Текст книги "Красный дом"

Глава 15
Джозеф

Они перестали меня кормить и поить. Они меня убивают. Как же я хочу пить, черт побери. Большую часть времени я пребываю в полусне и только и делаю, что мечтаю о воде, но в этом полусне возвращаются и кое-какие воспоминания. Я вспоминаю маму, апельсиновый сок и смородиновый сок, которые она нам давала. Жажда – это теперь весь мой мир, больше нет ничего, кроме потребности в воде и невозможности ее получить.

Именно поэтому я все испортил. Мне удалось установить контакт, но в итоге я налажал.

Приходила моя сестра, которую теперь зовут Ева, и заявила, что заметила мои движения глазами. Я чувствовал себя дико уставшим, мне так хотелось пить, и я думал только о том, сможет ли она дать мне воды, если будет знать, что я здесь. Поэтому, когда она попросила меня подвигать глазами, я приложил все оставшиеся силы, чтобы это сделать.

Тут она просто слетела с катушек и велела мне повторить.

Она понятия не имеет, насколько это трудно, черт побери. Мне требуется масса времени. Но я снова подвигал глазами, и она это снова увидела. Она схватила меня за руку, на самом деле сильно схватила, и мне хотелось ей сказать, чтобы она ее отпустила, но такое мне не по силам.

Мне удалось снова подвигать глазами, и сестра поняла, что я здесь.

Она спросила, помню ли я, что со мной случилось. Как я оказался в таком состоянии. Я не помню. Но мне удалось только подать ей слабенький сигнал, дать понять, что я забыл. Я не уверен, заметила ли она его, поэтому я собрал все свои силы и уже нормально повел глазами, но к этому времени она уже задала другой вопрос, и я неправильно ответил на этот вопрос. Она спросила, хочу ли я умереть, а затем увидела, как я отвечаю «да», но я не это имел в виду. Я боюсь. Я не хочу умирать. Мне очень нужна вода. Я будто в аду.

Глава 16
Ева

Я меряю шагами гостиную в своем доме. С губ срывается тихий стон, и я ничего не могу с этим поделать. Джозеф в сознании.

Я пытаюсь лечь на диван и не разрешаю себе двигаться. У меня тут же начинает чесаться нога. Хорошо, почешу один раз, потом буду лежать неподвижно. Я чешу ногу, потом кладу руки вдоль тела. Кто-то садится мне на грудь. О боже, а если это оса? А что, если она доползет до моего лица? А если она укусит меня в глаз? Джозеф не может даже закрыть глаза, когда захочет. О боже! Насекомое улетает. Это была не оса. У меня снова начинает чесаться нога. Это невыносимо. Мне хочется кричать. Я сжимаю губы. Вообще-то так делать нельзя. Я пытаюсь расслабиться. Примерно через три минуты я вскакиваю с дивана. Три минуты. Это так ужасно, что мой мозг не справляется.

И что теперь? Его уморят голодом. Наверное, умрет он от жажды. Но, если мы продолжим его кормить, ему придется жить в таком состоянии. Мозг без тела. Я вспоминаю рассказ Роальда Даля[18]18
  Имеется в виду рассказ «Уильям и Мэри». По завещанию главного героя врач отделяет его мозг от черепа и поддерживает его живым и функционирующим после смерти. Он может видеть одним глазом, который ему оставили – глазное яблоко плавает на поверхности жидкости. – Прим. переводчика.


[Закрыть], в котором мозг мужчины-абьюзера продолжает жить после его смерти в специальном сосуде с одним глазом, чтобы продолжать следить за женой. Для него это плохо заканчивается.

Джозеф сказал, что хочет умереть. Если я все расскажу доктору Патель, то закрутится колесо, и потом ничего изменить будет нельзя. Если Джозеф на самом деле хочет умереть, он не сможет это сделать. Но я не могу допустить, чтобы он умер от жажды, – это варварство. Что же мне делать, черт побери?

Я выхожу из дома и иду к приюту для животных, там сажусь на забор и смотрю, как ослики жуют сено. Я рада, что Мэри нет, здесь только я и животные.

Ослы считаются жирными, поэтому мы даем им сено в сетках с мелкими ячейками, чтобы они помедленнее ели, но они невероятно искусны в вытягивании сена своими дергающимися носами. Обычно наблюдение за ними действует на меня, как медитация, но сегодня это не снижает мой уровень стресса.

Я – единственный человек, который знает, что Джозеф в сознании.

Если я ничего никому не скажу, то он умрет через несколько дней. Я получу деньги, которые обеспечат дальнейшее существование приюта. Ослы, свиньи, козы и кошки будут в безопасности. Мэри будет в восторге. Грегори получит деньги, которые сможет вложить в свой бизнес. Моя семья будет мне благодарна, а я смогу заново выстроить свои отношения с ними и продолжать жить своей жизнью.

Возможно, смерть Джозефа станет для него благом, освобождением от жизни в аду. Если спросить кого-нибудь, хотел бы он так жить, то человек, конечно, скажет «нет». Я провожу рукой по деревянной секции забора, на котором сижу, и снова пытаюсь представить, как это – не иметь возможности делать самые простые вещи. Жить без возможности двигаться вообще. Как бы сильно я ни старалась, я не могу себе этого представить. И если я правильно поняла Джозефа, он сказал, что хочет умереть.

Но я все равно достаю телефон из кармана и набираю в поисковике: «Могут ли парализованные пациенты…» Я замираю, затем быстро допечатываю: «быть счастливы?». И я нахожу исследование, при проведении которого большинство сказали, что счастливы, и только очень маленький процент участников хотел эвтаназию. Я сжимаю голову руками. Может, если у Джозефа получится общаться с нами, он сможет быть счастлив. Может, хуже всего то, что он заперт внутри своего тела, и никто не знает, что он там.

Кто-то толкает меня, и я чуть не падаю с забора спиной вперед. Я хватаюсь за забор и поднимаю голову, восстанавливая равновесие. Это одна из ослиц. Она будто пришла проверить, все ли со мной в порядке, а может, чтобы посмотреть, нет ли у меня с собой морковки.

– Я не знаю, что делать, – говорю я ей. Она смотрит на меня и моргает.

Есть шанс, что Джозеф может жить и быть счастливым. Но что, если он решит не жить? Я нежно отталкиваю ослиный нос от телефона и печатаю вопрос: «Может ли парализованный пациент попросить эвтаназию?» Ответ: «Нет». Ну, то есть попросить-то могут, но им не дадут разрешения. В то время как здоровые люди могут себя убить. Какая ирония, черт побери: у несчастного, который не может даже моргнуть одним глазом, нет такой свободы выбора.

Я глажу ослицу по лбу и спрыгиваю с забора. Я не знаю, что делать. Мне не хочется принимать это решение. Это невыносимо.

Он убил мою семью. Это влияет на меня? Не уверена. Даже если бы я хотела наказать его, я не знаю, что хуже – оставить его в живых или дать умереть.

Я знаю, что Грегори с Деллой хотят, чтобы он умер. Если я сообщу врачам, что Джозеф в сознании, он проживет много лет и на его содержание уйдут все деньги бабушки Пегги, а оставшиеся члены моей семьи никогда меня не простят.

Но я не могу допустить, чтобы находящийся в сознании человек умер от жажды и голода, когда нет никого, кто бы мог его утешить, в окружении людей, которые считают его практически куском мяса. Ведь не могу же?

Глава 17

На следующий день перед домом инвалидов стоит восемь фургонов. Пресса устроила там настоящий цирк с микрофонами. Я прячусь под капюшоном и маской, которую надела на лицо, и бегу к дверям под аккомпанемент выкриков: «Джозеф в сознании? Он знает, что натворил?»

Доктор Патель ждет меня в коридоре перед палатой Джозефа.

– Какого черта? – спрашиваю я. – Я же только вчера вам сказала. Как это дошло до журналистов?

– Мне очень жаль. Я не знаю. Информация не могла просочиться от нас. Вы говорили об этом кому-то еще?

– Нет, не говорила. Не сваливайте вину на меня.

– Мне очень жаль, – повторяет она. – Мне пришлось поделиться информацией с коллегами, чтобы провести тесты. Это взрывная новость.

– Да, я прекрасно понимаю, спасибо.

– Если он в сознании, то это нужно знать персоналу, ради самого Джозефа. Для пользы Джозефа, сохранения чувства собственного достоинства. Поэтому, если реально смотреть на вещи…

– Это все равно стало бы известно. Понятно.

Доктор Патель уходит, а я собираюсь войти в палату Джозефа, но тут ко мне подбегает мужчина, на вид ему под тридцать, и хватает меня за руку. Мне кажется, что я его не знаю, но могу и ошибаться.

– Вы пришли навестить Джозефа? – спрашивает он.

Я замираю на месте. Я все еще предпринимаю жалкие попытки сохранить анонимность, хотя чувствую, как рушатся выстроенные мной стены.

– Вы его сестра? – Я бросаю на него взгляд и вижу, что он смотрит на меня, как на какую-то знаменитость. – Маленькая девочка, которая пряталась со змеями?

– Вам нужно уходить, – говорю я. – Вам нельзя здесь находиться. А если вы журналист или собираетесь выложить какую-то чушь в Инстаграме…

Он придвигается поближе ко мне.

– Там было две машины! В ту ночь.

– Уходите!

– Вы меня слушаете? От Красного дома в ту ночь отъехали две машины.

Теперь я слушаю, забыв про свою анонимность. Я отступаю на шаг, но немного поворачиваюсь к этому мужчине.

– Что вы сказали?

– Вы слышали. Мне было всего девять лет, и я украдкой отправился на болото – проверял себя на «слабо». Дурак. Мои родители убили бы меня, если бы узнали, что я был там, так близко от места совершения убийств. Поэтому я ничего не сказал. Я не думал, что это будет иметь значение.

– Две машины отъехали от Красного дома? В какое время?

– Часов у меня не было, но поздно. Из дома доносились крики. Я испугался и знал, что нужно позвать родителей, но меня словно парализовало. Обычная машина отъехала первой, я сам собирался уйти, но тут из дома вырвались языки пламени, и я просто… остался там и смотрел. Простите. Затем уехала большая машина. Какой-то пикап.

– Почему я должна вам верить? Люди чего только не рассказывают о случившемся.

– Я не вру. Я прятался среди желтых кустов, когда мимо меня проехал второй автомобиль, потом побежал домой. Под теми кустами есть камень с вырезанным на нем именем.

– Каким именем?

Я знаю этот камень. Он там лежал в годы моего детства, но примерно пятнадцать лет назад бабушка Пегги переместила его в свой сад – тогда сильно разросся дрок и полностью его скрыл. Этот камень был поставлен в память о собаке, которая жила у мамы до моего рождения. Мама ее очень любила, ее звали Старски.

– Старски, – говорит мужчина.

Теперь я воспринимаю его серьезно.

– Джозеф уехал на обычной машине, – тихо говорю я. – А еще кто-то уехал после него?

– Да! Простите. Я был глупым испуганным ребенком. В четырнадцать лет я пошел в полицию – когда понял, что это может быть важно, но мое сообщение их не заинтересовало. Они сказали, что дело закрыто. Они сказали, что малышка… – Он прищуривается и оценивающе оглядывает меня. – Они сказали, что маленькая девочка видела, что случилось. И она заявила, что это сделал Джозеф.

– Они не должны были полагаться на слова пятилетнего ребенка.

Мужчина меня не слушает, но я говорю это не только для него, но и для себя. Потому что он прав. Меня записала камера, которую Джозеф установил над своими змеями. И я говорю на записи: «Джозеф убил маму и папу».

– И в любом случае Джозеф был в коме, – продолжает мужчина. – Поэтому я подумал, что это, наверное, не имеет значения, да и в полиции в любом случае были уверены, что виноват он. Я не хотел, чтобы общественность узнала, что я сделал или не сделал, поэтому и оставил это дело. Ну, я играл в игру и пытался добраться до скрытого уровня, но, конечно, не смог. Мне очень жаль.

– Вы уверены? Вы точно видели, как две машины отъезжали от Красного дома в ту ночь?

– Абсолютно уверен. А теперь я узнал, что Джозеф может быть в сознании и это… Ну, теперь это может играть гораздо бóльшую роль. Если он в сознании, я имею в виду. Я снова звонил в полицию и чуть позже пойду к ним, чтобы еще раз дать показания. Но я не знаю, что они смогут сделать спустя столько лет. Поэтому мне нужно, чтобы вы знали… Все может быть не так, как вы думаете.

* * *

Я сижу у кровати Джозефа и наблюдаю за тем, как он спит, и чувствую, что мой мир переворачивается с ног на голову. Я не знаю, верить или не верить мужчине, с которым только что говорила, – ведь масса психов считают Джозефа невиновным. Но он знал про камень. Его рассказ кажется правдоподобным.

Если была вторая машина, это значит, что в Красном доме находился кто-то еще. Почему полиция это не выяснила в то время?

Я смотрю на безучастное лицо Джозефа и пытаюсь разобраться со своими чувствами. Я любила его в детстве, до убийств, и продолжала любить его и после них, несмотря на внутренний конфликт. И бабушка Пегги любила его. Я позволяю себе задаться вопросом: может, интуиция не врала нам все эти годы? Есть шанс, что он этого не делал? Может, он даже пытался остановить убийцу и именно поэтому и оказался весь в крови?

У Джозефа двигаются глаза. Я думаю, что он просыпается. Он не может подвинуть свои глаза так, чтобы посмотреть на меня, и, конечно, не может ничего сказать. Меня ужасает одна только мысль о том, через что он, вероятно, прошел.

Я улыбаюсь ему, и меня удручает, что он не может улыбнуться мне в ответ.

– Привет, Джозеф. Ты меня слышишь? – спрашиваю я.

«Да» – он двигает глазами.

– С тобой все в порядке?

Какой глупый вопрос. Он не отвечает.

– Джозеф, мне нужно кое-что проверить. Ты помнишь что-то о том, что произошло до того, как ты попал в аварию?

Никакой реакции. Если бы у нас только был сигнал для «нет»…

– Ты все забыл? – спрашиваю я.

Он двигает глазами.

Его лицо не выражает никаких эмоций, но я могу представить, о чем он думает: «Почему ты продолжаешь меня об этом спрашивать? Что произошло в ту ночь? Что со мной сделали? Или что я сам сделал?» А у него нет никакого средства коммуникации, нет способа сказать мне, что ему нужно или что он хочет. Неудивительно, что он не хочет жить.

– На днях я… Я спрашивала тебя, хочешь ли ты умереть. Я думаю, что ты ответил «да». Но если нам удастся найти способ, с помощью которого мы сможем общаться… Ты точно хочешь умереть?

Никакой реакции.

– Ты хочешь жить дальше, по крайней мере пока?

«Да» – он двигает глазами.

Я с облегчением опускаюсь на стул. По крайней мере, он не просит нас убить его прямо сейчас.

– Хорошо, – говорю я. – Я что-нибудь придумаю. Мы найдем способ получше и сможем общаться. Должны быть какие-то специалисты по коммуникации.

Его глаза снова двигаются.

– Ты устал?

Он очень легко двигает глазами. Я касаюсь его руки и ухожу. Пусть спит.

* * *

Я встречаю доктора Патель на пути к выходу. Она несется по коридору, выглядит измученной.

– Он совершенно точно в сознании, – заявляю я ей. – Проверьте, чтобы медсестры, которые за ним ухаживают, это знали.

– Да, конечно. У нас есть протоколы. И мы проведем дополнительное тестирование. Пригласим специалистов. Многие хотят с ним поработать.

Я вижу, как она воодушевлена этим и выглядит намного живее, чем раньше.

– Да уж наверное. Но люди не должны сплетничать в его присутствии, – продолжаю я. – Не должны спрашивать его о том, что он, предположительно, натворил. Он не помнит. Пожалуйста, проследите, чтобы и не узнал. Это на самом деле важно.

– Да, конечно. Я четко дам это понять.

* * *

Конечно же, к нашему делу проявляют большой интерес. Я всегда выключала радио и телевизор, когда начинали про него говорить, выходила из Фейсбука, если местные жители начинали обсуждать его в чатах, я не гуглила ничего, что в результатах поиска могло бы выдать нас. Но больше я так не могу. Если в ту ночь у Красного дома находилась вторая машина, то все может перевернуться вверх тормашками.

Добравшись до дома, я ввожу в поисковике: «Джозеф Флауэрс Красный дом».

Дело типа нашего привлекает всех любителей тру-крайма. Я всегда их игнорировала, мне было плевать на все безумные теории, которые они могут выдвинуть. Я знала, что есть люди, которые поддерживают Джозефа. Они утверждали, что он этого не делал, но я никогда не воспринимала их серьезно.

Теперь пришло время посмотреть, что они думают.

Я нахожу обсуждение нашего дела на тру-крайм сайте, где есть форумы по самым известным делам. Оно идет на одной из «суперпопулярных» веток. Мне хочется найти владельцев сайта и сделать им больно.

Дэн372 – О боже, вы слышали, что Джозеф в сознании???!!!!!!!

Надсмотрщик18 – Мы не знаем, правда ли это.

Дэн372 – Кто-то из дома инвалидов так сказал. Вы только представьте это!! Они могут его подключить к такой штуковине, как у Стивена Хокинга[19]19
  Стивен Хокинг говорил через компьютер, используя устройство для генерации речи – специальное приспособление, которое либо заменяет, либо дополняет речь (или письмо). Это разработка компании Intel. – Прим. переводчика.


[Закрыть], чтобы он сказал, почему это сделал!

Надсмотрщик18 – Да не расскажет он, почему это сделал.

Дэн372 – Я смотрел ветку форума, где был человек, который учился с ним в школе. Джозеф увлекался сатанизмом и подобным дерьмом. Он убил кучу овец на семейной ферме!! Это ведь был тревожный звоночек или как?

Большой Мальчик69 – Что? Он убил их, как это делают сатанисты?

Дэн372 – Да, вспорол им животы, выпустил кишки!!! Семья наверняка знала, что он из себя представляет.

Надсмотрщик18 – Да это мог придумать любой старый дебил. Не будьте такими доверчивыми. Ничего сатанинского в написанной им игре нет. Странная фигня, но не сатанинская.

Большой Мальчик69 – Я по-прежнему уверен, что игра – лучший способ разобраться в том, что там произошло. Сейчас все в деле, после того как объявили о награде. А этот геймер, Искатель, говорит, что уже подошел близко к скрытому уровню.

Дэн372 – Нет никакого скрытого уровня. Это все вранье. Тот чувак, который предложил награду, небось сейчас просто умирает от смеха! Взгляни правде в глаза, Большой Мальчик: ты никогда не узнаешь, что там произошло.

Большой Мальчик69 – Подожди и увидишь. Искатель почти добрался. Он говорит, что если бы у него был последний блокнот Джозефа, то он смог бы туда попасть ПРЯМО СЕЙЧАС.

Дэн372 – Какие вы легковерные! Это тоже полная херня – нет никаких блокнотов.

Большой Мальчик69 – Может, и есть. Люди, которые ходили с ним в школу, говорят, что он все записывал в свои блокноты с красными обложками, но полиция их так и не нашла.

Дэн372 – Если бы скрытый уровень вообще существовал и имелся способ на него попасть, то Нейт Армитедж уже давно бы это сделал. Он же работал над этой игрой вместе с Джозефом. Вспомните!!!!

Большой Мальчик69 – Никто не знает, чем занимается Нейт. Он фактически стал отшельником.

Дэн372 – Я знаю. Да я бы покончил жизнь самоубийством, если бы выглядел так, как он. Но я все равно думаю, что мы бы знали, если бы он обнаружил этот дурацкий скрытый уровень.

Большой Мальчик69 – Если только Нейт сам не участвовал в убийствах???

Затем им, похоже, наскучила эта дискуссия, или мамы позвали их пить чай – на этом обсуждение заканчивается.

Я и раньше слышала «сатанинскую» теорию. Когда мне было лет десять, группа детей в школе жутко меня напугала. Они заявили мне, что Джозеф поклонялся дьяволу, а я проклята, потому что выжила. Я тоже стану убийцей из-за этого проклятия, если только не принесу жертву. Они мне сказали, что я должна пожертвовать мизинец. Их было пятеро, они фактически загнали меня в ловушку в лесу, попытались подтащить к плоскому камню, на котором, по их словам, собирались отрубить мне мизинец.

Вне себя от ужаса, я смогла врезать одному из них и сбежать, но я так ему двинула, что у него заплыл глаз, он пожаловался родителям, и каким-то образом так получилось, что я же и оказалась виноватой. Директор вызвал Грегори и сообщил ему, что я подралась.

Грегори вернулся домой в ярости, несмотря на то что я попыталась рассказать ему, что произошло на самом деле.

– Почему ты все время пытаешься привлечь к себе внимание? – спросил он. Дядя Грегори почти кричал, внутри у него закипала ярость, угрожая прорваться наружу. – Это плохо для моего бизнеса, а мы все живем на то, что я зарабатываю.

– Они сказали, что я проклята, – рыдала я. – Они сказали, что Джозеф сатанист и убивал овец.

– Не говори глупости. От нескольких овец на ферме пришлось избавиться из-за ящура[20]20
  Ящур – острое вирусное заболевание. Наиболее подвержены инфекции молодые парнокопытные сельскохозяйственные животные, более 50 % заболевших животных умирают в течение двух-трех суток. Им могут заразиться люди. При появлении первых признаков заболевания в ранее благополучном регионе убивают всю группу животных в месте их нахождения с целью недопущения дальнейшего распространения болезни. Трупы уничтожают, как правило, сжигают. – Прим. переводчика.


[Закрыть]. Это не имело никакого отношения к сатанизму, – пояснил Грегори.

– Они собирались отрезать мне мизинец!

– Не слушай их! Не поддавайся на провокации. Зачем ты во что-то вмешиваешься? Я хочу, чтобы мы были нормальной семьей.

– Как мы можем быть нормальной семьей? Другие дети меня ненавидят, а мой брат – убийца!

Тогда я схватила одну из статуэток из белого фарфора, которые стояли у Деллы на комоде, и запустила ею в стену. Она разбилась.

Наступила тишина, и мы уставились на белые осколки на полу. Я поняла, что зашла слишком далеко. Грегори прищурился и сказал:

– Да, ты становишься такой же, как он.

Я сделала шаг назад, словно мне дали пощечину, затем развернулась, выбежала из кухни и понеслась наверх в свою комнату. Там я бросилась на кровать и разрыдалась. Все меня ненавидели. Я хотела умереть.

Грегори поднялся вверх по лестнице вслед за мной, сел на кровать и попытался протянуть ко мне руку, но я его оттолкнула.

– Прости, – извинился он. – Я не так сказал. Ты не такая, как он.

Я так сильно рыдала, что едва его слышала.

– Уходи! – закричала я. – Оставь меня в покое!

На самом деле я не хотела, чтобы он уходил. Я хотела, чтобы он что-то сделал, чтобы все стало лучше. Я была невероятно несчастна в школе, где меня безжалостно травили, и я знала, что и дома меня не хотят видеть, а моя тетя считала, что со мной что-то не так.

Грегори обнял меня и притянул к себе. Я вначале сопротивлялась, потом сдалась и позволила себе поплакать у него на плече.

– Почему он это сделал? Почему Джозеф это сделал? Я проклята? Я такая же, как он?

– Ты не проклята, и ты не такая, как он, – сказал Грегори. – А вот с ним что-то было не так, серьезно не так. Никто не знает, почему он это натворил.

– Мой отец что-то ему сделал? Или моя мама? И поэтому он их ненавидел?

– Нет, конечно, нет. Ваши родители любили вас всех. С Джозефом всегда были проблемы, в школе он ввязывался в драки и принимал наркотики. Некоторые люди просто бывают такими, и ничего нельзя сделать, чтобы их изменить. Джозеф был не такой, как нормальные люди, его будто не так подключили, но теперь он не может никому навредить.

– Но что, если я все-таки такая, как он? Что, если я тоже сотворю что-то ужасное?

Грегори притянул меня еще поближе.

– Ничего ты не натворишь.

После того как он ушел, я уставилась в зеркало, вглядывалась в свои глаза и приходила в ужас от своей странности. У меня голубые глаза с золотистыми крапинками. У Джозефа были такие же, а у всех остальных членов семьи просто голубые. Я задумалась: может, золотистый – это плохо? Я не боялась, что у меня за спиной в зеркале может появиться чудовище, как боятся нормальные дети. Я боялась того, что смотрю на чудовище. А есть что-то более страшное, чем думать, что ты и есть чудовище?