Текст книги "Дело Фергюсона"

Он все еще прижимал к груди фотографию. Протер рукавом стекло, а потом повернул к свету, благоговейно ее созерцая. На снимке была блондинка лет двадцати пяти.

Фергюсон бережно поставил фотографию на место, словно икону, точное положение которой на рояле могло решить судьбу его жены. Я посмотрел внимательнее и вспомнил, что видел это лицо на киноафишах и в газетах.

Стандартно безупречное в канонах киноремесла, оно в то же время сохраняло индивидуальность. Это лицо знавало разные беды и улыбалось им. Улыбка казалась чуть-чуть слишком дерзкой для душевного спокойствия, глаза – чуть-чуть слишком знающими. Холли Мэй могла увлекать, но жизнь с ней не обещала быть легкой.

– Хорошая фотография, – сказал Падилья у меня за плечом. – Вы ее когда-нибудь видели?

– Не во плоти.

– Черт! Хорошо, если она жива и здорова. Так я и думал, что с ней что-то случилось, я же говорил вам. Но даже в голову не пришло, что ее увезли насильно.

Фергюсон встал между нами и фотографией. Может быть, он ревновал к нашим взглядам. Почему его грызла ревность к Гейнсу, я мог понять. Он был почти вдвое старше своей жены и внешностью никак ей не пара. Странный брак, каким бы богатым ни был – или ни считался – полковник.

– Я хочу, чтобы вы оба держали язык за зубами. Это абсолютно необходимо. Если дойдет до полиции, ее жизнь окажется в опасности.

– Сволочи, – проворчал Падилья. – Они так и сказали?

– Да. Он сказал, что у них есть возможность следить за любыми действиями полиции. Если я обращусь к властям, они убьют мою жену.

– Но это не слишком надежный способ спасти ее, полковник, – сказал я. – У вас был тяжелый день, и вы несколько утратили ясность мысли. В подобной ситуации вам необходима вся помощь, какой вы только можете заручиться. Доверьтесь местной полиции. Уиллс, начальник уголовного отдела, мой хороший знакомый. Он мог бы связать вас с ФБР...

– Об этом речи быть не может! – перебил меня Фергюсон. – Дайте мне честное слово, что не сообщите в полицию и вообще никому!

– А все-таки вы бы его послушали, – вмешался Падилья. – Он верно сказал, вы порядком нагрузились. Ну и совет-другой вам не помешает.

– Я знаю, что мне делать. И сотня советов фактов не изменит. Я должен сдержать обещание и сделать то, чего они требуют.

– Ну, будем надеяться, Фергюсон, что и они свое сдержат. По-моему, вы совершаете большую ошибку. Но она – ваша жена.

– Вот и не забывайте этого. Вы оба. Не сообщайте в полицию и не ставьте жизнь Холли под угрозу. Ведь у преступников, видимо, есть там сообщник...

– В этом я сомневаюсь.

– Я кое-что знаю про американскую полицию. Вот в КККП[2]2
  Канадская королевская конная полиция.


[Закрыть] я за помощью обратился бы с радостью.

При других обстоятельствах его наивность была бы забавна. Я попытался в последний раз:

– Послушайте меня, Фергюсон! Обсудите это дело с кем-нибудь. Есть у вас адвокат, которому вы доверяете?

– В Калгари есть. Если вы воображаете, будто я вас найму слушать ваши советы, так я не желаю и не намерен...

– Я вовсе не хочу, чтобы вы меня наняли.

– Вот и хорошо, потому что я вас, американских законников, знаю. Имел дело с вашим племенем, когда Холли попробовала порвать со своей поганой студией... – Он умолк и смерил меня хитрым взглядом. – Ну, конечно, если небольшой аванс заткнет вам рот, то пару сотен можете получить.

– Оставьте их себе.

Он угрюмо улыбнулся, словно в атмосфере взаимной злости ему легче дышалось.

– Значит, мы пришли к согласию. Могу я рассчитывать, что вы не злоупотребите доверием, которое я вам оказал?

– Естественно! – Секундой позже я понял, что меня умело провели и поставили в двусмысленное положение.

– А ты, Падилья?

– Можете на меня положиться, полковник.

8

– Сердце у старика твердое, – сказал Падилья в машине.

– Да. Жаль только, что лоб еще тверже. Пожалуй, я свяжусь с полицией, что бы он там ни говорил.

– Ни в коем случае.

– Но почему? Вы же не думаете всерьез, что полиция в сговоре с похитителями?

– Нет, но так нечестно. Дайте ему возможность решать по-своему. Он ведь не дурак. Пусть говорит и ведет себя по-дурацки, но голова у него на плечах есть. Без головы на плечах вы таких денег не гребете.

– Я таких денег не гребу, и точка. А откуда у него деньги?

– Из земли, так он мне сказал. Начал в Альберте, на ранчо, где нашли нефть. На полученные деньги купил другие нефтеносные участки, ну и дальше так. Вроде бы в Канаде ему больше покупать нечего, вот он и перебрался в Калифорнию.

– И купил Холли Мэй?

– По-моему, все было по-другому. Хотите знать мое мнение, так она товаром никогда не была.

– Но стала.

– Да. Жаль, что я ничем помочь не могу.

Подъездная дорога между живыми изгородями уткнулась в шоссе. Падилья свирепо рванул баранку и выехал на него.

– Куда вас отвезти?

– В город, если позволяет время.

– Времени у меня полно. В клуб я уже не вернусь. Пусть Фрэнки моет бокалы и рюмки. Может, я потом вернусь поглядеть, как полковник. Его не стоит на всю ночь бросать одного. А в городе куда?

– Пелли-стрит.

– Что вам там понадобилось? Вас могут и ограбить.

– Уж как-нибудь... А вы эту улицу хорошо знаете?

– Как свои пять пальцев. – И он оглядел эти пальцы в свете приборной доски. – Еще и четырех лет не прошло, как я забрал оттуда мать. Когда отец умер. Четыре года будет двадцать третьего ноября.

– Вы знаете Гэса Донато?

– Знаю. Фрэнки сказал, будто по радио передавали, что Гэса разыскивают по подозрению в убийстве. Старика Бродмена. Вы тоже слышали?

– Это не слух. А вы его хорошо знаете, Тони?

– Не больше, чем хотелось бы. Здороваемся на улице. Его брата Мануэля я знаю лучше. Он у них в семье работник. Мы с Мануэлем год учились в одном классе в школе Святого Сердца, но он пошел работать. Гэс всегда был камнем у него на шее. Он еще в шестнадцать лет угодил в Престон.

– За что?

– Угон автомобилей и разное другое. Он угонял машины, еще когда лбом до баранки не доставал. В Престоне, думается, его обучили штукам похитрее. Он всю жизнь только и делал, что попадал за решетку. Ну а теперь угробил себя по-настоящему.

Падилья говорил с подчеркнутым безразличием и вновь ритуальным жестом опустил стекло, чтобы сплюнуть.

– Вечером я видел его брата и жену. Она утверждает, что он не виновен.

– Жена Гэса?

– Секундина. Так ее называл деверь. Вы ведь ее знаете?

– Знаю. Когда работаешь в разных барах, узнаешь множество людей. Я их наблюдаю, как вы – мух на стенах. Но давайте уточним одно, мистер Гуннарсон, – это не те люди, с какими я поддерживаю знакомство. – Тон его стал официальным. Такой оборот разговора внес в наши отношения скрытую напряженность.

– Я знаю, Тони.

– Так почему вы меня о них расспрашиваете?

– Потому что вы знакомы с Холли Мэй и хотите ей помочь. Между тем, что случилось с ней, и убийством Бродмена, видимо, есть какая-то связь. И, очень возможно, ключ к разгадке у Гэса Донато. А из разговора с его родственниками я вынес впечатление, что он, пожалуй, думает о том, чтобы добровольно явиться в полицию. Если осторожно связаться с ним через брата или жену...

– Не люблю наступать полиции на ноги.

– Я тоже. Но у меня как адвоката есть право попытаться отыскать Донато и уговорить, его сдаться.

– Только прежде нас могут и пришить. На это есть право у всякого. – И все же Падилья был готов помочь мне. – Я знаю, где живет Мануэль.

Береговое шоссе возносилось над магистральным по путепроводу и, изгибаясь влево, выводило на него в северном направлении. Над городом низко нависали подсвеченные неоном тучи, клубясь, точно красный дым.

Магистраль наискось пересекала лабиринт железнодорожных запасных путей, мастерских и складов, сменявшихся жилыми кварталами окраины, где густонаселенные дома и дворы были втиснуты, как живая губка, между шоссе и железной дорогой. Падилья свернул на развязке и проехал под шоссе между бетонными столбами, от которых веяло такой же древностью и заброшенностью, как от арок Колизея. Где-то впереди зверем в джунглях взвыла сирена. Вой перешел в животный стон и замер.

– Черт, до чего же я ненавижу их! – сказал Падилья. – Двадцать лет чуть не каждую ночь – сирена, сирена, сирена. Собственно, я постарался выбраться отсюда в первую очередь из-за них.

Но Мануэль Донато не выбрался и жил в белом дощатом домике, который выделялся среди окружающих. Прямоугольник газона за штакетником был зеленым, ухоженным, и его обрамляла живая изгородь из олеандров, усыпанных белыми цветами. Крыльцо освещал фонарь. Падилья постучал в дверь.

В соседнем дворе припозднившиеся мальчики и девочки еще похихикивали, играя в свои игры за темной Стеной олеандров. Один из мальчиков крикнул:

– Донато дома нету.

– Он еще в городе? – спросил Падилья.

– Вроде бы. – Мальчик подошел к штакетнику. Облаченный во флюоресцирующую рубашку торс, казалось, чудесным образом висел в воздухе сам по себе, но тут я увидел белки его глаз, отражавшие свет. – А вы полиция?

– Мы друзья Мануэля Донато, – ответил Падилья.

– Может, он в участке. Недавно явился легавый, и Мануэль уехал с ним. "Попался на чем-то?

– Надеюсь, что нет, – ответил Падилья.

– Я потому спросил, что он вроде бы плакал.

– И плакал, – сказала девочка из темноты. – Так плакал, что мне его жалко стало.

Дежурный сержант в участке объяснил нам причину этих слез. Гэс, брат Мануэля, лежал в морге. Его застрелил Пайк Гранада.

– Взял да и застрелил? – спросил Падилья.

Дежурный задумчиво посмотрел на него и перевел взгляд на меня.

– Вы представляете семью, мистер Гуннарсон? Я пропустил вопрос мимо ушей.

– Когда это случилось?

– Около часа назад. Передано было не через меня, – сообщил он с сожалением. – Пайк уже сменился. И тут ему сообщили, где прячется Гэс. А он молодой и горячий.

– Кто сообщил?

– Спросите у него. Он там в общей комнате составляет предварительный рапорт. Скорее всего, он вам ничего не скажет, но пойдите спросите.

Общая комната была погружена в сумрак; только лампа на столе Гранады отбрасывала круг света. Он бил двумя пальцами по пишущей машинке, но ее стук замер, едва мы вошли. Он поднял голову – с трудом, будто она была вылита из бронзы.

– Насколько я понял, вы застрелили Гэса Донато.

– Так он же схватился за пистолет.

– Жаль, что вы заткнули ему рот. Он мог бы рассказать много полезного.

– Вот и Уиллс то же самое твердил. Совсем мне плешь проел. Так уж вы не продолжайте, мистер Гуннарсон. – Он прищурился на Падилью. – А кто ваш приятель?

– Вы меня знаете, – сказал Падилья. – Я одно время работал в баре «Розариты».

– А-а! Тони. Все еще в городе работаешь?

– В клубе «Предгорья», – произнес Падилья официальным голосом.

Между ними ощущалась какая-то натянутость.

– А где вы отыскали Донато? – спросил я.

– На заброшенном заводе, где прежде делали лед. У путей. Очень подходящее место, чтобы прятаться вместе с «пикапом». Вот я и вычислил, что он там.

– С удивительной точностью.

– Ну, мне немножко помогли. Птичка мне спела, что «пикап» видели. А я сам живу там. Порыскал немного и поймал его, когда он выгружал барахло из машины.

– Какое барахло?

– Награбленное. Камеры, меха, платья. Бродмен, видимо, хранил их у себя в подвале. Гэс его из-за них и прикончил.

– А вы прикончили Донато.

– Выбор был – я или он. (В свете лампы под зеленым абажуром лицо Гранады приняло зеленоватый оттенок, глаза стали золотыми.) А вас вроде больше бы устроило, чтобы это был я. Мне медали не нужны, но я в одиночку вышел против убийцы-профессионала, когда мне положено было отдыхать.

– Его жена утверждает, что он не убийца.

– Еще бы! Она утверждала, что он ни в чем не виноват, всякий раз, когда его арестовывали, – раз пять, если не все шесть. Он никогда ничего дурного не делал, начиная с торговли наркотиками в школьном дворе и кончая вооруженным грабежом. А теперь вот он и не убивал никого.

– Не убивал и сам убит.

Гранада вздернул голову, и глаза его блеснули, как два золотых.

– Неужто вы ей верите, черт подери? Она за это время совсем изовралась.

– Кому же и знать, как не вам, – вставил Падилья.

Гранада медленно поднялся – три фута с лишним в плечах, обтянутых полотняной курткой, и выпрямился во весь свой почти семифутовый рост. Он наклонился и обеими руками ухватил край стола, словно намереваясь поднять его над головой и швырнуть в нас.

– Что это, собственно, значит? Я со многими гулял, пока не понял свою дурость и не взялся за ум.

– Но застрелили вы только ее мужа, – сказал Падилья. – Она и есть та птичка?

Гранада произнес кротко:

– Мать меня предупреждала, что таких вечеров мне не обобраться. Я жизнью рискую, чтобы взять убийцу, и что дальше? Лейтенант меня мордует, с улицы заходят всякие и делают из меня петрушку...

– Сейчас принесу полотенце, поплачьте хорошенько, – сказал Падилья.

Гранада назвал его нехорошим словом и поднял кулак. В коридоре послышались бегущие шаги и плач. В дверях с воплем возникла женщина. Гранада взглянул на стенные шкафы, точно ища, где бы укрыться.

– Кто ее впустил, черт дери!

Секундина Донато кинулась к нему, рыдая и спотыкаясь. Один чулок спустился и болтался на лодыжке.

– Убийца! Я знала, что ты его убьешь! Я его предупреждала. А теперь тебя предупреждаю. Берегись меня!

Гранада уже берегся – старательно держался так, чтобы их разделял стол.

– Успокойся, Секси! Ты угрожаешь полицейскому при исполнении служебных обязанностей. Я обязан тебя арестовать.

– Арестуй меня! Убей! Положи в морг рядом с Гэсом!

Она обрушила на Гранаду поток испанских слов, разорвала платье на груди и принялась царапать кожу ногтями с остатками карминного лака.

– Не надо, – сказал растерянно Гранада. – Перестань! Ты же только себе хуже делаешь.

Он обошел стол и схватил ее за запястья. Она впилась зубами ему в руку. Гранада отшвырнул ее, она с треском ударилась спиной о дверцу шкафа и села на пол.

Гранада посмотрел на свою прокушенную руку – ту, которой стрелял. Указательный палец, нажимавший на спусковой крючок, заливала кровь. Зажав рану другой рукой, он пошел в умывальную.

Падилья нагнулся над женщиной.

– Встань, Секундина. Давай я отвезу тебя домой, пока ты еще чего-нибудь не натворила.

Она накинула юбку себе на голову.

– Во всяком случае, птичка Гранады – не она.

– Не знаю, мистер Гуннарсон. Женщины способны делать одно, а думать совсем другое.

– Но не на этот раз. Тони, не попадайтесь на психологический крючок. А что она говорила Гранаде по-испански?

Он смерил меня холодным взглядом.

– Я испанский сильно подзабыл. Дома мы говорим только на американском. А она и вообще болтает только на Bracero[3]3
  Мексиканский диалект (исп.)


[Закрыть]. Ее отец сюда тайком из Мексики пробрался.

– Ну ладно, Тони. Не валяйте дурака.

Он смущался ее присутствия и, поманив меня в дальний угол, забарабанил, точно школьник, отвечающий урок:

– Она сказала, что Гэс был очень красивый, куда красивей Гранады даже теперь, когда... даже мертвый. Сказала, что Гэс и мертвый ей дороже живого Гранады. Сказала, что Гэс не убивал Бродмена и ничего у него не крал. А взял у Бродмена только свое, и Богоматерь последит, чтобы Гэс получил на небесах все, что ему положено. Сказала, что ждет не дождется того дня, когда вместе с Гэсом полюбуется с небес, как Гранада поджаривается в аду, и они по очереди будут в него плевать. – Смущение Падильи достигло предела. – Они всегда так говорят, когда разволнуются.

Вернулся Гранада и застонал, увидев, что Секундина сидит на полу, укрыв голову и обнажив белые бедра. Он ткнул в нее забинтованным пальцем.

– Уберите ее, не то она у меня насидится.

Мне не удалось ее уговорить – я ведь адвокат, а значит, хитрее полицейских и вероломнее врачей. Падилья вежливо отодвинул меня, поднял ее на ноги, убедил не падать снова, улещивая и подталкивая, вывел в коридор, и она покорно пошла с ним сквозь строй закрытых дверей справа и слева.

– Что случилось? – спросил дежурный сержант.

– Она укусила Гранаду.

– Да неужто?

9

Дверь нашей квартиры открывается прямо в гостиную. Свернувшись в клубочек, Салли спала в углу дивана. На ней был стеганый халат – мой подарок на ее двадцатитрехлетие. В тусклом свете прикрученной лампы ее расчесанные щеткой волосы сияли, как золото.

Я стоял и смотрел на нее. Она пошевелилась во сне и причмокнула губами – как младенец, подумал я. Если бы не грушевидный живот и налитые груди, распиравшие халат, она сошла бы за двенадцатилетнюю девочку. Но мысль, что ей вдвое больше, меня ничуть не огорчила.

На цыпочках пробравшись в кухню, я зажег свет над плитой и заглянул в духовку. Газ был выключен, но дверца была еще теплой. Мой ужин стоял за ней в прозрачной кастрюле. Я поставил кастрюлю на край мойки и принялся за еду, не садясь. Фарфоровые часы глядели на меня со стены сверху вниз, укоризненно показывая двадцать минут первого.

Я услышал, как Салли в тапочках идет через гостиную.

– А, ты все-таки соизволил вернуться домой! – сказала она с порога.

– Погоди! Приговоренный к смерти имеет право в последний раз поесть перед казнью. Ну, пожалуй, не совсем юридическое право, однако традиционно за ним признаваемое. – Я сунул в рот еще кусок барашка и, начав жевать, улыбнулся ей.

Она не улыбнулась в ответ.

– Так тебе и надо, если подавишься!

– Да что ты! Редкая вкуснятина.

– Ты врун, Билл Гуннарсон. Мясо совсем пересохло. Я же слышу, как ты хрустишь, будто собака костью. А я-то так старалась с этим ужином. Честное слово, просто плакать хочется. И не плачу я только тебе назло.

– Мне очень грустно. Но все равно, необыкновенная вкуснятина. Съешь кусочек.

– Я вообще есть не способна, – произнесла она холодно. – Но не беспокойся. Я поужинала. Ждала чуть не до половины десятого. А потом не выдержала и поела одна. Пока ты там шлялся.

– Шлялся не совсем то слово.

– Найди лучше.

– Старался и надрывался. Гонялся за лишним долларом. Создавал себе блестящую репутацию.

– Пожалуйста, не пытайся острить. Смешон ты не больше костыля.

Это меня задело, и я ответил, что при столь блистательных уподоблениях ее остроумия с лихвой хватит на нас обоих. Костыль! Не разрешит ли она мне процитировать это друзьям?

Глаза у нее стали блестящими и матовыми, как циферблат фарфоровых часов на стене.

– Может быть, я не могу соперничать с киноактрисами. Я отяжелела, растолстела, стала физически отталкивающей. Неудивительно, что ты где-то шлялся, а меня бросил в беде.

– Ты не толстая и не отталкивающая. А я не шлялся. В жизни не был знаком ни с единой киноактрисой. И в беде тебя не бросал.

– А что же, по-твоему, беда? Ты ведь даже не позвонил!

– Знаю. Я несколько раз пытался, но все время что-то мешало.

– Что?

– Ну, там, люди и еще всякое, – ответил я неопределенно.

– Какие люди? С кем ты был?

– Погоди минутку, Салли. Мы ведь таких вопросов не задаем. Помнишь?

– Я всегда тебе говорю, где я была, и с кем, и вообще все.

– Если бы я тебе говорил все, то был бы паршивым адвокатом.

– Тебе не удастся всякий раз прикрываться своей профессией.

– Прикрываться?

– Вместо того чтобы прямо признать, что муж ты никакой, – сказала она назидательно. – Когда мужчина старательно избегает возвращаться домой, нетрудно понять, что это означает. Внутренне ты не женат – ты вечный холостяк. Ты не хочешь брать на себя ответственность за жену и семью. Неудивительно, что ты зафиксировался на своих клиентах. Необременительные отношения, деятельность, которая льстит твоему «эго», не накладывая никаких обязательств на твое внутреннее "я".

– О-го-го! – сказал я. – Что ты читала?

– Я вполне способна сама проанализировать свой брак и прийти к неизбежным выводам. Этот брак висит на волоске, Билл.

– Ты серьезно?

– В жизни не была серьезней. Знаешь, что ты такое, Билл Гуннарсон? Ты всего-навсего профессия, которая ходит, как человек. Когда я попыталась рассказать тебе по телефону, как доктор Тренч сказал, что я в прекрасной форме, ты все мимо ушей пропустил. Тебе даже Билл Гуннарсон-младший ни чуточки не дорог.

– Он мне очень дорог.

– Может быть, ты так думаешь, но ты ошибаешься. Тратишь дни и недели напролет, спасая преступников от тюрьмы, где им самое место. Но когда я тебе говорю, что Биллу Гуннарсону-младшему нужна своя комната, ты отделываешься от меня пустыми обещаниями.

– Не пустыми! Я сказал, что мы подыщем дом побольше, и подыщем!

– Когда? Когда ты позаботишься о всех убийцах и всех грабителях? Когда Билл Гуннарсон-младший будет стариком с длинной седой бородой?

– Черт побери, Салли! Он же еще даже не родился.

– Как ты смеешь посылать меня к черту!

Она оглядела свою кухню, точно прощаясь с ней навсегда. Ее взгляд скользнул по моим волосам, стальным гребнем расчесав их. Она величественно повернулась и вышла. Стукнувшись бедром о косяк.

Я не знал, смеяться мне или плакать. Торопливо доел ужин, однако тщательно его разжевывая. Прекрасный предлог, чтобы поскрипеть зубами.

Десять минут спустя, приняв горячий душ, но без холодного, я забрался в кровать. Салли лежала лицом к стене. Я подсунул руку под мягкую складку у нее на талии. Она притворилась мертвой.

Я продвинул руку подальше. Кожа у нее была нежная, как сливки.

– Прости! Конечно, я должен был тебе позвонить. Но меня это дело прямо-таки засосало.

– Сразу понятно, что за дело, – ответила она через некоторое время. – Я очень беспокоилась. Прочла об убийстве в газете. И подумала, что для успокоения почитаю книгу, которую мне мама прислала, – о том, как быть счастливыми в браке. Ну, и одна глава меня очень расстроила.

– О вечных холостяках? Она хмыкнула.

– Но ты же не вечный холостяк, Билл? Тебе нравится быть женатым на мне и все прочее?

– И все прочее.

Она повернулась ко мне, но не совсем.

– Конечно, последнее время всего прочего было не очень.

– Я могу и подождать.

– И тебя это не угнетает? В книге говорится, что для мужчин это тяжелое время, потому что они страстные. Для тебя это тяжелое время?

– Это чудесное время! – Я провел ладонью по ее животу. Даже в темноте она вся светилась.

– Ой! – сказала она.

– Почему «ой»?

– Вот, потрогай.

Она передвинула мою ладонь, и я почувствовал, как он брыкается. Конечно, с тем же успехом могла родиться не он, а она, однако удары, которые ощущала моя ладонь, были явно мужскими.

Дыхание Салли стало спокойным и размеренным. Я повернулся на бок, намереваясь тоже уснуть. Зазвонил телефон, точно сигнал тревоги, включенный моим движением. Я одним прыжком очутился на полу и на цыпочках добрался до проклятой штуки, прежде чем она снова затрезвонила. Приглушенный голос произнес:

– Гуннарсон? Уильям Гуннарсон, защитник?

– Да. Я адвокат.

– И хотите им остаться?

– Не понял?

Но я прекрасно понял. В словах крылась опасность, оттененная мягкой угрозой в голосе. Тот, кто звонил Фергюсону, решил я, но полной уверенности у меня не было. Голос был смазанный, точно человек на том конце провода говорил сквозь маску.

– Ты же хочешь, жить, Гуннарсон, верно?

– Кто говорит?

– Доброжелатель. – Он хихикнул. – Так если хочешь жить, брось дело, которое ведешь. Все целиком.

– Идите к черту!

– Лучше подумай. Я слышал, у тебя есть жена, и я слышал, что она беременна. Ты ведь не хочешь, чтобы она неудачно шлепнулась или еще что-нибудь? А потому забудь про Холли Мэй и ее дружков. Усекли, мистер Гуннарсон?

Я промолчал. Гнев жег мне мозг, как кусок льда. Я бросил трубку на рычаг, тотчас пожалел об этом и снова схватил ее. Но в ней раздался только длинный гудок, голос идиотичной пустоты. Я опять положил трубку на рычаг, на сей раз осторожнее.

Но в спальне уже вспыхнул свет, и в дверях стояла Салли.

– Билл, кто это?

Я попытался вспомнить, что именно я сказал. Слишком много, чтобы сейчас сослаться на чей-то ошибочный звонок.

– Какой-то пьяный. Хочет с кем-то свести счеты.

– С тобой?

– Нет, не со мной. Со всем миром.

– Ты послал его к черту.

– И ты послала бы, если бы слышала, что он плел.

– Но он тебя расстроил, Уильям?

– Не люблю, когда меня будят психи.

– Что он сказал?

– Повторению не поддается. Чушь.

Она приняла мое объяснение, во всяком случае пока. Мы вернулись в постель, и Салли тут же снова уснула. А я долго лежал рядом с ней, стараясь дышать ровно и спокойно.

Мы прожили вместе почти три года, однако только сейчас я вполне осознал, как она мне дорога. Но моя решимость исполнить свой долг и довести дело до конца только укрепилась.

Когда я все-таки заснул, в окне уже голубел рассвет. В семь меня разбудил радиоприемник Перри. Как почти всегда. Перри, супруги-педагоги, стремясь к совершенству, жили по расписанию. Утро они начинали с зарядки.

Некоторое время я ворочался на своей половине постели, стараясь отключиться от голоса диктора, орущего за стеной. В конце концов я встал, и мое лицо стянула серая паутина бессонницы. Салли продолжала спать как сурок.

Раз уж она отсыпалась за двоих, я тихонько оделся и отправился завтракать в город, купив по дороге утреннюю газету. На первой странице была фотография Донато – скорченная фигура под простыней, позволявшей увидеть только копну черных индейских волос.

Ожидая яичницу с грудинкой, я прочитал заметку рядом с фото. Гранаду хвалили за мужество и меткость, а главное – за то, что он раскрыл механику серии краж со взломом. Заметка намекала, что Донато действовал не один, но из членов банды никто больше назван не был. Даже Гейнс. Я решил, что Уиллс темнит и убедил местную газету подыграть ему.

Официантка поставила на столик мой завтрак. Яичница смотрела на меня с тарелки круглыми желтыми глазами. Поджаренный хлеб отдавал порохом. Я поймал себя на том, что напрягаюсь на стуле, как приговоренный к смерти в ожидании, когда палач включит рубильник.

Не потому что я полностью примыслил себя к Донато – не уверен, что полное примысливание вообще возможно. Но ведь я по неясной причине утаивал от полиции важную информацию, хотя тот, чью просьбу я выполнял, даже не был моим клиентом.

Конечно же, все, что Фергюсон говорил и думал о своей жене, – пьяный бред. Или с самого начала было рекламным трюком. Киноактрис в Буэнависте не похищают. Почти все наши преступления совершались в районе у железной дороги: мелкие мошенничества, бессмысленные избиения. Но от неизбежного вывода о связи между убийством Бродмена и делом Фергюсона я уклониться не мог. И всем нутром чувствовал, что полночный звонок не был глупым розыгрышем.

Безобразную яичницу я оставил на тарелке нетронутой и отправился в участок. Уиллса еще не было, но дежурный сержант заверил меня, что поручит патрульным приглядывать за моим домом. Когда я прошел несколько кварталов до моей конторы мимо знакомых фасадов, мне стало легче. В Буэнависте Салли ничто угрожать не может.

Моя контора (два кабинета с общей приемной) помещалась за почтамтом на втором этаже старого оштукатуренного дома горчичного цвета. Посреди дворика, вымощенного поддельными каменными плитами, имелся фонтан – сухая бетонная впадина, где обитал металлический дельфин, давным-давно испустивший свой последний водяной вздох.

Контору и миссис Уэнстайн я делил с другим адвокатом, пожилым человеком, которого звали Барни Милрейс. Он специализировался на налогах и завещаниях. Партнерами мы не были. Я тешил себя мыслью, что пролагаю себе путь наверх. Барни, боюсь, уже шел под уклон. Он был тихим алкоголиком, настолько тихим, что я порой надолго забывал о его существовании.

Зато Белла Уэнстайн ни на секунду не давала мне забыть о ней. Вдова лет сорока с хвостиком, смуглая и волевая, она назначила себя моим личным погонялой. Едва я вошел в приемную, она впилась в меня глазами и сказала, поздравляя:

– Сегодня вы рано, мистер Гуннарсон.

– Потому что всю ночь колобродил. Шлялся и веселился.

– Ну, еще бы! В десять пятнадцать придет миссис Эл Стейбил. По-моему, она опять решила развестись.

– Хорошо, я ее выслушаю. А причину она назвала?

– Нет, в кровавые подробности она не входила. Но, насколько я поняла, Стейбил опять колобродит, шляется и веселится. Сами видите, к чему это ведет. Да, и еще вам звонил какой-то Падилья.

– Давно?

– Несколько минут назад. Он оставил номер. Позвонить ему?

– Да, да, сейчас же. Трубку я возьму в кабинете.

Я закрыл за собой дверь и сел за старинное дубовое бюро с выпуклой крышкой, которое, не постояв за расходами, доставил сюда из пенсильванского городка, где я родился. Его мне завещал отец вместе с небольшой юридической библиотекой, которая занимала почти все полки на стене.

Сидеть за рабочим столом отца... В этом есть странная приятность. Но и что-то гнетущее. Проходит долгое время, прежде чем возникает ощущение, что ты этого достоин. У меня оно как раз начинало возникать. Я снял трубку и услышал голос Падильи:

– Мистер Гуннарсон? Я у полковника Фергюсона. Он меня торопит.

– В чем дело, Тони?

– Объяснять по телефону я не хотел бы. Вы бы не приехали сюда?

– Лучше приезжайте ко мне в контору.

– Я бы рад, но не могу оставить полковника одного. Ему требуется кто-то – утешать его и успокаивать.

– Черта с два, требуется! – рявкнул Фергюсон, и тут же его голос загремел мне прямо в ухо: – Освободите линию!

Я освободил линию и вышел в приемную. Миссис Уэнстайн остановила меня одним из своих сложносочиненных взглядов, объединявших ироническую насмешку, трогательность и отчаяние.

– Вы уходите, мистер Гуннарсон? – произнесла она своим любезным, бешено однотонным голосом.

– Да. Ухожу.

– Но миссис Стейбил будет тут через несколько минут.

Что я ей скажу?

– Скажите, что я приму ее попозже.

– Она обратится к другому адвокату.

– Ну, нет. Стейбил ей не разрешит.