Текст книги "Трое в одном доме не считая портвейна"

– А что же дальше? – хором спросили мы, на что она ответила, что дальше ей надо два-три часа для работы в хранилище, куда нам, естественно, дорога категорически запрещена. Особенно после конфликта пред светлыми очами заведующей, распития в стенах библиотеки шампанского, пустая бутылка от которого в самый неподходящий момент конфликта выкатилась из-под стола на радость удивленной публики, и прочих гнусностях (многозначительный взгляд на Поросьяна) о которых она умолчит. Так что нам самым бессовестным образом предложили подойти ближе к вечеру или даже завтра.

Поросьян встал, для начала поблагодарил всех и за все, найдя самые добрые и теплые слова, а затем плавно перешел к основной части… Его речь потекла ровно и доброжелательно: она напоминала легкое журчание ручейка, в ней было место и самой Таньке, и библиотеке, и замечательной организации к которой она относилась. Он выразил восхищение высокому профессионализму Татьяны, оценил величие собранных в этих стенах книг, как кладезя мудрости, как хранилища культурного багажа, как связующее звено между великими умами прошлого и нами – живущими ныне. Он говорил и говорил…

В какой-то момент мне показалось, что я теряю ощущение реальности, как давно уже потеряла его Танька – с туманным взглядом и полуоткрытым от восхищения ртом.  Что меня уносит куда-то в прекрасный мир мудрости и знания, но Поросьян не дал расслабиться – продолжая свою удивительную речь, сунул мне пятерку и, не нарушая, если можно так сказать, волшебной музыки звуков, предложил сгонять за шампусиком.

Нет проблем! Нам, татарам, все равно, что пьяных относить, что трезвых подтаскивать. А до магазина сбегать так это, вообще, без проблем, одна нога здесь, другая там, как говорят саперы. Когда я вернулся вопрос был решен для нас положительно – доступ в святая святых библиотеки имелся. Так я впервые попал в настоящее книгохранилище…

Сказать, что оно меня поразило, значит ничего не сказать – это было многоэтажное помещение, без окон, не слишком ярко освещенное, так что уходящие вдаль стеллажи как будто терялись в сумраке бесконечности, таяли и растворялись в ней. А может эти стеллажи сами были символами бесконечности, ее доступным нашему пониманию воплощением?  Книги, книги, книги, одна к одной, такие похожие и такие разные одновременно, сотни и тысячи книг, во много этажей и рядов… Разбавленные редкими поперечными проходами и узкими винтовыми лестницами, пронзающими пол и потолок, проходящими из ниоткуда в никуда… Они, эти лестницы, тоже были символами бесконечности, но миров совсем иных измерений… Ряды книг, исчезающие в темноте, уже за гранью чувственного восприятия, когда не видишь, но знаешь, что есть…

А еще там была очень странная атмосфера – немного душный, но чистый воздух, запах старой бумаги, клея, может быть немного кожи и пыли, короче говоря, запах книг. Да и не в этом даже дело – очень много книг, мало людей, почти совсем нет, никаких окон, толстые каменные стены, полная тишина – это было идеальное место для прозрения и понимания. И оно пришло бы ко мне, будь я здесь совсем один.

Мы забрались в угол, умостились на трех колченогих стульях, выпили шампанское и принялись за дело. Танька выделила нам с Поросьяном по полке для детальной проработки, – там стояли всевозможные издания типа «Действительные члены клуба „N“«, справочники по выпускникам и специалистам, списки почетных граждан, а сама занялась стратегической разведкой в соседнем ряду, где хранились подшивки газет. При здравом, а главное трезвом рассуждении мы бы, конечно, поняли всю бессмысленность и бесперспективность подобного поиска – на самом деле, надо было смотреть какие-то регистрационные полицейские книги: кто и где жил, но доступа к такой информации у нас не было.

Поэтому мы искали там, где могли, надеясь, что теоретически нужная информация там есть. Только молодость может себе позволить подобные авантюры – когда впереди целая вечность, бескрайнее море, океан времени, которым можно распоряжаться по своему усмотрению, не глядя ни на часы, ни на календарь. Можно потратить время на то и на это, можно сказать: «не то мы делали, совсем не то, не подумали как-то, прежде чем начинать, ну и ладно, попробуем еще раз…», можно наугад, наобум открыть книгу – первую попавшуюся, и увидеть господина Икс. Того самого, о котором столько думал и которого так хотел найти…

И вот мы сидим, почти столкнувшись вспотевшими от волнения лбами – к счастью, Беркшир к которому мы примчались, разорившись на такси, оказался дома – и изучаем сто вторую страницу толстой книги, вынесенной из хранилища вопреки всем правилам, под самые страшные заверения и клятвы, данные нами Таньке. Мне показалось даже, что она утратила доверие к версии Поросьяна про реферат – слишком убедительно и эмоционально мы просили. Но это уже не имело ровным счетом никакого значения!

Он оказался очень похож на созданный нашей фантазией образ – тонкие черты лица, умные глаза за круглыми стеклами пенсне, фуражка с какой-то эмблемой вместо кокарды – похоже на перекрещенные молоточки, та самая белая сорочка и элегантный галстук – короче, вполне благородная внешность. Дальше текст – Петр Михайлович Иртеньев, горный инженер, известный специалист, работал на многих приисках практически всех золотоносных районов России, выезжал для ознакомления с опытом аналогичных работ за границу, автор ряда статей о золотодобыче и тот самый адрес, который Танька круглым разборчивым почерком написала на бумажке – адрес со старой карты.

Наш Дом! Да, и квартира обозначена за номером пять – это скорей всего третий этаж, если считать по две квартиры на этаже. Стало быть, место определено! Определенно с неопровержимой точностью! Мы еще раз переглянулись и с радостным посвистом пустились в пляс, рискуя разнести малогабаритную комнатку Беркшира вместе со всем ее содержимым. Да что комната, в то мгновенья нам было мало целого мира!

За чем же дело стало? Почему бы, как говорили классики, трем благородным донам не оставить тесное и душное помещение? Тем более что в нашем замечательном микрорайоне имеется настоящий лес – не слишком большой, не слишком густой, не слишком чистый, но все это не более чем детали. Потому что деревья там натуральные, кусты густые, воздух свежий, а узкие дорожки не позволяют грозным колесницам блюстителей общественного порядка проникать внутрь и препятствовать нормальному времяпровождению граждан. Особенно, имеющих повод порадоваться, как, например, мы сейчас.

Единственное, что могло нам помешать, так это время. Великое, вечное и всесильное, но оттого, наверное, равнодушное к проблемам простых людей опаздывающих в магазин именно в тот момент, когда туда надо обязательно успеть! Мы слаженно и ровно бежали, пронзая темноту и перепрыгивая случайные лужи. Наше ровное глубокое дыхание сливалось в один мощный неотвратимо накатывающийся звук, наши сердца бились в такт. Даже Беркшир старался не отставать.

Еще поворот – и мы увидели гавань: огни еще горели, двери были гостеприимно распахнуты и даже какие-то люди маячили внутри, похожие на огромных рыб задумчиво парящих в освещенном объеме аквариума… Не сбавляя хода мы влетели внутрь и резко затормозили у прилавка. Успели! Беркшир оперативно собрал с нас деньги и, придав лицу соответствующее случаю выражение, вежливо спросил портвейну. А мы с Поросьяном – стоя по бокам и прикрывая его с флангов, дружно кивнули.

Однако барышня по другую сторону баррикад – еще молодая, но уже вполне освоившаяся в таких законах советской торговли как равнодушие, хамство и пренебрежение, лениво бросила, глядя сквозь нас:

– Нету…

– А что есть? – пропел Беркшир, не меняя выражения лица.

– Товар на витрине, – также не меняя стиля поведения и продолжая смотреть в неведомую даль за нашими спинами, равнодушно ответила барышня.

– Смотри! – Поросьян дернул Беркшира за рукав, – Зося!

Под Зосей он, разумеется, понимал не особь женского пола с польскими корнями, а редкого в наших краях гостя – крепленый яблочный напиток  «Золотая осень». Не знаю, какими судьбами залетела в столицу эта более привычная к дикой провинции стайка, но в углу действительно выстроился невзрачный ряд поллитровок. Штука это было дешевая до безобразия и вполне удобоваримая.

– Так это даже хорошо, что портвейн кончился! – подвел итог Беркшир, забирая с прилавка лишние деньги, – Нам, будьте так любезны, три бутылки «Золотой осени».

Мы с Поросьяном опять дружно кивнули, подтверждая правильность принятого Беркширом решения, касса мелодично пощелкала, наши деньги исчезли в ее загадочной глубине и вот мы снова на улице.

– Интересно, а настанет ли когда-нибудь время, – задумчиво спросил Беркшир ни к кому в общем-то не обращаясь, – Когда хозяином магазина будет покупатель и его деньги, а не продавец со своим товаром? Чтобы можно было спокойно и с достоинством купить необходимое, получив от барышни за прилавком милую улыбку и всяческое содействие?

– Это вряд ли, – весело ответил Поросьян, предвкушавший встречу с милой пани Зосей и не предававший большого значению поведению работников прилавка.

– Да брось! С чего им меняться, козам этим? – со смехом согласился я, похлопав Беркшира по плечу. В конце концов, у нас сегодня праздник – значит надо веселиться!

И мы повеселились… Апофеозом стало предложение Поросьяна сорвать вывеску, запрещающую выгул собак. Мы наткнулись на нее уже при выходе, когда потихоньку двигались в сторону дома. Это было вполне серьезное сооружение: высокий деревянный столб и прибитый на вершине ржавый железный лист примерно метр на полтора с грозно перечеркнутым собачьим профилем и соответствующей разъяснительной надписью. Вообще, в любви к собакам Поросьян раньше замечен не был, но именно сейчас это чувство овладело им безраздельно. Взгромоздившись ко мне на плечи, он принялся усердно отрывать запретительный транспарант.

Тут появились случайные прохожие и Беркшир, стоявший на стреме, на всякий случай крикнул: «Ровней ее вешай, ровней!». Чтобы все подумали, что мы из службы озеленения, а не просто так, и вовсе не срываем, а закрепляем. Неизвестно, что именно подумали прохожие, но скрылись они очень быстро, сопровождаемые душераздирающим скрипом выдергиваемых ржавых гвоздей…

Потом ненавистный плакат было решено утопить в фонтане. Да, да! У нас и фонтан под рукой имелся – аккурат между краем леса и входом в только что достроенную и открытую гостиницу. Но когда процессия с транспарантом пробралась через кусты, на противоположном берегу коварно блеснула милицейская кокарда… Все замерли.

Однако Поросьяну быстро надоело держать над головой тяжелую железяку, с которой к тому же все время сыпался какой-то мусор, и с задорным, но непечатным криком он проломился через кусты, метнул свой снаряд и вновь скрылся в лесной тьме раньше, чем опал столб брызг и пены. И мы дали ходу! Впереди – приплясывающий Поросьян, пребывающий все еще под впечатлением содеянного, затем я, захлебываясь от смеха и спотыкаясь о корни, замыкал процессию Беркшир, который не поспевал за нами и возмущенно кричал, что мы самым бессовестным образом, его бросили…

Глава 7

Утро выдалось на редкость хмурым – первое такое за всю осень. Да к тому дел и шло – ну не может все время быть по-летнему тепло и сухо, не тот у нас климат. И так повезло, почти месяц наслаждались! Я стоял у окна и смотрел на мрачное серое небо, ползущие куда-то низкие тучи, черные росчерки веток с редкими уже совсем желтыми листьями и оценивал вероятность дождя, за стеной балабонила радиоточка: там все было ясно – труженики полей рапортовали, комсомол энергично отвечал «есть» на все сказанное партией, новые рубежи были успешно достигнуты во всех возможных направлениях.

Все было ясно, кроме того, где же именно находится тайник. После того, как была найдена книга, мы три дня, используя все светлое время, обшаривали третий этаж. Нам безумно повезло – строители не появлялись, посторонние во двор не заходили, сухая и теплая погода держалась изо всех сил, место поиска было сужено до одного этажа общей площадью не более трехсот, максимум четырехсот квадратных метров. Никто и ничто нам не мешало! Но результата не было…

Мы последовательно осмотрели все имеющиеся щели, провалы и отверстия: вначале большие, а потом и самые незначительные, почти незаметные. Ни одна дырка и трещинка не миновала нашего внимания – мы заглядывали, светили фонариком, ковыряли хитроумно согнутым крючком из здесь же найденной проволоки.  Лепнину, выступы, иные явно выраженные неровности, короче все отличное от плоскости, мы тоже тщательно осматривали, обстукивали и ковыряли. И все это, как говорится, с упорством, достойным лучшего применения…

При малейшем подозрении на скрытую полость мы безжалостно отрывали остатки паркета и приподнимали широченные и толстые, в четыре пальца, половые доски. Пришлось даже купить за два пятьдесят в «Инструментах» на Кировской здоровый гвоздодер весьма грозного вида. Вообще, он больше смахивал на профессиональную фомку или средних размеров лом, но числился простым гвоздодером.  Однако кроме вековой пыли и плотно слежавшегося между балок мусора и там ничего не было.

Перегородки, явно поставленные уже после революции, когда из Дома сделали коммунальный муравейник, мы тоже поковыряли, но скорей для успокоения. Уже напоследок были простуканы капитальные стены и в местах малейшего подозрения на пустоты подвергнуты ударам мощной строительной кувалды, позаимствованной Поросьяном на соседней стройке, якобы по согласованию с прорабом. Но всякий раз это оказывалось или технологической полостью – сочленения труб, электрическая коробка, или с грохотом падал отслоившийся пласт штукатурки, поднимая клубы пыли.

Беркшир исследовал печи – их было четыре: две слева от лестницы, две справа, большие, почти до потолка, облицованные плиткой с остатками какого-то орнамента.  В принципе их существование было давно лишено смысла – с того момента, когда под окнами появились массивные чугунные гармошки батарей. А случилось это скорей всего еще при старом хозяине, господине Икс. Да нет, какой он теперь господин Икс? Теперь это наш старый и добрый знакомый, Петр Михайлович, горный инженер, приятный во всех отношениях и уважаемый господин. А еще хитрец, каких мало. То ли оказавшийся гораздо умней нас троих вместе взятых, то ли вообще обманувший наши ожидания.

Но вернемся к печам. Беркшир методично нашел все дверцы, заслонки и вьюшки, расковырял многослойную броню краски и обоев и открыл все, что можно было открыть. Там оказалось много чего интересного: вековая слежавшаяся сажа, много золы, связка писем, перетянутых выгоревшей ленточкой – в пожелтевших конвертах, с еле заметными надписями причудливого витиеватого почерка, скомканные газеты, стертые донельзя, до дыр на подошвах, заскорузлые и задубевшие кожаные ботинки и немного обгоревшую по углам, но вполне целую брошюру о правилах хорошего тона для девиц.

– И это все? – разочаровано спросил Беркшир, весь в грязи и саже, с разводами непонятного происхождения на руках, лице и одежде, спросил у нас – таких же грязных, растерянных и злых. И это действительно было все. Где искать еще мы просто не представляли. Письма мы по единогласному решению вернули на место – Беркшир засунул их как можно глубже и закрыл дверку. Было в этой связке что-то трогательное и беззащитное, что-то напоминающее увядающий осенний цветок, уже почти осыпавшийся, но все еще пытающийся распрямить последние лепестки подернутые инеем ранних заморозков. Брошюру я предложил подарить Таньке – она-то не виновата, что мы ничего не нашли, а ботинки, зачем-то брезгливо обнюхав, Поросьян выбросил в окно…

И вот теперь я стою у окна и грущу. Где-то рядом то же самое делают мои друзья.  Слишком хорошо все сходилось, чтоб оказаться пустышкой! А значит мы просто в чем-то ошиблись – истина очень близко, надо просто сделать шаг в сторону и увидеть ее! Я подошел к телефону, но он зазвонил раньше, чем я успел взять трубку. Это был Беркшир:

– Слушай, Порецкий, сколько печек мы обшарили?

– По-моему, четыре. А в чем дело?

Какое удивительное ощущение – пробуждающаяся надежда! Ты говоришь вроде бы обычные вещи, но испытываешь при этом престранные чувства.

– Я тут свои записи посмотрел – помнишь, мы с тобой измерения делали, – в его голосе звучало скрытое торжество, – Так там есть одна циферка, одна маленькая, но важная циферка…

– Да не томи ты, – почти крикнул я, – Говори, что за хрень тебе пришла в голову!

– Вовсе не хрень, а число печных труб, – Беркшир засмеялся, – Их ровно пять. Именно пять. Пять печных труб. Разумеется, вентиляционные каналы я не считаю…

Но я уже бросил трубку и одевался.

– Сижу я себе, грущу, записи свои перекладываю. То так положу, то этак, потом вообще под стол бросил, – сияющий Беркшир излагал хронику открытия, – Достало меня все это! Думаю про себя – не может быть, чтоб все напрасно было, не должно! Где справедливость? Мы думали, мы искали, мы чего-то там делали, мы время потратили… А дальше что? Спасибо, дорогие друзья, позвольте вам выйти вон. Выход прямо и направо. Ну уж нет!

Поезд качнуло и нас качнуло вместе с ним – а разве иначе бывает, когда двигаешься? Вон как окрестную публику мотает! Тут обязательно опора нужна. Если хочешь куда-то добраться, добиться чего-то – наберись терпения и держись. Крепко держись – за поручень, за друзей, за желание победить, да мало ли за что! А то вылетишь на очередном повороте истории из вагона и тю-тю…

– Лезу под стол, обратно собираю бумажки, еще раз раскладываю и последовательно, как будто первый раз в руки взял, читаю. И тут же вижу неувязку – печей четыре, причем на всех этажах, труб пять. Настоящих, полноценных, отдельно стоящих труб. Так что должна быть еще одна печечка! А в ней…

– Парецкий, а ты чего с деньгами делать будешь, – прервал общее мечтательное молчание Поросьян, – Со своей долей клада? И как думаешь – сдавать будем государству за четверть или все себе оставим?

– Ты тише говори, а то уже полвагона в ожидании замерло: чем же дело с кладом закончится. А найденное, конечно, сдавать придется, – грустно, но безапелляционно ответил Беркшир, – Сколько раз вам говорить – с государством не шутят и в азартные игры не играют. Себе дороже выйдет.

– А как же твои торговые делишки? – не без легкой иронии поинтересовался Поросьян, – Или ты проводишь эксперимент на благо советской экономической науки?

– Это, кстати, классная идея – оформить как научные исследования! – Беркшир оживился, даже по плечу Поросьяна похлопал, – Все-таки работает у тебя соображалка. А по существу вопроса могу сказать так – делать все надо аккуратно и по уму: строго соблюдая закон, но умело используя имеющиеся в нем дырки. И не высовываться без надобности. Предмет, с которым работаешь, должен быть широко распространен и обезличен. Тогда с ним не попадешься. Косметика та же – помада она и в Африке помада. Или колготки – поди отличи одни от других. А клад – вещь уникальная, он один такой. Его реализовать втихую не удастся.

– Тем более, если там исторические ценности, – добавил я шепотом, – Им в музей прямая дорога. Короче, пусть меньше, но надежно и спокойно. Купим себе по «Волге» и поедем в Крым греться на солнышке и пить разные марочные вина и портвейны. Прямо в Массандру поедем на винзавод. Представляете себе колонну из трех белых «Волг» и мы в них!

– А настоящую «Мадеру» будем пить? – спросил Беркшир, видимо вспомнив мой рассказ о волшебном острове. Но тут мы приехали на место и галопом понеслись вверх по лестнице ведущей вверх…

Наконец-то, вот он – наш Дом! На дворе пусто и мокро, мелко моросит дождик, небо сумрачно нависает плотными тучами – прямо давит к земле. Только не по нам все это сейчас!

– Парецкий, ты куда лом свой спрятал? – но я уже вытаскиваю из трещины, рассекающей боковину крыльца, заветное орудие. Собственно, когда все казалось конченым, я его без особого смысла спрятал – можно было бросить посреди двора или домой унести. А я спрятал! Наверное, все-таки, надеялся… Вон и Поросьян от забора кувалду свою тащит – он ее в засохший буро-желтый бурьян сунул. Так ведь тоже пригодилась! Вперед!

Крыльцо, лестница, Бледовский «Спартак – чемпион» – на ходу, мельком смотрю, но после моего ответа «Взаимно» продолжение не следует. Ладно, потом повнимательнее посмотрим, а сейчас наверх, только наверх! Лестница, площадка, лестница, площадка, лестница, площадка… Пожалуй стоит по утрам побегать, а то что-то форму теряем. Беркшир так вообще на этаж отстал и кричит, что это он клад нашел, и чтоб мы без него не открывали!

Вот и чердак, вот и Беркшир – потный и загнанный, да и мы, пожалуй, не лучше. Дождь освежает наши горящие лица, и капли медленно ползут по щекам, даря удивительное ощущение… Беркшир показывает сначала налево – вот, пожалуйста, две трубы, потом направо – еще две. Мы как стрелки компаса за магнитом послушно поворачиваем головы вначале налево, потом направо. Все правильно – трубы в наличии, печи я прекрасно помню. Мне, кажется – Беркшир боится, что ошибся, и сейчас все надежды рухнут. Наконец, он делает пару шагов за кирпичную стену отделявшую когда-то самую верхнюю лестничную площадку непосредственно от чердака, перешагивает через упавшую балку и – вот оно! – царственным движением длани указывает на пятую трубу! Такую всю ровненькую, кирпичную, я бы сказал элегантную. Мы подбегаем к ней, обнимаем как любимую женщину и смеемся – молодые, мокрые и счастливые…

Впрочем, работа только начинается: шагами, но по возможности точно, измеряем расстояние от трубы до лестницы – ведь если мы печку от пятой трубы не нашли, значит она хорошо замаскирована. Мысленно набрасываем план – ни ручки, ни бумаги не у кого нет и, держа картинку в голове, спускаемся на этаж. Вот она – дверь, да не дверь уже – развороченный проем, в квартиру горного инженера, но для нас это ворота в неведомый, забытый город полный загадок и сокровищ затерявшийся в каменных джунглях Москвы…

– Нет, Поросьян, я «Волгу» покупать не буду, – почему-то шепотом говорю я, – Я лучше куплю печатную машинку и напишу книгу.

– Про нас? – также шепотом спрашивает Поросьян, но мы уже стоим в зале. Пожалуй, это была самая большая комната – судя по свисающим с потолка и торчащим из пола деревяшкам безнадежно пытающимся вновь встретиться в дружеском рукопожатии надежно вбитых гвоздей, здесь умудрились разместить целых пять комнат. А при Петре Михалыче тут, конечно, танцы были, приемы разные, тихие вечера у камина…

– Камин! – заорал я, – Не печка, а камин! В парадной зале должен быть камин – точно напротив входа.

– А ведь верно! – Беркшир ткнул пальцем в противоположную стену, – Получается где-то там!

Он зашагал в нужном направлении, громко считая вслух: «раз, два, три…», а мы пролагали ему путь, раскидывая покрывавший пол мусор – что бы со счета ни одна зараза Беркшира не сбила. В полуметре от стены он остановился и, помедлив минуту, видимо уточняя ориентацию в пространстве, ткнул пальцем в угол.  Тут-то мы сразу увидели, что это совершенно удивительный угол – все углы, как углы – под прямым углом две стены сходятся, а здесь самого прямого угла нет, а есть два тупых. И есть три еще более тупых барана, которые два дня ходили вокруг да около, полдома разнесли, а того, что один угол явным образом отгорожен, причем не на пять сантиметров, а на верных полметра, не заметили.

А один из баранов, Парецкий его фамилия, так просто королевский баран, чемпион по тупости с дипломом – вон на стеночке, уголок закрывающей, ромбик нацарапан, а внутри буковка «С» перечеркнутая. Значок, так его, спартаковский! Тебе, козлу, все показали! Дело доброе сделали, которого ты и не заслужил вовсе, так хоть пошевели мозгами… Поросьян крикнул: «Остерегись!» и хорошо так, по-настоящему, размахнувшись, ударил кувалдой в стену, в самую ее середину. Стена смачно хрумкнула и черная извилистая трещина пробежала пленительной диагональю. Есть!!!

С гвоздодером наперевес я присоединился к Поросьяну, как в штыковую пошел – коли в трещину, загоняй поглубже, застряло – качни влево-вправо, чуть назад и снова, изо всех сил – коли! Все, уперлось, но это не страшно – мы того и добиваемся. Теперь можно навалиться всем телом, чтобы вены на лбу вздулись, чтоб ноги по полу поехали, чтоб дыхание перехватило, и отколоть, оторвать кусок кладки. Аж пыль кирпичная полетела, аж паркет под тяжестью рушащейся стены затрещал и крикнул Беркшир за спиной: «Ноги, ноги береги!»

Теперь Поросьяну слово и его кувалде. Он, кстати, для гуманитария вполне умело с ней обращается. Хрум! Хрум! Хрум! Еще один черный зигзаг, густая пыль лезет в нос, в глаза, но до нее ли сейчас… Последнее усилие…

Мы увидели его как-то сразу и целиком – небольшой угловой камин, похожий на пресловутые, вдоль и поперек исследованные нами печки. И общим стилем, и бело-голубой облицовочной плиткой, и достаточно простой формой – прямоугольной с мягко скругленными углами. Мы подождали, пока хоть немного уляжется пыль и, спотыкаясь на сокрушенной нами преграде, подошли совсем близко – вот оно! Искомое!

Беркшир, перегнувшись через массивную кованую решетку, привычно полез в темнеющий зев, выкинул оттуда пару кирпичей видимо спрятавшихся от нашего гнева и удобно присев на корточки сосредоточенно занялся поиском. Он старательно осмотрел и ощупал место, где горели дрова – наверное, у него есть особое название, но в тот момент оно выскочило у меня из головы. Потом подсел ближе и, обрушив на себя, пласты сажи полез в изгиб уходящей вверх трубы.

И если мы с Поросьяном напоминали белыми напудренными масками от сокрушенной штукатурки двух загнанных Пьеро, то Беркшир, обсыпанный сажей, неестественно изогнутый и тихо бормочущий самые гнусные ругательства являл собой образ столь ужасный, что я, пожалуй, не решался его даже мысленно назвать.

– Ну что там? – хором спросили мы.

– Пока ничего… – пробормотал Беркшир, вставая на четвереньки и заглядывая в полость для золы прикрытую сверху массивным колосником, а спереди, откуда, видимо, полагалось золу выгребать такой же кованой, как решетка, но с более плотным плетением, изящной дверкой. Дверка эта, кстати, на удивление легко открылась. Ну а почему нет? Пока весь Дом переживал тяжелые времена, камин спокойно отсиживался за каменной стеной, храня для нас сокровища.

– Там тоже ничего! – Беркшир встал и развел руками, – Пусто!

Мы с Поросьяном повторили все манипуляции Беркшира, но, увы, с тем же результатом. Правда нашли сразу незамеченную вьюшку – сбоку у самой стены, но там не оказалось даже старых ботинок. Клада не было. Глубина постигшего нас разочарования не поддавалась описанию. На всякий случай Поросьян несколькими сильными ударами расколол верхнюю часть камина, а потом разбил и боковые стенки – вдруг тайник скрыт в кладке. Пусто! Еще раз все осмотрев, мы вышли на улицу.

Там было по-прежнему мрачно, дождь пошел сильнее, даже из чудом уцелевшей водосточной трубы потекла тонкая струйка воды. Это-то откуда? А, остатки железа на крыше… Мы стояли на крыльце, под козырьком. Говорить не хотелось. Мне было одно непонятно – ну ладно клада нет в этом камине, просто мешал, его и заложили. Ну не желал горный инженер у огня польки—бабочки выплясывать. Он может в кабинете открытия делал без всех этих буржуазных излишеств и мещанских выкрутасов. Одно слово – серьезный человек… Но зачем Блед знак мне дал? Впрочем, значок этот мог нарисовать любой. Так, случайное совпадение. Как-то не хотелось верить, что показавшийся мне приятным собеседником Блед, на деле так жестко надо мной подшутил. В высшей степени по-свински! Да нет, случайность…

– А знаете, что я вам скажу, – нарушил молчание Беркшир, – Теперь я точно знаю, что клад здесь есть. Не могу объяснить почему, но знаю.

– И это хорошо, что он сразу не дается, – поддержал его Поросьян, – Тут как с женщиной – чем дольше ее добиваешься, тем больше кайф. Борьба должна быть, преследование… – и пояснил после паузы, чтоб мы чего не подумали, – Фигурально выражаясь, разумеется…

– Согласен, – я обнял друзей, чувствуя, как распрямляются наши поникшие спины, и вновь загораются, потухшие было глаза, – Здесь он, некуда ему отсюда деваться. Именно здесь! И он ждет нас.  Мне кажется – мы сегодня были очень близки к нему. Но чуть—чуть не дошли. Может соображалки не хватило, может удачи… Значит надо упереться. Ведь мы умеем упираться, так?

– Да у нас другого варианта теперь нет, – Беркшир выставил руки под дождь, старясь смыть сажу, и грязно серые ручейки побежали по ступенькам, – Мы, если сейчас сбежим, всю жизнь потом мучиться будем, сомненьями терзаться. Нет уж лучше идти до конца.

А Поросьян глубокомысленно сказал что-то научное, малопонятное, но красивое: «Гештальт должен быть завершен». И тоже занялся мытьем рук, ибо вода текла со всех сторон и уже достаточно сильно…

О, сила молодости! Великая сила! Ты делаешь человека могучим и неуязвимым – какой бы силы не был удар, как не глубока была бы рана. Ты даже не нуждаешься в огне, возрождавшем птицу Феникс. Тебе достаточно мгновенья, вздоха, слова – и беды остаются позади. Теряется в тумане пройденного боль, уходит бесследно печаль… И тают, тают, тают, стекая весенними ручейками, казавшиеся непреодолимыми сомнения. Всего несколько минут назад нас поразило полное фиаско – конец, как говорится, был неизбежен и настал! Стремительно мчавшийся на всех парах поезд потерпел крушение – решительное и окончательное! Причем случилось все это за полшага до победы, уже казавшейся близкой и неизбежной…

И вот мы уже выскочили под дождь, наддавший не на шутку, и смывали с себя все ненужное и никчемное – пыль, грязь, пот, разочарование, печаль… Долой весь этот мусор! Мы смеялись и приплясывали как дикари совершающие первобытный ритуальный танец, да ведь, по сути, так оно и было – танец завершения и очищения – этап закончен, страница перевернута, дело закрыто, рабочее место убрано и подготовлено к следующему шагу. И нет ни повода, ни причины этот шаг не сделать – ведь наше великое будущее ждет нас!

Между тем дождь усилился, и уже не освежали нас его плотные, косые от ветра струи, а ознобом пробегали по телу. Волшебное золото осенних листьев так долго в этом году радовавшее нас стремительно превращалось в плотный скользкий ковер – не шуршащий романтически под ногами, а грубо чавкающий. Осень уползала в свою нору, боязливо оглядываясь на приближающуюся в сизой, морозной дымке зиму. Добежав до метро и толком не отдышавшись, мы устроили военный совет – куда сейчас едем и что делаем. И тут у Беркшира родилась гениальная идея: