Текст книги "Жан Баруа"

II

В Бюи, у г-жи Пасклен, во время летних каникул.

Сесиль в своей комнате; она стоит в ночной сорочке перед открытым окном.

Машинально гладит живот, ставший большим и круглым. Некогда живое лицо теперь безучастно: отсутствующий взгляд, взгляд затяжелевшей женщины, устремлен вдаль.

Девять часов утра. С ясного голубого неба течет желтое солнце, жидкое, как мед.

Кто-то стучит в дверь и тотчас же входит.

Сесиль (по-детски краснея). Это ты, мама?…

Г-жа Пасклен (резко). Да, я.

Сесиль испуганно поднимает брови.

Вот, полюбуйся! (Размахивает брошюрой в белой обложке; затем, схватив лорнет, читает, отчеканивая каждый слог.) «Бюллетень Конгресса свободомыслящих!.. Господину Баруа, у госпожи Пасклен!.. Бюи-ла-Дам, департамент Уазы». (Пауза.) Где он?

Сесиль. Жан? Не знаю.

Г-жа Пасклен. Ты его еще не видела?

Сесиль. Нет.

Г-жа Пасклен. У себя его нет.

Сесиль. Наверное, пошел гулять.

Г-жа Пасклен. Стало быть, вы не только живете в отдельных комнатах, но он теперь даже не здоровается с тобой, прежде чем уйти на прогулку?

Сесиль садится; в ее движениях сквозит безнадежная усталость.

(Бросая брошюру на колени Сесили.) Ну что ж, передай ему это сама, если хочешь… И скажи от моего имени, чтобы он давал для подобных вещей какой угодно адрес, только не мой… В конце концов что происходит?… (Показывает распечатанный конверт.) Нынче утром я получила записку от аббата Мириеля.

Сесиль. От директора Жана?

Г-жа Пасклен. Он сейчас отдыхает в епископстве Бовэ, у своего брата, и пишет, что будет рад, если я приеду на днях повидаться с ним. Он мне хочет что-то «сообщить лично».

Сесиль. Что бы это могло быть?

Г-жа Пасклен (хмуро). Ах, я сама ничего не знаю, дитя мое. Но я поеду туда сегодня же, хочу разузнать, в чем дело.

Она вдруг наклоняется и, зажав лицо дочери между ладонями, с коротким всхлипывающим звуком, похожим на рыдание, прижимает сухие губы к ее лбу. Затем с угрюмым и гневным лицом выходит из комнаты, громко стуча каблуками.

Через два часа.

Сесиль кончает одеваться.

Жан (входя). Доброе утро.

Сесиль. Ты видел маму?

Жан. Нет, я рано вышел из дому.

Сесиль (указывая на бюллетень). Мама принесла это для тебя.

Лицо Жана оживляется.

Жан. Да, да, я знаю… Я его ждал… Спасибо.

Разрывает бандероль, садится на кровать и с интересом перелистывает бюллетень.

Сесиль следит за ним с враждебным любопытством.

Жан замечает вопрос в ее взгляде и не уклоняется от ответа.

Это программа конгресса, который состоится в Лондоне в декабре этого года…

Сесиль (настороженно). Но… какое это имеет к тебе отношение?

Жан (решительно). Меня это интересует. (Сесиль вздрагивает.) К тому же меня просили написать отчет о конгрессе для одного журнала.

Сесиль (резко). Кто просил?

Жан (быстро). Брэй-Зежер.

Сесиль. Я так и знала!

Жан (ледяным тоном). О, прошу тебя, Сесиль…

Молчание.

Жан снова перелистывает бюллетень.

Сесиль (в отчаянии). Я не хочу, чтобы ты занимался этим!

Жан, продолжая читать, недобро усмехается.

Жан. Как ты сказала? Не хочешь?…

Засовывает брошюру в карман и подходит к жене.

(Сдержанно.) Послушай, милая, оставь меня в покое, не вмешивайся в эти дела… Такие конгрессы происходят лишь раз в десять лет… (Не глядя на нее, ходит взад и вперед по комнате.) Это движение международного масштаба, о влиянии которого ты даже не подозреваешь. Кроме того, вопросы, включенные в программу конгресса в этом году, представляют большой интерес для меня лично. Зежер предложил мне принять деятельное участие в конгрессе на правах специального корреспондента журнала «Ревю энтернасьональ дез идэ» – органа этого движения во Франции. Я чуть было не согласился… (Движение Сесили.) …но потом отказался, потому что читаю лекции в коллеже. Но я хочу по крайней мере присутствовать на последних заседаниях, которые будут происходить как раз во время новогодних каникул, и опубликовать отчет о резолюциях конгресса для французской секции. Все уже решено, незачем об этом больше говорить.

Сесиль не отвечает.

Он делает несколько шагов в молчании, потом, наконец, решается поднять на нее глаза.

Она упала, как подстреленное животное. В ее расширенных зрачках застыло выражение ужаса, она вот-вот лишится чувств.

Он бросается к ней, поднимает, кладет на кровать.

Внезапная жалость – острая и неодолимая…

(С угрюмой покорностью.) Ну хорошо, хорошо… Успокойся. Я не поеду, решено…

Мгновенье она лежит неподвижно с закрытыми глазами.

Потом смотрит на него, улыбается и берет его за руку.

Он отстраняется, подходит к окну. Да, из них двоих она сильнее! Благодаря своему неподдельному страданию, которое ее гложет и которое она выставляет напоказ, – она неуязвима!

Он думает о том, как много теряет, отказываясь от этой поездки: он лишается неповторимой возможности услышать, как будут обобщать, опровергать, защищать, просеивать сквозь сито противоречий тот комплекс идей, с помощью которых он вот уже пять лет, бредя вслепую, пытается выработать свою жизненную философию…

Глубокое отвращение…

Она заслуживает жалости, пусть так, но и он тоже!

(Не оборачиваясь, с глухой яростью.) Видишь ли… Именно поэтому я и останусь на всю жизнь неудачником… В этом тебя даже нельзя обвинять: ты просто не можешь иначе… Ты не понимаешь и никогда не поймешь, в чем смысл моей жизни, чем я живу! В твоих глазах мои идеи всегда будут вздорными или, еще того хуже, постыдными, преступными чудачествами… В этом – твоя натура, твоя подлинная сущность! Ты создаешь вокруг меня атмосферу, в которой я задыхаюсь!.. Все мое мужество, вся энергия – испаряются в ней… Единственное счастье, которое ты мне можешь дать, – это мелкая привязанность; кроме нее, ты ни на что не способна! И она приносит мне только вред, принижая мою личность до твоего уровня! Вот она, правда, жестокая правда… Оттого, что ты со мной, вся моя жизнь исковеркана; и я ничего не могу с этим поделать!.. И что бы я ни делал, ты будешь со мной, всегда! Tbl будешь подавлять мои стремления, одно за другим, даже не отдавая себе отчета в том, что делаешь; ты никогда даже отдаленно не поймешь, что ты собой представляешь!.. Всю жизнь ты будешь проливать слезы из-за своих пустяковых трагедий!.. (Кричит.) А я, я погиб, погиб окончательно и бесповоротно, – и в этом виновата ты!

Она не шелохнулась. Ее взгляд не выражает ничего, кроме горестного удивления…

Жан пожимает плечами. Сжав губы, ссутулившись, он выходит из комнаты.

III

«Господину аббату Мириелю, директору коллежа Венцеслава,

 Париж.

17 августа.

Господин директор!

Позвольте мне, прежде всего, выразить удивление по поводу того, что Вы сообщаете мне свое мнение о моей преподавательской деятельности через третье лицо. Не останавливаясь более на этом поступке, лишенном всякой учтивости, чтобы не сказать хуже, я желал бы рассмотреть вместе с Вами критические замечания, которые Вы сделали по моему адресу. Я не боюсь ошибиться, ибо Вы взяли на себя труд изложить свои претензии в специальной записке, которая была мне передана; она представляет собою, насколько я мог понять, недвусмысленный ультиматум.

Прошло около четырех лет с того времени, как Вы поручили мне преподавать естественные науки в Вашем коллеже. Я не считал возможным ограничить свою задачу чисто практическим курсом, ибо перед каждым педагогом, помимо изучения программы, стоит неизмеримо более важная задача: повысить общее развитие своих учеников, пробудить в их умах жажду деятельности.

Я не собираюсь отрицать, что старался придать своим лекциям определенное направление.

Если я рассказывал своим ученикам больше, нежели это было предусмотрено программой преподавания естественных наук в католических учебных заведениях, то делал это совершенно сознательно. Я полагаю, что для человеческой мысли не должно быть иных препятствий, помимо того предела, где естественно истощается ее порыв; чем больше разбег, тем выше она взлетит.

Ваше неудовольствие помогло мне понять, что искренний человек не может принять на себя обязательство читать лекции по заранее предписанным правилам. Рано или поздно он неизбежно задаст себе вопрос: может ли он, если у него есть хоть крупица достоинства, сообщать своим слушателям что-либо другое, кроме плодов собственных размышлений, собственного опыта? И как только он придет к заключению, что право это у него отнято, пробудится вся сила его ума. Хотим мы этого или нет, но научный анализ явлений окружающей жизни подводит нас вплотную к философии. Более того, на мой взгляд, только такую философию и следует принимать всерьез.

Но для того, чтобы изучать эти вопросы с тем вниманием, какого они заслуживают, нужна свобода мысли и свобода ее выражения, а это – тут я с Вами согласен – совершенно несовместимо с духом Вашего учебного заведения. Вот почему я готов признать, что с этой точки зрения превысил данные мне полномочия.

Но поскольку я не могу изменить дух моих лекций и особенно дорожу возможностью выступать перед своими учениками таким, каков я есть, то есть свободным человеком, говорящим с людьми, мыслящими свободно, у меня остается лишь один выход – подать в отставку.

Соблаговолите принять, господин директор, уверения в моем глубоком уважении.

Жан Баруа»,

Пять часов вечера. В саду.

Госпожа Пасклен и Сесиль шьют в тени полотняного зонта возле лестницы, ведущей на лужайку. Сдвинув стулья, они сидят и негромко разговаривают, едва шевеля губами.

На крыльце появляется Жан с письмом в руке. Он подходит к женщинам, преодолевая завесу враждебности. Его встречает молчание.

Жан. Я хочу познакомить вас с моим ответом аббату Мириелю. Я подаю в отставку.

В его голосе звучит такая уверенность, что мать и дочь вздрагивают.

Госпожа Пасклен, хотя и настроена воинственно, пытается скрыть свое беспокойство.

Г-жа Пасклен. В отставку? Ты шутишь?

Сесиль роняет рукоделие на колени. Поднимает голову. Виден ее гладкий и выпуклый, как панцирь, лоб.

Со вчерашнего дня она пребывает в состоянии оцепенения и безнадежности. Записка директора коллежа открыла ей глаза на действительное положение вещей. Сесиль мало беспокоит ее положение в обществе, она помышляет только о спасении души: подумать только, Жан – атеист!..

Жан. Вы, кажется, удивлены? Хотел бы я знать, чего вы еще от меня ждали? Ультиматум…

Г-жа Пасклен (с живостью). Ну, об ультиматуме не было и речи! Ты сильно преувеличиваешь! Аббат Мириель был крайне огорчен, услышав, какие вещи ты преподносишь своим ученикам; но у него и в мыслях не было увольнять тебя. Он не захочет этого… хотя бы из уважения ко мне. Он лишь требует, чтобы ты читал свои лекции по-другому. (С улыбкой.) Согласись, ему виднее, что ты должен говорить, ведь директор он, а не ты…

Жан молча отводит глаза.

Госпожа Пасклен спешит воспользоваться его молчанием. С притворным добродушием она пытается сгладить остроту спора.

Г-жа Пасклен. Ну, полно, не делай глупостей. Ты сам себя взвинчиваешь. А директор придает твоим выходкам не больше значения, чем они того заслуживают: он готов о них забыть. (На ее деланную улыбку тяжело смотреть.) Полно же, не упрямься… Разорви это письмо и напиши ему другое…

Жан (устало). Не будем спорить. Мое решение непреклонно.

Г-жа Пасклен (кричит). Ты не смеешь так поступать! Правда, Сесиль?

Жан. Я не могу поступить иначе.

Г-жа Пасклен. Нет! Я запрещаю тебе отсылать это письмо!

Жан (теряя терпение). А если бы от вас потребовали отречься от религиозных убеждений ради сохранения места, что бы вы на это ответили?

Г-жа Пасклен (в бешенстве). Как будто это одно и то же!

Жан. Да, да, я знаю ответ: «Это – не одно и то же». Так вот, вы ошибаетесь: для меня это до такой степени «одно и то же», что я не колебался ни минуты! Я должен был уже давно понять, что мне не место в этом коллеже священников, и уйти заблаговременно. Я жалею, что так долго заблуждался.

Госпожа Пасклен в замешательстве. Лицо Жана с нахмуренными бровями и упрямой складкой у рта пугает ее. Она подавляет гнев.

Г-жа Пасклен. Жан, умоляю тебя… Если ты потеряешь это место, что ты станешь делать?

Жан. О, не беспокойтесь; у меня достаточно планов и возможностей для применения своей энергии.

Г-жа Пасклен. Воображаю, что это за планы! Ты с ними еще глубже погрязнешь в нечестии!

Жан (воспользовавшись подходящим случаем). Разумеется, теперь, когда я свободен (поднимает письмо). я не пойду больше ни на какие уступки, ни на какие компромиссы; мне стыдно перед самим собой за то, как я вел себя до сих пор! То был переходный этап, пусть так, но он уже пройден.

Эти слова глубоко задевают Сесиль, она встает.

Сесиль. Теперь, когда ты свободен, Жан? А я?

Жан (озабоченно). Ты? При чем тут ты?

Они оглядывают друг друга с головы до ног, в их глазах нет и следа былой нежности.

Сесиль. Ты обманул меня! Ты обманул меня своим прошлым, своими речами, своим поведением! Не забывай этого!

Г-жа Пасклен (переходя в наступление). Не думаешь ли ты, что она примирится с тем, что ее муж безбожник, враг нашей веры? Это отвратительно! Разве тебя так воспитывали?

Жан (отвечая только Сесили, взволнованным, глухим голосом). Сделанного не воротишь. Ты страдаешь? Я тоже… Я не могу остановить свою мысль, убить ее… И не я должен направлять ее, а она должна направлять мою жизнь!

Сесиль (сурово). Нет. Пока я с тобой, я не соглашусь на это!

Г-жа Пасклен (ободренная неожиданной твердостью дочери). Нет! Скорее она уйдет от тебя! Не правда ли, Сесиль?

Сесиль в смятении; несколько секунд она колеблется, затем кивает головой в знак согласия.

Жан, настороженно ожидавший ее ответа, пожимает плечами.

Короткое молчание.

Госпожа Пасклен смотрит на Сесиль с новым чувством. Где-то в самой глубине ее материнской души, как молния, блеснула надежда, заставляющая ее говорить помимо воли.

Это просто глупо в конце концов! Ты испортишь нам жизнь своими идеями… Идеи! У каждого есть идеи! И у тебя должны быть такие же идеи, как у всех! (Пуская в ход последний козырь.) Если ты не откажешься от этого письма, если ты не вернешься к прежней жизни, Сесиль не поедет с тобою в Париж!

Жан. Ты слышишь, Сесиль?

Сесиль (она уже не может отказаться от своих прежних слов). Мама права.

Жан. Если я подам в отставку, ты не вернешься со мной в Париж?

Сесиль. Нет.

Жан (холодно, обращаясь к теще). Полюбуйтесь что вы натворили!

Он хватает стул, ставит его возле Сесили и садится на него верхом.

Слушай, Сесиль, не делай глупостей… Клянусь тебе, я не шучу. (Переводит дух.) Я мог бы пообещать тебе новые уступки ради продолжения нашей совместной жизни. Но нет: я буду честен, как всегда. Я шел для тебя на все жертвы, на какие только был способен; я не могу больше идти по этому пути, не рискуя окончательно утратить свое человеческое достоинство, свою нравственную чистоту! Согласившись на то, чего ты от меня требуешь, я буду вынужден всю жизнь играть мрачную комедию: своим безразличием и постоянным притворством создавать видимость, будто я одобряю религию, которую на самом деле не могу больше исповедовать. Ты должна раз и навсегда понять, что речь идет о чем-то куда более значительном, чем отношения между мужем и женой. Человек порядочный не может высказывать всю свою жизнь мнения, противоречащие его убеждениям, – даже во имя любви… Ты не можешь ставить мне в вину мою честность, хотя она и заставляет тебя страдать!

Молчание.

Итак, ты едешь со мной в Париж в октябре, как мы собирались?

Сесиль (с упрямством отчаяния). Нет.

Жан (отстраняя рукой г-жу Пасклен). Сесиль, выслушай меня внимательно! (Пауза.) Если ты откажешься вернуться со мной в Париж, если ты сознательно порвешь последние нити, какие я хочу сохранить, тогда меня больше ничто не удержит… И я уеду на всю зиму в Лондон, на конгресс, о котором тебе говорил.

Г-жа Пасклен (в бешенстве). Да ты ее убить хочешь! В ее положении…

Сесиль поднимается и идет к матери.

Сесиль (рыдая). Я все обдумала. Лучше уж потерять мужа, чем жить с язычником!

Жан встает.

Он смотрит на них, и внезапно его поражает их сходство… Тот же выпуклый лоб, те же черные, круглые глаза, косящие от волнения больше, чем обычно, тот же недобрый, ускользающий взгляд человека, который во время спора никогда не смотрит вам в лицо…

Жан (печально). Ты сама этого хотела, Сесиль… Ты сама этого хотела… Подумай до вечера. Отпустив меня одного, ты освободишь меня от всех обязательств, возвратишь мне полную свободу. Я ухожу на почту отправить письмо.

«Господину Брэй-Зежеру,

Главному редактору «Ревю энтернасьональ дез идэ», бульвар Сен-Жермен, 78, Париж.

20 августа

Дорогой друг!

За последние несколько дней в моей жизни произошли большие изменения. Я отказался от преподавания в коллеже Венцеслава и сейчас куда более свободен во всех отношениях, чем мог рассчитывать. Я могу располагать своим временем в течение всей зимы и пробыть в Лондоне сколько потребуется. Так что, если еще не поздно, я с большой охотой возьмусь за выполнение того важного дела, которое ты намеревался мне поручить в связи с предстоящим конгрессом.

Я не останусь в Бюи до конца каникул, как предполагал раньше. Вечером я возвращаюсь в Париж, Можешь ли ты уделить мне утро на этой неделе?

Искренне твой Ж– Баруа».

IV

Лондон.

Номер в отеле.

Вечер. Из плафона льется резкий свет электрической лампы. Задернутые занавеси приглушают уличный шум.

Брэй-Зежер лежит на кровати. Приподнявшись на локте, он внимательно смотрит на женщину лет пятидесяти, сидящую за маленьким столиком: она читает вслух стенографический отчет дневного заседания конгресса.

Жан ходит взад и вперед, скрестив руки на груди, – он во власти возбуждения.

Стенографистка (читает), «…как писал некий швейцарец, романтик Винэ:[17]17
  Винэ, Александр-Родольф (1797–1847) – швейцарский теолог и литературовед, сторонник независимости церкви и свободы культов.


[Закрыть] «От восстания к восстанию общество совершенствуется, цивилизация укрепляется, справедливость торжествует… Свобода печати, свобода промышленности, свобода торговли, свобода образования – все эти свободы, словно живительные летние дожди, были принесены на крыльях бури».

Жан (прерывает). …Здесь раздались аплодисменты, особенно со скамей шведов, датчан, русских. Потом слово взял председатель и подвел итог прениям…

Зежер, хмуря брови, одобрительно кивает головой при каждой фразе.

Жан…Он сообщил, что внезапный приступ печени приковал тебя к постели; потом зачитал записку, где ты предлагаешь, чтобы я выступил завтра вместо тебя; это предложение было принято единогласно.

Зежер. Вольдсмут сообщил тебе точные цифры?

Жан. Да. А я предупредил Бэкерстона, что не буду присутствовать на заседании комиссии по реформам.

Зежер кивает головой.

Брэй-Зежер – человек лет тридцати.

Родился в Нанси, его отец и мать – уроженцы Лотарингии. Но лицом он немного напоминает японца; болезнь печени подчеркивает это сходство: желтая кожа, широкие скулы, вскинутые вверх брови, редкие свисающие усы, острый подбородок.

Надбровия сильно выдаются вперед; в глубине глазных впадин лихорадочно блестят черные, всегда расширенные зрачки; горячий, жесткий и острый взгляд контрастирует с мягкостью черт.

Голос монотонный, глухой, сначала кажется приятным, но в нем звучит необыкновенная черствость.

Зежер. Госпожа Давид, разыщите мой доклад, который вы на днях стенографировали… Зеленая папка: «Проблема религии во Франции». Благодарю вас.

Жан. Ты предпочитаешь, чтобы я диктовал при тебе, как утром?

Зежер. Да, так лучше.

Жан. Я подготовил вторую и третью части, но изменил твой план. Я тебе объясню…

Брэй-Зежер вытягивается с гримасой боли.

Жан. Тебе больно?

Зежер. Временами.

Несколько секунд молчания.

Жан (доставая из кармана бумаги). Мы остановились на второй части: «Причины всеобщего потрясения основ религии». Вы нашли, госпожа Давид? (Зежеру.) Первая причина: широкое распространение, которое получило за последние пятьдесят лет изучение естественных наук. По мере того как человек побеждает невежество, на котором искони зиждилась его вера в бога, область божественного неумолимо сокращается.

Зежер. Ты мог бы вкратце напомнить…

Жан. Пишите, госпожа Давид.

Зежер…о некоторых научных данных, которые уже сейчас позволяют доказать, что их бог бессилен повлиять на неизбежную смену явлений, что, следовательно, чудеса невозможны, молитвы бесплодны и так далее…

Жан. Хорошо. Вторая причина: «Исторические труды».

Зежер. Изложи мне это в нескольких словах…

Жан. Нет, это очень важный раздел. Я хочу напомнить об огромном шаге вперед, сделанном человечеством в тот день, когда появилась возможность проследить с историческими документами в руках зарождение религиозных мифов и показать, что они возникли из человеческих представлений, связанных с каким-нибудь самым обычным фактом, облеченным народной фантазией в чудесную форму.

После этого я хочу поставить следующий вопрос: «Как же можно продолжать веровать, изучив многовековую историю различных религий и обнаружив в ней удивительное легковерие, от неумолимой власти которого наконец-то освободился несчастный человеческий разум?»

Зежер. Хорошо.

Жан. Затем я перейду к новому положению: плоды прогресса науки доступны лишь образованным людям, и этого недостаточно, чтобы поколебать веру в бога, которая так укрепилась в сердцах французов. Потом я подхожу…

Стучат в дверь.

…к экономическим и социальным факторам… (Идет к двери.) Кто там?

Голос. Из «Таймса»… Получить сведения о болезни господина Брэй-Зежера… И о завтрашней речи.

Жан. Обратитесь в комнату номер двадцать девять, к помощнику секретаря господину Вольдсмуту. (Возвращается к кровати.) На чем я остановился? Ах, да, третья причина: «Экономические и социальные факторы». Небывало быстрое развитие промышленности привлекло из деревень тысячи молодых рабочих, которые, таким образом, решительно разрушают традиционные семейные связи…

Зежер. Подчеркни; ведь это очень важно, если принять во внимание, что в каждой цивилизованной стране работает множество заводов, и число их будет неизбежно увеличиваться в будущем в невиданных масштабах.

Он листает папку, достает оттуда карточку и поворачивается с гримасой боли на лице.

(Читает.) «Индустриальный рабочий – по роду своей деятельности рационалист. Попав в огромный промышленный центр, где нет места метафизическим умствованиям, находясь среди машин, которые своим гудением прославляют торжество труда, математических наук и разума над силами природы…» (Протягивает листок Жану.) Держи, это тебе пригодится. Продолжай…

Жан. Здесь я хочу набросать картину, о которой уже говорил тебе. В настоящее время Франция разделена на два резко отличающихся друг от друга лагеря: с одной стороны – неверующие, с другой – сохранившие веру.

Неверующие – это весь пролетариат, о котором я уже упоминал, и вся интеллигенция. Несомненное численное превосходство. Затем…

Зежер. К неверующим надо причислить и всех недоучившихся, всех Омэ[18]18
  Омэ – действующее лицо романа Флобера «Госпожа Бовари». Аптекарь Омэ – типический образ мещанина, опошляющего революционные лозунги. Несмотря на его трескучие фразы о свободомыслии и антиклерикализме, Омэ вполне благонамеренный буржуа.


[Закрыть] и что-то сказать в их оправдание… Конечно, бедняги дают достаточно поводов для насмешек, потому что им не удалось подкрепить настоящими знаниями свои инстинктивные сомнения; в то же время простой здравый смысл и душевное равновесие неотвратимо влекут их к тому ясному ответу на волнующие их вопросы, который дает наука.

Жан. Да, это верно. Что касается верующих, то они, естественно, пополняются за счет консервативных классов: крестьян и буржуазии. Крестьяне живут вдали от городов, в обстановке, которая веками не меняется и Где традиции сохраняются сами собой. А буржуа последовательно противодействует любому движению вперед; он заинтересован в том, чтобы сохранить незыблемым существующий порядок; буржуа особенно привержен католической церкви, ибо она уже многие столетия обуздывает требования обездоленных слоев населения; кроме того, буржуа привык объяснять жизнь при помощи готовых формул, и его благосостояние будет поколеблено, если он позволит подвергнуть их сомнению…

Но между этими ясно очерченными лагерями находится еще большое число колеблющихся, терзаемых мучительным противоречием между требованиями собственной логики…

Раздается стук.

(Раздраженно.) Войдите!

Коридорный. Here is the mail, sir.[19]19
  Почта, сэр (англ.)


[Закрыть]

Жан. Положите туда, пожалуйста.

Коридорный оставляет почту и выходит.

(Продолжая шагать по комнате.) … Колеблющиеся… терзаемые мучительным противоречием между требованиями собственной логики и унаследованным ими тяготением к таинствам. Именно эти люди и придают кризису религии в современной Франции его смутный… и болезненный характер… смутный… болезненный…

Внезапно взгляд его падает на пачку газет и писем, лежащих на столе; он узнает почерк г-жи Пасклен.

Ты разрешишь?

Он распечатывает письмо:

«Бюи-ла-Дам, 14 января.

Дорогой Жан!

Вчера Сесиль родила девочку…»

Он останавливается. Глаза застилает туман; прошлое властно овладевает им…

«…Она просит сообщить об этом тебе и передать, что если ты пожелаешь увидеть ребенка, то можешь приехать. Могу прибавить, что мой дом открыт для тебя, как и раньше, в любое время. Ты, быть может, уже понял, что вступил на неверный путь, и хочешь хотя бы немного облегчить страдания, которые причиняешь Сесили и мне. Ты застанешь нас такими же, какими оставил, уезжая: готовыми все забыть в тот самый день, когда ты признаешь свое заблуждение.

М. Пасклен».

Зежер. Какая-нибудь неприятность?

Жан. Нет, нет. Итак, я продолжаю. На чем я остановился?… (Голос его прерывается. Огромным усилием воли он берет себя в руки.) Будьте любезны, прочтите написанное, госпожа Давид.

Г-жа Давид…большое число колеблющихся, терзаемых мучительным противоречием между требованиями собственной логики и унаследованным ими тяготением к таинствам. Именно эти люди и придают кризису религии в современной Франции…

Но Жан, сидя на одном из чемоданов, стоящих в номере, слышит лишь глухое и неясное бормотание.