Текст книги "Домино"

Росс Кинг
Домино

Пролог: Лондон, 1812

Припомнить бы, когда мне в последний раз случалось обращать речь к такому вот миловидному юноше?

Мальчик – из соответствующего возраста он вышел едва-едва – сидит на диванной подушке у моих ног, похожий на студента (быть может, он и есть студент?), гибкий юнец – больше восемнадцати ему никак не дашь. На нем белое одеяние, вероятно, долженствующее изображать toga virilis[1]1
  Одеяние мужа (лат. ).


[Закрыть], и кожаные сандалии, на затылке венок из виноградных листьев (одному Богу известно, где он их раздобыл). Греко-римскую тематику избрал на нынешнем маскараде не он один: по нескончаемым коридорам лорда У*** снуют туда-сюда сатиры и минотавры, среди которых мелькает время от времени какой-нибудь Цезарь или Нептун. В дверном проеме возникнет иногда очередная маска и виновато скроется, оставляя нас наедине в нашей комнатушке.

Почему среди этого счастливого собрания мальчик предпочел мое общество всем другим – для меня загадка, ибо, надобно сознаться, моя – Джорджа Котли – внешность мало чем привлекательна.

Ростом я, правда, довольно высок, но голова на поникшей шее словно бы вечно кланяется невидимым балкам, а удлиненные конечности согнуты дугой, которую стягивает дубовая трость, служащая мне необходимой поддержкой. От недобрых мальчишек мне приходилось слышать, что мой нос по форме – ни дать ни взять рог для пороха (хотя мне ни разу не попадался рог для пороха, густо усеянный прыщами и бородавками), по цвету же схож с виноградом. Голая, в буфах, макушка прячется под пудреным париком, но толстые заросшие уши, из которых торчат пышные пучки седых волос, по большей части остаются, увы, на виду. Кожа под париком болезненно-желтая, исключение составляют только крупные темные веснушки; в чуть меньшем изобилии они усеивают также морщинистый лоб и щеки. Тусклые серые глаза сочатся влагой, временами капли скатываются по щекам, превращая лицо в подобие оплывающей свечи; вечно поджатые губы – следствие давней уже потери почти всех зубов. Немногие оставшиеся можно наблюдать только в тех редких случаях, когда я изображаю на своей малоприятной физиономии улыбку или (чаще) оскал.

Да уж, внешность у меня не из лучших, даже для человека на шестом десятке. Но в этот вечер, к счастью, почти все ее дефекты можно упрятать – под маской или за складками длинного черного плаща. С первого взгляда и не определишь, молод я или стар, красив или уродлив и даже – мужчина или женщина. В том-то все и дело: я на маскараде. А для чего нужен маскарад? Не для того ли, чтобы спрятать от других – или даже от себя самого – свое истинное я?

Однако я нисколько не обманываюсь насчет моего молодого собеседника. Что бы ни предполагал этот миловидный юноша обнаружить под моей маской, интереса он ко мне не испытывает ни малейшего. Он (чтоб его!) даже не поднимает на меня глаз, поглощенный созерцанием куда более привлекательного личика, которое получил из моих рук. Именно этот портрет и свел нас чуть раньше среди кружащихся в гостиной пар – фарфоровая миниатюра моего собственного изготовления. Я уронил ее на пол – уверяю, чисто случайно, – и этот вострый юнец был так любезен, что достал ее из-под хозяйского шахматного столика красного дерева, куда ее занесло после столкновения с туфлей одного из танцоров. Возвращая мне миниатюру, он в недобрую секунду скользнул по ней робким взглядом, а всех робких молодых людей, которым когда-либо попадалось на глаза это лицо, ожидала одна и та же участь. В этом мне можно верить, ибо к подобным ему робким молодым людям в свое время принадлежал и я сам.

– Бога ради, кто это? – Он взглядывает на меня, а потом опять на прекрасную приманку у себя в ладони. Эдакое сочетание импульсивности и трогательного mauvaise honte[2]2
  Ложный стыд (фр. ).


[Закрыть]— Портрет похож на оригинал? Второй такой красавицы мир не видывал! Молю, сэр: она сейчас жива?

Я поднимаю руку, останавливая этот поток вопросов, и красивое лицо юноши наливается румянцем. Наполнив две чаши крыжовенным вином, я пододвигаю ему одну из них, а сам между тем достаю из его ладони изображение и, пропуская мимо ушей протесты юноши, прячу в складках своего венецианского плаща. За дверью звучат раскаты смеха; это другие маски веселятся в галерее и восьмиугольной гостиной, где, дабы развлечь собрание богинь, дриад и прочих ряженых, играет струнный квартет.

Не знаю, виновато ли в том общее тяготение к античности, но в сидящем у моих ног с открытым, без маски, лицом юноше я увидел Ганимеда кисти Корреджо: вчерашний мальчишка, розовая кожа, обилие кудрей и большие, желудевого цвета глаза. Ганимед… Да, присвою ему, за незнанием настоящего, имя Ганимед, ведь много лет назад, таким же зеленым юнцом и – по совпадению – в той же комнате, я сам получил это прозвание от женщины, портретом которой он только что любовался.

– Итак, – произнес я, – вас интересует прежде всего миниатюра, ее оригинал, а не я – художник.

Он снова приготовился возражать, но я не дал ему такой возможности.

– Отлично. Понял. Вас поразило в самое сердце ее лицо. Что ж. Да, портрет верен оригиналу, если я не переоцениваю свои способности художника. Не сочтите за нескромность – сходство схвачено удачно. Я был влюблен в нее тогда, отсюда такая живость цвета и рисунка.

– Как же хороша, – повторяет без особой надобности Ганимед, и я мимолетно спрашиваю себя, какое чувство при этом испытываю: зависть или удовольствие от того, что написанная мною безделица разожгла в нем такое пламя.

– Что до вашего второго вопроса, – продолжаю я, – то нет, ее нет в живых. Она умерла более четырех десятков лет назад. Вы влюбились в портрет мертвой женщины, – добавляю я с некоторым нажимом, желая понаблюдать, как он от этого удара вновь зальется румянцем, подобным вину, которое мы пьем. – Да! Изящная шейка, которую вы так любовно разглядывали, побывала в руках палача на Тайберне, перед глазами грубой толпы.

– Эта женщина была преступницей? Невозможно поверить!

– Красивые женщины тоже совершают преступления. – Я стараюсь, чтобы в моих словах прозвучали цинизм и знание света.

– Но… кто она была? – Любопытство взяло верх над боязнью или иными чувствами, какие возникают при виде подобного мне, старого и уродливого незнакомца. – Пожалуйста… как ее звали?

– Ее фамилия ничего вам не скажет, – заверяю я, зажигая трубку от тонкой восковой свечи. – Мне она была известна как леди Боклер. Но было у нее и другое имя – им пестрели брошюры, плакаты, листки с балладами, на всех углах расписывавшие ее «чудовищное злодеяние».

– Чудовищное злодеяние?.. Вы должны рассказать мне ее историю, – требует он.

Я предлагаю ему щепотку табака, но он мотает головой. Короткое время я молча пускаю клубы дыма.

– Пожалуйста, сэр, расскажите мне ее историю, – повторяет он.

– Ее история – одновременно и моя, – наконец произношу я. – Если хотите услышать ее историю, сперва придется выслушать мою. Я должен заявить о своей личной заинтересованности в этом деле. Рассказ о ней должен предваряться рассказом обо мне.

– Так расскажите, – произносит Ганимед, желающий, не вставая с подушек, погрузиться в бурные облака неведомого мира и подставить лицо его опасным вихрям.

И я вновь пытаюсь припомнить, случалось ли мне прежде обращать речь к такому вот юноше – красивому и исполненному страстного интереса.

– Впервые она встретилась мне здесь, – начинаю я неспешно, – в этом доме, и ночь была вроде нынешней. С народом и музыкой. Наряды тогда были еще причудливей. Я слегка поранился, и она привела меня в эту самую комнату…

Но тут мне на глаза попадается наш хозяин, лорд У***, показавшийся за дверью в галерее. Несносный юный выродок с манерами французского капера, одетый по случаю маскарада в генеральский мундир. Не иначе как взял на себя – довольно непатриотично – роль Бонапарта. Поймав мой взгляд, он хмурится за маской, косит глазами и – вульгарнее некуда – высовывает язык.

– Здесь я не могу продолжать, – говорю я своему новому приятелю. – Но если вы придете завтра вечером ко мне домой…

– Завтра вечером у меня, быть может, пропадет интерес, – живо откликается он. – Буду ли я еще помнить ее лицо? Вдруг его вытеснит из моей памяти другое, встреченное за порогом этой комнаты.

Итак, он кокетлив, мой Ганимед.

– Это верно, – соглашаюсь я. – Но если вы все же явитесь завтра вечером ко мне домой – ручаюсь, после этого вы никогда ее не забудете.

– Грандиозное обещание, особенно если оно дается молодому человеку. Быть может, – добавляет он, – чересчур грандиозное.

Осушив свою чашу, он вскакивает на ноги и, прошелестев своим белым одеянием, теряется за порогом комнаты в теснящемся пантеоне костюмированных божеств.

Задержавшись, я приканчиваю крыжовенное вино и стряхиваю пепел трубки в холодный очаг. Затем, загасив одинокую свечу на пристенном столике и поправив домино, тоже направляюсь в гостиную.

Вскоре я замечаю своего Ганимеда: он танцует с долговязой пастушкой – дочерью старого пэра, вкушающего покой среди роскоши своих ямайских владений. Какова наглость! Но тут на меня внезапно накатывает меланхолия и я завидую этим двоим: их молодости, суетности, чувствам, которые они друг к другу испытывают, – пусть даже притворным или мимолетным.

Однако через час, перед самым уходом, я вижу подлетающего ко мне Ганимеда и настраиваюсь на более человеколюбивый и оптимистический лад. Приподняв маску и дергая меня за рукав домино, он шепчет: «Итак, завтра? В девять…»

Глава 1

Начну с самого начала. Я родился в 1753 году в деревне Аппер-Баклинг, графство Шропшир. Перед моим рождением цыганка предрекла матери, что из меня вырастет преуспевающий торговец или выдающийся государственный деятель. К счастью, мать, будучи женой священника, не придавала значения языческим суевериям; для той же профессии она предназначила и меня, вопреки пророчествам о будущем величии. Отец, носитель духовного звания, также отверг безапелляционно высказанную цыганкой мысль, будто ключ к нашим личным качествам следует искать в чайной заварке или в линиях ладони; по его мнению, таковые сведения содержались, скорее, в лице человека: форме головы, расположении глаз, длине носа, ширине губ, очертании бровей, наклоне челюсти. На доказательство этой теории он потратил немалую часть жизни и без счета почтовой бумаги, итогом же трудов стал научный трактат, озаглавленный «Совершенный физиогномист». Что за судьба проглянулась ему в пятнах и порывистых гримасах юношеской физиономии его отпрыска, о том он умолчал, но, во всяком случае, планы матери относительно моего будущего не вызвали у него возражений. Намеченная родителями перспектива не приводила меня в восторг, тем не менее, как второй сын, я не мог не подчиниться их желаниям, сколь ни были они противны моим собственным мечтам о славе литератора или бешеном успехе моих живописных полотен в салонах и выставочных залах на континенте.

Однако со смертью моего старшего брата Уильяма в предначертанном мне будущем произошли изменения. Когда брату исполнилось восемнадцать, для него был приобретен офицерский патент, но его военную карьеру оборвала, во время битвы у порогов Миссисипи, мушкетная пуля, выпущенная индейским вождем. Дальнейшие перемены последовали ближайшей весной: вслед за Уильямом в могилу сошел, унесенный лихорадкой, и отец, не успев, к сожалению, закончить «Совершенного физиогномиста». Поскольку отец к финансовым делам относился с философической небрежностью (он надеялся, что успех его трактата повлечет за собой избавление от всяких подобного рода забот), моя мать, овдовев, осталась без гроша. С учетом изменившихся обстоятельств было решено, что по достижении семнадцати лет я отправлюсь в Лондон и свяжусь там со своим родственником, сэром Генри Полликсфеном. Сэр Генри был не только двоюродным братом моей матери, но также человеком богатым и влиятельным, говоря короче, обладателем того самого общественного положения, какое, согласно невероятному пророчеству цыганки, должно было достаться мне.

Прежде чем покинуть отеческий дом, я должен был зарубить себе на носу, что намерение устроить свою судьбу при помощи родственных связей осуществимо не иначе как через самую тонкую дипломатию, поскольку с того времени, как мать начала поощрять ухаживания отца, внутри семейства наметился разлад, после свадьбы перешедший во вражду. Яблоком раздора (он длился ровно два десятка лет) послужил, как я понял, кусок пашни, который примыкал к владениям моего деда, а также молодой человек, законный собственник этого участка, как нельзя лучше годившийся деду в зятья. К досаде деда, моя мать не пожелала сделать этого юного кавалера законным собственником своей руки, а сохранила, невзирая на уговоры и угрозы, верность моему отцу.

И вот утро после моего семнадцатого дня рождения застало меня на дороге в Лондон; на багажном седле я вез с собой двенадцать гиней, смену платья, три рубашки с кружевными манжетами, две пары шерстяных носков, коробку с красками, свернутую трубкой замусоленную рукопись «Совершенного физиогномиста» и, наконец, треуголку, которая в прежние времена венчала более почтенное, морщинистое чело – а именно, чело автора вышеупомянутого трактата. Иными словами, при мне было все мое земное достояние, и, полагаясь на эти скудные ресурсы, а также на рекомендательное письмо матери к ее почтенному родственнику, я устремился в неизведанные глубины большого города.

Второй и последней моей опорой в Лондоне был мой друг Топшем, или лорд Чадли, как я мог бы назвать его теперь. Знакомством и завязавшейся затем дружбой с Топпи я был обязан тому, что мой отец выполнял для предыдущего лорда Чадли различные богослужебные обязанности, в последний раз – прошлым летом, и связаны они были с погребением. Топпи сделался наследником обширных владений, не только в Шропшире, но и в графстве Корк – следствие приверженности одного из его предков Кромвелю. Вознамерившись влиться в высшее общество, мой друг прибыл в Лондон через месяц-другой после меня, но путь из Шропшира он избрал кружной и авантюрный, через множество городов, в том числе Париж и Константинополь. Кроме того, прежде чем пуститься в дорогу, он провел два месяца на португальском побережье: годичный курс наук в менее здоровых местностях континента нанес его организму такой урон, что пришлось подкреплять себя мучительным курсом ртутной терапии.

По прибытии в столицу верный дружбе Топпи разыскал мое скромное жилище на улице Хеймаркет, расположенное над лавкой пастижера; вернее, разыскал меня лакей, который просунул в дверь лавки печатную визитную карточку. Впоследствии Топпи много раз обещал свести меня с Достойными (как он выражался) Особами, которые, говорил он, оценив достоинства моих портретов и пейзажей, с готовностью окажут мне материальную поддержку. Это великодушное предложение пришлось тем более кстати, что мой родственник до сих пор не откликнулся на попытки к нему приблизиться. Сколь бы ни был справедлив постулат «Совершенного физиогномиста», что хорошее лицо является «лучшей рекомендацией для его обладателя», сэр Генри, увы, никак не соглашался принять этот, отчаянно ему навязываемый документ к рассмотрению; общаться со мной он предпочитал через высокого мрачного привратника, который, при последнем моем визите в красивый дом на Куинз-Сквер, грозился отходить меня палкой, если я не прекращу канючить. После новых и новых неудач я с готовностью принял приглашение Топпи участвовать вместе с ним в светском рауте у лорда У***, пэра, известного своим общительным характером, однако не вполне уважаемого в beau monde[3]3
  Высший свет (фр. ).


[Закрыть] из-за некоторых страниц своей семейной истории.

Именно в его доме, на третьем месяце своего пребывания в Лондоне, я свел знакомство с леди Петронеллой Боклер и ее сомнительным приятелем Тристано. Нынче эти имена далеко не так известны, как в прежнюю пору; Тристано, не сходивший в свое время с языков герой скандалов и сплетен, брошюр и печатных объявлений, встретился мне уже старым, почти всеми забытым человеком, а сейчас они оба уже пятый десяток лет покоятся в могиле. Лишь я один остался, чтобы рассказать историю их жизней; на недолгие месяцы орбиты этих комет схлестнулись с моей и навсегда изменили ее течение.

Не подрывая интереса к дальнейшим моим воспоминаниям, должен поставить вас в известность (если вы еще не догадались сами), что ни процветающего торговца, ни выдающегося государственного деятеля, ни даже поэта или видного живописца из меня не вышло. Фортуна не сулила мне также получить хоть какую-нибудь материальную поддержку из рук моего родственника сэра Генри Полликсфена. Можно подумать, вся моя жизнь ушла на то, чтобы опровергнуть пророчество цыганки. Я – убийца, должен признаться в этом с самого начала, и даже те, кто ведать не ведает о моем преступлении (за которое я наказан разве что собственной совестью), признают, что из меня вышел моральный урод, подонок, поносимый каждым, кто хотел бы зваться добродетельным человеком. Однако я попрошу вас повременить с суждением, а сперва послушать мою историю – или историю леди Боклер, или историю Тристано – смотря с какой стороны к ней подступить.

Глава 2

При иных обстоятельствах я пошел бы пешком, ведь от моей квартиры над лавкой мистера Шарпа было рукой подать до дома лорда У*** на Сент-Джеймской площади. Но поскольку приглашение исходило от Топпи, он счел себя обязанным нанять перевозочное средство (свой всем известный не в меру пышный экипаж он приобрел позднее), и вот в девять часов мы шумно двинулись по Хеймаркет в двух портшезах, несомых коренастыми потными носильщиками.

Надобно оговорить сразу, что, пробыв в Лондоне два месяца, я тогда впервые выбрался в приличное общество. Этим, наверное, можно объяснить, хотя и не оправдать, то, о чем будет рассказано далее. Правда, я несколько раз посетил Рейнла-Гарденз в Челси, где заплатил полкроны за удовольствие обойти вокруг Ротонды и наблюдать фейерверк в присутствии Достойных Особ, а на прошлой неделе мне довелось пить за здоровье короля в обществе Топпи и его новых друзей после концерта в Воксхолл-Гарденз. Однако преимущественным образом я вынужден был довольствоваться более скромным и трезвым обществом, каковое составляли мистер Шарп и его семейство, количеством восполнявшее то, что проигрывало в качестве. Эту дружескую привязанность не одобрял Топпи, который часто напоминал мне, что у изготовителя париков, обремененного семью голодными ртами, едва ли возникнет когда-либо желание заказать живописцу портрет или пейзаж.

На подходе к дому (среди залитой лунным светом площади, где теснились со всех сторон коляски, фаэтоны, портшезы и глянцевые, запряженные четверками кареты в брызгах загородной грязи), Топпи принялся сыпать уверениями, что на сегодняшнем сборище круг моих знакомых дам может существенно пополниться. Я не всегда был так уродлив, как теперь, и в глубине души лелеял робкую надежду на женитьбу, потому увлеченно слушал описания различных мисс и леди. Превознося компанию, с которой нам предстояло встретиться, Топпи дал понять, что мне нужно только произвести благоприятное впечатление и вскоре меня начнут осаждать заказчики своих карандашных и живописных портретов. Дальше он повел рассказ о знаменитом портретисте, соучредителе Королевской академии, сэре Эндимионе Старкере, который, как он предполагал, собирался почтить собрание своим присутствием. Едва ли найдется в Европе видная персона, уверял он, не перенесенная на полотно искусной кистью сэра Эндимиона; лорд Норт, герцог Графтон, Эдмунд Берк, лорд Рокингем, маркиз де Помбаль, мадам де Помпадур, даже сам король Георг – все они, а также многие прочие, послужили в свое время моделью этому отмеченному славой джентльмену.

– Я встречался с сэром Эндимионом раз или два, – добавил Топпи, – и не сомневайся, Джордж, если увижу его сегодня, непременно вас познакомлю.

К тому времени, как мы вышли на бодряще-прохладный воздух (стоял ранний сентябрь), эти слова, как в свое время пророчество цыганки, представились мне твердым обещанием, не исполнить которое невозможно.

В дверях Топпи назвал наши имена, и мы были пропущены внутрь ливрейным лакеем, которому вручили свои шляпы. Пожилой страж склонился в почтительном поклоне, однако мне показалось, что отцовская треуголка, украшенная перьями, а также ряд других деталей моего туалета не произвели на него того впечатления, какое он постарался обозначить. Ради такого случая Топпи одолжил мне один из своих кафтанов, а также пару башмаков с золочеными пряжками – Томас, его лакей, немало потрудился, наводя на них глянец. Но вот мои камзол и штаны не отвечали требованиям момента; более того, они регулярно служили мне по воскресным утрам уже год или два, что, на мой взгляд, отразилось на их состоянии чересчур заметно.

Наверху мы обнаружили гостей в великолепной гостиной, с резными карнизами и богато декорированными стенами: в витых листья аканта, золотых снопах и венках из жимолости. Топпи представил меня нескольким значительным особам женского пола, которые, низко присев, принялись с опущенными веками благосклонно выслушивать мои комплименты. Я собрался было ангажировать одну из них на менуэт, однако Топпи, извинившись, повлек меня в восьмиугольную комнату, со стенной отделкой из красного бархата и антикварными мраморными бюстами на консолях. Там только что собрала обильную дань аплодисментов за исполненную арию певица, обладательница красивого меццо-сопрано, и слушатели взялись за карты, чтобы возобновить ломберную партию.

– Она не пришла, – убитым голосом пробормотал Топпи в свой кружевной галстук.

На вечеринку он явился из-за леди Сакариссы Ласселлз – а вернее, его привела сюда надежда вновь ее здесь увидеть. Он познакомился с ней прошлым вечером на Тоттнем-Корт-роуд, где мы в «Чайных садах Адама и Евы» играли в голландские кегли. Я тут же заподозрил, что леди Сакарисса, дочь недавно провозглашенного пэра, оставила в душе моего друга неизгладимый отпечаток: в ее присутствии он заиграл вдохновенно, исполнившись необычной жажды победы.

Я последовал за Топпи в переполненную гостиную, где мы отведали пунша. За пуншем Топпи просвещал меня насчет имен и званий сановных гостей, но, завидев наконец личико леди Сакариссы (она оживленно беседовала в другом конце комнаты с группой игроков), тут же умолк. Извинившись, он поспешил в уголок под канделябр, где вскоре у них с леди Сакариссой начался обмен приседаниями и поклонами.

Я же перевел взгляд на других гостей – Достойнейших Особ, как назвал их почтительным шепотом Топпи, когда мы взбирались по парадной лестнице, похожей на мраморный каскад, текущий меж парами каннелированных колонн. Это были самые богатые, родовитые, блестящие фигуры бомонда, сплошь надушенные и напудренные; их шляпы украшали золотые кружева, шпаги – серебряные рукоятки, тела облекали наинаряднейшие придворные туалеты, парчовые, в гофрированных оборках. На чьей-то белой груди сияло бриллиантовое ожерелье – дар Индии или Аравии; в чьей-то высокой, искусно сплетенной прическе играли при свечах рубины, меж тем как носительница этого сооружения заливалась смехом в компании красивого юного джентльмена с мушкой на нарумяненной щеке. На декольтированных лифах некоторых дам, в красивых каскадах их волос я с изумлением обнаруживал детали моды, поистине из ряда вон выходящей: букеты свежих цветов, виноградные гроздья и даже мелкие овощи, словно бы там и произраставшие, или же крошечные модели карет, в которые были впряжены игрушечные лошадки. Что подумали бы обо всем этом добродетельные и здравомыслящие матроны Аппер-Баклинга, спросил я себя.

Но – вот уж чудо из чудес – иные джентльмены не уступали дамам в необузданной эксцентричности нарядов, далеко перешагнувших границы привычной моды. Туго стянутые камзолы и штаны поражали глаз смелым узором, наподобие африканской зебры, или же яркими цветами, заимствованными у павлинов и канареек; из часовых карманчиков свешивались неимоверной длины золотые или серебряные цепи, на которых болтались блестящие часы (а то и две пары) явно несообразного размера. Каждый из этих франтов в одной руке сжимал крошечный бинокль, через который довольно критически озирал собравшихся, а в другой – гигантскую трость, декорированную желтыми кисточками. Попеременно он откладывал эти предметы в сторону, чтобы пригладить шелковый галстук, завязанный большим бантом под подбородком, или поправить миниатюрную треуголку, которая покоилась не совсем на его голове, а скорее – на труднодосягаемых высотах парика. Уравновесив таким образом композицию своего туалета и узрев в бинокль какую-либо интересную для себя особу, франт пускался в противоположный угол помещения чудной, на цыпочках, походкой, выдававшей, как можно было заподозрить, страшные муки из-за не в меру узких штанов и тесных, малюсеньких башмаков.

И все же, какие прекрасные наряды то и дело выхватывал глаз! И какие благородные черты! Я узнал видного члена платы общин: он беседовал со знаменитым актером, сыгравшим недавно роль Отелло на сцене «Друри-Лейн»; поблизости старая герцогиня – приятельница короля – обменивалась сплетнями с неким адмиралом и неким послом (оба были в больших пудреных париках); слева, по соседству от меня, известный своим любвеобилием пэр склонялся в глубоком поклоне перед высокой дамой, чье лицо было скрыто черной маской.

Единственным из гостей, не способным похвалиться ни богатством, ни родословной, ни чинами, – помимо, разумеется, меня самого – был, по всей видимости, пожилой джентльмен, всецело ушедший в созерцание пряжек своих башмаков. Его пудреный парик и элегантный, вполне соответствующий случаю наряд могли бы произвести гораздо большее впечатление, если бы не иссохшие члены и увядшее лицо, которое я сравнил бы по колориту и фактуре с растрескавшейся корочкой на яично-молочном креме, когда этот последний моей матери не удавался. Густая сетка морщин и болезненный цвет кожи делали этого господина похожим на египетскую мумию. Он занимал плетеный стул у окна, к которому периодически обращал взор, когда уставал любоваться своими пряжками; можно было подумать, он тревожно ожидает чьего-то прихода.

Описанный гость выглядел не настолько выигрышно, чтобы надолго приковать к себе мое внимание, и вскоре я обратился к другим, более духоподъемным персонажам. Начались танцы, и я, осушив вторую чашу пунша, подумывал присоединиться к кружащимся на паркете парам. Однако, поскольку большая часть компании недавно прибыла из Длинного Зала в Хэмпстеде, леди не расположены были танцевать менуэты. Я попытал счастья у нескольких юных чаровниц, но все они ответили вежливым отказом, сославшись на упадок сил после предыдущей ассамблеи. При всем том я не мог не заметить, как буквально через несколько минут все они поочередно испытали новый прилив энергии (на сей раз приглашение исходило от юного лорда).

Оставив свои замыслы, я обнаружил себя в компании троих джентльменов: они заметили мой неуспех у дам и великодушно позвали к карточному столу, на партию в вист. Когда я признался, что не обучен этой игре (вспомните, что я вырос в семье священника), один из них терпеливо объяснил мне ее смысл и правила, другой же, изъяв у меня чашу, любезно наполнил ее вновь. Некоторое время мы ставили по три пенса, и я, оказавшись способным учеником, быстро наловчился и вскоре разбогател на полкроны. Новые друзья принялись поздравлять меня и расхваливать мой ум. Они просили дать им отыграться – я незамедлительно согласился, поскольку мне понравилось их общество, а кроме того, фортуна до сих пор взирала на меня благосклонно. Мы удвоили ставки и возобновили игру. Я почти не сомневался, что увеличу свой выигрыш, но после единственной удачной партии везение от меня отвернулось, а затем окончательно перешло к одному из моих соперников, мистеру Ларкинсу, джентльмену с биноклем и тростью, украшенной кисточками. Соответственным порядком я лишился не только выигранной полукроны, но и всей прочей своей наличности. Партнеры не отказывали мне в возможности восполнить потери, однако пришлось сослаться на плачевное состояние моего кошелька.

– Поймите, на сегодняшний день я всего лишь бедный художник, пока что неизвестный миру. Однако, – поспешил я добавить к этому признанию, – считаясь весьма искусным портретистом, я с немалыми надеждами смотрю в будущее.

Это заявление не оставило моих компаньонов равнодушными.

– Я еще прежде заметил, что вы неглупый юноша, – отозвался партнер мистера Ларкинса, джентльмен в красной, как кларет, жилетке, затканной серебряными нитями. Когда я назвал свою профессию, он улыбнулся с одобрительным видом и тут же поспешил мне на помощь. Под толстым слоем пудры и мышино-серыми мушками его лицо хранило выражение любезности и благорасположенности. – Уверен, вы сможете поправить свои дела, как в картах, так и в профессиональных занятиях, – продолжал он, – посему я готов ссудить вам гинею или даже две, чтобы наша игра продолжилась.

Одарив меня еще более добродушной улыбкой, он вытащил кошелек, сшитый из меха горностая, достал оттуда несколько монет, положил на стол и толкнул в мою сторону. Отказаться от столь щедрого предложения, подумалось мне, значило бы пойти против приличий; игра меня к тому же очень занимала, поэтому я без дальнейших раздумий взял монеты. Вновь, на сей раз по моей просьбе, ставки были удвоены, и, вооружившись курительными трубками и пуншем, мы весело взялись за карты. Фортуна, однако, не проявила ко мне такой благосклонности, как соперник, и две гинеи незамедлительно отправились вслед за проигранной ранее полукроной. Мне снова пришлось вывернуть свой кошелек и признаться, что проигрался в пух.

Соперники выказали предельную снисходительность. Мистер Ларкинс с партнером дружно посетовали на это – несомненно, временное – невезение и предложили воспользоваться их финансовым содействием. Сдавшись на их великодушные уговоры, я принял из того же горностаевого кошелька еще три гинеи и присоединил к прежнему долгу. Я старался как мог, но играл все так же несчастливо, и оказался неспособен выплатить как последнюю, так и предыдущую ссуду. Джентльмен в кларетовой жилетке воспринял стоически потерю пяти гиней и указал мне адрес на Сент-Олбанз-стрит, куда я могу, если сочту удобным, принести через два дня свой долг.

«Мне и днем с огнем не сыскать нигде пяти гиней», – должен был бы я признаться любезному джентльмену. Однако я боялся, что, высказав сомнение в своей платежеспособности, подведу человека, который мне поверил. Поэтому я сказал, что его предложение вполне приемлемо, вслед за чем он обменялся улыбками с мистером Ларкинсом, который складывал в кошелек свой выигрыш, и с мистером Сторчем – менее словоохотливым джентльменом, моим партнером, понесшим такие же потери, как и я.