Текст книги "Серена"

Глава 11

О том, что девица Хармон вернулась в лагерь, Пембертону сообщил Кэмпбелл.

– Ждет в столовой, – доложил управляющий. – Хочет устроиться к нам на кухню, на прежнюю свою работу.

– Но где она пропадала все это время? – спросил Пембертон.

– Жила на отцовской ферме в Кольт-Ридж.

– А младенец сейчас с ней?

– Нет.

– Кто присмотрит за ребенком, пока она работает?

– Старая вдова, что живет по соседству. Девица говорит, что будет жить там и приезжать в лагерь на поезде. – Кэмпбелл помолчал. – Она хорошо у нас работала, пока не уволилась прошлым летом.

– По-твоему, я остался ей должен? И эта работа по праву полагается ей? – спросил Пембертон, уперев прямой взгляд в управляющего.

– Я хочу лишь сказать, что она хорошо работала. Даже если она не нужна нам прямо сейчас, одна из посудомоек уходит в конце месяца.

Пембертон оглядел свой стол. Смятая записка с напоминанием позвонить Харрису, нацарапанная им ранее, лежала на листе с планом Серены по строительству новой железнодорожной ветки. Пембертон уставился на точную передачу топографии на эскизе, на тщательно выведенные угольным карандашом градусы подъема, которые Серена вымеряла собственноручно.

– Сперва мне придется обсудить это с миссис Пембертон, – сказал он Кэмпбеллу. – Через час вернусь.

Сев на лошадь, он покинул лагерь, пересек ручей Форк-Крик и, лавируя меж пнями и продираясь сквозь обломки ветвей, начал подниматься на хребет. Там на склоне он нашел Серену, которая давала указания бригаде лесорубов. Рабочие расположились вокруг ее мерина в вольных позах, но слушали внимательно. Когда бригадир получил ответ на свой последний вопрос, рубщик отправился делать надсечку на стволе раскидистого тюльпанного дерева – единственного оставшегося на всем хребте. Серена наблюдала за работой, пока за дело не взялись пильщики, а затем поскакала к ожидавшему ее мужу.

– Что же привело тебя сюда этим утром, Пембертон?

– Я поговорил с Харрисом. Министр Олбрайт звонил в выходные и хотел условиться о встрече. Харрис говорит, он не против приехать сюда.

– Когда?

– Олбрайт расшаркался перед нами и в этом смысле. Говорит, что готов встретиться в любое время, хоть сегодня, хоть в сентябре.

– Тогда уж лучше сентябрь, – решила Серена. – Чем бы ни кончилось дело с парком, нам лучше подольше валить лес. – Задумчиво кивая, она бросила взгляд за крону обреченного тюльпанного дерева на вершину хребта, где над ручьем Хенли едва успели приняться за работу первые бригады лесозаготовителей. – За последние полгода мы добились неплохого результата, несмотря на сложные условия.

– Да, – согласился Пембертон. – Такими темпами года через полтора здесь вовсе не останется работы.

– Я думаю, еще скорее, – поправила его Серена. Мерин фыркнул и топнул ногой, и хозяйка, слегка подавшись вперед, погладила шею арабского скакуна, успокаивая и ободряя его. – Поеду проверю, как там другие бригады.

– Есть еще одно дельце, – остановил ее Пембертон. – Кэмпбелл доложил, что в лагерь прибыла дочь Хармона. Хочет опять устроиться работать на кухне.

– Что думает Кэмпбелл? Это необходимо – нанять ее?

– Да.

Серена продолжала гладить лошадь, но смотрела уже на мужа.

– Помнишь, я сказала на станции, что больше ей ничего от нас не получить?

– Плата останется прежней, – возразил Пембертон, – а жить в лагере, как и раньше, она не будет.

– Пока мать работает, кто позаботится о малютке?

– Его подержит у себя соседка.

– Его? – повторила Серена. – Мальчик, значит…

Пила смолкла на несколько секунд, пока рубщик закладывал под лезвие очередной клин. Подняв левую руку, Серена положила ее на луку седла. Правая рука, державшая поводья, тоже легла рядом.

– О том, что ее опять наняли, сообщи девушке сам, – решила Серена. – Только ясно дай понять, что у нее не может быть никаких иных притязаний. И у ее отпрыска тоже.

Поперечная пила возобновила работу; быстрые движения полотна взад-вперед были похожи на вдохи и выдохи, словно само дерево силилось отдышаться после быстрого бега. Арабский мерин вновь ударил копытом в землю, и Серена сжала поводья в кулаке, готовясь развернуть голову лошади в сторону ближайшей бригады лесорубов.

– Вот еще что, – добавила она. – Проследи, чтобы ее и близко не подпускали к тому, что мы едим.

Лошадь и всадница двинулись сквозь снежные сугробы дальше в глубь леса. Серена сидела прямо, с безупречной осанкой, а копыта мерина почти презрительно опускались на выбеленную землю. «Вот она, врожденная гордость», – подумалось Пембертону.

По возвращении в лагерь он сразу направился в столовую, где в одиночестве сидела Рейчел Хармон. На девушке были начищенные, но изрядно разношенные черные полусапожки и потускневшее сине-белое ситцевое платье – надо полагать, самое нарядное в ее гардеробе. Огласив свое решение, Пембертон спросил, все ли она поняла.

– Да, сэр, – ответила Рейчел.

– И насчет того, что произошло с твоим отцом. Ты своими глазами видела: мне пришлось защищать свою жизнь.

Несколько секунд оба молчали. Наконец Рейчел кивнула, избегая смотреть в глаза Пембертону. Тот же тщился вспомнить, чем она приворожила его, чем сумела привлечь. Быть может, все дело в сочетании голубых глаз и светлых волос? Или, возможно, в том, что она не выглядела изможденной, подобно почти всем прочим работницам лагеря? В горах рано стареют, и особенно женщины. Пембертон встречал здесь дамочек лет двадцати с небольшим, кого в Бостоне приняли бы за пятидесятилетних.

Лицо Рейчел держала слегка опущенным, и Пембертон смог рассмотреть ее губы и подбородок, грудь и талию, а также белые полосы лодыжек, видневшихся под подолом истертого платья. Чем бы ни очаровала его в свое время эта девушка, теперь влечение исчезло без следа. Он понял вдруг, что все женщины, кроме Серены, перестали быть ему интересны. Пембертон уже не мог припомнить, когда в последний раз думал о былых возлюбленных или заглядывался на юную красотку в Уэйнсвилле, воображая страстное сближение их обнаженных тел. Он знал, насколько редко случается подобное постоянство, и до встречи с Сереной счел бы его невероятным для мужчины вроде себя. Теперь же верность супруге представлялась ему естественной и чудесной, хотя в то же время тревожила своей категоричностью.

– Можешь выходить на работу с первого числа, – заключил Пембертон.

Девушка уже дошла до двери, когда он остановил ее вопросом:

– Этот ребенок – как его зовут?

– Джейкоб. Имя из Библии.

Ветхозаветное происхождение имени не выглядело чем-то чужеродным. Кэмпбелла, скажем, звали Эзрой; в лагере можно было также встретить Абсалома или Соломона – но ни единого Луки или Мэтью. Однажды Бьюкенен обратил на это внимание Пембертона, добавив, что, судя по его изысканиям, местные горцы в большинстве своем опираются не столько на Новый, сколько на Ветхий Завет.

– Второе имя у него имеется?

– Магилл, оно семейное. – Девушка отважилась на краткий миг встретиться с Пембертоном взглядами. – Если вам захочется его увидеть… – И умолкла на полуслове. В общем зале появилась уборщица со шваброй и ведром в руках.

– Первое число нового месяца, – повторил Пембертон и прошел на кухню, где велел повару подать ему поздний завтрак.

Глава 12

В последующие недели была вырублена большая часть склонов горы Ноланд, и бригады хорошо продвинулись на север в сторону хребта Бэнк-Ридж, прежде чем отвернуть западнее по отрогам вдоль ручья Дэвидсона и выйти на широкое пространство между Кэмпбелл-Форк и верховьями реки Индиан-Крик. Теперь, с наступлением лета, люди работали споро – в том числе и потому, что с момента прибытия в лагерь орла гремучие змеи никого не жалили. По мере продвижения работ бригады оставляли за собой ширящуюся пустошь – пни, ломаные сучья и бурые воды запруженных речушек, забитых мертвой форелью. Даже жизнестойкие лещи и рогатые голавли в конце концов дохли, причем некоторые выбрасывались на берег, будто даже неподвластный их жабрам воздух давал больше надежд выжить. По мере того как леса исчезали со склонов, все чаще появлялись байки о встрече со знаменитой пантерой, отчасти подогреваемые мечтой заполучить золотую монету из рук Пембертона. Никто, впрочем, не сумел пока предъявить убедительный след или клочок меха, но каждый был готов поделиться собственной историей, в том числе и молодой Данбар, который во время обеденного перерыва заявил, будто среди деревьев только что мелькнуло нечто большое и черное.

– Где? – переспросил Стюарт, поднимая с земли топор и вместе с остальными лесорубами из бригады Снайпса вглядываясь в близлежащий лес.

– Вон там, – ответил Данбар, уверенно указывая влево от себя.

Росс сразу направился в ту сторону и недоверчиво изучил землю, еще влажную от утреннего дождя. Вернувшись, он присел на бревно рядом со Снайпсом, который уже вернулся к чтению газеты.

– Может, там орел пролетел? – предположил Росс. – Вот и не осталось никаких следов. Видать, ты и впрямь мечтаешь заполучить ту шикарную шляпу.

– Ну, мне могло и показаться, – мрачно признал лесоруб. – Пожалуй, если сильно чего-то хочешь, примерещится что угодно.

Росс повернулся к Снайпсу, ожидая, что комментарий Данбара послужит почвой для целого философского трактата, но бригадир был погружен в чтение.

– Что ж там такое пишут, в той газете, что ты так долго туда таращишься, Снайпс?

– Через две недели будет важное совещание насчет парка, – из-за ширмы газетных страниц ответил тот. – Как пишет редактор Уэбб, там будет министр по внутренним делам всей страны. С ним прибудет и личный крючкотвор самого Джона Д. Рокфеллера. Тут сказано, они приедут, чтобы вместе уговорить Бостонскую лесозаготовительную заодно с Сырьевой компанией Харриса продать свои владения – или насильно лишить их собственности.

– Думаешь, получится? – усомнился Данбар.

– Это будет королевская битва, – заявил бригадир. – Ни тени сомнения. Схлестнутся не на шутку.

– Только победы им не видать, – хмыкнул Росс. – Если бы речь шла только о Бьюкенене и Уилки, у властей еще остались бы шансы, но только не против Харриса и Пембертона, а уж тем более не против нее.

– Лишь бы так и вышло, – вздохнул Данбар. – Не ровен час, прикроют лагерь – и что тогда? Трястись нам в товарных вагонах в поисках лучшей доли…

– Только Олбрайт и адвокат Рокфеллера, – сообщил Пембертон тем же вечером, пока они с Сереной готовились ко сну. – Олбрайт не захотел тащить сюда политиков штата. Мол, даже возьми они с собой Уэбба и Кепхарта, за нами все равно останется преимущество пять к четырем.

– Хорошо, тогда мы уладим этот вопрос раз и навсегда, – сказала Серена, задержав взгляд на дорожном сундуке у изножья кровати, в который Пембертон еще не заглядывал. – Иначе он поставит под угрозу более важные дела.

Серена стянула с себя джодпуры и уложила их в шифоньер. Робкий перестук, послышавшийся над головой, возвестил о начале ливня, обещанного тучами, которые весь день скапливались над вершиной горы Ноланд. Дождь уверенно набирал темп, и вскоре жестяная крыша дома загрохотала под его натиском. Начавший раздеваться Пембертон лишний раз напомнил себе достать из шкафа в холле охотничьи сапоги. «Не переживайте из-за вечернего дождя, – еще днем посоветовал ему Гэллоуэй. – Мама говорит, к утру прояснится. Она уповает на это не меньше нашего».

Серена отвернулась от шифоньера.

– Что он собой представляет, этот бард Аппалачей? Поделись впечатлениями.

– Упрям и раздражителен под стать своему приятелю, шерифу Макдауэллу, – ответил Пембертон. – Едва нас успели представить, как Кепхарт объявил: ему приятно сознавать, что, когда я умру и мой гроб сгниет и развалится, я начну питать землю, вместо того чтобы разорять ее.

– Очередная ошибка Кепхарта, – определила Серена. – Уж я-то сумею этого не допустить. Что еще?

– Кроме того, он чересчур много заливает за воротник и вовсе не похож на святого, каким его рисуют газеты и политики.

– Ничего иного им не остается, – заметила Серена. – Он ведь их новый Мьюр.

– Гэллоуэй говорит, что завтра мы будем проезжать мимо хижины Кепхарта и у тебя будет шанс встретиться с великим.

– Мы и без того довольно скоро познакомимся, – возразила ему жена. – И потом, завтра мы с Кэмпбеллом вбиваем колышки там, где пройдет наша новая ветка.

Серена выбралась из нижнего белья. Поедая жену глазами, Пембертон невольно задумался, наступит ли такое время, когда ее нагота перестанет его оглушать. Не в силах вообразить подобную нелепость, он рассудил, что красота Серены подобна неким законам математики и физики, непреложным и неизменным. «Во всей красе она нисходит»[18]18
  Первая строка одноименного стихотворения Дж. Г. Байрона.


[Закрыть]. Слова, произнесенные много лет назад голосом учителя, сухим как меловая пыль, душившая воздух школьного класса, – часть стихотворения, на которое Пембертон обратил внимание лишь для того, чтобы высмеять его сентиментальность. Но сейчас он признавал истинность образа, ибо красота Серены была в точности такова – и мир берег эту красоту, окружал своей защитой, позволяя оставаться незамаранной.

После страстного соития Пембертон долго лежал, вслушиваясь в тихое дыхание Серены, которое мешалось с шумом бьющего по крыше дождя. Теперь она спала крепко: по ее словам, погружалась в такие глубины, куда уже не доставали кошмары. И так было с той поры, как она провела почти двое суток в конюшне с орлом: в те две бессонные ночи кошмары тоже приходили, но так и ушли ни с чем, подобно призракам, которые обнаружили дом, где некогда пугали обитателей, внезапно опустевшим.

Ночью дождь прекратился, и к полудню в лазурном небе не осталось ни единого облачка. Гэллоуэй называл вылазку разведкой, а не охотой: им предстояло искать следы или помет, тушу свежеубитого оленя с вырванным сердцем, – но на всякий случай Пембертон достал из ружейного шкафа в холле винтовку.

Подойдя к конторе, он увидел на крыльце не только самого Гэллоуэя, но и его мать. На ней было то же строгое платье, что и прошлым летом; лицо выглядывало из недр черного атласного чепца, будто из пещеры. Сабо старухи были выточены из красноватой древесины, похожей на кедр. Выглядела она отчасти комично, но в то же время, как ощутил Пембертон, в ее облике проглядывало и какое-то приводящее в замешательство инобытие, которое витало в этих горах и не подчинялось доводам рассудка.

– Она любит прогуляться в такой прекрасный денек, – объяснил Гэллоуэй. – Говорит, это согревает кости и помогает крови течь живей.

Пембертон подумал, что под «прогулкой» следопыт разумеет крыльцо конторы, однако, стоило ему подойти к «паккарду», слепая старуха тоже заковыляла к машине.

– Она же не поедет с нами?

– Бродить по лесу мама не станет, – заверил его Гэллоуэй. – Только прокатится.

Не дав Пембертону и шанса возразить, лесоруб распахнул заднюю дверцу «паккарда» и помог матери устроиться на заднем сиденье, после чего сам уселся рядом с хозяином.

Проехали несколько миль в сторону Уэйнсвилла, затем свернули на запад. Старуха сидела прижавшись лицом к стеклу, но Пембертон не мог и вообразить, что способны различить за окном ее больные глаза. Той же дорогой, которой они проезжали, из церкви возвращались семьи – одни пешком, другие на повозках. Когда «паккард» проезжал мимо, местные горцы привычно опускали глаза, чтобы не встречаться с владельцем взглядом: напускная почтительность, несколько смазанная их нежеланием прижаться к обочине, уступив дорогу машине. Когда путники въехали в Брайсон-Сити, Гэллоуэй ткнул пальцем в витрину лавки под красного цвета вывеской «Аптека-закусочная Скайлера».

– Здесь надо на минутку притормозить, – сказал он.

Из лавки Гэллоуэй появился с небольшим бумажным пакетом, который вручил матери. Старушка тут же обеими руками вцепилась в пакет, будто его содержимое могло отважиться на побег.

– Прямо с ума сходит по леденцам с конской мятой, – объяснил лесоруб, стоило Пембертону тронуть машину с места.

– Твоя мать хоть иногда разговаривает?

– Только если ей есть что сказать. Вернее, то, что стоит услышать, – негромко сообщил Гэллоуэй. – Она может заглянуть в ваше будущее, если хотите. А еще истолковать сны.

– Благодарю покорно, – отказался Пембертон.

Они проехали еще несколько миль, минуя крохотные фермы, немалое количество которых населяла лишь дикая мелкая живность, нашедшая приют за разбитыми окнами, под просевшими крышами да за объявлениями о продаже, прибитыми к двери или к перилам крыльца. У дома или в поле обязательно присутствовали брошенные вещи: ржавые грабли или корыто, детские качели на истертых веревках, – последняя убогая заявка на участок земли. Пембертон свернул у покосившегося дорожного указателя с надписью «Дип-Крик» и начал извилистый спуск по тому, что вполне могло оказаться пересохшим руслом, полному поворотов, камней и размывов. Когда же проторенная дорога оборвалась тупиком, на небольшой поляне обнаружилась оставленная кем-то машина.

– Она принадлежит Кепхарту? – уточнил Пембертон.

– У него нет автомобиля, – покачал головой Гэллоуэй и кивнул на песочного цвета шляпу служителя закона на приборной панели: – А на этом, похоже, ездит шериф округа. Не иначе они на пару с тем хрычом или красивых жуков ловят, или цветочки собирают, или еще чего. Наш шериф помешан на природе ничуть не меньше Кепхарта.

Гэллоуэй с Пембертоном вышли из машины, и лесоруб приоткрыл заднюю дверцу. Старуха сидела неподвижно; только щеки то собирались в складки, то расправлялись, пока она сосала леденец. Обойдя машину, Гэллоуэй открыл и вторую заднюю дверцу.

– Будет приятный ветерок ей на радость, – пояснил он. – Вот чего ей не хватает: подышать свежим воздухом. В бараках даже сквозняков не бывает.

Вместе они прошли по тропинке около сотни ярдов, после чего деревья поредели и расступились, открывая небольшой дом. Шериф Макдауэлл и Кепхарт сидели в плетеных креслах на крыльце. Между ними стоял десятигаллоновый бочонок, застеленный на манер скатерти потрепанной топографической картой. Макдауэлл внимательно наблюдал за тем, как Кепхарт водит по этой карте плотницким карандашом. Поднявшись на нижнюю ступеньку крыльца, Пембертон разглядел, что карта охватывает окрестные горы и восточную часть штата Теннесси. Изображение местности покрывали серые и красные линии; где-то они накладывались друг на друга, где-то были стерты и проведены заново, как на старом пергаменте.

– Экскурсию планируете? – поинтересовался Пембертон.

– Нет, – ответил Кепхарт, впервые подняв на него взгляд с тех пор, как лесопромышленник вышел на поляну. – Национальный парк. – Он бросил карандаш на карту, неторопливо стянул с переносицы очки для чтения и положил рядом с карандашом. – Что вы забыли на моей земле?

– Разве эта земля ваша? – поднял брови Пембертон. – Мне казалось, вы уже преподнесли ее в дар парку, который вам так не терпится создать. Или парку достанется только чужое имущество?

– Парк получит всю землю, которой я владею, – подтвердил Кепхарт. – Я оговорил это в своем завещании. Но до той поры вы нарушаете границы частного владения.

– Мы просто проходили мимо, – примирительно сказал Гэллоуэй, встав рядом с Пембертоном. – Я слыхал, где-то здесь видели пантеру. Мы лишь помогаем вам защитить себя.

Макдауэлл не сводил пристального взгляда с винтовки в руках Пембертона. Тот указал стволом на карту.

– Вы тоже за учреждение парка, шериф?

– Да, – кивнул Макдауэлл.

– И отчего меня это не удивляет… – вздохнул Пембертон.

– Идите, куда шли, иначе я арестую вас за незаконное проникновение на чужой участок, – пригрозил Макдауэлл. – А если услышу выстрел, арестую за охоту вне сезона.

Усмехнувшись, Гэллоуэй уже собирался что-то ответить, но Пембертон опередил его:

– Пошли отсюда.

Обойдя дом, они миновали дровяной сарай, позади которого, укрепленная между парой козел, лежала затянутая ржавой сеткой оконная рама. На сетке были разложены наконечники индейских стрел и копий, а также прочие камни различного размера и цвета, включая и довольно мелкие, не больше простой речной гальки. Гэллоуэй задержался оглядеть трофеи, а один камешек поднял к глазам и развернулся к солнцу, вглядываясь в тускло-красный оттенок.

– И где только он тебя нашел… – задумчиво протянул лесоруб.

– Что это такое? – спросил Пембертон.

– Рубин. Не настолько крупный, чтобы стоить серьезных денег, но если попадется камень побольше, в карманах наверняка зазвенит.

– Думаешь, Кепхарт наткнулся на месторождение где-то поблизости?

– Вряд ли, – покачал головой Гэллоуэй, бросая рубин обратно на сетку. – Скорее всего, нашел в окрестностях Франклина. Но я все же буду смотреть под ноги, пока мы будем бродить вокруг ручья. На случай, если здесь прячется что-то еще, кроме пантеры.

Оставив дровяной сарай позади, они направились по тропинке в чащу. Лиственные деревья здесь попадались лишь изредка, да и то невысокие. Довольно скоро Пембертон заслышал шум ручья, а затем и разглядел его за деревьями. Поток был шире, чем он себе представлял: скорее речка, чем ручей. Гэллоуэй разглядывал песок и полоску илистого дна у берега. Не останавливаясь, он указал на дорожку из нескольких следов на песчаной косе:

– Норка. Пусть нагуляет мех погуще, и тогда я вернусь сюда с ловушкой.

Вдвоем они брели вверх по течению, и Гэллоуэй время от времени останавливался присмотреться к чьим-то следам, изредка опускаясь рядом на колени и проводя по краям отпечатков указательным пальцем. Так они подошли к глубокой заводи, окаймленной болотистой жижей. На ней пестрели следы, размером превосходящие все виденные ими до сих пор.

– Кошка? – с надеждой спросил Пембертон.

– Да, это кошка.

– Странно. Не вижу углублений от когтей.

– Их и нет, – подтвердил Гэллоуэй. – Когти выпускают, когда приходит время убивать.

Кряхтя, лесоруб встал на колено. Приложил палец к боковой стороне следа и надавил на грязь, удаляя из отпечатка лишнюю воду.

– Рысь, – уверенно определил он чуть погодя. – И чертовски большая.

– Ты уверен? Точно не горный лев?

Гэллоуэй бросил вверх короткий взгляд, раздраженный и одновременно насмешливый.

– Думаю, можно прилепить ей хвост подлиннее и выдать за пантеру, – фыркнул он. – Найдутся дураки, которые не заметят разницы. – Выпрямившись, следопыт сощурился на солнце, чтобы определить время. – Пора возвращаться, – сказал он и вышел на берег. – Жаль, что мама увязалась с нами, а то можно было бы побродить подольше. Если пантера действительно где-то неподалеку, с наступлением темноты мы смогли бы ее услышать.

– Как они кричат? – спросил Пембертон.

– Похоже на детский плач, – сказал Гэллоуэй, – только через пару секунд он резко смолкает, будто младенцу горло перерезали. Достаточно всего раз услышать, и запомнишь навсегда. Весь загривок дыбом встает, как иглы у дикобраза.

Они зашагали обратно, поднимаясь по хребту, и щебет речушки постепенно затих позади. Через несколько минут показалась хижина Кепхарта.

– Интересно, держит ли шериф свой порох сухим или болтает впустую? Может, выясним? – предложил Гэллоуэй.

– В другой раз, – покачал головой Пембертон.

– Хорошо, – сказал лесоруб, сворачивая направо и перепрыгивая через небольшой ручей. – Тогда нам сюда. Но сперва я захвачу немного воды из того родника. После конфет маме непременно захочется пить.

Когда они подошли к роднику, Гэллоуэй достал из заднего кармана жестяную коробку из-под табака и выколотил из нее оставшиеся крошки. Пока он наполнял жестянку студеной водой, Пембертон смотрел на хижину за деревьями. Место топографической карты на бочонке заняла шахматная доска, и Кепхарт с Макдауэллом не сводили с нее глаз. Один из гарвардских товарищей Пембертона по занятиям фехтованием познакомил его с шахматами, объявив их умственным сражением на рапирах в противовес телесному. Так или иначе, Пембертон посчитал чересчур утомительными черепаший темп игры и сковывающую недвижность участников поединка.

Партия близилась к концу, и на доске оставалось не более десятка фигур. Макдауэлл опустил большой и указательный пальцы на оставшегося коня и сделал свой ход: его движение вперед-налево ставило под угрозу короля Кепхарта, но одновременно приводило коня под удар ладьи. Пембертон решил было, что шериф ошибся ходом, но Кепхарт, похоже, видел опасность и с явной неохотой забрал коня ладьей. Шериф перевел ферзя на другую сторону доски, и лишь тогда Пембертон понял его замысел. Кепхарт сделал последний вынужденный ход, и партия была завершена.

– Идемте, – позвал Гэллоуэй, с осторожностью поднимая жестянку так, чтобы не расплескать воду. – У меня есть дела поважнее, чем смотреть, как взрослые мужики играют в бирюльки.

Они двинулись дальше и нашли мать Гэллоуэя в точности там, где оставили. Единственным признаком того, что за все это время она хоть немного шевелилась, был смятый бумажный пакет у нее под ногами.

– Мама, я принес свежей родниковой воды, – с любовью сказал Гэллоуэй и поднес жестянку из-под табака к темным морщинистым губам старухи.

Та взахлеб, с причмокиванием начала пить; сын осторожно наклонял жестянку, потом убирал ее, чтобы мать проглотила очередную порцию, потом вновь подносил посудину к губам, – пока вся вода не была выпита.

На обратном пути в лагерь Гэллоуэй неотрывно глядел в свое окно, обозревая панораму гор Смоки-Маунтинс.

– Не волнуйтесь, – сказал он спутнику. – Мы еще добудем вам пантеру.

Остаток маршрута они проехали молча, следуя гудронированной дороге, петляющей по горным склонам. За окраиной Брайсон-Сити горы вздыбились, словно делая последний глубокий вдох перед тем, как медленно выдохнуть и осесть по направлению к долине Коув-Крик.

Когда они въезжали в лагерь, Пембертон заметил зеленый пикап, оставленный рядом с лавкой. На платформе кузова было кое-как укреплено шаткое деревянное сооружение с высокой конической верхушкой и широким раструбом внизу, напоминавшее то ли большую собачью будку, то ли крошечную часовню. Черные буквы на боковой стенке гласили: «Р. Л. Фризелл – Фотография». Пембертон с интересом наблюдал, как фотограф выносит из походной мастерской штатив и камеру и монтирует оборудование со сноровкой человека, давно занятого своим ремеслом. На вид Фризеллу было под шестьдесят; он носил помятый черный костюм с широким строгим галстуком. На серебряной цепочке качалась лупа – инструмент, носимый владельцем с тем же апломбом, с каким врач вешает на шею стетоскоп.

– Что там за возня? – спросил Пембертон.

– Ледбеттер. Тот пильщик, что погиб вчера, – пояснил Гэллоуэй. – Хотят запечатлеть его на память.

До Пембертона наконец дошло. Очередной местный обычай, подмеченный Бьюкененом: фотографировать умершего, чтобы скорбящие могли повесить снимок на стену или поставить на каминную полку в память об усопшем. За спиной у фотографа зачем-то встал Кэмпбелл; имелась ли на то какая-то особая причина, Пембертон не понял.

– Верни это в шкаф, – попросил он, вручив Гэллоуэю винтовку, и зашагал в сторону лавки, чтобы присоединиться к Кэмпбеллу.

У задней стены лавки стоял прислоненный к ней сосновый гроб без крышки с покойником внутри. На плоское изголовье гроба кто-то водрузил табличку со словами «Покойся с миром», но косо застывшие плечи мертвеца спорили с этим пожеланием – будто даже после смерти Ледбеттер пытался уклониться от падающего дерева. Фризелл нажал на спуск затвора. Рядом с гробом стояла изможденного вида женщина, в которой Пембертон угадал жену Ледбеттера, при ней топтался мальчик лет шести-семи. Как только звук механического щелчка подтвердил окончание съемки, два пильщика вышли вперед и накрыли гроб крышкой, тем самым упокоив Ледбеттера в той самой древесине, которая его и прикончила.

– Где моя жена? – повернулся Пембертон к управляющему. Тот кивнул в сторону горы Ноланд:

– Там, с орлом.

Вынырнув из-под черной шторки, фотограф заморгал на солнце. Стекло с полученным негативом он вставил в защитный металлический футляр, направился к своему пикапу и вынес наружу плетеный судок для рыбы, который перекинул через плечо, прежде чем достать новую стеклянную пластину. Опустив ее на место, Фризелл поднял камеру вместе со штативом и, неловко семеня бочком, направился с ними к зданию столовой. Паства преподобного Болика, воспользовавшись погожим днем, вынесла на улицу столы для общей трапезы по окончании службы. Еду успели съесть, а тарелки – убрать, но многие прихожане еще оставались. На женщинах были дешевые ситцевые платья в цветочек, на мужчинах – мятые белые рубашки и темные брюки; мелькали также и поношенные пиджаки. Детей нарядили кто во что горазд: от домотканых платьев до рубах, пошитых из мешковины из-под картошки.

Расставив штатив, Фризелл нацелил камеру на малыша в синей клетчатой рубашке. Скрывшись под черной тканью шторки, фотограф попытался удержать внимание ребенка с помощью безделиц, извлеченных из плетеного судка. Когда игрушечная птичка, погремушка и юла не принесли желаемого результата, Фризелл высунулся из-под ткани и потребовал, чтобы мальчика заставили сидеть смирно. Рейчел Хармон отделилась от группки других прихожан; вплоть до этого самого момента Пембертон ее не замечал. Склонившись к малышу, она тихо заговорила с ним и, не выпрямляясь, медленно отступила, явно догадываясь, что любое резкое движение придаст непоседе новых сил. Пембертон в оба глаза уставился на ребенка, силясь нащупать в себе адекватную реакцию на увиденное.

Кэмпбелл собрался отойти, но Пембертон придержал его за рукав:

– Погоди минутку.

Фотограф снова скрылся под тканью. Ребенок сидел смирно; не шевелился и Пембертон. Он пытался разглядеть черты лица мальчика, но стоял слишком далеко, чтобы определить хотя бы цвет глаз. Вспышка – и снимок был готов. Рейчел Хармон подняла ребенка на руки, обернулась и, увидев Пембертона, не отвела взгляда. Она даже усадила малыша так, чтобы тот смотрел в нужную сторону, и свободной рукой заправила отросшие волосы ему за уши. В этот момент к ней подошла пожилая женщина, малыш отвернулся, и вскоре все трое направились к поезду до Уэйнсвилла.

Пембертон вынул бумажник и, протянув Кэмпбеллу пятидолларовую купюру, объяснил, что от него требуется.

Той ночью Пембертону приснилось, что они с Сереной охотятся на том же лугу, где убили медведя. Создание, скрытое в далекой лесной чащобе, издало короткий жалобный вопль, похожий на плач. Пембертон решил, что кричит пантера, но Серена возразила: нет, это младенец. Когда же Пембертон спросил, не стоит ли им отыскать ребенка и вынести из леса, жена лишь улыбнулась: «Это младенец Гэллоуэя, а не наш».