Текст книги "Дом на берегу лагуны"

Маделейне так никогда и не научилась говорить по-испански. Дома она говорила с отцом и мужем по-английски, а в других местах объяснялась с остальным миром «на пальцах». Через тридцать один год, когда она все-таки вернулась в Бостон, она по-прежнему не говорила ни слова по-испански, хотя прекрасно все понимала. Когда друзья Аристидеса приглашали их к себе, Маделейне страдала, словно немая. Первые десять минут все делали над собой усилие и вежливо говорили по-английски, чтобы она тоже могла участвовать в беседе. Но скоро, однако, то тут, то там проскакивали шуточная фраза или смачное словцо, которые имели смысл, только будучи произнесенными по-испански, что-нибудь вроде: «Здравствуйте, я ваша тетя!» или «Он был пьян в стельку». И прежде чем кто-то успевал что-нибудь сообразить, раздавался взрыв смеха, компания переступала черту, и все, как безумные, начинали тараторить по-испански. Все говорили одновременно, и никто не слушал, что говорит сосед; из каждого рта будто вырывалась радостная пулеметная очередь, и поток слов бил фонтаном.

Маделейне, прижимаясь к стене, потихоньку начинала двигаться к дверям. Она чувствовала себя как солдат на поле боя – пули свистят в сантиметре от его головы, а он не может ответить ни единым выстрелом. Испанский язык был единственным подтверждением физического присутствия; если ты на нем не говорил, то как бы не существовал или оставался невидимым. Язык для этих людей был похож на волшебные щупальца, с помощью которых они ощупывали друг друга и узнавали своих: гладили лицо и волосы, скользили по переносице и продвигались дальше, задерживаясь на глазницах и ушных раковинах своих собеседников. Они были похожи на насекомых, осязание было для них единственным способом общения. Маделейне, привыкнув к уединению своей теплицы, не переносила, когда до нее дотрагивались. И очень скоро она оказывалась рядом с Аристидесом, брала его под руку и подталкивала к дверям. Очутившись на улице, она с облегчением вздыхала и вновь становилась самой собой.

Такое положение вещей привело к тому, что друзья Аристидеса перестали приглашать их к себе. Им не хотелось быть невежливыми по отношению к Маделейне, но избежать этого было невозможно, и вокруг молодых людей начал сжиматься железный обруч одиночества.

Ребека, мать Кинтина, родилась через два года после свадьбы родителей. Рождение младенца было прекрасным стимулом для молодых супругов. Аристидес хотел еще детей, и сразу же, но Маделейне призвала его соблюдать ритмичность, следуя железной дисциплине. Ритмичность же, по мнению монахинь монастыря Непорочного Зачатия в Бостоне, – это как будет угодно Богу. Во-первых, не следует никоим образом противостоять Божественному Провидению с помощью таблеток, мазей или уксусных спринцовок. Если не хочешь иметь детей, надо заниматься любовью только в те дни, когда яйцеклетка, исторгнутая из матки, отправилась вниз. Проблема в том, что никогда толком не знаешь, в какие дни это бывает, и соблюдение ритмичности состояло в том, чтобы заниматься любовью как будто под перекрестным огнем. Единственный безопасный период – шесть дней после менструаций, остальное время терпи кто как может. Маделейне и Аристидес были тогда в отпуске в имении Барранкитас, где им нечего было делать. На седьмой день обоих охватил безудержный любовный голод, они решили рискнуть и захватить еще один день. Всю ночь они занимались любовью, и Маделейне забеременела.

Когда монахини больницы взаимопомощи позволили Аристидесу зайти в ясли для новорожденных посмотреть на дочку, он не мог оправиться от изумления. Благодаря крепкому телосложению Маделейне, роды были быстрыми и легкими, и на личике Ребеки не было никаких следов родовых усилий. У нее был вздернутый носик и кожа цвета дыни, как у ее матери, а головка была покрыта золотистыми волосами. Во фланелевой распашонке она была похожа на бутон розы с еще нераскрывшимися лепестками.

– Никогда бы не подумал, что внучка горных басков может быть такой нежной, – сказал Аристидес монахине, которая держала ребенка на руках. И поцеловав девочку в лоб, добавил: – Теперь я могу спать спокойно, теперь я знаю, что никогда не буду одинок.

Аристидес был буквально одержим дочерью. Перед нашей с Кинтином свадьбой Ребека рассказывала мне о войне, которую она вела с отцом, когда была подростком. Если в их дом в Розевиле к ней приходил какой-нибудь приятель, отец непременно сидел напротив них в гостиной, участвуя в разговоре, и не поднимался с дивана до тех пор, пока очередной поклонник, разочарованный, не уходил. Если Ребеку куда-нибудь приглашали, то опекал ее вместо Маделейне Аристид ее. Арриготия очень любил танцевать со своей дочерью. Ребека настолько привыкла танцевать только с ним, что, когда ее приглашали молодые люди, она то и дело наступала им на ноги.

– Ты танцуешь по старинке, папа. Я больше не хочу танцевать с тобой, потому что я привыкла, как ты, и больше не могу танцевать ни с кем, – говорила ему Ребека со слезами на глазах. Но Аристидес не обращал внимания на ее слова. Он считал, что дочери это нравится, так же как ему, и при звуках оркестра каждый раз снова приглашал ее на танец.

Аристидес страшно баловал Ребеку. Он покупал ей все, что она хотела, но требовал, чтобы она слушалась его во всем. Девушка жила как пленница: она ничего не могла сделать по своей воле. Когда она попросила у отца разрешения работать медсестрой в Пресвитерианской больнице, он ей не позволил. Когда ей предложили место корректора в «Антильских новостях», отец позвонил владельцу газеты и велел ему не принимать ее на работу. Когда Маделейне пригласили в Бостон повидаться с двоюродными братьями и сестрами, Аристидес ее не пустил. Когда Ребека окончила школу второй ступени, он не захотел, чтобы она поступала в университет, – она должна помогать Маделейне по дому. Когда ей исполнилось шестнадцать лет, Ребека так от всего этого устала, что ушла в мир своих фантазий. К счастью, именно в это лето дамы из карнавального комитета постучались в дверь ее дома с портретом Буэнавентуры в красной бархатной рамочке под мышкой. Кто знает, что сталось бы с бедняжкой Ребекой, если бы дамы из комитета не пришли к ней в тот вечер.

Думаю, что именно сложные отношения Ребеки с отцом были причиной ее борьбы за идеалы независимости. Ребека рассказывала мне, что в детстве у нее была коллекция марок и что самыми любимыми были марки Франции. Многие были посвящены Французской революции, и на каждой были заглавные буквы РФ – Республика Франция. Полное имя Ребеки было Ребека Франсиска, так что эти же буквы были ее монограммой. Пушки с дымящимися жерлами, знамена с призывами «Да здравствует Республика!» или «Свобода, Равенство, Братство!» дополняли картинку. Ребека поклялась, что когда-нибудь станет свободной и облетит весь мир, словно письмо, с марками вместо крыльев. «Когда-нибудь каждая женщина будет как эта республика!» – повторяла она, каждый вечер плача в подушку перед сном.

Много лет спустя, когда Ребека начала устраивать литературные вечера на террасе в доме на берегу лагуны, ее друзья тоже были борцами за независимость; полагаю, однако, что политика для большинства из них была просто позерством. Это были люди с деньгами, для таких поговорить о независимости было просто способом убить время. Когда они утверждали, что Остров должен стать независимой страной, а не территорией Соединенных Штатов, Ребека от всей души соглашалась с ними. Если уж она не может стать свободной, по крайней мере пусть будет свободной ее страна.

11. Отважная Валентина Монфорт

Баби была моя любимая бабушка. У нее были волосы цвета мякоти кокоса и такие нежные руки, которым достаточно прикоснуться к вашим вискам, чтобы у вас перестала болеть голова. Роста она была небольшого – без обуви не выше метра шестидесяти сантиметров, и она любила повторять всем и каждому, что Летисия Бонапарт, мать Наполеона, была точно такого же роста. После смерти Лоренсо она всегда носила траур. Завязывала волосы в маленький узел на затылке, и это делало еще выразительнее ее сверкающие черные глаза.

Что мне больше всего нравилось в Баби – ее терпимость. Она была убеждена, что Господь наказывает не кнутом и палкой и что людей, которые хотят слишком многого, задушит собственная плацента. «Алчность – все равно что термит, – говорила она мне, – она множится, переходя от родителей к детям и от детей к внукам, не успеешь оглянуться, как дом весь до основания изъеден термитами. Термиты никогда не спят, они прогрызают ходы днем и ночью, пока не доберутся до сердцевины».

Ее девичье имя было Валентина Антонхеорхи, и она тоже происходила с Корсики. Она родилась в Сан-Хуане в 1885 году в семье школьного учителя и служащей. Баби училась на медсестру, но ее мать умерла, когда ей было шестнадцать, и она была вынуждена взять на себя заботу о младших братьях. Она оставила обучение, когда была уже в последнем классе школы второй ступени. В то время Федеральное правительство занялось программой оздоровления населения Острова: всем было велено сделать прививки и научиться современным способам поддержания чистоты и здоровья. Баби хотела учиться уходу за больными и гигиене, но любила она и литературу, и музыку, так что в школе ходила на уроки и по тем, и по другим предметам.

Когда отец Баби женился вторично, мачеха взвалила на нее все обязанности по дому. Она целыми днями готовила, мыла и убирала жилье, поскольку мачеха была беременна. Дом стоял неподалеку от причала, на улице Святого Хусто. Однажды, когда Баби сидела на балконе, мимо в коляске проезжал Лоренсо Монфорт. Баби тогда была почти девочка, и ее личико было словно фарфоровое.

Лоренсо был продавцом кофе в Адхунтасе и приехал в Сан-Хуан за новой мельницей для кофе, которую доставили из Франции. Лоренсо увидел, что Баби держит на коленях курицу и гладит ее. Вдруг перед изумленным взором Лоренсо Баби крепко схватила курицу за гребень, повернула его – и через секунду курица была мертва.

На следующий день Лоренсо снова проезжал мимо ее дома и услышал, как кто-то играет на пианино. Он заглянул в окно и увидел ту же самую девушку, но на этот раз ее руки летали над клавишами, словно бабочки. Он подумал тогда, что ему нужна именно такая девушка, которая может задушить курицу быстрее, чем сам дьявол, и играет на пианино, как ангел. Через несколько дней он нанес визит отцу Баби и попросил у него руки его дочери. Это произошло в 1903 году, и считалось, что Баби очень повезло.

Супруги стали жить в Сан-Антонио, у плантации кофе недалеко от Адхунтаса, совладельцем которой был Лоренсо. Адхунтас был небольшим городком в окружении синих гор, где дома стояли так тесно друг к другу, будто орлиные яйца в гнезде. Лоренсо был человеком образованным, он закончил агрономический факультет Барселонского университета. Он знал обо всех новшествах в области торговли кофе. Он заказал во Франции гидравлическую мельницу, огромный каменный жернов которой надлежало втащить на косогор, что и было сделано с помощью пальмового ствола и двадцати мулов, которые едва не надорвались, карабкаясь по каменистому склону холма. Он установил мощные турбины, чтобы приводить в действие машины для очистки, размельчения и помола зерен кофе, и нужно сказать, что более современного оборудования не было ни у кого.

Земля Сан-Антонио была богата родниками, и Лоренсо соединил их единой системой труб и шлюзов, которые открывались и закрывались, когда это нужно было для орошения кофейных плантаций. Будучи ко всему прочему натурой художественной, он провел воду и по другую сторону холма, где построил фонтан с мраморными дельфинами, который орошал горные склоны водой. Он поставил там скамейки, чтобы каждый мог посидеть и почитать или побеседовать с приятелем под сенью красных деревьев, белого дуба и вязов. Эта вековая роща рядом с фонтаном была поистине одной из жемчужин Сан-Антонио.

У Лоренсо был брат-близнец, Оренсио Монфорт, который тоже жил на плантации. Оренсио был коммерсант и занимался финансовой стороной торговли, в то время как Лоренсо отвечал за посев и сбор урожая. Оренсио доставлял зерно в город, следил за продажей и вел счета гасиенды. Благодаря его коммерческой хватке, у братьев был свой загон для мулов, на которых мешки с кофе доставляли в порт города Понсе, что давало значительную экономию. На пристани у них был также свой магазин, доход от него предполагалось увеличить в течение нескольких месяцев. Оренсио не без оснований надеялся, что цена на кофе в Европе и Соединенных Штатах будет расти, и продавал его, когда она подскакивала до небес.

Поскольку братья были похожи друг на друга как две капли воды, невозможно было понять, кто есть кто. Оренсио первым вышел из материнской утробы и считал себя старшим, так что все, по его мнению, должны были его слушаться. Человек он был суровый и честолюбивый, не то что его брат. Никакой художественной жилки в нем не было, и его абсолютно не волновало, как выглядит конечный продукт, блестит кофе «арабика» или нет, «словно слеза черного золота на ладони», как с волнением говорил Лоренсо. Оренсио всех заставлял работать по пятнадцать часов в сутки, а платил всегда одинаково.

Лоренсо был человек великодушный и подобную эксплуатацию крестьян не одобрял. Но он побаивался Оренсио и не решался ему перечить. Характер у него был мирный, ссориться он не любил. Он любил читать, обожал природу, особенно деревья, которые почитал за неподвижные божества, вросшие в землю, чтобы защитить ее от эрозии и разрушительного действия времени.

– Деревья – наши лучшие душеприказчики, – говорил он Баби, когда они вместе гуляли по плантации или сидели на скамье у фонтана с дельфинами. – Они хранят землю меж своих корней, а когда мы умрем, они позволят нам отдохнуть в своей тени.

Когда Лоренсо привел Баби в свой дом, он рассчитывал, что Оренсио куда-нибудь переедет, но Оренсио делал вид, что ничего не понимает. Его кровать и шкаф стояли на прежних местах. Единственная уступка, которую он сделал молодым, – это то, что уходил ужинать в кухню и оставлял их одних в столовой. Он мылся в том же цементном резервуаре, где промывали кофе, а не в ванной, выложенной плиткой, с новыми кранами, которую Лоренсо заказал в Яуко сразу после свадьбы. Лоренсо не решался заговаривать с Оренсио о переезде, хотя Баби этого очень хотела. Однако поблизости не было ни одного дома, где он мог бы поселиться, и он вынужден был бы жить в какой-нибудь крестьянской хижине или ездить откуда-нибудь в Адхунтас, что занимало бы по меньшей мере два часа туда и обратно.

Баби была счастлива в браке. Они с мужем прекрасно понимали друг друга, и у них были общие вкусы. Дом ей нравился. Он был двухэтажный: на первом этаже склад, где хранились мешки с кофе, приготовленные на продажу; на втором – комнаты для жилья. Лоренсо жил с умеренной роскошью. Еду в доме подавали на фарфоровых тарелках, приборы были серебряные, а простыни льняные. Имелись там пианино «Плейель» и толково подобранная библиотека, где среди прочих стояли романы Бальзака и Жорж Санд в кожаных переплетах. Дом украшал балкон в виде балюстрады, окружавшей фасад, и Баби клялась, что это музыкальный балкон, потому что в ветреные ночи он насвистывал ее любимые мелодии, будто гармоника. Баби почти все время проводила на балконе, где было прохладнее и можно было любоваться живописной панорамой гор. Вязы будто здоровались с ней по утрам, размахивая ветвями, а их листья издали казались посеребренными; по вечерам же загорались индейские тюльпаны, будто в огромных зеленых канделябрах зажигали яркое пламя в ее честь.

Когда Баби стала жить на плантации, она решила, что посвятит себя чтению и игре на пианино, но вышло иначе. Совсем близко от дома, в поселке Караколес, жили бедняки, многие из которых работали на плантации. Они жили в хижинах, сделанных из картонных коробок из-под лимонада, крытых пальмовыми листьями, без каких бы то ни было санитарных условий. Люди мылись в реке, а нужду справляли в соседней банановой роще. Баби никогда в жизни не видела таких огромных и толстенных банановых деревьев, как там, но, когда узнала, почему они так разрослись, она отказалась есть бананы. Она просила Лоренсо построить в деревеньке отхожие места, но его брат Оренсио отказался это сделать.

Дети бегали голышом, все со вздутыми животами, полными глистов. Баби стала часто наведываться в Караколес. Она учила детей гигиене: нужно мыться каждый день, мыть перед едой лицо и руки и обрабатывать волосы креозотом, чтобы извести вшей и гнид. Неподалеку была школа, и. Баби познакомилась с миссионером – молодым блондином ордена Иова, который учил детей читать и писать. Однажды, когда Лоренсо отправился в город, она упросила его купить трех коров и привести их на плантацию. С тех пор она посылала в деревню парное молоко для детей.

Как-то воскресным утром, когда Баби с мужем сидели на балконе, на плантацию пришел приказчик и сказал, что должен поговорить с Лоренсо. Молодые супруги были женаты год, и Баби была беременна моим отцом.

– Уже неделю нет дождей, русло реки сильно засорено, – сказал приказчик. – Если его сейчас не почистить, река потом выйдет из берегов и вода зальет низинную часть плантации. Если хотите, я могу сегодня подорвать склон холма динамитом, а не ждать, когда крестьяне начнут оттуда переселяться. Но вы должны мне заплатить, ведь сегодня воскресенье, а работа опасная.

Лоренсо согласился. Динамит нужно было заложить совсем рядом с плотиной из мусора, чтобы его не унесло течением.

Сделав это, приказчик поспешил в лес, а через некоторое время послышался взрыв: динамит все разнес в куски, и водохранилища больше не стало. Весь остаток дня шел дождь; казалось, скопище черных туч вот-вот обрушится на гасиенду. Вода, словно стальным гребнем, прошлась по кофейным плантациям, вымывая до времени красноватые зерна. Лоренсо и Баби пообедали и пошли спать: сиеста была единственным занятием в такую погоду. В четыре часа дня было темно, как в шесть вечера. Супруги еще спали, а Оренсио на балконе просматривал счета, когда приказчик поднялся по лестнице и подошел к нему.

– Я свою работу сделал, заплатите, как договорились, – сказал он ему, принимая за Лоренсо.

Но Оренсио понятия не имел, о чем говорит приказчик.

– Вы сделали то, что вам положено делать, – ответил он. – Если бы мы отложили это до завтра, нам вообще нечем было бы платить.

Приказчик ушел разозленный. Ночь напролет он накачивался ромом, а на следующий день пришел к ним в дом с мачете. Он поднялся на балкон; дождь перестал, Баби и Лоренсо завтракали. Лоренсо улыбнулся приказчику и полез за бумажником в карман пиджака, чтобы заплатить то, что обещал, как вдруг мачете, описав в воздухе дугу, нанес ему удар в голову. Баби сидела рядом с ним и наливала ему кофе, когда струя алой крови брызнула на ее выступающий живот. Несколько секунд, которые показались ей вечностью, она видела, ничего не видя, слышала, ничего не слыша, и ничего не понимала. И тут безутешный крик отчаяния нарушил величественную тишину гор.

Бабушка похоронила деда в маленькой роще из красных деревьев, дубов и вязов, возле фонтана с дельфинами, и закрылась у себя в комнате. Она была настолько убита случившимся, что даже не интересовалась обстоятельствами, которые привели к гибели ее мужа. Оренсио сказал ей, что приказчик был пьян и потому набросился на Лоренсо. Несколько недель Баби была оглушена случившимся несчастьем и не вникала в юридические последствия того, что произошло. Лоренсо не оставил завещания, и Оренсио стал его единственным душеприказчиком. Через месяц он отдал Баби трех коров, назначил ей пять мер земли в роще, вокруг могилы, и выставил из дома. Он остался полновластным хозяином гасиенды.

Баби переехала в Сан-Хуан, но возвращаться в дом своего отца не захотела. Она сняла маленький домик в Трастальересе, и там в 1904 году родился Карлос, мой отец. Через двадцать восемь лет там родилась я, и я прекрасно помню этот дом. У него была цинковая крыша, которая летом нагревалась, как сковородка, маленький балкон с балясинами, а стены выкрашены в зеленый цвет папоротника. Когда шел дождь, там замечательно спалось, будто под шум водопада. Баби так и хотела, потому что это напоминало ей жизнь в Адхунтасе.

Дом стоял в стороне от городских плавильных мастерских; туда городская жизнь еще не дошла, и было достаточно места, чтобы соорудить корраль для скота. Баби стала продавать сыры, заворачивая их в банановые листья, и ходила с ними из дома в дом. Вскоре она начала делать изумительные десерты, которые каждую неделю продавала в лучшие рестораны Сан-Хуана. Особенно ей удавались пирожные под названием «Цыганское объятие», «Кокосовый поцелуй» и «Плавающий остров» и вкуснейшие взбитые сливки, украшенные меренгой из гуайабы, которые она окрестила «Нежность Пуэрто-Рико». Торговля шла так бойко, что скоро она наняла нескольких помощниц.

Баби растила Карлоса как нельзя лучше. Она была не в состоянии дать ему университетское образование, но отдала его в ремесленное училище, где он получил специальность столяра. Позднее она помогла ему обзавестись мебельной мастерской на соседнем ранчо, где занимались обработкой древесины. Там отец делал замечательные вещи из деревьев, что поднимались в роще Адхунтаса, которую он унаследовал от своего отца.

Дядя Оренсио умер своей смертью в кровати, когда мне было три года. Я хорошо это помню, потому что в тот самый день бабушка Габриэла отправилась в Понсе, чтобы убедить мою маму сделать аборт.

Я никогда не видела дядю Оренсио, но мне всегда казалось, что я знала его всю свою жизнь. Каждый раз, когда грузовик с древесиной проезжал мимо, я представляла себе, что эти куски дерева и есть куски дядиного тела, разделанного ножом мясника. Бессовестный человек, он и в самом деле заслуживал такой участи за то, что присвоил себе наше наследство.

Кинтин

После того как Кинтин обнаружил рукопись, прошло несколько дней, и за эти дни он смог убедиться, что Исабель действительно пишет роман. Когда он звонил ей с работы домой, прислуга всегда отвечала, что Исабель заперлась в кабинете и велела ее не беспокоить. Она писала целыми днями и почти не выходила из дома: перестала видеться с подругами, не ходила ни в химчистку, ни на рынок. Она не делала никаких распоряжений по дому и все переложила на прислугу.

Кинтину все это очень не нравилось. Он хотел знать, что еще написала Исабель, но сколько он ни искал за словарями, ничего нового не находил. Папка кремового цвета лежала нетронутая так, как он ее оставил неделю назад. Должно быть, Исабель и в голову не приходило, что кто-то может прочитать рукопись.

Кинтин спрашивал себя, почему Исабель решила написать книгу именно сейчас. Может быть, она хочет уйти от действительности? Ей не дают покоя тайные сожаления? Он никогда не думал о том, что Исабель может быть несчастлива в браке. Они подходили друг другу во всем, несмотря на все те драмы, с которыми им пришлось столкнуться в последние годы. Он считал, что иметь семью и свое дело – суть вещи непреложные. И то, и другое должно быть у человека – это единственный способ преуспеть в жизни. Он основал компанию по импорту товаров, которую назвал «Импортные деликатесы», без единого сентаво в кармане, несмотря на сопротивление брата и сестер. Но он был верен своим принципам. Он верил, что правда и ложь, добро и зло действительно существуют в нашем мире.

Исабель думала иначе. «Нет ни правды, ни лжи, все зависит от того, через какое стеклышко смотреть» – эта фраза, которую она вычитала у какого-то испанского писателя, была одной из ее любимых. Это и было главное различие между ними, различие между историком и писателем.

Исабель все больше уходила в себя. Когда Кинтин возвращался вечером с работы, она почти не разговаривала с ним. Раньше они ужинали около семи, а потом сидели на террасе – разговаривали или читали, радуясь обществу друг друга. Раз в неделю ходили в кино или в гости. Однако в последнее время Исабель все время повторяла, что устала и что ей не хочется никуда идти. Она стала рано ложиться спать или запиралась в кабинете. Когда Кинтин спрашивал: может, она чем-то недовольна, она отвечала – ничем.

Спустя неделю Кинтин как-то проснулся на рассвете. Было еще темно, Исабель спала. Никого из прислуги не было. Кинтин пошел в кухню и зажег свет. Он хотел найти рецепт ромового пунша, которым собирался удивить гостей, приглашенных сегодня вечером на праздник компании «Импортные деликатесы»; четвертого июля он всегда устраивал праздник для служащих, чтобы поддерживать в них патриотические чувства. Он достал «Поваренную книгу бостонской кулинарной школы» с полки, где лежали книги по кулинарии, и тут его ждал сюрприз. К его ногам упала еще одна папка кремового цвета. Кинтин поднял ее и поспешно убрал на место. Он услышал, как по ступенькам поднимается Эулодия, и не хотел вызывать подозрений. Он переписал рецепт ромового пунша как ни в чем не бывало. Позавтракал в одиночестве, принял душ, оделся и уехал на работу. Однако ночью он встал в два часа, тихонько прошел в кухню и достал рукопись из-за книг. Сел на табурет и стал читать. На этот раз название было другое: «Часть третья. Семейные корни» и содержала всего три главы.

Кинтин с удивлением прочитал девятую главу, где Исабель описала их любовные отношения, когда они были женихом и невестой и она жила в Понсе. Она поведала всему свету тайну, которую он не доверил бы никому. Как она могла так безответственно поступить?! Бесстыдные описания сцен их любви в саду ее дома на улице Зари и потом в отеле «Рузвельт» заставили его покраснеть, как девочку. Он чувствовал, что его предали, и ему было стыдно. При одной только мысли о том, что скажут люди, если книга будет издана, у него закружилась голова. Пусть прошло двадцать восемь лет, все равно Исабель не имела права раскрывать подобные тайны!

Кинтин находил написанное все менее и менее увлекательным. Ему даже расхотелось читать дальше. Он встал с табурета и направился к раковине, намереваясь сжечь бумаги. Но, когда зажег спичку и сжег первую страницу, его одолело любопытство.

Он погасил новую спичку и опять сел на табурет, держа листы в руках; глубоко вздохнул. Нужно взглянуть на вещи спокойнее, обуздать свой проклятый нрав. Он решил, что лучше всего читать отстраненно, с оценивающих позиций. Он будет читать рукопись, как если бы он был литературным критиком; в конце концов, художественный аспект, как и документальный, должен быть на достойном уровне. Стиль – не последнее дело, равно как и умелое использование литературных приемов.

Он никогда не любил романы, но вынужден был признать, что книга Исабель пригвоздила его к стулу. Читать о своей семье и о себе самом было занятием отталкивающим и притягательным одновременно. Собственная жизнь казалась интереснее, чем она была на самом деле; будучи описанной, она становилась более глубокой и значительной. Однако было и унизительно видеть историю своих близких, переосмысленную таким образом.

Попадались в рукописи и удачные места. Первая глава, где рассказывалось, например, о переезде Буэнавентуры в Сан-Хуан, получилась хорошо, хотя и была перегружена фактами и документальными свидетельствами, которые Исабель узнала от него. Но в тех трех главах, где она больше полагалась на себя, ей удалось изобразить героев полностью живыми.

Мелодраматические фразы вроде: «Узнав Кинтина, я словно кружилась в нескончаемом вихре, который уносил меня в глубину моей собственной души» – нарушали общую гармонию повествования. Вульгаризмы дурного вкуса. Но самое плохое – манера изложения тонула в предрассудках феминизма. Исабель старалась идти в ногу со временем, но ее усилия были слишком прозрачны. Феминизм был проклятием XX века. Даже в «Импортных деликатесах» наряду с мужчинами служили женщины! Разумеется, не на самых ответственных должностях. Бухгалтерами в компании работали только женщины, и даже главный бухгалтер была красивая мулатка, энергия у которой била через край – она каждый вечер работала допоздна. Но сделками занимались только мужчины, начальник отдела кадров и вице-президент компании тоже принадлежали к сильному полу.

Не только в «Импортных деликатесах» дела обстояли подобным образом. На других предприятиях Острова творилось то же самое; его друзья из Спортивного клуба Сан-Хуана это подтверждали. В «Барни и Ширсон» то же самое, в «Национальном Сити-банке» то же, в «Грин вэлли» та же ситуация.

Даже на правительственные посты уже покушались юбки! Ответственный секретарь по образованию была женщина, секретарь по работе водопроводов и водостоков тоже. Кинтин был человек здравомыслящий; он считал, что у женщин должны быть равные права с мужчинами. Но он полагал также, что мужчины по своей природе предназначены для главенствующих ролей. Может быть, Исабель решила написать книгу, чтобы показать ему, кто в доме на берегу лагуны «шишка на ровном месте»? Уйдя в мир фантазий, она получила возможность высказывать свою точку зрения, принимать собственные решения, она могла создавать и уничтожать любые персонажи (и репутации!), как ей хочется. В реальной жизни так быть не должно. Он – глава семьи и должен таковым оставаться.

Исабель в книге была несдержанной и недипломатичной. Ей нравилось играть с фактами, и носителями всех пороков у нее всегда выходили мужчины. Испанские конкистадоры, например, это стервятники, жаждущие крови; Буэнавентура – предатель и мужлан; Милан Павел – непроходимый пьяница; дон Винсенсо Антонсанти, дедушка Исабель, – племенной бык, который думал только о том, что у него между ног; Оренсио Монфорт, ее двоюродный дед, оказался ответственным за убийство ее деда Лоренсо. Да что же это, мать вашу! В мире есть добрые и злые люди как среди мужчин, так и среди женщин.

Женщин, она, наоборот, расписала так, будто они всегда были только жертвы. Ее история о том, как донья Габриэла Антонсанти – ее бабушка – вынудила Кармиту сделать аборт, выглядела как кошмарный анекдот. Кинтин никогда раньше не слышал об этом, и у него от прочитанного остался неприятный осадок. Он умел сострадать людям, кроме того, аборт считался смертельным грехом. Видеть свою мать в том состоянии, в каком увидела Исабель, когда была маленькой девочкой, – такое не могло не травмировать ее, и ему показалось немыслимым, что об этом можно кому-то рассказать. Она пережила ужасный случай, но это не дает ей право вытаскивать из шкафа фамильные скелеты.

История доньи Валентины Монфорт была написана удручающе плохо. Казалось, эту главу написала Корин Тельядо, на счету у которой четыре тысячи романов, – такой беспомощной и скучной она была. Если бы Исабель написала о том, что в действительности произошло с ее бабушкой, глава вышла бы гораздо интересней, подумал Кинтин. Донья Валентина была далеко не святая. Он знал ее лично, когда она навещала Исабель в доме на улице Зари, и он всегда расходился с ней во мнениях.

Конечно, более выигрышно писать о злых, чем о добрых, это хорошо известно. «Ад», написанный Данте, стал бестселлером на все века, в то время как его «Рай» никто не читает. Но где уж нам! Видимо, флорентийские торговцы были достаточно образованны для чтения «Ада», что сильно отличало их от торговых людей современного Сан-Хуана, которые так невежественны. Если бы я взялся писать роман, подумал Кинтин, я бы последовал примеру Данте и осветил бы некоторые весьма спорные аспекты жизни бабушки Исабель.

В общем, чтобы поставить жену на место, он так и сделает. Он докажет Исабель, что вполне в состоянии написать собственную версию этой истории, которая ей может показаться фальсификацией, но про которую он точно знает, что это чистая правда. Пусть примет свое же слабительное, посмотрим, какая у нее будет реакция. Пусть почитает о подвигах своей семейки, которая вовсе не была собранием евангелических святых. Кинтин задумался. Потом открыл ящик кухонного буфета, достал блокнот и карандаш и принялся писать, охваченный яростным отчаянием:

«Исабель многое в своем характере унаследовала от доньи Валентины Монфорт. От нее у Исабель идеи социальной свободы и мечты о независимости Острова. У корсиканцев типичная психология жителя колоний: они мелочны и обидчивы. Всех их гложет комплекс неполноценности. Многие борцы за независимость были выходцами с Корсики. В течение XIX века множество корсиканцев эмигрировали и поселились в труднодоступных горных районах Острова; мало кто до сих пор отваживается туда забираться. Поскольку они были трудолюбивыми людьми, то основали в тех местах процветающую отрасль производства кофе, эксплуатируя местных крестьян.

Валентина Монфорт – классический пример синдрома корсиканского национализма. Когда она вышла замуж за Лоренсо Монфорта, уроженца Адхунтаса, она увидела себя в роли якобинки в красном берете, с остро заточенной косой в руках, распевающей „Карманьолу" где надо и не надо. За полтора года, которые она прожила в Сан-Антонио, она основала Партию националистов в деревне Караколес, рядом с гасиендой. Это была настоящая гарпия, где она – там пожар. Она выступала с докладами, организовывала фонды, подстрекала к забастовкам и в короткое время превратила деревню в котел, где бродило недовольство.

Братья-близнецы Монфорт были известны в Адхунтасе сильным характером. Один из моих продавцов, Эдуардо Пурсель, рассказал мне однажды их историю. Пурсель раз в месяц приходил в лавку дона Альварадо, чтобы снабдить его товаром – в основном это были рис, фасоль и треска, поскольку торговец он был небогатый, – и однажды дон Альварадо рассказал ему о братьях Монфорт.

Дон Альварадо – человек, которому можно верить. Он наш клиент уже больше двадцати лет, и платить по счетам вовремя – для него святой долг. У него, наверное, было больше тысячи лавчонок вроде той, которую Эдуардо Пурсель снабжал товаром, разбросанных по всему Острову; что-то вроде единого организма. Эти лавочки всегда стояли у обочины дороги, у последнего поворота, за которым начинался городок, и всегда рядом росло манговое дерево, а под ним сломанная скамейка, над дверью непременно свисала гроздь зеленых бананов, а стеклянная витрина всегда грязная, засиженная мухами и в пятнах свиного жира. Единственное, что оставалось обычно от свинины, – кабанья голова на куче пепла. А рядом с лавочкой всегда забегаловка с бутылками рома на стойке, двумя-тремя столиками, покрытыми клеенкой, и вывеской над входом, что-нибудь вроде: „Запрещено говорить о политике и религии" или „Вход с собаками и женщинами воспрещен".

Подлинная история братьев Монфорт была следующая: Лоренсо и Оренсио оба были алчны и честолюбивы. Кофейная гасиенда Сан-Антонио, которая исчезла в начале века, была вовсе не райский уголок, как ее описала Исабель, а захудалое горное ранчо. Дороги туда не было, попасть можно было только по опасной тропинке с ямами на каждом шагу. Братья жили не в большом двухэтажном доме с широким круглым балконом, а в сарае с соломенной крышей, который построили сами. Примитивная хижина. С земляным полом и дощатыми стенами, доски для которых братья настругали тоже сами. Мыться приходилось в реке, а отхожее место было пристроено к задней стене сарая, и, когда шел дождь, там можно было вымокнуть. Вся мебель – ящики из-под лимонада, валявшиеся повсюду на полу. Спали братья каждый в своей походной железной кровати, и на каждого приходилась равная доля пространства. Грязная простыня, свисавшая с потолка, разделяла дом на две половины: на одной жил Лоренсо, на другой – Оренсио.

Братья Монфорт ревниво охраняли свое уединение. Плантация была идеальным местом для незаконной торговли ромом, который гнали из сахарного тростника на самогонном аппарате, контрабандным краденым товаром, а в периоды политического брожения (выступления борцов за независимость то и дело будоражили Остров) и контрабандным оружием. Убийство было для них неприемлемо, и они поддерживали зыбкое перемирие, чтобы обоим выжить. К несчастью, доли наследства у них были равные, одинаковое количество мер земли у каждого. Ни у одного из них не было денег, чтобы выкупить долю другого, но не нашлось бы на свете другого человека, который так хотел владеть всей плантацией, как каждый из них.

Оба брата Монфорт унаследовали одинаково дьявольский нрав. Оба были огненно-рыжие, – Исабель тоже рыжая, правда, до тех пор пока я не прочитал ее рукопись, я не подозревал, что у нее жесткий характер, – и по ночам шевелюры братьев на подушках горели, будто два костра незатихающей обиды. Когда в один прекрасный день Лоренсо привел в дом Валентину, восседавшую на крупе лошади, перемирию между братьями пришел конец.

Брак Лоренсо стал для Оренсио неожиданностью. Его младший брат был недоумок. Он никогда бы не поверил, что тот способен уговорить такую красивую девушку, как Валентина, пойти за ним без оглядки неизвестно куда, если только у нее нет каких-то своих соображений. И Оренсио собирался как можно быстрее выяснить, каковы же были эти соображения.

Оренсио оттащил свою койку в другой конец сарая, как можно дальше от засаленной простыни, которая служила ширмой и отделяла его от пламенных любовников. Ночи превратились в пытку. Стоны и вздохи любовной парочки продолжались часами, а вытащить свою койку на улицу Оренсио не мог, потому что все время шел дождь. Однажды Лоренсо уехал по делам, а Оренсио остался на плантации. Было жарко, так что после обеда Валентина скинула одежду и легла отдохнуть. Не было ни ветерка, и москитник был похож на неподвижное облако, которое смешалось с запахом ее тела. И тут Оренсио забрался к ней под москитник. Одуревшая от жары и дремы, Валентина даже глаз не открыла. Она чувствовала такие же жесткие ладони у себя на груди и такие же руки, поросшие рыжей растительностью, держали ее за талию, так что она приняла его за Лоренсо. Валентина клялась, что не чувствовала никакой разницы.

Когда Лоренсо вернулся, Оренсио потребовал, чтобы они делили Валентину между собой, поскольку она ему отдалась. Из страха Лоренсо не посмел перечить. Если он разругается с братом, придется уходить с плантации, и тогда он потеряет свою долю наследства. Снова установилось зыбкое перемирие, которое длилось несколько месяцев, но Валентина не могла скрыть того, что она предпочитает Лоренсо. Он был ее законный муж, и она его любила, несмотря на то, что Лоренсо предал ее, приняв нечестивое условие брата. По ночам, когда Оренсио ложился к ней в постель, она притворялась спящей и, вместо того чтобы отвечать на его ласки, лежала как бесчувственное бревно, плывущее по волнам сновидений. Вот поэтому-то Оренсио и велел приказчику раскроить череп своему братцу, а не потому, что их было невозможно отличить друг от друга, как описала Исабель».

Кинтин почти закончил писать свою историю, как вдруг увидел в щель, что за дверью кухни зажегся свет. Он поспешно вырвал исписанные страницы из блокнота и сунул их в карман халата, положил рукопись в кремовую папку и снова спрятал ее за «Бостонскую кулинарную книгу».