ему почти удалось увидеть в Жермене тот образ, который он прежде рисовал себе. Вернулась близость, а с ней и непринужденность. У Франца даже стала преобладать нотка молодой беспечности. Но если он забыл, то Жермен не забывал. Он не мог забыть прошлое по одному тому, что впереди у него не было будущего. То, что понято – понято: никаких скидок! У него осталось жгучее воспоминание о том, что в первое мгновение, при виде его, на лице Франца отпечаталось выражение ужаса. Этот ужас Жермен еще и сейчас порой улавливал в нем – как мгновенную вспышку молнии. В разгар беседы по оживленному лицу Франца скользила тень, он чуть-чуть морщил нос или бровь. Этого было достаточно! Обостренно чуткий взгляд Жермена проникал сквозь телесную оболочку в самую душу: Франц чувствовал смерть и старался от нее уйти. Потом он брал себя в руки. Слишком поздно! Он не мог одолеть своего отвращения перед могилой.

Жермен с горечью говорил Аннете:

– Он здоров. Он прав.

Однако иллюзия постепенно заткала все дыры в своей паутине. Францу удавалось не замечать на лице больного следы пальцев, лепящих маску смерти. Он даже забыл о неминуемо надвигавшемся часе. Да и Жермен в присутствии друга оживлялся; его губы казались краснее, как будто он украдкой подкрашивал их. Как-то Аннета сказала ему об этом шутя. Он спросил:

– Это вы в шутку? Ну, так вы угадали. Я – старая кокетка… Бедный мальчик! Я боюсь его пугать…

Но когда начинался приступ болей, которых Жермен не мог осилить, он обычно просил Аннету увести Франца на прогулку, чтобы тот не видел его.

Сначала предполагалось, что Аннета останется в Шато д'Экс на день, на два. Она намеревалась сдать друга на руки другу и на следующий же день вернуться в Париж. Но, увидев, в каком тяжелом состоянии находится Жермен, она отложила отъезд. Она не могла покинуть его на пороге царства мрака. Хотя Жермен ни о чем не просил ее (ему отвратительно было думать, что он обуза), тоскливая жажда ее присутствия невольно прорывалась у него наружу. Он теперь опасался остаться наедине с Францем, Аннета чувствовала, как она нужна двум друзьям. И отложила свой отъезд, несмотря на обязанности, призывавшие ее в Париж; хоть немного облегчить муки странника, который расставался с нашим Старым Материком, было для нее долгом, который перевешивал все остальное.

Тяжелую ношу взвалила на себя Аннета: она сделалась поверенной двух друзей. Она была единственным человеком, с которым они могли делиться сокровеннейшими своими помыслами: ведь они уже не смели открывать их друг другу. Особенно нескромным был Франц. С той минуты, как он уверовал в нее, он доверил ей всего себя. Он говорил обо всем, о чем принято умалчивать.

Аннета не заблуждалась. Она знала, что Франц и Жермен откровенны с ней не потому, что она – Аннета, но потому, что она, безыменная женщина, здесь, под рукой, а им нужен благожелательный и надежный слушатель, с которым они могли бы не стесняться. Это еще не доказывало, что они привязаны к ней. Они были полны только друг другом и собой. Но, зная это, Аннета все же вбирала в себя властное дуновение этой необычной дружбы.

Незримые лучи их любви на пути друг к другу проходили сквозь ее душу.

Франц говорил Аннете (они гуляли вместе):

– Я его люблю. Я люблю только его. С ним я не могу говорить об этом – он так сурово смотрит на меня! Не разрешает. Не терпит сентиментальности, как он выражается… Но при чем тут сентиментальность? Он ведь и сам знает это. Он хорошо знает, что я думаю, но ему не нравится слушать такие вещи. По его мнению, это нездорово. Я не знаю, что такое: здорово, нездорово. Но я знаю, что люблю его и что это хорошо, – это не может быть плохо. Я люблю только его и никого другого… Я не люблю женщин – и никогда не любил их… Да, мне приятно смотреть на них, когда они хороши, – как на искусно сделанные вещи. Но что-то в них всегда меня отталкивает. Притягивает и отталкивает. Это совсем другая порода. И меня нисколько не удивило бы, если бы они, по примеру некоторых насекомых, пожирали самца, после того как обессилят его. Я не люблю касаться их… Вы смеетесь? Что я сказал?.. А! Извините, забыл… (Он держал ее под руку.).

Вы, вы – не женщина.

– Что же я такое?

– Вы – это вы.

(«Ты хочешь сказать, – думала Аннета, – что я – это ты, что я принадлежу тебе, что я не в счет… Пусть так, милый мой эгоист?..»).