Текст книги "Обрекаю на смерть"

– А, я недопонял. Вы не могли бы показать мне ту ванную? Хотелось бы взглянуть, как все было проделано.

– Я не знаю, как.

– Минуту назад еще знали.

Зинни взяла тайм-аут, чтобы подумать. Это занятие, казалось, давалось ей с трудом. – Я знаю только то, что говорят люди, – произнесла она.

– А кто вам сказал, что Карл толкнул отца под воду?

– Чарли, а уж он-то должен был знать. Он лечил старика.

– Он обследовал сенатора после смерти?

– Да.

– Тогда он должен был знать, что сенатор умер не от сердечного приступа.

– Я вам уже говорила. Его убил Карл.

– И Грантленд это знал?

– Разумеется.

– Вы осознаете то, что сейчас сказали, миссис Холлман? Ваши добрые друзья шериф Остервельт и д-р Грантленд вступили в заговор, чтобы замять убийство.

– Нет! – Она отмахнулась от этой мысли обеими руками. – Я не то хотела сказать.

– А что?

– Я ничего не знаю обо всем этом. Я лгала.

– Но теперь вы говорите правду.

– Вы меня окончательно запутали. Забудьте, что я говорила, а?

– Как я могу забыть?

– Чего вы добиваетесь? Денег? Хотите новую машину?

– Я в некотором роде привязался к старой. Мы с вами поладим лучше, если вы перестанете воображать, что меня можно купить. Это пытались делать профессионально.

Она поднялась, стоя надо мной и глядя сверху вниз со смешанным чувством страха и ненависти. Большим конвульсивным усилием она подавила это чувство. Тем же усилием она переменила тактику и практически изменила свою внешность. Опустила плечи и грудь, выставила вперед живот и приподняла бедро. Даже ее глаза приняли выражение тающего айсберга.

– Мы могли бы поладить и очень даже неплохо.

– Правда?

– Вы же не захотите, чтобы у маленькой старушки появились неприятности. Почему бы нам вместо этого не приготовить шейкер с мартини? А там обсудим?

– Чарли это не понравилось бы. А потом тело вашего мужа еще не остыло в могиле, вспоминаете?

В комнате запахло оранжереей, цветами, землей, и тепличной атмосферой. Я встал, глядя Зинни в глаза. Она положила руки мне на плечи и придвинулась, слегка касаясь меня своим телом. Тело ее искусно поигрывало.

– Ну же. В чем дело? Боитесь? А я нет. И у меня это очень хорошо получается, даже если я давно не практиковалась.

В каком-то смысле я действительно боялся. Она была безжалостно красивой блондинкой, сражавшейся с миром двумя оружиями – деньгами и сексом. Оба эти оружия поранили и ее саму, оставив шрамы. Шрамы были невидимы, но я чувствовал рубцы. Я не хотел от нее ничего.

Она взорвалась от моей неуступчивости, шипя, словно разъяренная кошка, и бросилась через комнату к одному из глубоких окон. Ее пальцы, сведенные в кулак, спазматически затеребили занавеску, словно посылали сигнал машинисту, чтобы тот остановил поезд.

За моей спиной раздался шорох чьих-то шагов. Это была Милдред, маленькая и словно беспризорная, появившаяся в одних чулках без туфель.

– Что тут происходит?

Зинни свирепо глядела на нее из своего угла. Лицо ее стало белым, как мел, за исключением красных губ и зеленых глаз. Зинни со свойственной женщинам быстротой переключилась на свояченицу, выплеснув на нее свою ярость:

– Опять ты за свое! Хватит шпионить за мной. Меня тошнит от твоего шпионства, от сплетен за моей спиной, от того, что ты поливаешь грязью Чарли Грантленда только из-за того, что не смогла заполучить его сама…

– Какие глупости, – тихо возразила Милдред. – Никогда я за тобой не шпионила. А что касается д-ра Грантленда, то мы едва знакомы.

– Да, но ты хотела бы познакомиться поближе, не так ли? Но только знаешь, что он тебе не достанется. Потому-то ты и стараешься уничтожить его, скажешь, нет? Ты наняла этого человека, чтобы уничтожить его.

– Ничего подобного. Ты расстроена, Зинни. Тебе следовало бы прилечь и отдохнуть.

– Ах мне? Чтобы ты смогла продолжить свои махинации без вмешательства со стороны?

Зинни метнулась к Милдред, но я встал между ними.

– Милдред не нанимала меня, – сказал я. – Никаких инструкций она мне не давала. Вы ошибаетесь, миссис Холлман.

– Лжете! – Она закричала на Милдред: – Грязная сплетница, вон из моего дома! Забери своего мужа-маньяка, чтобы духу его здесь не было, или, клянусь Богом, я прикажу его пристрелить. Захвати с собой своего сутенера. Давай-давай, пошли вон, оба.

– С радостью.

Милдред направилась к двери с усталой покорностью, и я вышел вслед за ней. Перемирие, как я и ожидал, продолжалось недолго.

Глава 14

Я ждал Милдред снаружи на веранде. На подъездной дорожке находилось еще несколько автомобилей. Одним из них был мой «форд» с откидным верхом, посеревший от пыли, но в остальном точно такой же, как и прежде. Он стоял за грузовиком с черной обшивкой, с местным номерным знаком.

Помощник шерифа, которого я раньше не видел, находился на переднем сидении другой окружной машины, крутя настройку включенного радиоприемника. Остальные люди шерифа все еще оставались в оранжерее. За ее полупрозрачными стенами двигались их тени.

– Внимание всех подразделений, – раздался по радио громогласный голос. – Объявляется розыск следующей личности, подозреваемой в убийстве, которое произошло на ранчо Холлмана в долине Буэна Виста приблизительно час назад: Карл Холлман, белый, мужского пола, двадцать четыре года, рост шесть футов три дюйма, вес двести фунтов, волосы светлые, глаза голубые, цвет лица бледный, одет в синие хлопчатобумажные брюки и рубашку. Подозреваемый может иметь при себе оружие и считается опасным. Когда его видели в последний раз, он передвигался пешком.

Вышла Милдред, подтянутая, со свежей косметикой на лице, выглядевшая вполне оживленной, несмотря на глаза, напоминавшие увядшие фиалки. Ее голова слегка качнулась в знак облегчения, когда за спиной захлопнулась входная дверь.

– Куда теперь? – спросил я.

– Домой. На работу возвращаться уже поздно. Да и пора к маме.

– Туда может прийти ваш муж. Вы подумали о такой возможности?

– Естественно. Надеюсь, что он объявится.

– Если он придет, вы дадите мне знать?

Она посмотрела на меня прозрачным холодным взглядом. – Это будет зависеть от обстоятельств.

– Я понимаю, что вы имеете в виду. Возможно, лучше сразу же объяснить, что я на стороне вашего мужа. Мне бы хотелось свидеться с ним до того, как это сделает шериф. Остервельт, кажется, составил определенное мнение об этом деле. Я же нет. Полагаю, что требуется дальнейшее расследование.

– Вы хотите, чтобы я вам заплатила, вы на это намекаете?

– Забудьте об этом на время. Скажем так, мне нравится старомодная идея презумпции невиновности.

Она сделала шажок в мою сторону, и глаза ее оживились. – Вы ведь тоже не верите, что он застрелил Джерри.

– Не хочу обнадеживать вас, не имея достаточных на то оснований. Я составлю свое мнение, когда мы будем располагать новой информацией. Вы слышали выстрелы?

– Да.

– Где вы были в это время. И где находились остальные?

– Насчет остальных не знаю. Я была с Мартой за домом. Девочка как будто почувствовала, что произошло, и мне пришлось долго ее успокаивать. Я не заметила, чем были заняты остальные.

– Остервельт находился в тот момент возле дома?

– Если да, то я его не видела.

– А Карл?

– В последний раз я видела Карла вон в той роще.

– В какую сторону он отправился, когда вы расстались?

– В сторону города, во всяком случае в том направлении.

– Как он вел себя, когда вы с ним говорили?

– Он был расстроен. Я уговаривала его сдаться, но он выглядел испуганным.

– Эмоционально подавленным?

– Трудно сказать. Я видала его и в гораздо более худшем состоянии.

– Вы не уловили никаких признаков того, что он опасен?

– По отношению ко мне – конечно, нет. Такого никогда не было. Он был несколько груб, когда я пыталась удержать его, вот и все.

– С ним часто случались приступы буйства?

– Нет. Я и не говорила, что он вел себя буйно. Просто он не хотел, чтобы его удерживали. Он оттолкнул меня.

– Он не сказал, почему?

– Он сказал что-то о том, что ему надо идти своей дорогой. У меня не хватило времени спросить, что он хочет этим сказать.

– А вы сами-то понимаете, что он имел в виду?

– Нет. – Но глаза ее расширились и потемнели от догадки. – Впрочем, я уверена, что он вовсе не имел в виду убийство своего брата.

– Есть еще один вопрос, который требует ответа, – сказал я. – Мне крайне не хочется задавать его вам сейчас.

Она подняла хрупкие плечи. – Спрашивайте. Если смогу – отвечу.

– Мне сказали, что ваш муж убил своего отца. Умышленно утопил его в ванне. Вы слышали об этом?

– Да, слышала.

– От Карла?

– Не от него, нет.

– А вы верите этому?

Она ответила не сразу. – Не знаю. Это стало известно сразу после того, как Карла госпитализировали – в тот же день. Когда в твою жизнь вклинивается подобная трагедия, не знаешь, чему и верить. Кажется, что мир вокруг тебя рушится. Я еще могла распознавать обломки, но все узоры, ими образованные, были незнакомыми, смыл был уже не тот. И так до сих пор. Ужасно сознаваться в этом, но я не знаю, чему верить. Я жду. Я прождала шесть месяцев, чтобы понять, где мое место в мире, на какую жизнь я могу рассчитывать.

– Вы так и не ответили на мой вопрос.

– Ответила бы, если бы могла. Я попыталась объяснить, почему не могу. Обстоятельства были такие подозрительные и ужасные. – Воспоминания о них, какими бы они ни были, изменили ее выражение лица – оно словно застыло от холода.

– Кто сообщил вам об этом так называемом признании?

– Шериф Остервельт. Тогда я считала, что он лжет по причинам, мне неизвестным. Возможно, я пыталась найти разумное объяснение просто оттого, что не могла смотреть правде в глаза – не знаю.

До того, как она пустилась излагать свои дальнейшие сомнения, я сказал:

– Какие у него могли быть причины лгать вам?

– Могу назвать одну. Не очень скромно об этом говорить, но он уже долгое время интересуется мной. Он всегда околачивался на ранчо, – теоретически, чтобы повидаться с сенатором, но выискивал поводы поговорить со мной. Я знала, чего он добивается, он такой же тонкий стратег, как старая свинья. В тот день, когда мы отвезли Карла в лечебницу, Остервельт очень недвусмысленно заявил об этом, и очень грязно. – Она на секунду закрыла глаза. На веках и висках у нее выступила легкая испарина. – Так мерзко, что боюсь, не смогу об этом рассказать.

– Общую идею я уловил.

Однако она продолжала свой рассказ, войдя в транс воспоминаний, которые, казалось, отрицали время и место: – Он должен был в то утро отвезти Карла на машине в больницу, и я, конечно, хотела поехать с ними. Я хотела быть вместе с Карлом до той самой последней минуты, когда за ним закроются двери. Вы не знаете, что ощущает женщина, когда от нее вот так забирают мужа, возможно, навсегда. Я боялась, что навсегда. В течение всей поездки Карл не сказал ни слова. До этого он целыми днями говорил без остановки – обо всем на свете: о своих планах относительно ранчо, нашей совместной жизни, философии, социальной справедливости, а также о братстве людей. Вдруг все оборвалось. Все. Он сидел в машине между мной и шерифом, неподвижный, словно мертвец.

Он даже не поцеловал меня на прощание у двери приемного отделения. Я никогда не забуду, что он сделал вместо этого. Возле ступенек росло маленькое дерево. Карл сорвал листочек, зажал его в руке и взял с собой в больницу.

Я не стала заходить туда. Не могла заставить себя в тот день, хотя потом часто бывала там. Я ждала снаружи, в машине шерифа. Помнится, я не могла отвязаться от мысли, что это – предел, что со мной никогда уже не произойдет ничего худшего. Я ошибалась.

На обратной дороге Остервельт повел себя так, словно я ему принадлежала. Я его ничем не поощряла, ни тогда, ни когда-либо раньше. В общем, я высказала ему все, что о нем думаю.

Тогда он стал невыносим. Он сказал мне, чтобы я думала, о чем говорю. Что Карл сознался в убийстве отца, и он, Остервельт, единственный, кто об этом знает. Он не станет болтать, если я буду добра с ним. В противном случае не миновать судебного процесса, так он сказал. Даже если Карла оправдают, дело получит такую огласку, от которой люди не в состоянии оправиться. – Ее голос в отчаянии понизился. – Огласку, подобную той, которую мы должны пережить теперь.

Милдред оглянулась, обозревая зеленый ландшафт, словно это была пустыня.

– Я не поддалась. Но я боялась отказать ему со всей решительностью, которую он заслуживал. Я отделалась от него неопределенным обещанием, что когда-нибудь в будущем мы сможем прийти к соглашению. Разумеется, обещание я не сдержала и никогда не сдержу. – Она произнесла эти слова вполне спокойно, однако плечи ее задрожали. Краешек уха, который я разглядел между шелковистыми прядками волос, покраснел либо от стыда, либо от гнева. – Этот мерзкий старик не простил мне. Последние шесть месяцев я прожила в страхе, что он возбудит дело против Карла – вытащит его и привлечет к суду.

– И тем не менее, он этого не сделал, – сказал я, – значит, признание Карла было ложным. Скажите-ка мне вот что – могло ли это произойти так, как утверждает Остервельт? Я хочу спросить, у вашего мужа была такая возможность?

– Боюсь, что да. После ссоры с отцом он большую часть ночи бродил по дому. Я не могла заставить его прилечь.

– Вы спрашивали его об этом потом?

– В больнице? Нет, не спрашивала. Меня предупредили, чтобы я не заговаривала на опасные темы. Да и сама я была рада не ворошить прошлого. Если это было правдой, то я чувствовала, что лучше не знать, чем знать. Существуют границы знания, переступив которые человек может сломаться.

Она содрогнулась от холодка воспоминаний.

Неожиданно входная дверь оранжереи распахнулась. Спиной вперед вышел Кармайкл, наклонившийся над ручками прикрытых носилок. Под покрывалом угадывались очертания мертвого тела. С другого края носилки поддерживал заместитель следователя. Они неуклюже двинулись по вымощенной плитами дорожке к черному крытому грузовику. На фоне бескрайней долины и гор, возвышающихся на солнце, словно памятники, те двое, что несли носилки, и тот, кто на них лежал, казались в равной мере маленькими и случайными. Живые задвинули мертвого в грузовик и захлопнули двойные двери. От их стука Милдред подскочила.

– У меня пошаливают нервы, мне бы лучше уехать отсюда. Не следовало начинать… этот разговор. Вы – единственный человек, которому я рассказала.

– Со мной безопасно.

– Спасибо. То есть, спасибо за все. Вы – единственный, кто дал мне луч надежды.

Она подняла в знак прощания руку и стала спускаться по ступеням на солнечный свет, позолотивший ее голову. Можно было легко понять страсть стареющего Остервельта. И дело не только в том, что она молодая и хорошенькая и с округлостями там, где им положено быть. В ней было нечто более волнующее, нежели женственность: напряженная печальная невинность серьезного ребенка и одиночество, от которого она казалась более ранимой.

Я проводил «бьюик» взглядом, пока он не скрылся из вида, и поймал себя на внезапной мысли, от которой меня бросило в жар. Муж Милдред вовсе не вечен. Его шансы дожить до конца дня были примерно равные. Если ее мужу не удастся уцелеть, то Милдред понадобится человек, чтобы заботиться о ней.

Мысленно я ударил себя в зубы. Подобные рассуждения ставили меня на одну ногу с Остервельтом. Из-за чего я еще больше разозлился на Остервельта.

Глава 15

Заместитель следователя зажег сигару и, прислонившись к борту крытого грузовика, задымил ею. Я приблизился и осмотрел свою машину. Все было на месте. Даже ключ зажигания. На спидометре, насколько я мог судить, набежал километраж, примерно равный расстоянию от больницы до Пуриссимы и оттуда до ранчо.

– Хороший день, – сказал заместитель следователя.

– Неплохой.

– Жаль, что м-р Холлман уже не сможет им насладиться. Судя по беглому осмотру, он был в хорошей форме. Интересно, что поведают его органы.

– Не считаете же вы, что он умер от естественных причин.

– Нет, конечно. Это всего-навсего маленькая игра, в которую я играю сам с собой для поддержания интереса. – Он усмехнулся, и солнце заиграло на его очках с холодным весельем. – Не каждому врачу удается взглянуть на своих пациентов изнутри.

– Вы – следователь, не так ли?

– Заместитель следователя. Следователь – Остервельт, он сидит на двух стульях. Кстати, я тоже. Я по совместительству являюсь патологоанатомом в больнице в Пуриссиме. Моя фамилия Лоусон.

– Арчер. – Мы пожали друг другу руки.

– Вы случаем не из лос-анджелесской газеты? Я только что закончил беседу с газетчиком.

– Я – частный детектив, нанятый членом семьи. Меня интересуют полученные вами сведения.

– Пока никаких сведений нет. Все, что я знаю – это то, что в трупе сидят две пули, поскольку они вошли и не вышли. Я извлеку их на вскрытии.

– Когда?

– Сегодня вечером. Остервельт хочет, чтобы я поспешил. Я должен закруглиться к полуночи, может, получится и раньше.

– Что будет с пулями после того, как вы их извлечете?

– Передам их шерифскому баллистику.

– Он хорошо разбирается в этом?

– О да, Дэркин прекрасный специалист. Если дело осложнится, мы отправим пули на экспертизу в полицейскую лабораторию в Лос-Анджелесе или в Сакраменто. Однако это не тот случай, когда медицинское свидетельство много значит. Нам хорошо известно, кто это сделал. И когда его поймают, будет не трудно заставить его заговорить. Остервельт, может, вообще не захочет суетиться из-за пуль. Он весьма беспечный малый. Не мудрено, когда проработаешь в этой должности двадцать пять или тридцать лет.

– Давно вы с ним работаете?

– Четыре-пять лет. Пять. – Он добавил, словно оправдываясь: – В Пуриссиме живется хорошо. Жена ни за что не уедет отсюда. Кто может винить ее?

– Только не я. Я и сам готов поселиться здесь.

– Поговорите с Остервельтом, почему бы и нет. У него не хватает людей – всегда ищет. Вы имеете опыт работы в полиции?

– Имел, до недавнего времени. Устал жить на жалование полицейского. Помимо прочих вещей.

– Объяснения всегда найдутся.

Не зная, с каким умыслом он мне это сказал, я посмотрел ему в глаза. Он также посмотрел на меня испытующе. Я ответил:

– Это была одна из причин, от которых я устал. Но вряд ли у вас здесь дело обстоит лучше.

– Лучше, чем вам кажется, брат, лучше, чем вам кажется. Однако не будем об этом. – Он откусил кончик сигары и выплюнул его на гравий. – Значит, говорите, что работаете на семью Холлманов?

Я кивнул.

– Когда-нибудь раньше бывали в Пуриссиме?

– Да, правда, давно.

Он посмотрел на меня с любопытством. – Вы не из тех ли детективов, которых сенатор пригласил, когда утонула его жена?

– Нет.

– Я спросил просто так. С одним из них мне довелось провести несколько часов – расторопный старый бульдог по фамилии Скотт. Вы случаем не знакомы с ним? Он из Лос-Анджелеса. Гленн Скотт?

– Скотта я знаю. Он один из лучших мастеров своего дела. Во всяком случае, был им, пока не вышел на пенсию.

– И я точно так же считаю. Он знал о патологии больше, чем некоторые студенты медицинского отделения. У нас с ним произошел чрезвычайно интересный разговор.

– О чем?

– Об утопленниках и причинах их смерти, в частности, асфиксии и так далее, – ответил он, воодушевляясь. – К счастью, я произвел тщательное вскрытие. Я смог установить, что она утонула; в бронхах обнаружился песок и частички водорослей, а в легких – характерная соленая жидкость.

– Никаких сомнений не возникало, так?

– После завершения вскрытия – уже нет. Скотт был совершенно удовлетворен. Конечно, я не мог полностью исключить вероятность убийства, но положительных показаний не было. Ушибы же почти наверняка были нанесены после смерти.

– Ушибы? – переспросил я вкрадчиво, надеясь получить дополнительную информацию.

– Да, ушибы на спине и на голове. Они, как правило, образуются на теле во время прибоя. Берег-то скалистый. Мне доводилось видеть трупы, которые были абсолютно истерзаны, бедняги. Во всяком случае, миссис Холлман обнаружили до того, как это с ней произошло. Но и она выглядела уже скверно. В газетах следовало бы напечатать парочку моих фотоснимков. Тогда число самоубийц, выбравших этот способ распрощаться с жизнью, поубавилось бы. По крайней мере, часть женщин, возможно, подумала бы, а ведь большинство из них – женщины.

– И миссис Холлман решилась именно на это – войти в воду?

– Вероятно. Либо же она бросилась с пирса. Разумеется, нельзя исключать того обстоятельства, что она могла упасть, отсюда и ушибы. Суд присяжных объявил это несчастным случаем, но главным образом из-за того, чтобы пощадить чувства семьи. Пожилые женщины обычно ведь не ходят по ночам к океану и случайно не падают в воду.

– Но они же обычно и не кончают жизнь самоубийством.

– Тоже верно, только миссис Холлман вряд ли можно назвать обычным случаем. Скотт переговорил с ее лечащим врачом после того, как это произошло, и он сказал, что у нее были эмоциональные нарушения. Нынче не в моде говорить о наследственном помешательстве, но нельзя не заметить определенных семейных совпадений. Как, например, в семье Холлманов. Ведь не случайно женщина, подверженная депрессии, имеет сына с маниакально-депрессивным психозом.

– У матери были синие гены, а?

– Угу.

– И кто был ее лечащим врачом?

– Городской врач по фамилии Грантленд.

– Я слегка знаком с ним, – сказал я. – Сегодня он приезжал сюда. Он производит впечатление порядочного человека.

– Ага. – В свете врачебного кодекса, который не позволяет докторам критиковать коллег, односложный ответ прозвучал весьма красноречиво.

– Вы так не считаете?

– Черт, не мне строить догадки о другом враче. Я не из тех медицинских светил, которые имеют большой доход и обладают манерами сиделок. Я всего-навсего лабораторная крыса. Правда, признаюсь, тогда я думал, что ему следовало бы направить миссис Холлман к психиатру. Это могло бы спасти ей жизнь. Кому как не ему было знать, что у нее склонность к самоубийству.

– А вам откуда это известно?

– Он сам рассказал Скотту. До тех пор Скотт считал, что могло иметь место убийство, несмотря на медицинское заключение – ну, в общем, случай укладывался в типичные рамки.

– А когда она попыталась застрелиться?

– Кажется, за неделю или две до того, как утопилась. – Лоусон заметно напрягся, словно сознавая, что говорил очень вольно. – Поймите меня правильно, я не обвиняю Грантленда в халатности или в чем-либо подобном. Врач должен полагаться на собственные суждения. Лично я растерялся бы, доведись мне иметь дело с одним из этих…

Он заметил, что я не слушаю, и впился в мое лицо с профессиональной участливостью. – В чем дело, приятель? У вас спазмы?

– Да нет, все в порядке. – Во всяком случае, мне не хотелось облекать в слова то, что меня тревожило и что отнюдь не было в порядке. А тревожила меня семья Холлманов: отец и мать умерли при подозрительных обстоятельствах, один сын застрелен, другой в розыске. И в каждой кульминационной точке всплывало имя Грантленда. Я сказал:

– Вам известно, что стало с пистолетом?

– Каким пистолетом?

– Из которого она пыталась застрелиться.

– Боюсь, что не знаю. Может, Грантленд знает.

– Может быть.

Лоусон стряхнул пальцем наросший пепел с сигары, упавший беззвучно на гравий между нами. Он раскурил сигару, зажженный конец которой по цвету походил на розовую лососину, и выпустил в воздух облако дыма. Дым лениво поднялся вверх, почти вертикально в неподвижном воздухе, и поплыл над моей головой в сторону дома.

– Или Остервельт, – сказал он. – Интересно, почему он задерживается. Полагаю, он старается произвести впечатление на Славкина.

– Славкина?

– Репортера полицейской хроники из газеты в Пуриссиме. Он разговаривал с Остервельтом в оранжерее. Остервельт любит поболтать.

И не один Остервельт, подумалось мне. За пятнадцать или двадцать минут, выкурив треть сигары, Лоусон выдал мне больше информации, чем я мог переварить.

– Говоря о причинах смерти, – сказал я, – вскрытие сенатора Холлмана производили вы?

– Никакого вскрытия не было, – ответил он.

– Вы хотите сказать, что распоряжение о вскрытии не отдавали?

– Верно, вопроса о причине смерти и не вставало. У старика было больное сердце. Он находился под наблюдением врача практически каждый день.

– Опять Грантленд?

– Да. Это было его мнение, что сенатор умер от сердечного приступа, и я не видел причины для сомнения. И Остервельт тоже.

– Значит, признаков того, что он утонул, не было?

– Утонул? – Он испытующе взглянул на меня. – Вы думаете о его жене, ведь так?

Удивление доктора выглядело неподдельным, и у меня не было оснований сомневаться в его честности. Он был одет в заношенный до блеска костюм и потрепанную рубашку, как человек, который живет на одну зарплату.

– У меня шарики за ролики заехали, – сказал я.

– Не мудрено. Он действительно умер в ванне. Но не утонул.

– Вы осматривали тело?

– В этом не было необходимости.

– Кто сказал, что не было необходимости?

– Семья, семейный врач, шериф Остервельт, – все, имевшие отношение к происшедшему. Я говорю об этом сейчас, – добавил он с некоторым подъемом.

– А что стало с телом?

– Семья распорядилась, чтобы его кремировали. – Он на секунду задумался над сказанным – глаза за очками приобрели отрешенное выражение. – Послушайте, если вы полагаете, что здесь нечестная игра, то вы абсолютно неправы. Он умер в результате сердечного приступа в запертой ванной. Пришлось потрудиться, чтобы попасть внутрь. – Затем, возможно, чтобы рассеять собственные подозрения, произнес: – Я покажу вам, где это случилось, если желаете.

– Желаю.

Лоусон потушил сигару о подошву ботинка и положил вонючий окурок в боковой карман. После чего повел меня через дом в большую спальню, находившуюся в задней части строения. Комната с ее закрытыми ставнями и чехлами на кровати и прочей мебели имела такой вид, словно ее населяли призраки.

Мы вошли в примыкающую ванную. В ней находилась ванна длиной в шесть футов, стоявшая на чугунных ногах. Лоусон включил верхнее освещение.

– Бедный старик лежал в ней, – сказал он. – Пришлось взломать окно, чтобы к нему добраться. – Он показал на единственное окно, находившееся высоко над ванной.

– И кто взломал окно?

– Семья. Полагаю, что оба его сына. Тело пролежало в ванной большую часть ночи.

Я обследовал дверь. Она была толстой и сделана из дуба. Замок в ней оказался старомодным, закрывающимся на ключ. Ключ находился в замочной скважине.

Я повернул его вперед и назад несколько раз, затем вынул и осмотрел. Тяжелый тусклый ключ ничего особенного мне не поведал. Либо Лоусона неправильно информировали, либо сенатор умер в одиночестве. Либо же я оказался перед тайной запертой комнаты, в духе других загадок дома.

Я попробовал открыть дверь отмычкой, и после короткой возни она сработала. Я повернулся к Лоусону. – Ключ был в замке, когда обнаружили тело?

– Не могу сказать точно. Меня здесь не было. Может, Остервельт сумеет вам ответить.