Текст книги "Домино"

– Теперь нам придется с вами расстаться, – произнес джентльмен с Сент-Олбанз-стрит, пока все трое дружно вытряхивали пепел из трубок, – но я с нетерпением буду ждать нашей встречи на следующей неделе, Котли, и, надо сказать, не только из-за своих заблудших пяти гиней. Спросите сэра Эндимиона Старкера, – заключил он и вместе с остальными исчез в толчее кринолинов, турнюров и тростей с кисточками.

Можете себе представить, как я был потрясен, узнав, что проиграл пять гиней не кому-нибудь, а самому сэру Эндимиону Старкеру, джентльмену, который перенес на полотно черты столь многих Достойных Особ, включая даже и короля. Не сомневаюсь: в следующие минуты мое лицо могло служить примером тесного соседства противоположных чувств – нетерпеливого предвкушения и мучительной растерянности. Но… судьба свела меня с достойнейшей из Достойных Особ, человеком, достигшим вершин в профессии, к которой я мечтал приобщиться, и, осознав это, я подумал, что, в конечном итоге, моя неудача в картах не столь уж фатальна.

Отойдя от карточного стола, я занял один из буковых стульев у окна и, притаившись в тени тяжелой камчатной занавески, стал размышлять о том, как справиться с ситуацией или даже обратить ее себе на пользу. Со временем я заметил, что выбрал себе место рядом с тем самым пожилым джентльменом, который прежде попался мне на глаза. Ни пряжки на туфлях, ни окно его больше не занимали – всеми заброшенный, он, казалось, погрузился в дремоту, давая мне случай получше его рассмотреть. Роста он был немного ниже среднего, но, при коротких конечностях, которые заканчивались совсем уже миниатюрными ладонями и ступнями, обладал внушительным брюхом, туго натягивавшим его бледно-зеленый, с желтоватым отливом камзол. На небольшом, кремового цвета личике выделялся своими размерами костистый нос – ни дать ни взять клюв ястреба-перепелятника. Кончик этого изогнутого клюва подобием клещей сходился с выпуклым бритым подбородком, почти полностью скрывая из виду крохотный рот. Время от времени это стянутое отверстие судорожно приоткрывалось и делало мимолетный выдох, орошая брызгами галстук, потом захлопывалось, как пасть черепахи. Ноги этого странного создания, в шелковых чулках одного цвета с камзолом, были вытянуты в разные стороны, а голова так низко склонялась вперед, что оставалось гадать, как долго на ней продержится парик.

Наблюдая это существо, я почувствовал беспокойство, словно встретил на веселом празднике призрачного посланца далеких недобрых сфер. Я перехватил тревожные взгляды одного или двух гостей – они тоже как будто проницали некую трагическую тайну, вторгшуюся в этот сверкающий огнями зал; но я не был уверен, что правильно истолковал выражение их лиц, поскольку они тут же отворачивались.

Вскоре я забыл о странном старике и стал прислушиваться к беседе двух своих соседок, которые прятали лица за складными японскими веерами. Они обсуждали нашего хозяина – я его еще не видел.

– Его светлость давно живет на Сент-Джеймской площади? – спросила одна из них, приведя в правильное положение несколько апельсинов и бананов, венчавших ее лоб.

– Да, дорогая, – отозвалась ее приятельница (прическу последней украшала миниатюрная ветряная мельница, подвижные крылья которой сверкали драгоценностями). Томный голос этой дамы выдавал привычку повествовать о всевозможных бытовых мелочах. – Всю жизнь. Дом арендовал еще его отец. – Она помолчала. – Вы его, конечно, помните?

– Да, растяпа-торговец, если не ошибаюсь? Говорили, он потерял состояние в Компании Южных морей.

– Добро бы только состояние.

– Да что вы?

– А вы не слышали? О его жене, леди У***? – Чуть погодя она добавила свистящим шепотом: – Скандал первостатейный!

В чем заключался знаменитый скандал с участием матери нашего хозяина, мне – по крайней мере в тот вечер – узнать было не суждено: не успели дамы, снизив тон до недоступного посторонним шепота, возобновить разговор, как чудак справа от меня, заметно встрепенувшийся при упоминании леди У***, внезапно выпрямился. Затем, бросив на дам испуганный взгляд, он поспешно вскочил и с проворством, трудно совместимым с его годами и прежней нетвердостью в движениях, пустился в бегство за порог гостиной.

Любопытствуя, как откликнутся окружающие на эту странную выходку, я огляделся: дамы, давшие, судя по всему, ей толчок, ничего вроде бы не заметили, равно как и остальные гости. Можно было подумать, что я, сидя у окна, наблюдал исчезновение бесплотного духа, никому другому не видимого.

Беседа двух дам между тем шла полным ходом, и я вновь различал слова, однако обсуждаемый предмет поменялся, и тон, взятый в отношении некоторых гостей, задел меня как чересчур вольный. Напомню: в ту пору я оставался весьма добропорядочным молодым человеком. Я был немало смущен тем, что, зажатый у окна как в ловушке, вынужден наблюдать сцены и выслушивать щекотливого свойства сплетни, для меня отнюдь не предназначенные. Узнав о потерях предыдущего лорда У*** в Компании Южных морей, я вспомнил о своих собственных недавних долгах, и буйное веселье окружающих не помешало мне слегка вздрогнуть.

Новый стакан пунша несколько вывел меня из равновесия, в ноздри ударил пряный запах духов (ранее казавшийся легким и освежающим), потолок с хрустальной восьмиугольной люстрой качнулся над головой. Решив, что пора выйти на воздух, я поднялся со стула и покинул переполненную гостиную. При отступлении я нечаянно толкнул плечом певицу, из уст которой полилось в ответ отнюдь не то ангельское меццо-сопрано, что при исполнении арии. Я кое-как извинился, миновал, спотыкаясь, двери и пустился вниз по лестнице.

Я успел уже пройти, цепляясь за перила, полэтажа, и только тут заметил, что лестница становится все ниже и она ничуть не похожа на парадный мраморный каскад, который часом или двумя ранее привел меня в гостиную. Она заканчивалась площадкой, где перекрытие подпирали две пары каннелированных колонн с резными девизами в промежутках. В стенных нишах помещались урны и живописные полотна, а также гипсовые слепки классической скульптуры. Мое внимание приковали к себе прежде всего картины. На них были изображены итальянские пейзажи в манере Клода Лоррена, на большей же части – толстощекие джентльмены в военной форме. Некоторые из портретов, выполненные с редкостным искусством, принадлежали, вероятно, кисти великого сэра Годфри Неллера. Горделивые воинственные лики, хмуро взиравшие из своих золоченых рам, были отмечены теми признаками величия, которыми я в заветных мечтаниях наделял своего выдающегося родича: наяву мне его, увы, повидать пока не удалось.

Блестящий ряд мужских лиц (предков лорда У***, как я, естественно, предположил) дополнялся лишь одним женским: молодая леди в костюме турчанки стояла, уперев руку в бок, и кокетливо-пренебрежительно, как умеют женщины, взирала на портретиста. Она не отличалась, наверное, безупречной красотой: нос был длинноват, глаза посажены чересчур близко, фигуре недоставало хрупкости и изящества, чтобы соответствовать моим юношеским представлениям о красоте, но ее облик взволновал мое воображение и даже внушил некоторый трепет. Полуприкрытые веками глаза, острый взгляд которых был направлен прямо на меня, выражали ту крайнюю степень высокомерия, какую тщетно силились присвоить себе джентльмены при шпагах и эполетах. Одеяние было наброшено на ее плечи несколько небрежно, приоткрывая грудь, совершенство которой подчеркивал крупный драгоценный камень в форме слезы, темно-красного цвета. Я не мог не задуматься о том, кем она была – не актрисой ли? А может, состоятельной куртизанкой, хорошо известной при дворе Карла И? Или, подумал я, вспомнив пересуды об отце лорда У***, турецкой невольницей, привезенной с благоуханных берегов Леванта, из какого-нибудь шумного караван-сарая? В иное время и при лучшем освещении я промедлил бы у картин дольше, чтобы изучить мастерски выполненные детали этих внушительных физиономий. Но глаза мои слишком устали, а легкие требовали свежего воздуха, поэтому я быстро пересек площадку и устремился в коридор, где по обе стороны виднелось множество закрытых дверей (как я предположил, там были помещения для мытья посуды, кладовые, винные погреба и спальни слуг). Дергать наудачу за дверные ручки мне не хотелось, поэтому я продолжал следовать вперед и вскоре достиг конца галереи, где за крутым поворотом скрывался тесный чуланчик.

Тут за моей спиной послышались шаркающие шаги – каждый второй или третий сопровождался стуком трости, тяжело ударявшей в плиты пола. Они медленно приближались, и в их звучании, а особенно в сбивчивом ритме трости, чудилось нечто зловещее.

Внезапно я сообразил, что мне здесь не место, и потому пробрался в чулан (это была крохотная гардеробная, где из мебели имелся лишь один стул из красного дерева) и затаил дыхание, прислушиваясь к совсем уже близкому стуку. Но дверь я затворил неплотно и приник к щели, любопытствуя поглядеть на своего преследователя. Вскоре я узнал в нем того самого старика-привратника, в бархатной накидке с капюшоном, опиравшегося при ходьбе на изогнутую трость. Вспомнив, какими безжалостными взглядами мерил он треуголку моего отца, я решил не обнаруживать себя и отпрянул в глубь чулана. Послышался скрежет задвижки, шорох с усилием открываемой двери и голос привратника:

– Signora![4]4
  Госпожа (ит. ).


[Закрыть]— Этот оклик прозвучал довольно пренебрежительно, и можно было догадаться, что за ним последует увещевание. – Signora! 'Вы ведь не осмелитесь опять…

Из-за двери отозвался, тоном столь же далеким от уважения, женский голос; звучал он маловразумительно, словно его обладательница плохо владела навыками членораздельной речи.

Лакей, не меняя интонации, продолжил:

– Вам не следует показываться наверху – в особенности сегодня.

Неестественный женский голос отозвался мяуканьем на еще более высокой ноте.

– Вас предупреждали, – нараспев произнес лакей.

Вновь непонятные звуки – злобное тявканье испуганной волчицы.

– Если вам так хочется, можете оставаться в саду хоть целую ночь!

Дверь, закрываясь, звякнула, стук палки раздался снова; когда лакей достиг поля моего зрения, капюшон на нем был откинут. Только когда стук и шаркающие шаги окончательно стихли, я осмелился выбраться из своего убежища. Первым делом ноги понесли меня обратно к площадке, но любопытство вновь оказалось сильнее страха, и я принялся осторожно осматривать галерею в поисках потайного выхода в сад. Двери в полутьме не обнаружилось, однако под потолком виднелось маленькое окошечко, до которого, с помощью стула, уворованного из чулана, я сумел дотянуться. Я приподнялся на Цыпочки и, затаив дыхание, выглянул наружу. Вначале мне ничего не было видно. Затем мое внимание привлек какой-то движущийся предмет. Из темного сада на меня, задрав голову, смотрел старый чудак, недавно бежавший из гостиной; его близко посаженные глаза затенял капюшон, хрупкие плечики прикрывала бархатная накидка. Из груди моей вырвалось восклицание, похожее на давешние невнятные звуки, – хотя испугался я не только странного старика, но и легкой поступи, послышавшейся у меня за спиной.

Я обернулся навстречу неведомому пришельцу, стул от резкого движения качнулся, сам я тоже потерял равновесие; поэтому вместо высокой дамы в черной маске (это она ко мне приблизилась) мой взгляд остановился на сводчатом потолке, расписанном купидонами в лентах и аллегорическими изображениями Времени и Любви. И лишь чуть позже, приподняв голову, я узрел лицо, в котором воплотились все мои юношеские представления о совершенной красоте.

Глава 3

– Пожалуйста. – (Темнота.) – Пожалуйста, сэр. – (Свет.)

Я так изрядно приложился головой к терракотовым плиткам пола, что прошла добрая минута, прежде чем мне удалось вновь сфокусировать взгляд на beau ideal[5]5
  Прекрасный идеал (фр. ).


[Закрыть]— живом воплощении женской красоты. Я зажмурился – раз, другой, третий: удивительное лицо все так же смотрело на меня, и в его чертах я заметил выражение нежнейшей заботливости. Выше виднелась пышная прическа, на просторах которой обитали, заключенные в дутое стекло, большая зеленая гусеница и несколько других насекомых. По случайности или согласно замыслу, там и сям от этого поражающего воображение изобилия волос отделялись крупные пряди; ниспадая черными водопадами, они сбивались вокруг ушей и на затылке в подобие легкой пены. Шею, длинную, с изящным изгибом, невероятно стройную, охватывало ожерелье из драгоценных камней, блеск которых даже при слабом освещении ранил мои наболевшие глаза. Обладательница этих сокровищ была одета в декольтированное платье, задний край которого терялся в туманной дали, а изукрашенный фронтиспис грозил вот-вот утопить меня в волнах материи.

– Глотните самую малость, и силы к вам тотчас же вернутся, – произнес мягкий голос, и губ моих коснулась миниатюрная фляжка, прятавшаяся в одной из бесчисленных складок этого неохватного одеяния. – Сделайте милость – глотайте.

Я покорно приложился к фляжке, хотя ее содержимое не породило во мне желания быстрее встать на ноги. Я ждал, что дама будет недовольна, но ее рука, бережно поддерживавшая мой затылок, принялась совсем уже ласково его поглаживать. Незнакомка развернула веер, и мой лоб освежили порывы легкого ветерка.

– Это, верно, сон, – произнес я вслух. – Где я?

Ангел-исцелитель коснулся моей щеки жестом, выражавшим, казалось, не только заботу, но и более нежные чувства; складки пышного платья охватили меня еще теснее. Онемев, я наблюдал высоко-высоко на своде волшебный танец Купидона, Времени и Любви…

Позднее – в последующие дни, когда я вспоминал это лицо, – в мои мысли неизменно вторгался пассаж из «Совершенного физиогномиста»: «Великий Платон (писал мой отец во вступительной главе) полагал в физической Красоте верный Признак Красоты душевной; внешний Облик, а именно Физиогномия, говорил он, рисуется глубинными Свойствами Натуры. Равно и его достойный Ученик Аристотель усматривал тесную Связь между Телом и Душой; Свойства Характера, такие как Мягкость, Доброта, Глупость и прочие (писал он в «Физиогномонике»), легко определяемые по физическому Облику Человека, проявляют себя в его Лице. К сему мы можем добавить: Лицо есть Маска Души, с той только Разницей, что она не прячет того, кто ее носит, а, напротив, обнаруживает его Качества Наблюдателю».

Но в те минуты, когда надо мной склонялось, участливо морща лоб, изысканно-прекрасное лицо незнакомки, я задавался вопросом, для чего такой красивой даме может понадобиться маска. В последующие недели, думая о леди Петронелле Боклер (так она мне представилась), именно этот вопрос я и повторял множество раз.

За несколько минут лечебные средства леди Боклер, как-то: ее батистовый платочек и сочувственное цоканье языком – все же помогли мне подняться на ноги, и она предложила проводить меня наверх. И только добравшись до площадки, я заметил «синьору» – странное создание в капюшоне: оно стояло позади нас в коридоре и, судя по всему, наблюдало предыдущую сцену. На мгновение его мрачный взгляд приковал меня к месту. Трактат моего отца заставил меня вспомнить – опять же задним числом – о физиономиях, которые веком ранее изобразил Шарль Лебрен в своем «Traite de I'Expression»[6]6
  «Трактат о выражении лица» (фр. ).


[Закрыть]: человеческих лицах с орлиными, верблюжьими или овечьими носами; правда, то существо в коридоре поразило меня скорее своими настороженными главами, которые могли бы принадлежать барсуку или горностаю.

Я хотел спросить, что здесь делает эта загадочная фигура, но – то ли из-за ушиба головы, то ли из-за содержимого фляжки, а быть может, по обеим этим причинам сразу – язык у меня заплетался, и первые звуки, которые я из себя выдавил, оказались не более разборчивы, чем речь самой «синьоры». К тому же у меня по-прежнему кружилась голова, и, дабы не потерять равновесие, мне пришлось опереться на плечо леди Боклер, которое она предоставила с необычайной готовностью.

По пути наверх она ограничилась самыми краткими расспросами, касающимися моего имени и адреса, и я, вновь обретя дар речи, не видел повода скрывать эти сведения. Удовлетворив ее любопытство, я выразил пожелание присоединиться к своему другу Топпи – то есть я назвал его «лордом Чадли» – и услышал, что он только-только ушел. Голос, давший мне ответ, по благозвучию мог бы соперничать с хваленым меццо-сопрано. Но правду ли изрек этот мелодический голос – спросил я себя, поскольку в тот же миг заметил парик Топпи, продвигавшийся ко мне из противоположного конца гостиной.

Так или иначе, леди Боклер не дала нам воссоединиться, уведя меня в пустую комнату. Там она усадила меня на низкую софу и с помощью молоденькой служанки принялась накладывать мне на лоб различные припарки – лекарство, в котором уже отпала необходимость, но убеждать в этом леди Боклер было бесполезно. Пока лечение (леди Боклер по-прежнему сопровождала его ласковыми словечками и сочувственным прищелкиванием языком) продолжалось, я осмелился спросить о том, что меня интересовало.

– Простите, а кто этот… человек, – спросил я, – которого я только что видел под лестницей?

Пока мы поднимались, леди Боклер успела вновь надеть маску, и ее хорошенькое белое личико пряталось теперь за таинственной пустотой.

– Вы все так же любопытны, – отозвалась она насмешливо, руководя служанкой, которая накладывала мне припарку. – Шишка на голове ничему, вас не научила! Похоже, – продолжала она тем же игривым тоном, – джентльмен с первого этажа интересует вас больше, чем я? Как вы можете быть таким неблагодарным, мистер Котли?

Задавая этот вопрос, она придвинулась ближе, чем требовалось. Ее тонкие пальцы трогали мои щеки, которые, как я подозреваю, запылали удвоенным румянцем; это длительное соприкосновение, а также щекочущее касание ее кружевного рукава пробудило ниже, в штанах, неудержимый отклик – и я боялся, что он уже проявляет себя с позорной наглядностью.

– Нет-нет, что вы, – выдавил я, немало огорченный тем, что ее глаза в отверстиях маски не пропустили как будто незамеченной эту перемену в рельефе штанов.

– Верно, мой Ганимед, Эйми вам тоже ничуть не интересна, – продолжала она, указывая на служанку, которая не меньше моего робела и смущалась. – А ведь она такая хорошенькая. – Леди Боклер произнесла это с восхищением. – Просто картинка!

Словно желая убедиться в правдивости своих слов, леди Боклер на шаг отступила и через прорези маски смерила грудь растерянной девушки любовно-оценивающим взглядом. Ладонь, ласкавшая мою щеку, перекочевала на личико Эйми, спустилась на шею и скользнула было к лифу, но Эйми быстро прикрыла его дрожащими руками.

– Эйми, как и вы, только-только приехала в наш город. Правда, Эйми?

Вместо ответа служанка еще гуще залилась румянцем.

– Такая свежая, непорочная… – Ладонь леди Боклер ловко прорвала оборону девушки. – Потрогайте ее, – внезапно приказала она мне и потянулась за моей рукой. Сладостно-нежный голос изменился – подобно скрытому маской лицу он сделался непроницаемым.

– Прошу вас, мэм. – Румянец на тонком лице Эйми сменился смертельной бледностью.

– Поцелуйте ее! – скомандовала леди Боклер еще настойчивей, в то время как ее пальцы пробирались в лиф, где все тревожней вздымалась грудь девушки. Я молча отказался повиноваться, но она, не обратив на это внимания, сама выполнила свой приказ: поцеловала дрожащую Эйми в ямочку между ключиц, а потом принялась расстегивать пуговки на ее рубашке.

– Прошу вас, мэм, пожалуйста!

Не без усилия Эйми ухитрилась выскользнуть из ласковых рук госпожи и кинулась к двери. В ответ на это трусливое бегство леди Боклер беспечно расхохоталась, отчего, признаюсь, мне захотелось немедля последовать примеру служанки.

– Мне бы нужно переговорить с моим другом Топпи, – выпалил я.

Опустившись рядом со мною на софу и обхватив мои холодные ладони своими теплыми, леди Боклер помешала мне ретироваться. Ее ароматное, учащенное после схватки с бедной Эйми дыхание овевало мою щеку. Из насекомообильной прически высвободились несколько тонких, блестящих от помады прядей: они повисли спиральками вокруг глазных прорезей в атласной маске; складки платья вновь угрожающе на меня надвинулись.

– Так и быть, – произнесла она чуть погодя, – если уж вы настаиваете, я расскажу вам об этом джентльмене.

Я не упорствовал в своем любопытстве, тем более что начисто выбросил этого джентльмена из головы. Однако голос леди Боклер вновь обрел медовые ноты и облик сделался скромнее, поэтому я оставил мысли о бегстве и смирился с близостью ее закрытого маской лица и ароматного дыхания.

– Этот джентльмен, – начала она заговорщическим тоном, хотя подслушивать нас было некому, – приходится родственником, или вроде того, лорду У***, с которым и меня связывает родство. Здесь я не могу вам о нем поведать, но если вы навестите меня завтра утром, в часы, когда я принимаю визиты…

Я сказал, что завтра воскресеньем я собираюсь в церковь на утреннюю службу. Таков был мой обычай, и даже красавица, подобная леди Боклер, не заставила бы меня от него отступить. Она тут же заверила, что перепутала день недели.

– Я, разумеется, имела в виду понедельник…

– К сожалению, в понедельник я буду занят, – отозвался я, вспомнив свой уговор с сэром Эндимионом. Я сообщил о назначенной встрече – но не о том, разумеется, что послужило к ней поводом. Однако леди Боклер, как ни странно, оказалась знакома с соответствующими обстоятельствами и намекнула, что, если я к ней загляну, она, вероятно, сможет разрешить мои материальные затруднения.

– Обедать я буду в четыре. – Названный ею час более отвечал моде, чем тот, которого придерживалась миссис Шарп (три пополудни). – Приходите к столу, и за трапезой, если захотите, сможете послушать историю Тристане.

– Не написать ли мне ваш портрет? – набравшись смелости, предложил я. – Меня считают очень способным живописцем.

– Мне бы этого очень хотелось. Я стану вашим покровителем. Или покровительницей?. – Она уронила мне в ладонь две золотые гинеи. – Тогда будете меня слушаться?

И вот, чтобы удовлетворить свое любопытство, получить деньги и ради еще одной, неопределенной пока надежды – я согласился.