Текст книги "Маршалы Наполеона. Исторические портреты"

Глава 7
Карта не понадобится

«Нет плохих солдат, есть только плохие офицеры!» – заявил однажды Наполеон, и за время, прошедшее между разгромом австрийцев при Маренго и формированием еще одной коалиции, намеренной поставить Францию на колени, первый консул приложил все усилия к тому, чтобы в будущем французских солдат вели в бой самые талантливые, лучшие из лучших офицеры.

Поражение Австрии в 1800 году поставило Англию в положение изоляции, и Наполеон, понимавший, что нация, воевавшая без перерыва более семи лет, крайне нуждается в длительной передышке, направил все силы, всю свою мощную волю на обеспечение временного мира с островитянами. Некоторое время это ему не удавалось, но в 1801 году в Англии возобладала партия мира, и, когда военные действия закончились, будущие маршалы смогли отдать всю свою энергию на создание военной машины, которой было суждено распоряжаться Европой еще целых двенадцать лет. Однако должно было пройти еще три года, прежде чем восемнадцать из двадцати шести самых знаменитых генералов станут маршалами, а Наполеон, уже возведший себя в ранг пожизненного консула, коронуется императорской короной в соборе Нотр-Дам.

Большую часть этого времени войска, которые успешно вторгались в Нидерланды, дважды проходили через Северную Италию, дважды наносили поражение войскам половины Европы в Швейцарии и под Генуей и пересекали пустыню от Каира до Акры, теперь стояли лагерем, имеющим форму гигантской выпуклой дуги, вытянутой вдоль северных берегов Европейского континента. Лагерь был создан как база для вторжения в Англию, о чем говорилось открыто, и никто, по меньшей мере к концу этого периода, не сомневался в серьезности намерений Наполеона осуществить это вторжение. Наполеон хорошо понимал, какими опасностями чревато это вторжение без поддержки мощного морского флота. Хотя французские знамена реяли на утесах Булони, английский флот, самая мощная в мире боевая сила на морях, крейсировал на расстоянии пушечного выстрела от побережья, готовый потопить неуклюжие десантные баржи французов, как только они выйдут в море. Тем не менее он упорно продолжал говорить о вторжении, и командиры корпусов не сомневались, что рано или поздно оно произойдет. Возможно, что главная цель Наполеона, державшего противника в состоянии постоянной боеготовности, состояла в том, чтобы постоянно совершенствовать эту машину, которая была ему нужна, в частности, как средство для основания династии.

В целом для группы профессиональных солдат, бывших ремесленников, бывших адвокатов, сыновей красильщиков и бочаров, следовавших за барабанами со дня падения Бастилии, это был благоприятный, создающий надежды и успешный с точки зрения карьеры период.

Брюн, единственный из генералов, уже встречавшийся с англичанами на поле боя и разгромивший их, был отправлен на все еще беспокойный Запад с приказом предпринять последнюю попытку убедить храбрых и тупоголовых крестьян Вандеи, что революция – свершившийся факт и что у Бурбонов нет никаких перспектив возвратиться на престол и наказать тех, кто гильотинировал Людовика и его австриячку жену.

Чтобы придать больше убедительности доводам Брюна, Наполеон выделил в его распоряжение 60-тысячную армию. Генерал добился было некоторых успехов, но через некоторое время он был переведен в Италию, а на его место прислан Бернадот. К всеобщему раздражению, гасконец преуспел там, где терпел поражение любой другой военачальник. Уже многие годы война в Вандее была для республики кровоточащей раной. Колонна за колонной «синих» пропадала в этой дикой стране, населенной фанатичными и кое-как вооруженными углежогами и возчиками, людьми, которые не желали или не могли признать, что в Версале больше нет ни короля, ни очаровательной королевы, изображавшей пастушку в играх со своими придворными. Кое-кто утверждал, что уклончивый Бернадот был послан в сердце пылающих провинций в надежде, что его неудача послужит достаточным основанием для того, чтобы сместить его и избавиться от беспокойного и не очень надежного соратника. Другие же предполагали, что он получил этот второй шанс из-за близкого знакомства своей жены с Наполеоном, когда-то имевшего место, и ее дружбы со старшим братом Наполеона. Ближе к истине, вероятно, второй мотив. У Наполеона было много недостатков, но способность таить зло к их числу не относилась. Он был слишком большим человеком, чтобы испытывать ненависть к отдельному человеку, группе лиц или даже нации.

Так или иначе, выжидатель-гасконец достиг триумфа. Он превосходно ладил со своими волонтерами, и с Запада теперь уже ничто не угрожало. С этого времени и вплоть до опалы, постигшей его через семь лет, Бернадот был осыпаем теми же милостями, что и все остальные.

Иначе обстояли дела у Макдональда, которого, хотя он и поддержал в свое время государственный переворот, Наполеон сильно подозревал в якобинстве и который длительное время пребывал в немилости.

Возможно, неудовольствие Наполеона этим упрямым полушотландцем имело какие-то личные основы, поскольку с некоторых пор Макдональд заработал репутацию завзятого донжуана. Его наиболее известной любовницей была Полина, самая очаровательная и самая остроумная женщина из клана Бонапартов. Полине, этой чрезвычайно сексуальной даме, поклонников, видимо, никогда не хватало; про нее говорили, что в течение недели у нее бывали свидания с пятью любовниками. Однако наибольшее внимание она, видимо, уделяла все-таки Макдональду, поскольку, по слухам, она однажды затворилась с ним в замке Сен-Ле на целых три дня, причем запас провианта был завезен туда заранее. Наполеон ненавидел скандалы, в которые были вовлечены члены его семьи, и чрезвычайно рассердился, узнав про этот романтический уик-энд. Он так полностью и не простил будущего маршала до тех пор, пока не вручил ему жезл на поле при Ваграме в 1809 году.

Что же касается Иоахима Мюрата, то он в это время шагал по карьерной лестнице быстрее, чем обычно. В год победы при Маренго он женился на Каролине, младшей сестре Наполеона, которую он не забыл защитить в дни брюмера и на которой решил жениться еще во время их первой встречи в Милане за четыре года до этого. Жозефина благоприятно отнеслась к его сватовству, хотя впоследствии ей пришлось заплатить за свое покровительство высокую цену. Наполеон определил Каролине приданое в 30 тысяч франков, но, испытывая нужду в средствах, наложил руку на любимое жемчужное ожерелье своей жены. Жозефина не замедлила компенсировать свою потерю. Она тотчас же послала за одним известным ювелиром и получила через него гораздо более дорогое ожерелье, которое когда-то принадлежало несчастной Марии Антуанетте. Конечно, Наполеона нужно было заставить поверить, что эта замена сделана на долгий срок, и она сообщила мужу, что ей подарили ожерелье в Италии. Помочь в этом щекотливом деле она попросила Бертье и убедила злополучного начальника штаба обмануть Наполеона насчет стоимости новой драгоценности. Бертье был очень привязан к Жозефине и оказал ей посильную помощь, хотя сам факт обмана очень тревожил его совесть и он очень опасался, что будет разоблачен как сообщник. Но разоблачен он никогда не был. Наполеон замечательно отслеживал общую обстановку в стране и отмечал ошибки своих советников, но как супруг этим качеством он похвалиться не мог.

Вскоре после победы при Маренго роялисты сделали последнюю попытку уничтожить человека, который, как они прежде надеялись, мог использовать свою власть для восстановления Бурбонов на престоле. Несколько горячих голов соорудили адскую машину, заложив в нее целую бочку пороха, и, снабдив медленно сгорающим фитилем, спрятали ее в телеге, стоящей на пути следования Наполеона в Опера. Бомба разорвалась, вызвав сильные разрушения и жертвы. Наполеон успел проехать мимо, но ее взрыв имел и такое нежелательное последствие, как преждевременное рождение первого ребенка Каролины, Ахилла. Каролина ехала в карете, следовавшей сразу же за каретой консула, и ее пришлось положить в постель уже через несколько часов после взрыва. Если учесть, что жизнь его жены оказалась в опасности, Мюрат проявил большую умеренность и даже милосердие, попросив первого консула пощадить жизнь заговорщиков. Его просьба была отклонена, но послужила укреплению его репутации и доброго имени.

В этот период в кругах парижских заговорщиков наблюдалось особое оживление, и у правительства соответственно ощущалась сильная потребность в создании эффективной полиции в столице. Наполеон не испытывал особого доверия к профессиональным полицейским. «Они сочиняют больше, чем раскрывают, и ловят лишь дураков!» – ворчал он. К счастью, под рукой у него оказался первоклассный военный полицейский. Даву удалось бежать из Египта и добраться до дома после ряда ужасающих приключений, и лишенный чувства юмора бургундец стал очень хорошим полицейским. Даву не относился к тем, кто ловит дураков и фабрикует улики. Он был внимателен, основателен и абсолютно безжалостен. Подкупить его было нельзя, а ведь играть на несуществующих человеческих слабостях просто невозможно. И с тех пор, как в штаб-квартире парижской полиции водворился этот обладающий железной волей человек, адские машины на улицах Парижа больше не взрывались.

У Ланна и Ожеро, как обычно, были неприятности. Оба довольно мрачно отнеслись к акту примирения Наполеона с Церковью, и на специальной церковной службе в честь конкордата с Римом Ланн проворчал, что здесь не хватает разве только тех миллионов, которые отдали свою жизнь, чтобы избавиться от всего этого лицемерия. Ожеро, по-прежнему республиканец сердцем, соглашался с ним, и они оба успокаивали свою совесть, ругаясь на всем протяжении службы.

В это же время у Ланна случились финансовые затруднения из-за перерасхода средств на его мундиры командующего Консульской гвардией. Наполеон очень хорошо знал счет деньгам, и, хотя и считал своей обязанностью ликвидировать горы долгов своей супруги при каждом своем возвращении в Париж, намерений делать то же самое для своих оригинальничающих генералов у него не было. Он прямо заявил Ланну, что если тот не сможет расплатиться с долгами, то будет уволен со службы. На помощь другу пришел Ожеро, ссудивший ему требуемую сумму. Вскоре после этого Ланн получил довольно доходную должность посла в Португалии, но, в отличие от другого гасконца, Бернадота, не преуспел на дипломатическом поприще. Португальцы просто страшились его. Где бы он ни появлялся, он всегда приходил с чудовищных размеров саблей на боку, которая гремела, как гремят ядро и цепи кандальника. Его главной жертвой стал принц Бразильский, который, завидев ужасного генерала, тотчас же начинал дрожать.

Сам же Ланн чувствовал себя в Португалии вполне уютно. В Лиссабоне также пребывал полномочный посол Англии, и Ланн вымещал на нем свою ненависть к англичанам, иногда приказывая обгонять посольскую карету с таким расчетом, чтобы свалить этот экипаж в канаву. В промежутках между сеансами бряцания саблей и жуткими каретными гонками он нашел себе новую жену, чтобы заменить ту леди, которая изменила ему, пока он воевал в Египте. Новая мадам Ланн была весьма очаровательной особой, любимой всеми, кто ее знал. Впоследствии она выступит в нашем рассказе в роли компаньонки второй жены императора.

Кое-кто из будущих маршалов приближался к возрасту, в котором большинство профессиональных военных подумывают об отставке. Келлерману исполнилось шестьдесят пять лет, а Серюрье было около шестидесяти. В армии они послужили уже столько, сколько им того хотелось, и предвкушали впереди тихую, спокойную жизнь в своих имениях. Когда в мае 1804 года был учрежден институт маршальства, имена этих бывших королевских офицеров, а также бывшего гренадера Периньона и бывшего старшего сержанта Лефевра уже были занесены в список потенциальных отставников, хотя Периньону было всего пятьдесят, а Лефевру – на год меньше. Двум другим генералам, которым также предстояло стать маршалами империи, было за пятьдесят. Это – начальник наполеоновского штаба Бертье и сын адвоката Монси, который столько раз убегал в армию и был спасаем от нее своими многострадальными родителями. Однако никто из них в отставку уволен не был.

Бертье прослужил еще добрых десять лет, играя ведущую роль в каждой важной кампании. Монси, честный, трудолюбивый малый, продолжал служить до тех пор, пока не превратился в Испании в абсолютного осла; его отправили домой с приказом переодеться в домашние шлепанцы.

Остальным предстояло длительное время активной деятельности. За время короткого Амьенского мира, когда Европа утихомирилась в первый раз с тех пор, как emigres пошли на Париж, сотни состоятельных английских туристов смогли посетить столицу Франции и сравнить импозантную внешность и великолепную солдатскую выправку будущих маршалов с болезненным, не очень презентабельным на вид человеком, которого те называли Хозяином. Однако все эти путешественники вскоре должны были или убраться в Лондон, или же на многие и скучные годы оказаться на положении интернированных лиц, поскольку зыбкий Амьенский мир не мог длиться долго. Вскоре на высотах над портами Ла-Манша снова запели трубы, и 200 тысяч человек начали подготовку к высадке на берегах Кента и Суссекса. К середине лета была создана мощная военная сила, вошедшая в историю под именем Великой армии. Она состояла из семи корпусов и была сформирована из людей с огромным военным опытом, ведомых самыми прославленными полководцами современности.

Война с Англией снова началась в мае 1803 года, и девять будущих маршалов приняли командование корпусами Армии океанского побережья. Это были Бернадот, только что с триумфом вернувшийся из Вандеи, Мармон, расположившийся в Голландии, Даву – в области Дюнкерка, Сульт и Ланн – в области Булони и Ней – в области Монмирайля (где через сто лет Хэйг[17]17
  Xэйг Дуглас – английский фельдмаршал, участник Первой мировой войны. (Примеч. перев.)


[Закрыть] поведет английские войска на бойню во Фландрии) и Ожеро – в области Бреста. Они командовали соответственно Первым, Вторым, Третьим, Четвертым, Пятым, Шестым и Седьмым корпусами. Бессьер командовал Консульской гвардией (позднее она стала называться Императорской), а Мюрат – кавалерией.

А затем начался кратковременный период блеска, роскоши, великолепия, предвещавший вручение главнокомандующему наследственной власти. Устраивались балы, концерты и маскарады, вознаграждающие генералов за недели интенсивной работы по подготовке войск в лагерях. По своим безрассудным тратам на военную форму Мюрат превзошел самого Ланна. За один-единственный год на мундиры, плащи и всяческие галуны и нашивки, на личное снаряжение он истратил добрую сотню тысяч франков. Как говорят, Леже, его личный портной, шивший также и для большого любителя одеться щеголя Бертье, заработал за двенадцать месяцев около полумиллиона франков чистой прибыли. Наполеон же весьма неодобрительно смотрел на всю эту роскошь. Сам он носил самый обычный мундир и однажды привел в ярость Леже, этого ярого борца за безупречность в одежде, попросив его поставить заплатку на свои поношенные панталоны. Для профессиональной гордости Леже это было равносильно пощечине. Он скорее вообще уйдет в отставку, заявил Леже первому консулу. Наполеон поворчал и заказал себе новую пару панталон.

19 мая 1804 года был опубликован декрет, которого ждала вся армия. Восемнадцать популярных генералов назначались маршалами Франции, четверо из них считались почетными, а остальные – действительными.

Страна оживленно обсуждала имена, которые должны были оказаться в этом списке, и некоторые из них с уверенностью предсказать было очень трудно. Массена попадал в список непременно. В его пользу говорила блистательная защита Швейцарии и Генуи. С другой стороны, некоторым офицерам высокого ранга было бы неприятно увидеть имена Брюна, Периньона и осторожничающего старого Монси рядом с именами таких признанных военачальников, как Ланн и Ожеро. Подоплеку следовало искать в намерениях Наполеона. Он собирался объединить своим списком все общественные направления послереволюционной Франции, и среди первых восемнадцати маршалов можно найти республиканцев, бывших королевских офицеров, быть может готовых переметнуться на сторону Бурбонов, несложных по своему менталитету умеренных типа Мортье, искренних патриотов вроде старика Келлермана и группу более молодых генералов, которые поднимались по ступеням военной карьеры вместе с Наполеоном и продвижением по службе были обязаны своему таланту, развитому с его помощью. Бернадот тоже был включен в список; Наполеону не хотелось иметь соперника в политической сфере. Но больше всего общественность, видимо, озадачило появление в списке имени Мишеля Нея, сына бочара из Саарлуи, который никогда не служил непосредственно под командой Наполеона.

В последний раз мы встречали Нея в должности командира дивизии под командованием Массена, а до этого ему пришлось служить исключительно в Нидерландах и в Рейнской армии, которую Наполеону никогда не удавалось перетянуть на свою сторону. Моро, ее самый прославленный командующий, был только что отправлен в изгнание в Америку из-за участия в заговоре с целью убийства первого консула, и кое-кто из ветеранов Рейнской армии, понимавших, в какую сторону дует политический ветер на рубеже веков, постепенно дрейфовал в сторону наполеоновского лагеря. В Рейнской армии Ней был наиболее популярным из новообращенных. Он был хорошо известен как храбрый и умный офицер, хотя его скромность и не позволяла ему привлекать к себе внимание; кроме того, он отличался более серьезным отношением к своей профессии, чем беспечный Жан Ланн или бесшабашный в своей удали Ожеро. Ней обожествлял храбрость, и его отношение к войне было почти мистическим. Будучи молодым гусарским капитаном, он совершил немало подвигов, но, повысившись в звании, начал обмысливать и административные аспекты кампании, обращаясь к проблемам транспорта, поставок, заботы о раненых и, прежде всего, к проблемам, как бы мы их сейчас назвали, общественного благополучия и морали. Рядовые его боготворили. Крепкого телосложения, опытный фехтовальщик и страшный противник в рукопашной схватке, он, подобно многим сильным и темпераментным людям, был чуточку сентиментальным, и его отношение к оппоненту смягчалось тотчас же, как он успокаивался. Он никогда не разбирался в политике – ни сейчас, ни позже. Его лозунгом было слово «долг», а за ним – «действие». Он никогда не полагался на адъютантов, чтобы выяснить, что случилось на поле боя, а устремлялся в гущу схватки сам. Он, казалось, был совершенно неуязвим для пуль и ядер, и там, где он появлялся, солдаты собирались с духом, вылезали из траншей и из-за стен и шли в атаку с криком: «Там – Le Rougeand![18]18
  Красномордый (фр.).


[Закрыть] Сейчас дело пойдет!» Наполеону пришлось какое-то время внимательно наблюдать за ним. Когда для дипломатической миссии, направляемой в Швейцарию, понадобился говорящий по-немецки офицер, он послал Нея, который знал немецкий язык, как родной. Молодой рыжий ветеран оказался куда более успешным дипломатом, чем Ланн в Португалии или Бернадот в Австрии. Он выполнял свои обязанности спокойно и эффективно, и по возвращении Наполеон допустил его в круг особо доверенных лиц. Ему было суждено стать самым знаменитым из всех генералов, которые приветствовали нового императора в день издания декрета о создании империи, выпущенного за день до декрета об учреждении института маршалов.

Еще одним сюрпризом стало выдвижение бывшего цирюльника Бессьера, который когда-то защищал в Париже Бурбонов от мятежной толпы. Видимо, в натуре Бессьера было заложено нечто чарующее, поскольку, хоть он и не сделал ничего особенно значительного за все эти годы, Наполеон считал его одним из своих ближайших друзей, и тот платил императору неизменной верностью. Мармон, который не был произведен в маршалы в числе первых, жестоко ревновал к Бессьеру и резко высказывался против его кандидатуры. Однако в конце концов то предпочтение, которое Наполеон сделал в отношении Бессьера, оказалось оправданным. Бессьер отдал жизнь за человека, предложившего ему свою дружбу, а имя Мармона стало во Франции синонимом слова «предатель».

Одним из первых событий, которыми империя поразила Париж, стал грандиозный бал, который маршалы давали в честь императора и императрицы. Они собрали по 20 тысяч франков и устроили это блистательное мероприятие в Опера. Это был первый настоящий бал, увиденный Парижем со времен прежней монархии, и за входные билеты развернулась жестокая конкуренция. Билеты находились в ведении комиссии из младших офицеров, и один из них, служивший в штабе Ожеро, не без ехидства заметил: «До сих пор никогда не знал, что у меня так много друзей!» Бал имел огромный успех, и Наполеон был в восторге, поскольку бал, несомненно, показал, что Франция покончила с республиканским аскетизмом и желала возвращения к светской элегантности, стремлению показать себя в самом лучшем свете и даже к некоторой помпезности. Правда, еще находились ворчуны, в частности Ланн, которые настаивали на ношении старомодных военных косичек. Однако все маршалы и в особенности их жены радовались возможностям продемонстрировать свои мундиры и наряды, для чего, правда, было нужно усвоить некоторые манеры и куртуазность Бурбонского двора. И чтобы вести себя в новых обстоятельствах достойным образом, некоторым из дам пришлось прилагать определенные усилия. Жена Лефевра была веселой и болтливой толстушкой; бывшая прачка, она весьма гордилась этим обстоятельством. Более же молодое поколение, женщины вроде Каролины Мюрат и новой жены Ланна, быстро обучалось, и все неловкости смягчались шармом новой императрицы, познакомившейся с придворным этикетом еще в те годы, когда она была женой маркиза де Богарне. Обучив будущих придворных правилам поведения, она оказалась совершенно незаменимой для своего мужа. У нее установились теплые, дружеские отношения с Неем на почве того, что она нашла ему чрезвычайно милую жену по имени Аглая, и успех этого брака навел ее на мысль уделять подбору супружеских пар большее внимание. Академия мадам де Кампан переживала в это время эпоху расцвета. Почти каждой выпускнице Академии удавалось сделать блестящую партию, а затем, когда у новой знати также начали появляться дочери, она вырастила и второе поколение девиц таким же изящным и совершенным, как первое.

Так прошли лето и осень; армия по-прежнему находилась в вытянувшемся на многие мили палаточном лагере на берегу Ла-Манша, а английские моряки следили за проходившими в лагере учебными занятиями через подзорные трубы, иногда постреливая по французским батареям, расставленным у гаваней. Время от времени на берегу наблюдалось сильное оживление. Это означало, что в лагерь из Парижа приехал Наполеон, чтобы произвести очередной смотр. Матросы, теснящиеся у бортов английских кораблей, были, вероятно, первыми иностранцами, услышавшими катящийся по холмам громовой клич «Vive l’Empereur!», когда бледный, хрупкого телосложения человек скакал вдоль рядов ветеранов, давая советы, критикуя, хваля и выискивая таланты.

Если Наполеона не было в лагере, это означало, что он находится в Париже, где работает по восемнадцать часов в сутки, готовясь к назначенной на декабрь коронации. Никто не жалел сил, чтобы сделать это событие самым примечательным днем французской истории. Когда же этот великий день настал, все будущие маршалы явились на торжества в полной парадной форме. Некоторые из них, правда, были несколько скептично настроены в отношении помпезности, сохранившейся от ушедшего столетия, но каждый из них хорошо осознавал значение тех почестей, которые воздавались людям, проложившим себе путь от самых низших чинов за счет собственной храбрости и личных достоинств.

Один из будущих маршалов, однако, не присутствовал на коронации, уходя от предложенного ему выбора. Это был циник Сен-Сир, бывший чертежник и актер, а ныне – признанный великолепный стратег. Курьезный индивидуализм Сен-Сира привел его этой осенью к некоторым рискованным поступкам. Он наотрез отказался подписывать петицию с просьбой к Наполеону провозгласить себя императором, распространяемую среди старших офицеров. Он недолюбливал Наполеона и совершенно не беспокоился о том, кто об этом узнает еще. У него была манера выжидать – та же, что и у Бернадота, но вместе с тем много больше моральной смелости. Он не ставил себе в заслугу то, что высказывал официально неодобряемые мысли и не вилял в зависимости от настроения компании, в которой находился; он спокойно занимался своим делом, советуясь только с самим собой. Никто, даже сам Наполеон Бонапарт, не мог приказать Сен-Сиру, как голосовать или кого поддерживать. В целом мире был только один человек, который производил на него впечатление, – этот человек когда-то учился инженерному делу, потом стал актером, а затем первоклассным генералом. Свое мнение по этому поводу Сен-Сир не изменил до конца своих дней.

У пожилого Лефевра не было подобного фундамента, на котором он мог бы твердо стоять. Про свой республиканизм он благополучно забыл. Когда официальная процессия подходила в Нотр-Даме к алтарю, где Наполеон даже не дал Папе возможности возложить на себя корону, сделав это сам, государственный меч держал именно Левефр.

Даже Бертье в эти дни настолько осмелел, что посоветовал Наполеону перед коронацией в Нотр-Даме сочетаться с Жозефиной церковным браком. Сама Жозефина страстно желала этого брака, поскольку он делал ее положение более надежным, и, немного поворчав, Наполеон сдался и устроил скромную церемонию венчания вечером перед самым днем коронации. Император, должно быть, вспомнил благочестивый совет своего начальника штаба, когда по прошествии некоторого времени уселся за стол и написал Бертье раздраженное письмо, в котором настаивал на том, чтобы тот отказался от объятий обворожительной мадам де Висконти и тоже вступил в законный брак. «Это дело зашло слишком далеко! – объяснял со своим обычным презрением к любым романтическим привязанностям, кроме своих собственных. – Вы делаете себя совершенно смешным! Пришло время, – добавил он, – когда человек, следующий в тени императора, должен создать семью и забыть про всю эту любовь». Бертье согнулся перед бурей и, покорный долгу, женился на предуказанной ему монаршей волей невесте. Но, будучи опытным штабным офицером, он как-то умудрился убедить свою жену принять мадам де Висконти в их дом. Все трое жили в полном согласии до конца жизни.

Итак, революция наконец умерла. Умерла не под коваными сапогами интервентов, пришедших из континентальной Европы, не под потоком английских гиней и не в результате каких-то акций со стороны перепуганных Габсбургов, Романовых, Бурбонов и Гогенцоллернов, а просто потому, что так захотел средний француз, желающий возвращения порядка и оживленной торговли при режиме, который мог бы гарантировать стабильные цены, покончить со спекуляцией землей и проложить мощеные дороги, свободные от разбойников. В Лондоне, Вене и Санкт-Петербурге придворные восприняли весть о коронации с вытянувшимися физиономиями; еще больше они вытянулись в Бакингхемшире, где жили в изгнании последние Бурбоны, теперь уже окончательно потерявшие надежду на то, что Наполеон восстановит на троне короля. Во всех европейских столицах размышления профессиональных военных были одинаково мрачными. Они прекрасно знали, что происходило в лагерях французской армии, расположенных на океанском побережье, в течение трех последних лет. Даже самые бестолковые из них понимали, что солдаты, бившие их, когда французская армия представляла собой не более чем сброд, после тридцати месяцев интенсивного обучения, скорее всего, будут непобедимы. Великий реалист Питт не питал насчет будущего никаких иллюзий. День и ночь он работал над созданием еще одной коалиции, и этим летом английское золото обильным потоком полилось в Вену, побуждая Австрию подняться и снова устремиться в бой. Россия снова присоединилась к союзникам, а английские агенты активизировали свою деятельность в Пруссии. Если великие державы собирались остановить опасную экспансию опьяненной своими успехами страны, в Европе могло понадобиться каждое ружье.

В Берлине Питту не повезло. Пруссия не была готова сражаться, она еще не оправилась от морального шока, полученного при Вальми. Кроме того, ее территория лежала слишком близко от Гамбурга, занятого ветеранами Бернадота, и Голландии, оккупированной вспомогательными войсками Мармона. Прусский же король Вильгельм был довольно робким человеком. В конце концов Австрия обещала в одиночку двинуть свою армию по долине Дуная, если к ней присоединится значительная русская армия еще до того, как Габсбурги окажутся в состоянии зажать в клещи войска этого маленького негодяя, присвоившего себе титул императора и околдовавшего всю французскую нацию. Вклад Англии состоял в том, что она обещала контролировать моря и развязать кошелек. Орды русского царя начали свой долгий марш на запад, а разваливающаяся Австрийская империя все-таки забыла о Флерюсе, Жемапе, Лоди, Риволи, Арколе и Маренго. Под барабанный бой рекрутов набирали во всех провинциях Австрии. Но барабаны должны были бить еще очень долго, прежде чем престарелые австрийские генералы сообразили, что для того чтобы стать младшим лейтенантом, совсем не обязательно родиться дворянином.

За четыреста миль к северо-западу от австрийских границ 150 тысяч загорелых солдат сворачивали свои палатки, укладывали ранцы и радовались тому, что им предстоит не пересекать Ла-Манш, а направиться в такую приятную для походов страну, как Германия, где всегда можно в изобилии найти и пиво и женщин. Ни один человек в лагере не был хоть сколько-нибудь обеспокоен перспективой столкновения с русскими и австрийцами. Некоторые из них помогали гнать через горы ужасного Суворова, и каждый из них за последние десять лет не раз видел спины бегущих австрийцев. Подобно тому, как точно ложатся карты, сдаваемые опытным игроком, семь корпусов, кавалерия и гвардия с математической точностью разворачивались и направлялись на юг, юго-восток и восток. Население приветствовало их, шагающих по необъятной французской равнине, поднимая гигантские тучи пыли, клубящиеся над длинными стройными колоннами. Они несли с собой молнию, и, когда в первую годовщину коронации она нашла и поразила свою цель, умирающий Питт был вынужден произнести фразу, которую запомнили последующие поколения. Его прогноз имел гораздо большую точность, чем обычные прорицания государственных деятелей. Он сказал: «Сверните эту карту. На ближайшие десять лет она не понадобится!»