Текст книги "Очарованная душа"

Однако Ноэми умела прятать свое самолюбие в карман, когда ей это было выгодно. Она не теряла времени. Наученная горьким опытом, она теперь знала, какую ошибку сделала в прошлом. Она поняла: чтобы удержать мужчину, мало одних любовных сетей. Нужно тешить его тщеславие и приноравливаться к его пунктикам. И Ноэми удивила Филиппа, проявив неожиданный интерес к затеянной им кампании, и даже не поленилась вникнуть во все подробности. Филипп догадывался об ее тайных целях. Но участие Ноэми, искреннее или притворное, было ему приятно. Он с удовольствием убеждался, что она умна: Теперь Ноэми больше не прятала свой ум, помня, что именно этим оружием победила ее Аннета. Она пустила его в ход и еще отточила. Она не стремилась, как Аннета, понять сущность этой борьбы, иметь суждение о ней. Это было дело ее супруга и господина. Она ограничила свою роль тем, что подсказывала Филиппу ловкие ходы, которые могли обеспечить ему успех. Филипп восхищался ее изобретательностью.

К этому времени полемика в газетах приняла крайне ожесточенный характер. Ноэми поборола скуку и отвращение, которые в ней вызывали эти мужские споры, – она поняла, что ей следует решительно вмешаться. Она принялась с дерзким остроумием защищать в светских гостиных смелые идеи мужа.

Ее грация, юмор, веселая пылкость, сочетание мальчишеского задора с напускной серьезностью немного шокировали, но и очень забавляли светское общество. Она привлекла на свою сторону несколько молодых дам, которым очень хотелось доказать, что они лишены предрассудков. А хитрая Ноэми остерегалась рвать с предрассудками. Щедро угощая их непочтительными щелчками, она в то же время запасалась индульгенциями в лагере блюстителей нравственности и почтенных людей. Она с важным видом проповедовала, что бедняки вправе не иметь детей, но зато долг богатых снабжать ими государство и общество. Нужно было иметь немало апломба, чтобы заявлять такие вещи, ибо сама Ноэми за семь лет брака не удосужилась выполнить этот долг. Но сейчас она пришла к выводу, что пора проявить такой героизм.

Филиппу очень скоро стало известно о возвращении Аннеты. Он пытался застать ее дома в те часы, когда она обычно бывала одна. Но Аннета приняла необходимые предосторожности: он всякий раз находил дверь запертой.

Ни обида, ни развлечения не ослабили страсти Филиппа к Аннете. Ее сопротивление только ожесточило его. Не такой он был человек, чтобы ему можно было легко дать отставку…

Они случайно встретились на улице. Увидев его за несколько шагов, Аннета побледнела, но не уклонилась от встречи. Подойдя, Филипп сказал решительно:

– Ты идешь домой? Пойдем вместе.

– Нет, – сказала Аннета.

Они зашли в садик у церкви. Запыленное деревцо едва заслонило их от глаз многочисленных прохожих. Приходилось сдерживаться. Филипп сказал резко:

– Ты боишься меня.

– Нет, не тебя, а себя.

В душе Филиппа боролись гнев и любовь. Но когда его суровый взгляд встретился со взглядом Аннеты, не избегавшим его, он прочел в нем такую стойко подавленную муку, что гнев его растаял. Он спросил уже мягче:

– Почему ты от меня сбежала?

– Потому что ты меня убиваешь.

– Что же, ты совсем не умеешь любить?

– Умею. Потому-то я и убежала. Я боюсь, что возненавижу тебя.

– Ненавидь сколько твоей душе угодно! Ненависть-та же любовь.

– Это не для меня, – возразила Аннета. – Не могу я этого вынести.

– Ты не такая слабая, чтобы не могла снести все то хорошее и дурное, что дает любовь.

– Я не слабая, Филипп. Но я хочу, чтобы меня любили по-настоящему: душой и телом. Не хочу половинчатой любви.

– Душа – это вздор! – сказал Филипп.

– Вот как? А чему же ты отдаешь все силы? Чему ты посвятил себя чуть не с колыбели – разве не своей идее?

Он пожал плечами:

– Самообман!

– Но ты же этим живешь! У меня тоже есть свой идеал, не убивай его!

– Чего ты, собственно, от меня хочешь?

– Хочу, чтобы до того дня, когда мы решим, быть нам мужем и женой или нет, мы не встречались.

– Да почему же?

– Потому что я не хочу, не хочу больше прятаться, не хочу никакого дележа, не хочу, не хочу!..

Аннета утаила от него главную причину. Себе она говорила:

«Если я опять сдамся, меня скоро не хватит даже на то, чтобы хотеть чего-то иного. Я перестану себе принадлежать, я стану игрушкой, которую загрязнят, а затем сломают».

Неспособный понять этот инстинктивный бунт души против губительных плотских страстей, Филипп все еще хотел видеть в упорстве Аннеты только недоверие и хитрость женщины, которая навязывает ему свою волю. Он, правда, не говорил этого прямо, но и не скрывал, что так думает. Прочтя это в его лице, Аннета порывисто встала и хотела уйти. Но Филипп, дрожа от нетерпения и усилий, которые он делал над собой, чтобы не привлечь внимания прохожих, сильно сжал ее руку и сказал, стараясь смягчить гневные ноты в голосе:

– А я не соглашусь, ни за что не соглашусь с тобой расстаться! Хочу с тобой видеться… Молчи, не спорь!.. Здесь невозможно разговаривать… Я приду к тебе вечером.

– Нет! Нет! Филипп повторил:

– Да! Приду. Я не могу жить без тебя. Да и ты без меня тоже.

Аннета возмутилась:

– Я могу.

– Лжешь! Они спорили без жестов, тихим, но резким шепотом, в котором звучали вопли души. Они скрестили взгляды. Филипп первый сдался и сказал с мольбой:

– Аннета!..

Но у Аннеты еще горели щеки от стыда, что ее так грубо изобличили во лжи, от стыда за себя, потому что она действительно солгала. Она вырвала у Филиппа руку и ушла.

Вечером Филипп пришел к ней. Весь день она с ужасом ждала этой минуты, боялась, что у нее не хватит твердости запереться от него. Она не хотела больше столкновений с этой безжалостной страстью. Она убедилась, что невозможно жить с горящим факелом в груди. Надо было оторвать его, отшвырнуть, пока еще не изменила сила воли. А сможет ли она? Ведь она любит Филиппа. Она любит этот огонь, который ее сжигает. Завтра она полюбит и свой позор и тяжкие оскорбления. Краснея от стыда, она признавалась себе, что и сегодня утром в ее бунте против Филиппа была какая-то доля сладострастия…

Она узнала его шаги на лестнице. Услышала звонок у двери, но не двинулась с места. Филипп позвонил вторично, потом стал стучать. Аннета, уронив руки, откинувшись на спинку стула, твердила себе:

– Нет, нет…

Да если бы она и решила встать и отпереть ему, – она не могла бы: у нее захватило дух…

За дверью тишина. Ушел?

Аннета невольно встала, еще не успев принять решение. Пошатываясь, на цыпочках подкралась к двери. Скрипнул паркет под ногой. Аннета остановилась. Прошло несколько секунд, ничто не шелохнулось. Но она чувствовала, что Филипп притаился за дверью и ждет. И Филипп тоже знал, что Аннета стоит по другую сторону двери и вслушивается… Нависло тяжелое молчание. Оба следили друг за другом… Наконец голос Филиппа вплотную у двери произнес:

– Аннета, ты дома. Открой!

Аннета стояла, прижавшись к стене, чувствуя, как у нее замирает сердце, и не отзывалась.

– Я знаю, что ты дома. Нечего прятаться… Аннета, отопри! Мне надо с тобой поговорить!..

Филипп понижал голос, чтобы его не услышали на лестнице. Но бурная волна смешанных чувств поднималась в нем, он сейчас способен был взломать дверь.

– Мне непременно нужно тебя видеть… Как хочешь, я все равно войду…

Молчание.

– Аннета, я тебя обидел сегодня утром. Прости!.. Ты мне нужна. Чего ты хочешь? Скажи – я все сделаю…

Молчание. Молчание.

Филипп сжимает кулаки. Он готов задушить ее.

Прильнув губами к замочной скважине, он рычит:

– Ты моя… Ты не имеешь права уйти…

Потом:

– Подумай хорошенько! Если ты сейчас не откроешь, – между нами все кончено!

Потом:

– Аннета! Дорогая! Он опять выходит из себя:

– Трусиха! Боишься посмотреть мне в глаза! Ты сильна только за запертой дверью!

Голос из-за двери отвечает:

– За что вы меня мучаете? Филипп растерянно умолк.

Голос устало повторяет:

– Мой друг, вы меня измучили.

Филипп взволнован, но уязвленное самолюбие мешает ему это показать.

Он спрашивает:

– Чего вы хотите? Аннета отвечает:

– Жалости.

Тон, которым это сказано, тронул Филиппа. Но он все еще не понимает:

– Ах, боже мой, к чему вам она? Аннета говорит:

– Оставьте меня! Филипп снова вскипает:

– Вы меня гоните?

– Я умоляю дать мне покой… Покой!.. Дайте мне побыть одной некоторое время!..

– Значит, вы меня разлюбили?

– Я защищаю свою любовь.

– От чего? От кого?

– От вас.

– Сумасбродство!.. Отопри!..

– Нет.

– Я так хочу! Ты мне нужна.

– Я не твоя собственность! Она стояла, дрожа, но гордо выпрямившись, и взглядом бросала ему вызов сквозь дверь. Филипп, хоть и не мог ее видеть, словно почувствовал этот взгляд. Он крикнул:

– Прощай!

Аннета слышала, как он уходит, и кровь стыла у нее в жилах. Она знала, что он не простит. И Филипп не простил. Он не приходил больше. Аннета твердила себе: «Так нужно было. Так нужно было…»

Но не могла примириться. Хотелось еще раз увидеть Филиппа и объяснить ему на этот раз мягко (и зачем она тогда так горячилась?), – что она не бросить его хочет, а только ревниво защищает свою любовь, их любовь и гордость, которую он, сам того не сознавая, грубо топчет. Она хотела, чтобы они оба имели возможность собраться с мыслями, опомниться среди потока страсти, который уносил их вместе с пеной и грязью, обсудить и решить все свободно, трезво, с ясной головой. И если Филипп сделает выбор, он должен уважать и свою будущую жену и себя самого…

Филипп не прощал женщинам, сопротивлявшимся его желаниям. Будь Аннета женщина другого круга, он взял бы ее насильно. Но в том кругу, к которому они оба принадлежали, у него были связаны руки, он был вынужден ладить с обществом, в котором хотел господствовать. И его оскорбленная страсть перешла в яростное отрицание этой страсти: если женщина для него потеряна-с корнем вырвать из сердца любовь к ней! Он знал, что это будет для Аннеты ударом. Инстинкт ему подсказывал, что она, несмотря ни на что, любит его…

После трехмесячного иссушающего душу одиночества, после горьких и мучительных споров с собой, после борьбы отречения с надеждой, гордости с раскаянием, после трехмесячного упорного и бесплодного ожидания Аннета однажды встретила Соланж, и та, сияя, сообщила ей о счастье, которое посетило наконец чету Вилларов: Ноэми забеременела.

Аннета искала прибежища наболевшему сердцу в сыне, в сыновней любви, которая, как говорят, никогда не изменяет. Увы! И она изменяет, как всякая другая. От Марка нечего было ждать каких-либо проявлений нежности, даже простого интереса к матери. Никогда еще он не казался Аннете таким холодным, черствым, равнодушным. Он не замечал ее страданий. Правда, она старалась их от него скрывать. Но ей это так плохо удавалось! Марк мог бы прочитать их в глазах, запавших от бессонницы, в ее побледневшем лице. О них говорили исхудавшие руки, все ее тело, снедаемое жестокой страстью. Но Марк не видел ничего. Он и не глядел на мать. Он был занят собой. И все, что с ним происходило, таил от нее. Мать встречалась с ним лишь за столом во время еды, да и тогда он молчал, как немой. Попытки Аннеты завести разговор приводили к тому, что Марк еще упорнее замыкался в своем молчании. Она с трудом добилась, чтобы он по утрам здоровался, а приходя из лицея, говорил: «Добрый вечер»; Марк считал это кривляньем и делал уступку матери (да и то не каждый день!), только чтобы его оставили в покое. Он торопливо, со скучающим видом подставлял матери лоб для поцелуя, а когда не уходил в лицей или по своим делам (добиться от него, что это за дела, было нелегко), запирался у себя в комнате-чуланчике, не больше шкафа, между столовой и спальней, и тут уж его лучше было не трогать! За столом или у камина он сидел подле матери, как чужой. Аннета с горечью говорила себе:

«Умри я – он и не заплачет!»

И вспоминала, как она когда-то мечтала о родном человеке, о сыне-товарище, созданном из ее плоти и крови, который, живя подле нее, без слов угадывал бы и делил все тайны ее сердца. Как мало в этом мальчике нежности! И почему он такой черствый! Иногда можно было подумать, что он за что-то на нее сердится. Но за что же? За то, что она слишком сильно его любит?

«Да, это моя болезнь – в любви я не знаю меры!

А любить слишком сильно не следует. Людям это не нужно. Это их только стесняет… Родной сын меня не любит! Он жаждет уйти от меня… Я его родила, но в нем так мало от меня! Он чувствует не так, как я… Он ничего не чувствует!..»

А в это время сердце Марка было озарено поэзией первой любви. Он безумно влюбился в Ноэми. Это была детская любовь, безрассудная и всепоглощающая. Мальчик вряд ли отдает себе отчет, чего ему надо от любимой женщины: видеть ее, ощущать ее присутствие, прикасаться к ней или насладиться ею. Он, конечно, не думает об обладании любимой – он просто одержим ею. Марк почти лишался чувств, когда Ноэми протягивала ему маленькую ручку и он приникал к ней губами, вдыхая жадным носом щенка вместе с ароматом этой ручки, нежной, как цветок, пьянящую тайну сладостного женского тела. Ноэми вся была для него живым цветком или плодом. Он умирал от желания надкусить зубами этот плод – осторожно, чуть-чуть – и от страха, что не выдержит, поддастся этому желанию. И вот однажды (о позор!) он ему поддался… Что-то теперь будет? Красный, весь дрожа, он ждал самого худшего: что его при всех пристыдят, разбранят и выгонят вон. Но Ноэми только звонко расхохоталась, крикнула:

– Ах ты щенок! И, дернув Марка за ухо, ткнула его раз, другой и третий носом в укушенное место, приговаривая:

– Проси прощения, дрянной мальчишка!..

С этого дня Ноэми затеяла игру с молодым зверьком. У нее не было дурных намерений. Ей просто нравилось дразнить влюбленного мальчика, и она не придавала этому никакого значения. Ей и в голову не приходило, что мальчик примет это всерьез. А Марк (до какой же степени он все-таки был истинным сыном Аннеты!) – Марк воспринимал это не только серьезно, но и трагически.

С того самого вечера, когда он в первый раз увидел Ноэми, она стала для него запретным раем, тем чудным видением, каким предстает женщина перед пробуждающимся взором невинного юнца. Чарующий образ ее создан им из того, что есть, и того, чего нет в действительности, из того, что он видит, и того, чего он не видит, не знает, чего он желает и боится, и хочет и не хочет. Мечта рождена тем пугающим его влечением, которое заставляет юное тело подростка отзываться на победный и грубый зов природы.

Быть может, Марк и не разглядел как следует ни единой черты Ноэми. Но все, из чего слагался ее облик, каждое движение, складки платья, локоны, голос, аромат ее духов и блеск глаз, – все вызывало в его жаждущем теле и сердце бурные волны радости и надежды, безмолвные крики счастья, и от счастья хотелось плакать.

В тот самый день, когда глубоко расстроенная Аннета почувствовала в нем особенно черствую и холодную враждебность и с неуклюжей настойчивостью пыталась узнать причину, вырвать у него хоть слово, одно ласковое слово, а вызвала только обидный отпор, – в тог день ее сын пережил самое волнующее откровение своей волшебной мечты. Целую неделю он жил словно в чаду. Он без ведома матери продолжал видеться с Ноэми, а она пользовалась им, как шпионом: мальчик в простоте души осведомлял ее о всех передвижениях в неприятельском лагере. Раз он застал ее в гостиной, и она, болтая и глядясь в зеркальце, спрятанное в носовом платке, в шутку мазнула его по бледным губам палочкой губной помады. Марк ощутил вкус любимых губ. С этих пор он не переставал ощущать его на языке, он словно весь пропитался их запахом. Этот алый гранат, всегда полуоткрытый, с вздернутой верхней губкой, слишком короткой или слишком подвижной и потому не сходившейся с нижней, сочной, как вишня, мерещился ему всюду. И в то утро, когда, выйдя от матери и грубо хлопнув дверью, Марк решил улизнуть из лицея и пойти гулять, этот рот носился перед ним, расцветал в саду облаков на дивном июльском небе, мелькал в резвых струйках фонтана, в рассеянной улыбке проходивших мимо женщин. Этот полуоткрытый рот вбирал в себя всю его душу, все его мысли.

Он шел куда глаза глядят, подставляя белокурую голову летнему ветру.

Но, как ни был он рассеян и поглощен своими безумными фантазиями, его зоркие, как у рыси, глаза заметили на другом тротуаре тетушку Сильвию.

Марк поспешно завернул за угол. Ему вовсе не хотелось с ней встречаться.

Он не боялся, что она будет его журить за отлынивание от занятий:

Сильвия только посмеялась бы над этим. Но у Марка сейчас была своя тайна, а в таких случаях он при тетушке никогда не чувствовал себя в безопасности. Она не то, что мать: инстинкт подсказывал ему, что Сильвия мастерица угадывать такого рода секреты.

Она его не заметила. Марк вздохнул с облегчением.

Теперь можно будет все утро бродить и упиваться мыслями о своей любви. Слоняясь без дела по улицам (любовь не мешала ему останавливаться у витрин, чтобы полюбоваться тут галстуком, там тросточкой или посмотреть иллюстрированный журнал), он незаметно для себя шел прямо к цели – как парижские голуби, которые каждое утро пролетают над кварталами пыльных домов, ища свежести тенистых парков. Мальчик искал того же, его тянуло под своды старых деревьев, где так хорошо мечтать под голубиное воркованье.

Он спустился с холма св. Женевьевы и, выбравшись из лабиринта старинных и людных улиц, очутился среди светлых просторов тихого Ботанического сада раньше, чем сообразил, что он именно сюда и хотел прийти.

Здесь, как всегда в эти часы, было мало народу. Только изредка попадались навстречу гуляющие. Париж гудел вдали, как шершень. Вокруг разливалась лазурь ясного летнего утра. Марк отыскал уединенную скамейку среди группы деревьев; сел, закрыл глаза, наслаждаясь своей драгоценной тайной. Длинные нервные руки юноши были прижаты к груди, словно он хотел закрыть свое сердце от нескромных глаз. Что же это было за сокровище, которое он хранил так бережно, о котором едва осмеливался думать? Слова Ноэми – она их сказала, не думая, а он жадно подхватил и создал из них целый мир… Когда он был у нее в прошлый раз, Ноэми почти не замечала присутствия мальчика и только время от времени машинально улыбалась ему: она была всецело занята мыслями о великих событиях. (Филипп отвоеван, Аннета унижена – полная победа!.. Но никогда ни за что нельзя ручаться.

Завтра все может измениться. Что же, хоть день, да мой!..) При этой мысли Ноэми вздохнула удовлетворенно и устало. Марк спросил, отчего она вздыхает. Ее позабавила искренняя тревога мальчика, и, чтобы заинтриговать его, она, вздохнув еще раз, проговорила:

– Это секрет…

– Какой секрет? В голове Ноэми мелькнула коварная мысль. Она ответила:

– Не могу сказать. Догадайся сам!

Дрожа от волнения, Марк попросил:

– Скажите! Я не знаю.

Полуопустив веки, Ноэми метнула на него томный взгляд:

– Нет, нет, нет!..

Марк, краснея, бормотал что-то – он уже боялся узнать эту тайну. Чтобы продлить забаву, Ноэми сделала таинственную мину и сказала.

– Хочешь знать? Волнение Марка было так велико, что он готов был крикнуть:

«Нет, не хочу!»

– Ну хорошо, но только не сегодня!.. Я тебе все расскажу в другой раз.

– Когда?

– Скоро.

– Ну когда же?

– Скоро… На будущей неделе, когда ты придешь к нам обедать.

Неделя прошла. И вот сегодня вечером Марк надеялся увидеть Ноэми. Он жил ожиданием этой минуты. Он переживал ее в своем воображении. Но никак не решался дойти до конца: это слишком сильно волновало его… А угадывать наполовину было так сладостно! И, сидя на скамейке в парке, мальчик изнемогал от блаженного томления. Где-то колокол прозвонил полдень. За деревьями, на залитой солнцем аллее, хрустел песок под ножками маленькой девочки. Девочка напевала. Дальше какие-то экзотические птицы в вольере щебетали на своем странном и трогательном языке. А совсем далеко, на Сене, протяжно выла сирена буксирного парохода. Не замечая Марка, бесшумно и медленно прошли мимо него, обнявшись, влюбленные-высокая темноволосая девушка и молодой бледный рабочий. Они на ходу целовались и жадно глядели в глаза друг другу. Мальчик, затаив дыхание, проводил их взглядом до поворота аллеи, а когда они скрылись из виду, всхлипнул от счастья, того счастья, которое только что прошло рядом, и того, которое придет для него, – от счастья, которое было воплощено в этой молодой паре, которым дышал июльский полдень и все вокруг, которое переполняло его сердце, сгоравшее от любви и открытое для всего.

Марк вернулся домой, окрыленный этими минутами экстаза, бесконечно более прекрасного, чем породивший его женский образ. Тень Ноэми растворилась в золотом потоке, и снова вызвать ее можно было лишь усилием воли. Марк хотел этого, но тень от него ускользала; он хитрил с собой, воображая, будто узнает ее в облике счастья острого до боли, во всем, что наполняло его душу, – в безбрежных надеждах, в героических решениях, в том сознании своей силы и доброты, которое несло его, как на крыльях, когда он мчался по лестнице, перескакивая через четыре ступеньки. Но едва он встретил суровый взгляд матери (он на три четверти часа опоздал к завтраку), как золотое сияние погасло, и он снова укрылся в тучу хмурого молчания.

Аннета и не пыталась с ним заговаривать. У нее было свое бремя печали, которым она ни с кем не могла поделиться. Сын, сидевший против нее за столом, казался ей холодным эгоистом. Он жадно ел, потому что очень проголодался и еще потому, что ему хотелось поскорее уйти в свои мечты.

Аннета смотрела на него и думала:

«Я для него только человек, который его кормит, – и больше ничего».

У нее уже не хватало мужества протестовать. Она чувствовала себя брошенной всеми. К концу завтрака Марк спохватился, что не сказал матери ни одного слова. Ему стало неловко, совестно, но заговорить он боялся, чтобы не вызвать расспросов. Кое-как сложив салфетку и сунув ее в кольцо, он торопливо встал, избегая глаз матери, и пошел к двери… Хотел уже выйти, но вдруг его остановила мысль… Он спросил:

– Мы сегодня идем к Вилларам? Он был в этом уверен – ведь так сказала Ноэми, но ему хотелось еще раз убедиться.

Аннета все еще сидела за столом в унылом оцепенении. Не глядя на сына, она ответила:

– Никуда мы не пойдем.

Ошеломленный Марк застыл на пороге.

– Как! А мне сказали…

– Кто тебе сказал? Мальчик в замешательстве молчал: мать не знала, что он бывает у Ноэми. Не ответив, он поспешил отвлечь ее внимание другим вопросом.

– А когда же мы к ним пойдем? – спросил он разочарованно.

Аннета пожала плечами. Теперь не могло быть и речи об обедах у Вилларов. Ноэми сказала Марку в шутку: «на будущей неделе», как могла бы сказать: «через сто лет»…

Марк выпустил ручку двери и с беспокойством шагнул к столу. Аннета посмотрела на него и, заметив, что он огорчен, ответила:

– Не знаю.

– Как не знаешь?

– Виллары уехали, – пояснила она.

Марк крикнул:

– Не правда! Аннета, казалось, не слышала. Марк нетерпеливо дотронулся до ее рук, лежавших на столе, и взмолился:

– Ведь это же не правда! Аннета, выйдя из оцепенения, встала и принялась убирать со стола.

– Да куда же? Куда они уехали? – допытывался потрясенный Марк.

– Не знаю, – повторила Аннета.

Она собрала посуду и вышла.

Марк стоял в полной растерянности. Рушилась его мечта! Он ничего не понимал… Этот внезапный отъезд без предупреждения… Не может быть! Он чуть было не побежал за матерью, чтобы вырвать у нее объяснение… Но вдруг остановился… Нет, это не правда! Сейчас только он сообразил: мать заметила, что он влюблен, и хочет их разлучить. Она лжет, лжет! Ноэми никуда не уезжала… В эту минуту Марк ненавидел мать.

Он выбежал из комнаты, кубарем скатился с лестницы и с бьющимся сердцем не пошел, а побежал к Вилларам: хотел убедиться, что они не уехали.

Они действительно были в Париже. Лакей сказал, что г-н Виллар только что уехал, а г-жа Виллар устала и никого не принимает. Марк попросил все-таки узнать, не уделит ли ему Ноэми одну минутку. Слуга ушел и вернулся:

«Мадам, к сожалению, никак не может принять». Мальчик настаивал: ему необходимо ее увидеть хотя бы на минутку, он должен ей сообщить кое-что очень важное… Не теряя еще надежды, он бормотал бессвязные слова своим ломающимся, сдавленным голосом, краснея и неловко жестикулируя, готовый расплакаться. Под любопытным и насмешливым взглядом лакея он терял нить мыслей. Его подталкивали к двери, но он глупо упирался, крича, что лакей не смеет его трогать. Наконец лакей велел ему убираться вон и пригрозил, если он не замолчит, вызвать швейцара, чтобы тот спустил его с лестницы… Дверь захлопнулась. Терзаемый стыдом, взбешенный, Марк все стоял на площадке, не решаясь уйти. И вдруг машинально прислонившись к створке двери, почувствовал, что она плохо закрыта и подается под его тяжестью. Он толкнул ее и снова очутился в прихожей. Он хотел во что бы то ни стало пробраться к Ноэми. В прихожей не было никого. Марк знал, где комната Ноэми, и шмыгнул в коридор. Откуда-то из глубины его донесся голос Ноэми. Она говорила слуге:

– Как этот мальчишка мне надоел!.. Ну его к черту! Очень хорошо, что вы ему утерли нос…

Марк опомнился только на площадке лестницы. Он бежал. Он плакал, скрежетал зубами, у него мутилось в голове. Задыхаясь, он присел на ступеньке. Он не хотел, чтобы его на улице увидели плачущим. Отерев глаза и успокоившись (под этим внешним спокойствием скрывались ярость и боль), он машинально зашагал домой. Он был в полном отчаянии… Умереть! Да, надо умереть! Жить больше нельзя! В жизни все так пошло и мерзко, все-ложь, все, все лгут!.. Человеку нечем дышать… Переходя через Сену, Марк подумал, не броситься ли ему в воду. Но его уже предупредил другой несчастный. Набережные чернели, словно усеянные мухами: мужчины, женщины, дети, перегнувшись через перила, жадно глядели, как тащат из воды утопленника. Какие чувства привлекли их сюда? Очень немногих – садизм, кое-кого – жалость, громадное большинство – интерес к происшествиям, праздное любопытство. А немало, вероятно, было здесь и таких, которые смотрят на чужие страдания и смерть, чтобы вообразить себя в таком же положении: «Вот так и я мучился бы», «Вот так и я буду умирать». Марк видел только низменное любопытство зевак, и оно приводило его в ужас.

Убить себя? Да, но только не на людях! Сын Аннеты был похож на нее: та же дикая стыдливость и гордость. Он не хотел, чтобы на него глазел этот сброд, чтобы его, мертвого, тормошили чужие руки, чтобы липкие взгляды оскверняли его наготу. Стиснув зубы, он быстро-быстро зашагал домой, решив покончить с собою там.

Во время одной из тех тщательных разведок, которые Марк производил в квартире, когда матери не бывало дома, он нашел револьвер. Это был револьвер Ноэми, который Аннета после ее ухода подобрала с пола и с непростительной беспечностью сунула в открытый ящик стола. Марк взял его себе и спрятал подальше. Решение было принято. А так как дети всегда что задумают, то сразу и сделают, Марк решил тотчас осуществить свое намерение. Войдя в квартиру так же бесшумно, как и вышел, он заперся у себя в комнате и зарядил револьвер – он видел, как это делал один его лицейский товарищ, немногим его старше, который таскал в кармане эту опасную игрушку и на уроке греческого языка, держа револьвер под партой в зажатом между колен портфеле, украдкой показывал заинтересованным соседям, как с ним надо обращаться. Итак, оружие было заряжено. Марк был готов выстрелить… Но где? Надо так, чтобы не промахнуться. Самое лучшее – стрелять стоя перед зеркалом… Но куда же он тогда упадет?.. Нет, лучше сесть за стол, а зеркало поставить перед собой… Он снял зеркало с крюка и поставил на стол, подперев словарем. Вот так будет хорошо видно, куда стрелять. Он взял револьвер… Но в какое место целиться? В висок, – говорят, это самое верное… Знать бы, очень ли будет больно…

Марк и не вспомнил о матери. Он был весь поглощен своей обманутой любовью, душевной мукой, приготовлениями. Он посмотрел на себя в зеркало и расчувствовался: бедный Марк!.. Ему захотелось, раньше чем исчезнуть, поведать людям, сколько он выстрадал из-за них и как он их презирает…

Хотелось отомстить за себя, вызвать сожаления, восхищение… Он вырвал страницу из ученической тетради, сложил ее криво (он торопился) и своим нетвердым, детским почерком начал старательно выводить:

«Не могу больше жить, потому что она меня обманула. Все люди злы. Я ничего больше не люблю, и лучше мне умереть. Все женщины лгуньи. Они подлые. Они не умеют любить. Я ее презираю. Когда будете меня хоронить, положите мне на грудь бумагу и напишите на ней: „Я умираю из-за Ноэми“».

Написав это дорогое имя, Марк расплакался и зажал рот платком, чтобы заглушить всхлипывания. Потом вытер слезы, перечел написанное и серьезно сказал себе:

– Я не должен ее компрометировать.

Он разорвал листок и стал писать другую записку. Как он ни старался писать ровно, полные отчаяния строчки ракетами взлетали вверх. Дойдя до фразы: «Они не умеют любить», он добавил: «А я умели потому умираю».

Несмотря на все свое горе, он был очень доволен этой фразой, она его почти утешила. Он стал добрее к тем, кого оставлял на земле, и закончил письмо великодушными словами:

«Я прощаю всем вам».

Потом подписался. Через несколько секунд все будет кончено, он избавится от всего! Марк заранее представлял себе, какое сильное впечатление произведет его смерть.

Но в то время, как он старательно выводил пером росчерк своей подписи, который в первый раз вышел плохо, за его спиной внезапно распахнулась дверь. Он едва успел прикрыть руками револьвер и бумагу. Аннета увидела только зеркало, прислоненное к словарю, и подумала, что Марк любуется собой. Она не сделала ему никакого замечания. Видимо, страшно усталая, она слабым голосом сказала Марку, что забыла купить молока к обеду и было бы очень хорошо, если бы он за ним сбегал, чтобы ей не пришлось спускаться и опять подниматься на шестой этаж. А у Марка была только одна мысль: как бы мать не увидела того, что он закрывал руками.

И, боясь двинуться с места, он ответил резко, что ему некогда, он занят.

Аннета, грустно усмехнувшись, вышла и закрыла за собой дверь.

Марк слышал, как она медленно шла вниз по лестнице. Он вспомнил, какой у нее был убитый вид, и почувствовал угрызения совести. Ее усталое лицо и голос хватали за сердце. Марк торопливо бросил револьвер в ящик стола, спрятал под грудой книг свое «прощание с жизнью» и выбежал на лестницу. Он догнал мать и сердито крикнул ей, что сам пойдет за молоком. Аннета вернулась. Она подумала, что мальчик не такой уж бессердечный, как ей кажется, и на душе у нее стало легче. Но ее очень огорчала грубость и резкость Марка. Боже, как мало в нем нежности! Что ж, тем лучше для него! Он меньше будет страдать в жизни.