Текст книги "Маршалы Наполеона. Исторические портреты"

Глава 5
Безопасность для всех!

Не нужно было быть большим политиком, чтобы понять, что в течение короткого периода времени между возвращением Наполеона на улицу Шантерен (переименованную в улицу Победы в честь его итальянских триумфов) и захватом им власти в результате переворота, вошедшего в историю как брюмер, в Париже происходило нечто очень важное и таинственное.

На каждого, живущего в этом квартале Парижа, должен был производить впечатление постоянный поток именитых визитеров, входивших и выходивших из дома, который когда-то занимал великий актер Тальма и куда Жозефина привезла своего супруга после их свадьбы пять лет тому назад. Тот, кто стаивал на углу Рю де ла Виктуар в ноябре 1799 года и следил за каретами и всадниками, подъезжавшими и отъезжавшими от этого дома, имел возможность увидеть почти всех политических деятелей, которым было суждено творить историю Первой империи. Ее история началась тогда, когда молодой Бонапарт артиллерийским огнем выгнал англичан из Тулона. Ей предстоит завершиться через двадцать лет, когда последняя армия императора в беспорядке побежит по дороге, ведущей от Ватерлоо к Шарлеруа. Да, они были здесь все, беседующие друг с другом, отчаянно жестикулирующие, обхаживающие и обхаживаемые, протестующие, обращающие и обращаемые в новую веру. Это был скорее не заговор, а что-то вроде распродажи, на которой главным продавцом был сам Наполеон. А что же он продавал? Не что, а кого – себя. На роль будущего хозяина Франции!

Итак, они входили и выходили, проводя часть дня с очаровательной, прелестной Жозефиной или ее невесткой Жюли, дочерью мыловара, приданое которой еще недавно спасло клан Бонапарта от нищеты. Многие из них оставались выпить бокал вина и объявить себя сторонниками Бонапарта, но находились и такие, кто уходил, размышляя о том, насколько мудро было бы поддержать человека, который только что оставил свою армию и прибежал домой подобно испуганному огнем новобранцу.

Конечно, там были и такие, которых не нужно было убеждать, что Наполеон – именно тот человек, который должен управлять Францией. К числу новообращенных относились Жан Ланн, все еще ковыляющий на костылях из-за раны в бедре, полученной им под Абукиром, и его соперник Мюрат, рана которого уже была залечена и который, находясь уже в лучшей форме, носился по Парижу во главе гремящих шпорами и саблями отрядов гусар и драгун. Здесь был и артиллерист Мармон, самый старший по стажу друг Наполеона, который уже давно решил следовать за ним до конца (или почти до конца), а также и незаменимый Бертье, планирующий заговор с такой же педантичностью, с какой бы он планировал сражение, – с аккуратно разложенными стопками документов и своей никогда не ошибающейся памятью на имена и предполагаемое местонахождение любых потенциальных приверженцев. По поводу лояльности этих людей или менее известных генералов вроде Макдональда и пожилого педантичного Серюрье, не очень любившего шум и суету революций, никогда никаких сомнений быть не могло. На них, а также на подчиненных им офицеров всегда можно было положиться в том отношении, что они всегда были готовы поддержать любого профессионального военного против любого гражданского лица, и в тот кризисный момент, когда заговор оказался на волосок от провала, они полностью доказали свою надежность.

Вместе с тем было немало непричастных к заговору общественных деятелей, которых еще предстояло убедить, что долг солдата состоит как раз в том, чтобы свергнуть конституционное правительство и установить военную диктатуру. Так, например, бывший старший сержант Лефевр, нынешний губернатор Парижа, приехал в дом Бонапарта, чтобы выяснить, что же, черт побери, все-таки происходит и почему воинские подразделения маршируют или галопируют по всему городу. Намерены ли они произвести некую демонстрацию против законно избранного правительства?

Дурные предчувствия Лефевра мало беспокоили Наполеона. Для психолога с его способностями старый солдат стал очень легкой добычей. Наполеон взял его под руку, отвел в сторонку и приглушенным голосом рассказал про угрозу свободе со стороны неких безымянных, зародившихся в трущобах организаций. Старый солдат с симпатией кивал, но любой вопрос, какой он мог бы задать, терялся в волнах признательности, совсем уж затопившей его честное сердце, когда Наполеон преподнес ему в подарок великолепную саблю, привезенную им из Египта. С этого момента Наполеон всегда держал Лефевра при себе и с подчеркнутым уважением обходился со своим старым другом. Он очень походил на основателя сомнительной брокерской фирмы, печатающего имя безупречно честного старого полковника на фальшивой облигации.

Правда, не всех удавалось одурачить так легко, и наибольшее беспокойство в этом отношении доставляли Ожеро и Журдан, которые начинали удивляться, что же происходит с их возлюбленной революцией. Уж не потеряла она себя в вихре прокламаций об опасности интервенции и угрозы гражданской войны? Некоторое время они отказывались выбрать тот или иной путь, но, оставляя за собой право оспорить законность или необходимость переворота, тем не менее не осуждали его. Их можно было увидеть везде: разговаривающими с солдатами, выясняющими мнение общественности и взвешивающими шансы сторон со сдержанностью людей, переживших целые десять лет смут и беспорядков.

Более твердым орешком оказался Бернадот. Все чары Жозефины или Жюли Бонапарт, сестры Дезире (жены Бернадота), да и самого Наполеона, поддерживаемого методичным Бертье и нетерпеливым Ланном, никак не могли заставить могучего гасконца втянуться в игру. В то утро, на которое заговорщики наметили нанесение удара, он появился в доме на Рю де ла Виктуар одетым в гражданское платье, как будто желая отделить себя от самой идеи военного переворота. Те немногие, кто заходил в тот день в дом, ушли, не объявив, на чьей они стороне, но Бернадот остался, хотя даже его свояк Жозеф Бонапарт не мог с уверенностью сказать, выступает ли он за или против Наполеона. Короче говоря, Бернадот сделал то, что он делал во всех таких случаях, – преодолевал сопротивление всех оппонентов и утапливал их в море общих фраз, не означающих ровным счетом ничего. В конце концов они оставили его в его любимой позиции – на заборе, и каждый занялся своим делом. Ланн, прихрамывая, отправился принимать командование охраной Тюильри, а Мюрат выстроил в боевые порядки кавалерию. Мармон же склонил на свою сторону артиллеристов и убедился в их боеготовности – заговор начал медленно набирать обороты. Заседание верхней законодательной палаты, Совета старейшин, было назначено на утро 18 ноября. (Здесь ошибка автора: 18 брюмера календаря Французской революции соответствует 9 ноября григорианского календаря.) Но тут заговорщики столкнулись с резкой оппозицией Совета пятисот, который перенес свои заседания в Сен-Клу под Парижем, чтобы там ожидать исхода событий следующего дня.

Именно в этот момент заговорщики попали в очень тяжелое положение, поскольку Наполеон совершил крупную тактическую ошибку. Он почему-то посчитал, что собрание профессиональных политиков можно покорить риторикой.

Ранним утром 19 ноября (брюмера! или 10 ноября по григорианскому календарю) войска собрались перед оранжереей в Сен-Клу. Со своей стороны, гренадеры республики, которые по своей обязанности должны были защищать Законодательный корпус, выжидали, придется ли им вступить с ними в конфликт или, наоборот, брататься. Никто не знал, как эти люди будут реагировать на угрозу, и, пока они выясняли для себя ситуацию, Бонапарт вошел в зал и прерывающимся голосом произнес речь об опасности якобинского мятежа и возврата эпохи анархии и гильотины.

Свое ораторское искусство он явно переоценил. Оратор, способный увлечь жаждущих добычи солдат, он едва ли был способен произвести впечатление на профессиональных говорунов. Кто-то потребовал назвать имена, и здесь Наполеон начал заикаться. Тотчас же поднялся гвалт – депутаты, разъяренные оскорблением своего достоинства, окружили его, угрожая и снова и снова требуя, чтобы он сообщил им, что же, собственно, происходит с конституцией. Один из депутатов ударил его, а другой порвал на нем мундир. Всю свою жизнь Наполеон ненавидел толпу и боялся ее, но сейчас он совсем потерял контроль над собой. Он осекся, потом начал медленно подбирать слова и, казалось, совсем уже было лишился шансов на успех.

Наполеона спас его брат Люсьен, который, будучи в это время председателем Совета пятисот, повел яростную защиту человека, который применил тактику Кромвеля, но без кромвелевской ставки на силу. В зал ворвался взвод солдат и, пробившись к находившемуся в полуобморочном состоянии Бонапарту, вытащил его вместе с Люсьеном из толпы. Ожеро оценил ситуацию следующим образом. «Здорово же вы вляпались», – усмехнулся он, видимо готовый выйти из дела и примкнуть к противоположной стороне.

У Люсьена, однако, нервы не сдали. Он препроводил своего брата к ожидавшим их гренадерам, которые по-прежнему стояли в строю, не зная, что предпринять. Указывая на порванную одежду у Наполеона и у себя самого, а также на струйку крови на лице брата, он произнес напыщенную речь о покушении на их жизнь со стороны нескольких депутатов, вооружившихся кинжалами. Наполеон был популярен в солдатской среде, и люди начали роптать. Председателю палаты, ревел Люсьен, нужна защита от таких нападений. И чтобы довести дело до логического конца, он вытащил саблю и, держа ее на расстоянии дюйма от груди брата, торжественно заявил, что он сам убьет его, если только тот покусится на свободу Франции. Театральный жест пришелся как нельзя более к месту. Гренадеры, почти совсем оглушенные криками пробонапартистски настроенных войск, перешли на сторону Наполеона, и этот день стал для него победным, или почти победным.

Теперь пришло время нанесения coup de grace[16]16
  Последний удар (фр.).


[Закрыть]со стороны Мюрата. Весь день этот красавец кавалерист настаивал на том, чтобы Наполеон отказался от всяких претензий на легитимность и положился на саблю и пистолет как на единственные аргументы, которые просто не могут быть не поняты. Но Наполеон продолжал медлить. По его словам, он решил получить власть только конституционными методами. Когда власть будет у него в руках, ему не хотелось бы, чтобы говорили, что он захватил ее, организовав нападение на законно избранных представителей народа. Однако в конце концов произошло именно это, поскольку разъяренных депутатов, уже объявивших Бонапарта вне закона, запугать чем-либо иным было невозможно.

Мюрат приказал ударить в барабаны, и их грохот долетел через весь двор перед оранжереей до зала заседаний палаты. Более робкие депутаты начали потихоньку выскальзывать из дверей, но большинство по-прежнему оставалось на местах. Гренадеры ворвались в зал, и их командир прокричал: «Граждане! Вы уволены!» Из зала выбралось еще несколько депутатов, но большинство все еще продолжало пребывать в зале. Ждать Мюрату было уже невмоготу. «Выбросить этот сброд!» – скомандовал он, и солдаты пошли вперед со штыками наперевес. Серюрье вытащил саблю и присоединился к солдатам. Все еще изумленный Лефевр утратил свои последние сомнения, увидев, как какой-то штатский оборвал рукав солдату. Этого он уже вынести не мог. С яростным криком он бросился в схватку, и через мгновение последние из депутатов уже выпрыгивали из окон бельэтажа и исчезали в ноябрьских сумерках. Ожеро, до сих пор лишь безучастный наблюдатель этой экстравагантной сцены, теперь решил выступить на стороне победителя. Он торжественно подошел к Наполеону и поздравил его с проведением давно запоздавшей весенней уборки.

На Париж упала ночь. Участники заговора отправились по домам в надежде, что завтра будет еще лучший, еще более светлый день, открывающий новую, блистательную эру. Ожеро, Мюрат, Лефевр и прочие поздравляли друг друга, но у Мюрата были другие дела. Он вызвал четырех преданных ему кавалеристов и приказал им галопом скакать в принадлежащую мадам Кампан Академию для девиц, где Каролина Бонапарт, младшая сестра нового консула, обучалась искусствам и светским манерам, чему обычно не учили в республиканских школах. Кавалеристы имели приказ препроводить мадемуазель Бонапарт в безопасное место. Проведя сорок восемь часов в азартной игре, сын трактирщика не хотел возвращаться домой, не припрятав свой выигрыш достаточно надежно.

В городе наступило сравнительное спокойствие. Жан Ланн отбросил свои костыли, дохромал до лошади и потрусил в Тюильри. Журдан, раздумывающий о том, не придется ли ему в конце концов вернуться к торговле вразнос, решил где-нибудь спрятаться. В отличие от Ожеро, еще одного твердокаменного якобинца, он не мог заставить себя поздравить человека, разгромившего республику. В Италии Андре Массена, командующий всеми французскими войсками в регионе с момента победы под Цюрихом, закрыл на замок свои ящики с наличностью и обратил свои мысли к прелестным женщинам. Наполеон заперся с Сьейесом и Роже Дюко, двумя пережившими переворот директорами, и приступил вместе с ними к разработке новой конституции и составлению первой публичной прокламации. В этом документе декларировалось, что «в результате смены способа правления не будет ни победителей, ни побежденных, но будет лишь свобода для всех!». Это, видимо, не относилось ни к двум уцелевшим директорам, ни к законодателям, попрыгавшим из окон оранжереи. Через четыре недели Наполеон Бонапарт становится первым консулом, причем роль двух других сведется к произнесению одного слова – «да». Предусмотрены своего рода законодательные органы, однако даже унтер-офицеры в казармах имели более весомое и определенное мнение насчет того, что должно быть записано в воинских уставах.

Глава 6
Массена слышит гром

Согласно расхожему мнению, Наполеон Бонапарт, этот склонный к полноте низенький человек в черной треуголке, умевший так хорошо воевать, воевал всегда и, следовательно, не мог не обожать войну. Даже теперь, когда с этого времени прошло около двухсот лет, лишь немногие исследователи проявляют сколько-нибудь значительный интерес к его достижениям, лежащим вне военной сферы, и его конструктивной деятельности в качестве политика и администратора.

Факты же утверждают, что как зачинщик войн он несет гораздо меньшую ответственность, чем его противники. Почти каждая война, которую он вел, была навязана ему другими, и, хотя, конечно, нельзя не признать, что Наполеон никогда не медлил с ее перенесением на вражескую территорию, тем не менее он искренне считал, что конечной целью любой войны является достижение мира. Сомневающиеся могут ознакомиться с текстом письма, направленного победителем при Маренго своему злейшему врагу, императору Австрии Францу. В нем – оправдание человека, полностью осознающего сущность кровавого спора, который начался восемь лет назад и которому суждено будет продлиться (с короткими интервалами) еще пятнадцать лет.

Цель этой книги состоит в том, чтобы проследить судьбы двадцати шести маршалов Наполеона, а не написать апологию одного из самых сложных и самых способных людей в истории человечества. Достаточно лишь сказать, что тот, кто победил в брюмере, был вынужден отвлечься от задачи реорганизации Франции снизу доверху и формировать Резервную армию в первые же недели своего консульства. Причиной этого было неослабевающее военное давление Австрии в Италии и осознание того, что французы снова должны обороняться на юге.

Русские на некоторое время вышли из анти-французской коалиции, но Австрия и Англия по-прежнему не переставали надеяться, что успешное вторжение во Францию переведет стрелки часов назад, к июлю 1789 года. В Париже государственные деятели были настолько заняты политикой, что никто не позаботился о том, чтобы закрепить результаты блистательной победы Массена под Цюрихом, и теперь старый контрабандист оказался запертым в Генуе: австрийская армия блокировала город со стороны суши, а английский флот, находившийся от Генуи на расстоянии пушечного выстрела, с моря. Правой рукой Массена был Никола Сульт. Мужчины с уважением относились друг к другу. Оба были вежливыми, оба были очень честолюбивыми. Оба, курьезно стесняясь этого обстоятельства, были патриотами. Но если Массена как стратегу едва ли было нужно чему-нибудь учиться, то в вопросах стратегии его помощник был почти новичком. Пройдут годы, прежде чем он узнает в этой области настолько много, чтобы заставлять беспокоиться еще одного мастера обороны, герцога Веллингтона.

Массена, Сульт и с ними еще горстка полумертвых от голода людей были осаждены во враждебном им городе, и пройдет больше двух месяцев, прежде чем консул Бонапарт сумеет спустить свою армию с Альп и вызволить их. А между тем задача Массена, как и при Цюрихе, состояла в том, чтобы тихо-спокойно сидеть в осаде и тем самым не давать австрийцам возможности наступать по побережью Прованса.

Это была задача гораздо более трудная, чем та, которую годом раньше он решал в Швейцарии. Не было никакой возможности доставить в осажденный город хотя бы мешок муки, и гарнизон питался кониной. Но со временем исчезла и конина, и солдаты получали в день по буханке хлеба. Но разве можно было называть это хлебом? Некий молодой лейтенант оставил нам подробный перечень его ингредиентов. Этот хлеб представлял собой смесь небольшого количества испорченной муки, опилок, крахмала, пудры для волос, овсяной муки, льняного семени и прогорклых орехов. И жизнь гарнизона зависела от этого бурого пороха! Составивший же эту смесь генерал еще рекомендовал – для улучшения горения – смешивать ее с нефтью. На таком рационе люди Массена продержались в Генуе ровно два месяца и не только отбили массу атак, но и сделали немало вылазок. Горожане, вынужденные поедать кошек и крыс, иногда собирали во время вылазок за стенами города крапиву и другие съедобные растения и варили из них похлебку. Все обычные продукты исчезли еще в самом начале осады, и местный черный рынок прибрал к рукам все, до чего не дотянулись руки военных. Рыбу, инжир и сахар на нем продавали по бешеным, запрещенным властями ценам.

Разразилась эпидемия тифа, и в день умирало по нескольку сотен горожан; их хоронили в длинных траншеях, поливаемых негашеной известью. Схватки с врагом, продолжавшиеся и днем и ночью, ядра, посылаемые в город с английских кораблей, тиф и лишения довели численность гарнизона до нескольких тысяч человек. Но Массена держался, и представители австрийцев и англичан, прибывшие в город с белым флагом, чтобы договориться об условиях почетной капитуляции, отбыли потрясенными хладнокровием и выдержкой этого человека.

В одной из вылазок возглавлявший атаку Сульт был ранен пулей в колено, и сопровождавшие его пытались доставить генерала в город на носилках из ружейных стволов. Однако австрийцы наседали, и быстрое передвижение причиняло раненому мучительную боль. Его пришлось оставить на поле боя вместе с братом и адъютантом, и все трое были взяты в плен и с триумфом доставлены в австрийский лагерь. Однако торжествовать австрийцам пришлось недолго. Вдохновленные пленением прославленного генерала, они преследовали французов вплоть до стен города, но попали там под такой ужасный огонь, что им пришлось броситься в укрытия. Массена, воспользовавшись разразившейся грозой, немедленно организовал еще одну вылазку, и под прикрытием потоков дождя, молний и грома французы бросились на атакующих и захватили значительное количество пленных.

Солдаты погибали на крепостных валах, госпитали были завалены жертвами тифа, горожане валились мертвыми прямо на улицах, но Массена продолжал свое дело с упорством купца, всецело поглощенного важной для него сделкой. У него даже появилась идея запретить похороны с военными почестями, поскольку они могли травмировать оставшихся в живых. Еще один подписанный им приказ гласил, что кормить будут только тех, кто в состоянии носить оружие. На следующее утро солдаты вспомогательных подразделений, конюхи и слуги превратились в бойцов.

Наконец через кольцо блокады пробрался один инициативный офицер и сообщил, что Наполеон, Ланн, Виктор, Мармон, Дезе и другие спустились на равнины и расположились между главными австрийскими силами и Веной. В возможность того, что французская Резервная армия сумеет перебраться через Альпы, не верил никто, разумеется, кроме спокойного мужчины, удерживающего Геную. Услышав эту новость, он предложил своим измученным помощникам перерезать австрийцам пути отхода, то есть произвести серьезную диверсию с целью помочь своим товарищам продвинуться дальше на восток. Его помощники возроптали, указывая, что гарнизон не в состоянии совершить обычный марш, а не то что сражаться. Массена неохотно согласился с их доводами и послал адмиралу Кейту и австрийцам письмо, в котором сообщал, что теперь он готов обсудить условия сдачи.

На первой трехсторонней встрече его нахальство заставило союзников раскрыть рты от удивления. Он, оказывается, предпочел бы выйти из города под барабанный бой и соединиться с войсками Сюше, стоящими на юго-востоке Франции, а в качестве уступки он обещает не вступать в бой, пока не дойдет до места! Французы, конечно, должны сохранить оружие; кроме того, он потребовал, чтобы ему разрешили послать через австрийские линии двух офицеров, которые известили бы Наполеона о том, что произошло! Австрийский генерал был настолько потрясен, что не мог вымолвить ни слова, однако лорд Кейт, восхитившись дерзостью Массена, уговорил своего союзника принять эти условия. Но как раз в тот момент, когда Массена уже собирался подписать соглашение, он услышал звуки, напоминающие пушечную пальбу. «К чему это? Ведь сюда пришел сам первый консул!» – воскликнул он, отложив перо.

Однако это были не пушки первого консула, а просто раскаты грома в альпийских горах. В конце концов Массена пришлось подписать документы о капитуляции, и гарнизон вышел из крепости на условиях Массена, а во главе колонны ехал сам Массена на одной из очень немногих уцелевших в Генуе лошадей.

Наполеона, возлежащего на ложе рядом с итальянской певицей Грассини в Милане, разбудили рано утром и сообщили о падении Генуи. Новость не слишком раздосадовала его. Город продержался гораздо дольше, чем он рассчитывал, и теперь он мог реализовать свои планы гораздо быстрее.

Австрийская армия, стоящая вокруг Ниццы, развернулась, чтобы отразить ужасную опасность, грозящую ей с тыла, и в последовавшей за этим великой битве при Маренго победой Наполеон обязан своему вдохновению в гораздо меньшей степени, чем во многих других. Веллингтон мог бы назвать ее «этим проклятым ближним боем». В течение длительного времени казалось, что французская армия попалась в ловушку, которую расставила сама себе. Наполеон сделал решительную ставку на успех, и в случае его поражения от своих баз отрезанными оказались бы не австрийцы, а французы.

Ланн одержал блистательную победу при Монтебелло (когда будут введены титулы, свой титул он получит по названию именно этого города), и 14 июня, который с этого времени будет считаться счастливым днем Наполеона, главные силы противников встретили друг друга, вступили в схватку, но были вынуждены временно остановить боевые действия. Затем австрийцы бросили в контратаку последние резервы, и французы начали отступать. Через полчаса все могло быть кончено, и разразилась бы катастрофа, сравнимая по масштабам с катастрофой при Ватерлоо. Положение спас артиллерист Мармон, известный своей способностью принимать быстрые решения, а также небольшая группа кавалерии под командой сына Келлермана. Он оставил Мармона стоять под прицельным картечным огнем с несколькими пушками, а сам в самый нужный момент ударил со своей тяжелой кавалерией прямо во фланг австрийцам. Молодой генерал Дезе был убит, но контратака оказалась успешной. К закату австрийцы обратились в бегство по всему фронту.

Сульт, лежавший в госпитале и слышавший канонаду, внимательно следил за перипетиями битвы. К ночи в госпиталь стали поступать раненые австрийцы, принесшие новость о победе французов, и Сульт понял, что в плену ему придется пробыть совсем недолго.

Когда Наполеон анализировал триумфы французского оружия, которые могли быть отнесены в основном на счет того или иного генерала, он выделил четыре величайшие победы, которые были одержаны исключительно благодаря его собственному гению. Таким образом, ни один из маршалов не стал герцогом Аустерлицким, герцогом Йенским, герцогом Фридландским или герцогом де Маренго. Он был совершенно прав в отношении Аустерлица, Йены и Фридланда, но только не в отношении Маренго. Честь победы в этой битве не принадлежала ни ему и ни Мармону, ни Келлерману, ни Ланну, ни одному из участвовавших в ней генералов. Ее заслужил Андре Массена, сделавший ее возможной уже тем, что выпекал свои отвратительные буханки в общественных пекарнях Генуи и запрещал устраивать похороны с военными почестями, чтобы они угнетающе не действовали на психику оставшихся в живых. Массена должен был бы понимать это, но он никогда не вздорил из-за титулов, которыми его одаряли. Да и интересовали его не столько титулы, сколько сопряженные с ними доходы.