Текст книги "Очарованная душа"

«Что я выдумываю!»

Надо было тотчас отогнать эту мысль, – разве можно жить с нею? Нет, это не правда!.. Как может она обвинять своего славного сыночка?.. И она торопливо перебирала воспоминания, отыскивая все, что было в них лучшего, все проблески нежности у ребенка, его ласковые словечки. Вспоминая их, она готова была вскочить с постели и кинуться опять целовать мальчика… «Нет, не надо его будить, тес!.. Какое легкое дыхание!.. Сокровище ты мое!.. Как хорошо нам будет вместе, когда ты подрастешь!»

Настоящее было довольно уныло, и Аннета, чтобы скрасить его, рисовала себе будущую близость с сыном, такую, как ей хотелось. Ей нужен был кумир, чтобы на служение ему тратить те силы, что с некоторых пор опять бродили в ней и не давали покоя.

Это была уже не та тревожная грусть, не то нервное беспокойство, которые мучили ее перед болезнью Марка и от которых ее отвлекла его болезнь. Прошли те бездеятельные дни, когда она чувствовала себя опустошенной, – ни сил, ни интереса к чему бы то ни было, штиль перед отливом…

Теперь в океане наступал новый прилив. Он уже возвещал о себе ревом волн, вздымавшихся в ночной тишине. Материнство на время утолило страсти, а постоянная физическая усталость от трудовой жизни была той плотиной, которая сдерживала их. Но, скопляясь где-то в глубине, они бились об эту преграду, как волны о скалы. Рост души человеческой идет спиралью, и душа Аннеты сейчас была близка к состоянию, которое она уже раз пережила, лет пять назад, в промежутках между знойным летом в Гризонском отеле и той весной, когда она полюбила Рожэ Бриссо. Да, состояние было близкое к тому, прежнему, но не совсем то. Возвращаясь к прошлому, мы только кружим над ним, не спускаясь. Аннета за эти годы созрела. В ее волнении уже не было слепой чистоты молодой девушки. Она стала женщиной, и ее желания были остры и отчетливы. Она теперь знала, куда они влекут ее, – именно потому она и не хотела к ним прислушиваться. Воля ее созрела так же, как ее тело. Внутренняя жизнь стала богаче, и все переживания имели чувственный оттенок.

Итак, новое появление этих знакомых и пугающих страстей, как душный полдень, предвещало грозу. Гнетущая тишина таила в себе близкие тревоги.

Она пришла на смену беззаботной радости, беспечным печалям юного утра.

До сих пор тени, набегавшие порой на лицо Аннеты, быстро рассеивались.

Теперь она все время была в напряжении. Если она на людях забывала следить за собой, если ее не отвлекало присутствие ребенка, она была молчалива и между бровями у нее появлялась резкая складка. Поймав себя на этом, она бесшумно исчезала из комнаты. И если бы кто-нибудь, обеспокоенный ее отсутствием, вздумал ее искать, он нашел бы Аннету в ее квартире – она убирала, стелила постель, переворачивала матрац, чистила мебель или вытирала окна, суетясь больше, чем нужно, но не заглушая этим душевного смятения. Она часто задумывалась во время работы, стоя с тряпкой в руке на стуле или облокотясь на подоконник. В такие минуты она забывала не только о прошлом, но и о настоящем, о живых и о мертвых, даже о ребенке. Она смотрела и ничего не видела, она слушала, не слыша, она думала без мыслей. Пламя, горящее в пустоте. Парус на ветру в открытом море.

Она чувствовала, как мощное дыхание этого ветра пронизывает ее, и корабль содрогается всеми своими мачтами… Постепенно из бесконечности выступали лики вещей, ее окружавших. В окно, у которого она стояла, доносились со двора знакомые звуки; она узнавала певучий голосок своего мальчика. Но и он не нарушал ее грез наяву, только придавал им другую окраску… Он был, как пение птицы в летний день… О сердце, залитое солнцем, какой запас любви еще хранится в тебе! Полными пригоршнями черпать жизнь!.. Но улов был слишком тяжел… Душа не могла его удержать и погружалась в огненную бездну, где не было ни пения, ни голоса ее ребенка, ни ее, Аннеты, – ничего, только могучий жаркий трепет…

Аннета пробуждалась от своих грез, стоя все на том же месте у окна.

Но по ночам неотвязные сны, исчезнувшие было после рождения Марка, теперь возвращались, непрерывно сменяя друг друга. Аннета катилась из одного в другой, как с этажа на этаж. А утром вставала разбитая и словно сожженная, пережив в одну ночь десять ночей. И не хотела вспоминать того, что ей снилось…

Окружающие замечали, что у нее озабоченное лицо, рассеянный взгляд.

Им была непонятна резкая перемена в Аннете, но они не тревожились, объясняя ее внешними причинами – материальными затруднениями. А между тем тревожная перемена была началом глубокого обновления. Аннета этого не сознавала и переживала ее как период своеобразной беременности, более томительной, чем бремя будущего материнства. Да это и было своего рода материнство – рождение скрытой души. Она, как семя, зарыта в глубине человеческого перегноя, хранящего в себе отбросы поколений. Извлечь ее оттуда – дело целой долгой жизни. Да, целая жизнь уходит на это рождение человека. И часто акушеркой бывает смерть.

Аннета испытывала тайный страх перед неведомым существом, которое когда-нибудь вырвется из нее на свободу. В припадках страха и стыда она замыкалась в себе, вся уходила в свою бурную внутреннюю жизнь, оставаясь наедине с пребывающим в ней новым человеком. Отношения между ними были враждебные. Атмосфера была насыщена электричеством, и в этой предгрозовой тиши то срывались, то снова замирали вихри. Аннета чуяла опасность.

Напрасно старалась она отодвинуть в тень то, что ее смущало. В тени или не в тени – это все же оставалось в ней, в ее смятенной душе. А знать, что твоя душа сверху донизу заселена неведомым существом, – это не очень-то успокоительно!..

«Ведь это все – я… Но чего „оно“ хочет от меня? Чего я сама хочу?»

Она отвечала себе:

«Тебе нечего больше желать. У тебя есть то, чего ты хотела».

Усилием воли Аннета обращала весь пыл своей любви на ребенка. Эти порывы материнской страсти не приносили ей счастья. Ненормальная, чрезмерная, болезненная (ибо это были неудачные попытки перевести на иной путь совершенно другие инстинкты, обмануть которые было нельзя), страсть эта могла привести только к разочарованию. Она отталкивала ребенка. Марк восставал против такого насилия над ним и уже не скрывал от матери возмущения. Она ему докучала своими нежностями, и он высказывал это в коротеньких гневных монологах, которых Аннета, к счастью, не слышала. Зато их как-то раз подслушала Сильвия и разбранила его, хохоча при этом во все горло. Марк, стоя в углу за дверью, разговаривал со стенкой. Размахивая руками, он решительно и сердито твердил:

– Надоела мне эта женщина! Надоела!..

Желая рассказать историю чьей-нибудь жизни, мы описываем ее события.

Мы думаем, что это и есть жизнь. Но это только ее оболочка. Жизнь-это то, что происходит внутри нас. События извне влияют на нее лишь тогда, когда они отмечены и, я бы даже сказал, порождены ею. Именно так бывает в большинстве случаев. Десятки событий происходят за месяц вокруг нас, но мы на них никак не отзываемся, потому что они не имеют для нас значения. Но уж если какое-нибудь из них нас сильно затронет, можно поручиться, что мы шли ему навстречу и встретили его на полдороге. Если толчок приводит в действие какую-то пружину внутри нас, значит пружина эта была натянута и ожидала толчка.

К концу 1904 года душевное напряжение Аннеты стало ослабевать, и эта внутренняя перемена, казалось, была связана с некоторыми переменами, которые в то время происходили вокруг нее.

Сильвия выходила замуж. Ей было двадцать шесть лет, она уже достаточно насладилась радостями свободы и находила, что пора вкусить и радостей семейной жизни. Она выбирала мужа осмотрительно, не спеша. От любовных связей она не требовала прочности – лишь бы доставляли удовольствие! А муж должен быть из прочного, добротного материала. Конечно, Сильвии хотелось, чтобы он ей, кроме того, нравился. Но ведь нравиться можно по-разному. Когда выбираешь человека в мужья, увлечься им вовсе не обязательно. Сильвия в этом деле руководствовалась доводами рассудка и даже деловыми соображениями. Ее предприятие процветало. Мастерская под вывеской «Сильвия. Платья и пальто» заслуженно пользовалась прекрасной репутацией и завоевала себе избранную клиентуру в кругах средней буржуазии: здесь шили изящно, со вкусом и по умеренным ценам. Мастерская, преуспевая, достигла того предела, который Сильвия не могла перешагнуть одна, своими силами. Ей нужен был компаньон, который помог бы перейти эту черту, который расширил бы дело, присоединив к ее дамской швейной мастерской портняжную.

Никого не посвящая в свои планы, она стала искать подходящего человека. Наконец окончательно сделала выбор. И, сделав выбор, решила выйти замуж за своего избранника. А любовь? Любовь, говорила себе Сильвия, придет потом, будет время и для нее! Она не выйдет за человека, которого не сможет полюбить. Но любовь – не главное. На первом месте дело!

Ее избранника звали Леопольд Сельв, и в первую же минуту их знакомства молодая хозяйка мастерской придумала для новой фирмы название, которое будет красоваться на вывеске: «Сельв и Сильвия». Однако, хотя для женщины звучное имя имеет немалое значение, Сильвия была не так глупа, чтобы удовольствоваться только этим: Сельв был прекрасной партией.

Этот не очень молодой (на вид ему было добрых тридцать пять лет) и довольно видный мужчина – как говорится, «неладно скроенный, да крепко сшитый», цветущий рыжеватый блондин, служил старшим закройщиком у известного парижского портного. Он хорошо знал свое ремесло, много зарабатывал, к тому же был человек степенный, не гуляка. Сильвия навела справки. И дело было решено – пока только в голове Сильвии. Она еще не спросила, согласен ли Сельв. Но это ее меньше всего беспокоило: она знала, что добьется своего.

Сельв вовсе не домогался чести стать ее мужем. Этот веселый малый, ничуть не честолюбивый, изрядный эгоист, дороживший своими удобствами и привычками, решил остаться холостяком. Он не собирался бросать свое место, хотя и скромное, но доходное и не обременявшее его ответственностью у хозяина, который знал ему цену. Но Сильвия быстро опрокинула все его планы и нарушила его покой. Они встретились (встреча была ею заранее подстроена) на одной осенней выставке, куда и он и она пришли, чтобы ознакомиться с модами. Сильвию окружили поклонники – молодые люди, пламенно влюбленные в нее, и она направо и налево расточала улыбки, сыпала острыми и веселыми словечками, не обращая на Сельва никакого внимания.

Затем, когда он (не без горечи) оценил ее любезность и остроумие, предназначавшиеся не для него, Сильвия неожиданно удостоила его благосклонного внимания. Теперь она обращалась только к нему – остальные отошли на задний план. Такой внезапный поворот подкупил Сельва, тем более что он приписал его своим личным качествам. Это был ловкий ход со стороны Сильвии – и Сельв попался. Прощай все его благие намерения!

Через некоторое время Сильвия попросила Аннету прийти к ней вечером, после обеда, в час, когда в мастерской уже обычно никого не бывало.

– Я тебя просила прийти, потому что жду одного человека, – сказала она.

Аннета удивилась:

– А я для чего нужна? Разве ты не можешь одна его принять?

– Так будет приличнее, – с важностью возразила Сильвия.

– Поздновато ты вспомнила о приличиях!

– Лучше поздно, чем никогда, – отозвалась Сильвия все с той же невозмутимой серьезностью.

– Да что ты меня дурачишь? Так я этому и поверила!

– Ну и не верь! Аннета погрозила ей пальцем:

– А кто же этот другой? Кого ты собираешься морочить?

– Вот он идет!

Сельв позвонил. Он, видимо, был недоволен тем, что застал Сильвию не одну, но, как человек благовоспитанный, постарался это скрыть. Нелегко произвести выгодное впечатление в обществе двух молодых и бойких женщин, которые кого угодно смутят, особенно когда они заодно. Сельв чувствовал, что его изучают две пары глаз. После нескольких довольно тяжеловесных комплиментов, часть которых он из вежливости уделил Аннете, он заговорил о делах, о своем ремесле, о своей жизни очень занятого человека. Аннета великодушно притворялась заинтересованной, задавала вопросы. Сельв стал доверчивее, у него развязался язык. Он говорил о трудностях, которые мешали ему пробить себе дорогу, о своих невзгодах и успехах и всячески старался показать себя с наилучшей стороны. Он производил впечатление человека простодушного, доброго и довольного собой. Сельв вел игру в открытую, тогда как Сильвия, более осторожная, раньше чем выложить свои карты на стол, старалась заглянуть в карты партнера. Аннета, скоро отодвинутая на задний план, наблюдала за этой игрой и дивилась не столько ловкости сестры, сколько ее выбору. Сильвии нетрудно было бы сделать более выгодную партию. Но она вовсе к этому не стремилась. Слишком красивые и блестящие мужчины не внушали ей доверия. Разумеется, она не вышла бы за дурака или урода. Золотая середина, толковый помощник, а не верховод – вот что ей было нужно! Она понимала, что в браке каждая сторона должна давать, а хочет брать: это как предложение и спрос. Ей требовалось только одно: она была сама себе госпожа и такой хотела остаться. А ему чего было нужно? Чтобы его полюбили ради него самого, за красивые глаза? Бедняга! Не мог же он так много воображать о себе – ведь он знал, что некрасив и даже непривлекателен. Но все-таки он хотел, чтобы женщина вышла за него по любви… Ну не смешно ли? Думая об этом, Сельв пожимал плечами, мысленно посмеиваясь над такой слабостью, ибо при всем своем простодушии он был неглуп, знал жизнь и к женщинам относился скептически, как большинство французов. Но потребность любви в человеке так сильна! Ах, эта глупая потребность сердца!.. «А почему меня нельзя полюбить? Я не хуже других!..» Так Сельв переходил от смирения к самодовольству. Он добивался любви, точно милости. Это была плохая тактика…

И как он ничего не умел скрыть! Плутовка Сильвия отлично это подметила.

Когда его большие голубые глаза навыкате спрашивали: «Вы меня любите?..» – она, помня, что неуверенность питает любовь, отвечала умильными взглядами, которые не говорили ни да, ни нет.

Когда сестры остались одни, Аннета сказала Сильвии:

– Нехорошо, что ты так с ним заигрываешь!

– А почему? – возразила Сильвия, смотрясь в зеркало. – Игра стоит свеч.

– Значит, это серьезно?

– Очень серьезно.

– Вот не могу себе представить, что ты выйдешь замуж!

– Напрасно! Я думаю проделать это даже не раз и не два…

– Не люблю, когда ты шутишь такими вещами!

– Ах, ты ходячая Армия спасения! Чем же тогда шутить? Ну, ну, госпожа Бут (Сильвия произносила «Бот» [41]41
  Бут – фамилия основательницы Армии спасения.


[Закрыть]), не хмурь свои красивые брови! Я не собираюсь пока менять мужа, сначала еще надо его испробовать. Я хочу выйти замуж надолго. Но если брак окажется непрочным, – что ж, придется искать другого!

– Я не за тебя беспокоюсь! – сказала Аннета.

– Вот как! Ну что ж, спасибо и за то, что беспокоишься о нем. Значит, он тебя пленил?

– Сильвия, он тебе не пара. Но он славный малый, – жаль, если ты ему испортишь жизнь.

Сильвия улыбалась своему отражению в зеркале.

– Эка важность, подумаешь! Люди всегда портят друг другу жизнь. Конечно, ему придется страдать!.. Бедняга! Не хотела бы я быть в его шкуре… Ну, ну, я шучу, не беспокойся за него! Неужели ты думаешь, что я не знаю качеств моего Адониса? Он ничем не блещет, но на него можно положиться – уж я-то кое-что в этом смыслю. Конечно, я не стану ему этого говорить: мужчину никогда не следует баловать, а то он начнет воображать, что имеет на тебя какие-то права. Но я знаю все его качества. Я не так глупа, чтобы его обижать, – ведь это значило бы вредить самой себе!

Конечно, не поручусь, что не буду его бесить (это ему полезно – пусть немножко похудеет!), но изводить его буду не чересчур, а ровно столько, сколько необходимо. Разумеется, только в том случае, если мне не на что будет жаловаться, а иначе пусть сам на себя пеняет: я в долгу не останусь, всегда плачу наличными! Я честно торгую: надуваю покупателей ровно настолько, чтобы можно было прокормиться, не больше. Но если они пробуют надуть меня, – ну, тогда я уже не стесняюсь!

– Что за женщина! Никогда нельзя заставить ее говорить серьезно! – воскликнула Аннета.

– Если о всех серьезных вещах говорить серьезно, тогда и жизнь станет невмоготу! – сказала Сильвия.

Леопольд скоро опять пришел, и Сильвия не стала его томить. Она быстро обозрела позиции противника и, не выходя из-за оборонительных укреплений, проверила его вооружение, амуницию и провиант, а тогда уже добровольно сдалась. Она без всякого труда незаметно внушила ему свою идею, и Леопольд до конца жизни сохранил иллюзию, что это у него первого явилась мысль открыть большую мастерскую «Селив и Сильвия».

Свадьбу решили сыграть в середине января – сезон, когда работы у портных меньше. Последние недели перед свадьбой были веселым временем и для работниц мастерской – сияющий Леопольд угощал всю компанию, водил в театр и кино. Эти девушки так любят повеселиться! Когда одна из них выходит замуж, им кажется, что она словно приносит в их общий дом счастье.

И каждая, встречая этого дорогого гостя, шепчет ему мысленно:

«Смотри же, не забудь! Следующая очередь – моя!..»

Всеобщая радость заразила и Аннету. Казалось, она должна была бы сейчас еще живее почувствовать, как неудачно сложилась ее жизнь. А между тем она спрашивала себя, куда девались все ее горести: они соскользнули с нее, как сорочка с бедер. О молодость, горе тебе нипочем!.. Нельзя сказать, чтобы брак Сильвии приводил Аннету в восторг. Она нежно любила сестру, и ей было немного грустно при мысли, что они теперь уже не будут так близки. И потом досадно было, что такая хорошенькая девушка выходит за довольно простоватого парня. Не о таком муже для Сильвии мечтала Аннета. Но что за дело людям до чужой мечты! И они правы… Каждый бывает счастлив по-своему.

Сильвия была довольна. Любовь Леопольда и его явное восхищение льстили ее тщеславию и мало-помалу покоряли ее сердце. Она говорила сестре, что ценит степенность и серьезность своего жениха – он будет ее надежным товарищем и ни в чем не станет ее стеснять. Правда, изменять ему она не собирается, но никогда нельзя поручиться за будущее, а Леопольд тем хорош, что не станет строго требовать у нее отчета в поведении, – в этом она уверена. Леопольд не стремился узнать прошлое Сильвии, он ей верил, и Сильвия была ему за это благодарна.

Жизнь оставила Леопольду мало иллюзий и сделала его терпимым. Она научила его, что лучшее правило поведения – благодушный эгоизм честного скептика, доброго и нетребовательного, который не ждет от других того, чего сам не может дать.

У Сильвии было больше общего с Леопольдом, чем с Аннетой. Аннету она, конечно, любила сильнее. Но, будь Аннета мужчиной (так, смеясь, говорила Сильвия), она бы ни за что не вышла за нее замуж. Нет, нет, это плохо кончилось бы!.. А с Сельвом она чувствовала себя в безопасности. Это чувство спокойной умеренности избавляло ее от необходимости размышлять о женихе: она думала о свадьбе, о подвенечном наряде, который себе сошьет, о своем будущем хозяйстве и грандиозных коммерческих проектах. И эти мысли рождали чувство полного удовлетворения.

Свадьба состоялась в солнечный зимний день. Потом Сельв повез всех в Венсенский лес. Устраивались веселые пикники. Аннета охотно принимала в них участие. В другое время ей был бы неприятен вульгарноватый пошиб этого шумного веселья. Сейчас она его не замечала. Она развлекалась вместе со славными юношами и девушками, для которых это были часы блаженного отдыха среди дней тяжелого труда. Она участвовала в играх и всех пленила своей живостью и заразительной веселостью. Сильвия привыкла видеть сестру холодной и высокомерной и сейчас с удивлением наблюдала, как она от души веселится. Вот она играет в жмурки: с завязанными глазами, красная от возбуждения, улыбаясь во весь рот и выставив вперед подбородок, как будто хочет поймать на лету солнечный луч, она идет большими шагами, спотыкаясь, раскинув руки, как крылья, и хохочет во все горло!..

Не один человек, глядя на красивое, сильное тело этой страстной женщины, вероятно, думал: «Кого она покорит? Кто покорит ее?..» Но Аннета, казалось, думала только об игре… Куда девались все заботы, еще вчера ее угнетавшие? Где ее сосредоточенный, напряженный, ушедший внутрь взгляд?

Да, в ней несомненно была какая-то душевная гибкость!.. Сильвия ставила себе в заслугу, что сумела отвлечь Аннету от забот, и радовалась этому.

Но Аннета хорошо знала, что причина ее нового настроения гораздо глубже.

Не от свадебного веселья у нее стало легче на душе, а наоборот: она была так весела на свадьбе потому, что ее тревога улеглась.

Но что же произошло? Произошло нечто странное, и не сразу, – только проявилось оно, это новое, внезапно, в один прекрасный день.

Это было за несколько недель до свадьбы Сильвии, в воскресное утро.

Аннета сидела полуодетая перед зеркалом у своего туалетного столика. По воскресеньям она любила одеваться медленно, не торопясь, – ведь в другие дни нужно было рано уходить из дому. Ей лень было двигаться – сказывалась накопившаяся усталость. Марк, как только встал, убежал к тетке. Он живо интересовался предстоящей свадьбой и смешил Сильвию своими замечаниями, которые делал тоном бывалого человека. Леопольд его баловал: чтобы угодить Сильвии, он ухаживал и за ее собачонкой. И Марк, польщенный, гордый таким вниманием к нему взрослого мужчины, проводил весь день внизу, а к матери возвращался неохотно. Аннета замечала это с горечью и унынием. Но в то воскресное утро усталость была сильнее горя, и к ней примешивалось какое-то тайное чувство, не лишенное приятности. Аннета по привычке все-таки вздохнула. Но она наслаждалась этой приятною усталостью, сознанием, что сегодня можно, слава богу, отдыхать, вытянувшись в кресле… Воскресенье! Прежде Аннета не умела ценить его по-настоящему.

«Устала я! Устала! Как хорошо, что не надо никуда идти!.. Спать бы и спать – тысячу лет!.. Сидеть вот так, хотя и в неудобной позе, не делая ни одного движения. Точно ты зачарована и боишься разбить чары. Не буду двигаться! Как хорошо!..»

Она смотрела в окно, на крышу напротив. Из трубы пекарни поднимался дым. Завиваясь светлыми кольцами на ветру и приплясывая, он весело бежал к голубому небу. Глаза Аннеты смеялись, душа уносилась ввысь и вместе с этими прихотливыми арабесками дыма плясала в воздухе, освободившись от земной тяжести. Душа ее была открыта солнцу и ветру. Аннета вполголоса напевала… И вдруг ей вспомнился взгляд молодого человека, который с восхищением смотрел на нее вчера в омнибусе. Она его не знает и, конечно, никогда больше не увидит. Но этот взгляд, который она перехватила, неожиданно повернув голову (а он думал, что она его не видит), так простодушно говорил ей о ее красоте. что оставил в ее сердце чувство живой радости… Она притворялась перед собой, будто не знает, откуда эта радость… Но когда зеркало отразило ее улыбку, она вдруг увидела себя глазами того, кто ее когда-нибудь полюбит… Где вы, заботы?.. Они еще жужжали где-то, но далеко, очень далеко, да и то лишь время от времени…

«Нет, довольно, довольно! К чему?.. Со всем этим нужно покончить!»

Такие мысли для Аннеты были не новы. Она уже двадцать раз твердила себе то же самое. Но нечего было ожидать, что она выполнит свое решение.

Разум – хороший советчик, да в его советах много ли проку? Сердце можно убедить лишь доводами сердца.

Сейчас и в таких доводах не было недостатка. Сейчас Аннета готова была признать нелепой страстность своей материнской любви. Но признавала она это потому, что в ней воскресли другие потребности, которые она до сих пор в себе подавляла. Она больше не могла, не хотела их отвергать.

И, как только она их безмолвно признала, она почувствовала себя освобожденной. Голос встрепенувшейся молодости говорил ей:

«Ничего не потеряно. Ты еще имеешь право на счастье. Жизнь твоя только начинается…»

Мир вокруг ожил. Она снова обрела вкус ко всему. Даже в тусклые дни бывали просветы. Аннета не строила никаких планов на будущее. Она просто радовалась при мысли об этом отвоеванном будущем, каким бы оно ни было… Да, да, она молода, молода, как этот юный, наступающий год… Вся жизнь перед ней… Она никогда не пресытится ею!

Начало февраля – чудесная пора. В Париже она полна очарования. Весна чувствуется пока только в небе и в сердце, но уже все вокруг кажется каким-то удивительно чистым, все светло и ясно, как радость просыпающегося ребенка. Наступает самое прекрасное время года. Птиц еще не видно, но в воздухе уже слышен их полет: кажется, что стоишь на верхушке башни, уходящей в ясное небо, и видишь тучи крыльев, стаи ласточек, которые перелетают через моря и летят к нам. И вот они уже здесь, они поют в моем сердце!..

Как всякий здоровый человек, Аннета любила все времена года. Она легко приноравливалась к ним, она словно вбирала в себя часть их скрытых сил. Весна, пора обновления, наполняла ее радостным возбуждением.

Ходьба, работа – все доставляло ей удовольствие. Она возвращалась домой приятно усталая и с отличным аппетитом. Все ее живо занимало, опять проснулся интерес к умственной жизни, ко всему, что она забросила за последние четыре года, – к музыке, книгам. Несмотря на утомление, она выходила иногда и по вечерам, бежала на другой конец Парижа, чтобы послушать концерт, на который достала билет. У Сильвии тяжело проходило начало беременности, и она завидовала сестре.

Во время вечерних прогулок за Аннетой не раз увязывались мужчины.

Рассеянная, поглощенная своими мечтами, она их долго не замечала, но вдруг от беседы с самой собой ее отвлекало ощущение, что кто-то следует за ней по пятам. Очнувшись, она с любопытством оглядывала субъекта, который что-то ей нашептывал, пожимала плечами или делала недовольную гримасу и шла дальше, ускоряя шаг и бормоча про себя:

– Вот старый дурак!

«Дурак» часто бывал не старый, а молодой. И тогда Аннета думала:

«Лет через десять и Марк, пожалуй, будет делать то же самое…»

И останавливалась, возмущенная. Юноша встречал гневный взгляд, предназначавшийся будущему Марку, и отставал. А она уже снова улыбалась, представляя себе на месте этого юноши своего Марка, взрослого, красивого, – как-никак это было забавно и тешило ее материнское самолюбие. Но она тут же спохватывалась и начинала мысленно себя бранить… Мало того, она бранила Марка!

– Шалопай! – ворчала она. – Вот вернусь домой, надеру тебе уши!

(И она так и делала.).

Эти маленькие приключения забавляли Аннету только вначале. Когда же они стали учащаться…

«Нет, это становится невыносимо! Неужели женщине нельзя спокойно пройти по улице? Стоит тебе без всякой задней мысли взглянуть направо или налево или улыбнуться – и тебя уже подозревают в том, что ты ищешь любви! Знаю я ее, эту любовь, довольно я на нее насмотрелась! Мужчины уверены, что мы без них жить не можем! Эти олухи не понимают, что можно быть счастливой без них, счастливой просто так, оттого что хорошая погода, оттого что ты молода и у тебя есть то немногое, что тебе нужно!.. Ну и пусть себе воображают что угодно. Разве я о них думаю! О таких думать?.. Да неужели они никогда не пробовали посмотреть на себя со стороны?»

Но она-то на них смотрела! И в своем блаженном опьянении свободой никак не склонна была их идеализировать. Она спрашивала себя: как можно увлечься мужчиной? Право же, это некрасивое животное! Надо совсем потерять голову, чтобы им прельститься!.. И дочь Ривьера, как истая француженка классического типа, здоровая духом и читавшая Рабле и Мольера, вспоминала слова, которые Дорина говорит Тартюфу.

Она смеялась над любовью. (Ах, как она хитрила с собой!..) Она дразнила ее, а любовь между тем притаилась в ее сердце и, делая вид, что дремлет, ждала своего часа. Эти перепалки были только подготовкой к настоящей атаке. Враг подступал. Враг – и вместе друг…

Ну можно ли было этого ожидать? Кто угодно – только не он… Какая ирония судьбы!

Жюльену Дави было лет тридцать – почти столько же, сколько Аннете.

Это был молодой человек среднего роста, немного сутулый. Если бы не довольно красивые карие глаза, кроткие и серьезные, светившиеся тихой лаской для тех, кто умел его приручить, его грустное лицо было бы непривлекательно. Шишковатый лоб, перерезанный складкой, большой нос, торчащие скулы, черная бородка и мягко очерченные губы, скрытые под чересчур длинными усами (Жюльен как будто задался целью прятать все, что было в нем лучшего), цвет лица желтоватый, как старая слоновая кость, – видно было, что человек питается больше книгами, чем солнцем. Лицо выражало и ум и сердечность, но было какое-то тусклое, неподвижное, – жизнь и страсти еще не наложили на него своего отпечатка. В общем, Жюльен Дави представлял собой фигуру нескладную и унылую.

Он был еще наивнее и неопытнее Аннеты, а она и после своего короткого, но бурного романа была не слишком искушена в делах любви. Правда, унаследованное от отца чутье и откровенности Сильвии, которые иногда стоили бесед королевы Наваррской, не дали ей остаться в неведении. Но такие уроки плохо усваиваются, если сердце не познало всего на собственном опыте. Слова не то, что действительность. И бывает, что, столкнувшись в жизни с тем, о чем мы только недавно прочли в книгах, мы его не распознаем. Несмотря на всю осведомленность Аннеты, ей, в сущности, еще только предстояло узнать почти все. А Жюльену – все.

Жюльен до сих пор не знал любви. У нас во Франции неохотно говорят о таких «девственниках», и в народе они служат мишенью для вольных шуток, ибо народ наш хотя и умен, но довольно крепко держится за старые формы мышления. Между тем таких «невинных» много. Этому способствуют религиозные убеждения, нравственный пуританизм или врожденная, иногда болезненная, застенчивость, а чаще всего тяжелый труд, поглощающий все молодые годы, бедность, отвращение к любви пошлой и уважение к той настоящей, которая придет (а она не приходит), – и при этом во всех случаях, вероятно, холодный темперамент, свойственное северянам медленное пробуждение сердца (медленность эта, впрочем, вовсе не исключает в будущем сильных страстей, – напротив: сердце их накопляет и хранит в запасе). Да, таких людей много, и счастье молодости проходит, ничего не уделив им. Праведники эти стоят в стороне с пустыми руками.

Жюльен почти все в жизни познавал только умом.

Он вырос в семье бедных и трудолюбивых буржуа.

Вся семья состояла из трех человек. Отец, учитель, умер рано, замученный работой: мать всецело посвятила себя сыну, который платил ей такой же самоотверженной любовью. Он был религиозен и, несмотря на свои либеральные убеждения, соблюдал все обряды как верующий католик. Он вел жизнь, полную неустанного труда, однообразную, скрашенную лишь холодной радостью умственной работы и удовлетворением привычек. Ни малейшего интереса к политике, отвращение к общественной деятельности, культ жизни внутренней, замкнутой в кругу семьи. То было честное и скромное сердце, знавшее цену смиренных и стойких добродетелей и в глубине своей – поэтическое.