Текст книги "Жан Баруа"

V

Станция в Бюи-ла-Дам.

Жан выходит из вагона. Его никто не встречает.

В омнибусе с дребезжащими стеклами он медленно, в полном одиночестве, едет в город. С тяжелым сердцем смотрит по сторонам. Улицы. Знакомые вывески. Все по старому. Город словно возникает из-за туч, которые сгустились за прошедшие несколько месяцев, возникает, как воспоминание далекого детства…

Жан зябко кутается в толстое дорожное пальто, хранящее соленый запах моря.

Дом заперт.

Незнакомая нянька открывает ему дверь. Он проскальзывает внутрь, как вор.

На лестнице он останавливается, вцепившись рукой в перила, раненный в самое сердце криком новорожденного.

Овладев собой, поднимается на площадку.

Где-то распахивается дверь.

Г-жа Пасклен. А, это ты?… Входи.

Сесиль в постели. Ребенка в комнате нет. В камине шумно полыхает огонь. Г-жа Пасклен закрывает за Жаном дверь. Он подходит к постели.

Жан. Здравствуй, Сесиль.

Она смущенно улыбается в ответ.

Он наклоняется, целует ее в лоб.

Жан. Девочка… здорова?

Сесиль. Да.

Жан. А ты?…

Госпожа Пасклен стоит рядом. Жан чувствует на себе ее тяжелый взгляд.

Когда это произошло?…

Сесиль. В понедельник вечером.

Жан (считая по пальцам). Шесть дней назад. (Пауза.) Я получил письмо в четверг. Я был там нужен… Уехал сразу, как только смог…

Молчание.

Ты очень страдала?

Сесиль. О, да…

Снова молчание.

Г-жа Пасклен (внезапно). Ты будешь сегодня обе дать здесь?

Жан. Но… да… я думал…

Г-жа Пасклен (с едва заметной ноткой удовлетворения). Останешься на несколько дней?

Жан. Если позволите…

Г-жа Пасклен. Хорошо.

Она выходит распорядиться по хозяйству.

Они остаются одни. Им неловко, на сердце у них тревожно.

Их взоры встречаются, Сесиль заливается слезами. Жан снова склоняется к ней, целует ее нежно и печально.

Жан (вполголоса). Я пробуду здесь, сколько ты захочешь… До тех пор, пока ты не поправишься… А потом…

Он замолкает. Он не знает сам, что должен пообещать. Молчание.

Сесиль (очень тихо, с отчаянием в голосе). Ты даже не захотел поцеловать дочь!

Но тут возвращается г-жа Пасклен с девочкой на руках.

Г-жа Пасклен (Сесили). Мы забываем о времени из-за этого!

Жан, который двинулся ей навстречу, получает «это» прямо в лицо.

Он знает, что должен наклониться, поцеловать своего ребенка. Но не может… отчасти наперекор теще, отчасти из-за чувства непреодолимого физического отвращения.

С деланной непринужденностью он треплет пальцем мягкую щечку, маленький красный подбородок, запрятанный в мокрый нагрудник.

Жан. Она очень мила…

Он отходит.

Его неотступно преследует один вопрос: какое имя они дадут ребенку. Он и не подозревает, что девочка уже записана в мэрии.

Как ее назовут?

Г-жа Пасклен (непререкаемым тоном). Ее зовут Мари.

Жан (словно делая усилие для того, чтобы запомнить трудное имя). Мари…

Он смотрит издали на незнакомую, вздувшуюся от молока грудь, в которую по-хозяйски вцепились крохотные пальцы ребенка. Смотрит на маленькое, быстро сосущее тельце, трепещущее жаждой жизни. Смотрит на Сесиль, на ее новое лицо: бледное, полноватое, помолодевшее, – лицо прежней Сесили…

Вдруг она меняет положение, чтобы поддержать ребенка, и он замечает у нее на пальце кольцо… Они обручились; он возвращался из Парижа с маленьким футляром в кармане; он застал Сесиль одну и опустился перед ней на колени, чтобы от всего сердца надеть ей на палец это кольцо, это звено, эту цепь…

Молодость, нежность – все позади… О, как безумно, как искренне ему хотелось дать счастье и самому насладиться им!..

Он приподнимает саван: он тревожит прах двух влюбленных – Сесили и Жана. Он чувствует, что стал другим. Она тоже… Теперь они оба такие разные!

Что делать?

VI

Двадцать дней спустя.

Комната Сесили.

Сесиль…Я не согласна.

Жан. Сесиль!

Сесиль. Нет!

Жан. На тебя влияет мать. Возвратимся в Париж, одни, как можно скорее, и я уверен, что…

Сесиль. Я не уеду до крестин.

Жан. Хорошо.

Сесиль. И ты будешь на них присутствовать.

Молчание.

Жан. Я уже сказал тебе: нет.

Сесиль. Тогда можешь ехать один.

Снова молчание.

Сесиль подходит к окну, приподнимает занавес и стоит неподвижно, повернувшись к Жану спиной и прижавшись лбом к стеклу.

Жан (устало). Послушай… Мы каждый день спорим… Немые сцены, оскорбительные намеки, потоки слез… Я больше не в силах сносить… Теперь еще одна сцена. К чему все это?

Сесиль не двигается.

(Стараясь говорить спокойно.) Надо избежать непоправимого… Повторяю тебе, я согласен продолжать нашу совместную жизнь, жить, как мы жили раньше. Я даже готов пойти на уступки.

Сесиль (оборачиваясь). Ты лжешь… Ты не идешь ни на какие уступки.

Жан (печально). Как ты кричишь, Сесиль…

Снова молчание.

Напротив, ты отлично знаешь, что я готов на уступки, лишь бы изменить положение, в какое мы попали. И вот доказательство: если б я был один и свободен, то избавил бы девочку от всякого влияния религии; я воспитал бы ее таким образом, чтобы ей не пришлось вести в будущем такую жестокую борьбу с собственной совестью, какую пришлось выдержать мне…

Сесиль (с дрожью). Замолчи, ты внушаешь мне ужас!

Жан. Я говорю о том, что сделал бы, будь я один. Но нас двое, это наш общий ребенок, у тебя такие же права на него, как и у меня, я помню об этом. Я не стану мешать тебе воспитывать девочку в твоей вере. Но лицемерить во имя этого я отказываюсь. Уж на это, кажется, у меня есть полное право.

Сесиль (непримиримо). Нет, нет, нет! Это моя дочь, у тебя нет ни малейших прав на нее! Я их никогда не признаю! Отныне ты их полностью утратил; ведь есть же дети, у которых отец – калека или находится в сумасшедшем доме.

Жан (растерянно). Сесиль… Неужели мы так далеки, так безнадежно далеки друг от друга.

Сесиль. О да, безнадежно далеки! Я устала бороться… Вся наша жизнь была бы сплошной мукой… Сегодня крестины; завтра – катехизис; послезавтра – первое причастие… Мне приходилось бы защищать ее от тебя – каждый день, каждый час… Защищать ее от примера, от позорного примера твоей жизни… Нет, нет, у меня теперь только один долг: спасти свою дочь, спасти ее от тебя.

Жан. Чего же ты от меня хочешь?

Сесиль подходит к нему с искаженным лицом.

Сесиль. Чего я хочу? Ах, боже мой, я хочу, чтобы все это прекратилось, чтобы все это прекратилось! Я не требую, чтобы ты стал таким, как раньше, я не знаю, способен ли ты еще на это, думаю, что нет… Но я хочу, чтобы ты хотя бы не высказывал публично свои ужасные идеи! Я хочу, чтобы ты присутствовал на крестинах своей дочери! Я хочу, чтобы ты обещал мне…

Она разражается рыданиями, шатаясь, делает несколько шагов и падает на скамью для молитвы, закрыв лицо руками.

(Плача.) …что у меня будет в конце концов муж, которого бы я не стыдилась… что у меня будет такой муж, как у всех женщин… что мы станем жить, как живут в других семьях.

Жан. Для себя я требую лишь такой же свободы, какую предоставляю тебе!

Сесиль (поднимаясь, вне себя). Этого никогда, никогда не будет!

Жан (после паузы). Что ж тогда будет?

Она не отвечает.

Выходя за меня замуж, ты захотела взять от жизни больше, чем в силах вынести!

Сесиль. Это ты меня обманул! Ты мне солгал! Меня ты не можешь упрекнуть ни в чем: я осталась такой же, какой была…

Жан (пожимая плечами; едва слышным голосом). Разве можно быть уверенным в том, как будешь мыслить впоследствии, и принимать на себя в этом смысле вечные обязательства?…

Сесиль (слушает его с выражением ужаса). Отступник!

Жан смотрит на нее, не говоря ни слова: какая пропасть между ними!

Делает несколько шагов по комнате. Затем останавливается перед женой.

Жан (решив идти до конца). Что ж тогда будет?

Сесиль, сжав лоб руками, молчит.

(Ледяным тоном.) Что ж тогда будет?

Сесиль (кричит). Уходи! Уходи!

Молчание.

Жан (мрачно). Ах, Сесиль, не испытывай моего терпения…

Сесиль (рыдая). Уходи!

Жан. Что значит: «уходи»?… Развод?

Сесиль перестает плакать; отнимает руки от лица и со страхом смотрит на Жана.

(Засунув руки в карманы, с недоброй усмешкой.) Ты думаешь, достаточно крикнуть «уходи!». Ты, видно, не знаешь, что если женщина хочет жить как ей заблагорассудится и сохранить при себе ребенка, необходим процесс… необходимо судебное постановление…

Он продолжает говорить… Но он уже почувствовал, как, наперекор его воле, наперекор его словам, его внезапно захлестывает волна неизведанной, пьянящей радости, безграничное желание близкой свободы, яростная жажда жизни!

Он продолжает говорить… Но уже видит там, далеко впереди, то, от чего больше не в силах отвести взгляд: он видит впереди… яркий свет!

VII

12 февраля.

«Дорогой господин Баруа!

Я рад довести до Вашего сведения, что в результате моей последней беседы с госпожой Баруа и госпожой Пасклен требования, защиту которых Вы мне поручили, были ими приняты во избежание бракоразводного процесса, которого эти дамы не хотят допустить любой ценой; мы условились о следующем:

1. Вы снова получаете полную свободу Госпожа Баруа не намерена жить в Париже и останется в Бюи, у своей матери.

2. Госпожа Баруа будет воспитывать дочь по своему усмотрению, соглашаясь выполнить поставленное Вами условие о том, что когда девушке исполнится восемнадцать лет, Вы сможете взять ее к себе на целый год.

3. Госпожа Баруа соглашается принять ренту в 12 000 франков ежегодно, на чем Вы особенно настаиваете. Однако она твердо решила ничего не тратить из этой суммы ни на себя, ни на содержание ребенка, но откладывать ее полностью на имя дочери.

Это требование возбудило долгие споры. Госпожа Баруа согласилась на него лишь для того, чтобы избежать судебного процесса, а также ввиду моего категорического заявления, что для Вас оно является непременным. Обе дамы пожелали по крайней мере отсрочить принятие этого требования, чтобы я мог поставить Вас в известность о точных размерах суммы, которую Вы теряете в связи с отказом от существенной доли Ваших доходов (которые сократятся приблизительно до 5000 франков в год). Чтобы избежать бесполезной траты времени, я заверил их, что уже обращал Ваше внимание на этот пункт, но Вы не согласились изменить свои условия.

По просьбе госпожи Баруа я передал ей запись всех вышеперечисленных обязательств.

Полагаю, что я тем самым выполнил возложенную Вами на меня миссию так, как Вы того желали. Прошу принять уверения в моем глубоком уважении; всегда готовый к Вашим услугам

Мужен,

нотариус в Бюи-ла-Дам».

Часть вторая

«Сеятель»

I

«Господину Л. Брэй-Зежеру

Отель де Пэн, Аркашон.

Париж, 20 мая 1895 года.

Дорогой друг!

Благодарю тебя, хотя и с опозданием, за участие, которое ты проявил ко мне во время последних событий моей жизни. У меня почти совсем не было времени: какой бы простой ни казалась жизнь человека, лишь порвав узы, приковывавшие его к прошлому, к внешнему миру, можно понять, насколько крепки эти невидимые нити, коварные, как паутина. Целых два месяца я боролся яростно и отчаянно, я разбил все цепи, и вот я свободен!

Ты не можешь себе представить, что я испытываю, испуская этот победный клич, ибо ты неукротим и за всю свою жизнь не знал никаких пут.

Свободен!

Я добился свободы в расцвете сил; и я полон мужества после долгого рабства, после двух последних лет, в течение которых я, хотя и неосознанно, но упорно желал освобождения. Она пришла, наконец, эта свобода, она – целиком моя, я сжимаю ее в своих объятиях, я обладаю ею, я приобщаюсь к ней со всею страстью, на какую способен, я соединяюсь с нею навсегда.

Я никому не оставил своего адреса и живу один, как барсук в норе. Вот уже несколько недель, как я не видел никого, не слышал ни одного голоса, который напомнил бы мне о прошлом!

Я впитываю в себя все окружающее… Чудесная весна проникает в мою комнату, заливает меня солнцем, окутывает свежими запахами, красотой! Я еще никогда не ощущал ничего подобного…

Не пиши мне, дорогой друг, позволь мне насладиться одиночеством до осени. Но не сомневайся в моей дружбе и преданности,

Жан Баруа».

II

Ноябрь.

Узкая входная дверь старого дома на улице Жакоб.

– Здесь живет господин Баруа?

– Пятый этаж. Увидите дощечку.

Ветхая, плохо освещенная лестница.

На площадке пятого этажа три одинаковых двери; перед каждой коврик.

Зоркие глаза Арбару бегают в темноте по притолокам, наконец он находит дощечку и читает:

Жан Баруа,

доктор медицины, магистр наук,

преподаватель коллежа Венцеслава,

Бульвар Мальзерб, 80.

(Последние две строчки зачеркнуты карандашом.)

Арбару звонит.

Баруа. Ты первый, входи!..

Жану Баруа тридцать лет.

Здоровая полнота молодости. За последние несколько месяцев лицо его преобразилось: раньше озабоченное выражение не покидало его ни на минуту, теперь оно сияет, как небо после дождя. Оно дышит энергией и радостью: он свободен, уверен в своих силах, страстно верит в будущее.

Светлая и холодная комната. На стенах – еловые полки с книгами. Резкий свет газового рожка в стеклянном шаре. Соломенные кресла.

На камине слепок со скульптуры Микеланджело: скованный пленник[20]20
  Пленник – знаменитая скульптура Микеланджело Буонаротти, итальянского художника эпохи Возрождения. Фигуры пленников были созданы в 1513 году для гробницы папы Юлия II.
  «Умирающий пленник», о котором идет речь в романе, в настоящее время хранится в Лувре. Микеланджело изобразил прекрасного могучего юношу, охваченного предсмертной мукой. Пленник мечтает о свободе, мускулы его напряжены в бесплодном усилии порвать путы. Скульптура Микеланджело – одно из величайших созданий искусства, воплощающее трагическое противоборство внутренних сил человека.


[Закрыть] силится вырвать из глыбы наболевшее тело, непокорные плечи.

В глубине – низкая дверь, ведущая в маленькую комнату, где висит одежда.

Арбару. Я у тебя еще ни разу не был.

Баруа. Шесть месяцев я прожил, как медведь в берлоге…

Арбару оглядывает стулья, расставленные полукругом, и губы его кривятся в улыбке.

У него тщедушное туловище карлика.

Никто не мог бы определить его возраст по безобразному, но дьявольски умному лицу. Узкие скулы, широкий лоб, нижняя челюсть, поросшая рыжеватой козлиной бородкой, вытянута клином. Острые уши фавна. Глаза и рот напоминают щели, прорезанные одним движением шпателя в куске мягкого воска. Взгляд пронизывающий, пристальный, холодный.

Арбару – библиотекарь Арсенала. Человек необыкновенной работоспособности. Сначала занимался средневековым правом. Затем посвятил себя изучению истории французской революции.

Арбару. Я хотел поговорить с тобой наедине… Не думаешь ли ты, что нам следовало бы заранее определить вопросы, которые мы будем обсуждать сегодня вечером вместе с остальными?

Жан (подумав). Нет, зачем же.

Арбару (мускулы его лица сокращаются и расправляются как пружина). Вот как! А все-таки…

Баруа. Сегодняшнее собрание – одно из тех, которые носят лишь подготовительный характер. Дело не в том, к каким практическим результатам оно приведет.

Арбару. А в чем же?

Баруа. По-моему, дело в том, чтобы уже сегодня сердца различных людей, которые придут сюда, слились в едином порыве… Главное, я бы сказал, в том, чтобы мы почувствовали, как всех нас охватывает общее стремление, рожденное уже одним тем фактом, что мы собрались вместе.

Арбару. Это от нас не зависит.

Баруа (с живостью). Ты прав, но у нас куда больше шансов создать такую атмосферу, если наши отношения установятся сами собой, если мы будем следовать своим побуждениям, а не придерживаться заранее намеченной программы. (Доверительно улыбаясь.) Оставим все как есть…

Баруа говорит не спеша, округлыми фразами, как человек, привыкший выступать перед аудиторией. Он не повышает голоса, но его уверенный тон приковывает внимание.

Арбару (пожимая плечами). Восторженная болтовня… Каждый будет излагать свои мысли… Каждый будет по очереди читать лекцию другим… Пока мы не спохватимся, что уже два часа ночи! Пропащий вечер…

Жест Баруа, означающий: «А если бы и так?…»

Затем, не отвечая, он закуривает папиросу, зажигая спичку быстрым, привычным движением. Твердым и в то же время задумчивым взглядом следит за первым клубом дыма, который медленно рассеивается в прозрачном воздухе комнаты.

Так ты теперь куришь?

Баруа. Да.

Молчание.

Арбару. Ладно, ладно… И все же я предпочел бы наметить план, распределить задачи… Думается, основывая журнал, надо действовать более…

Звонок.

Баруа (поднимаясь). Ты хочешь сказать… более методично?

Идет к двери.

Оставшись один, Арбару что-то бормочет, гримасничая.

Хриплый голос (в коридоре). Дружище… Поразительно! Наткнулся у Ламенне…[21]21
  Ламенне, Фелисите Робер де (1782–1854) – французский политический деятель, философ и публицист, один из главнейших проповедников «христианского социализма». В «Речах верующего» (1834) подверг критике социальный и политический строй Франции. Книга была осуждена папой Ламенне порвал с католической церковью и выступил против нее в своих произведениях. Философская система Ламенне изложена в его многотомном труде «Наброски философии> (1840–1846).


[Закрыть] Лучшего не найдете!..

Сквозь открытую дверь видна спина Крестэя д'Аллиз; он говорит быстро и жестикулирует. Перед тем как войти, поворачивается на каблуках и щурится от яркого света.

Франсуа Крестэй д'Аллиз – двадцать восемь лет.

Стройная фигура; на высокой шее гордо посажена маленькая голова с круглым затылком. Короткое, сужающееся к подбородку лицо с резкими чертами. Широкий, изрезанный морщинами лоб; горячий и добрый взгляд; вздернутый нос; длинные темно-каштановые усы, прикрывающие презрительно сжатый рот; нервная скептическая усмешка.

Говорит громко, держится с непринужденным изяществом кавалерийского офицера; жесты широкие, экспансивные.

Ушел из армии, обессиленный тяжелой внутренней борьбой между понятиями, усвоенными с детства, и неодолимым желанием раскрепостить свою мысль; он расстался с родными, решительно порвав с католическими и монархическими традициями семьи д'Аллиз.

Горький сарказм недавнего отщепенца.

Быстрой и легкой походкой он приближается к Арбару и, низко наклоняясь, приветливо протягивает ему обе руки.

Крестэй. Послушайте, Арбару! Я только что нашел это в «Речах верующего».

Не обращая внимания на Баруа, который, снова услышав звонок, вышел из комнаты, он запускает руку за фалды сюртука и вытаскивает растрепанный томик.

(Стоя, декламирует наизусть.) «Прислушайтесь и скажите мне, откуда исходит этот глухой, смутный, непонятный шум, который доносится отовсюду?»

Брэй-Зежер, Вольдсмут, Ролль и Баруа входят и застывают у двери; они удивлены и заинтересованы.

(Продолжает, не замечая их.) «Приложите руку к земле и скажите мне, почему она содрогнулась?

Что-то неведомое пробудилось в мире.

Разве каждый из нас не томится в ожидании? Разве есть сейчас сердце, которое не бьется быстрее? (С пафосом, подняв руку над головой.) Сын человеческий! Поднимись к высотам и объяви нам, что ты видишь!»

Замечает вошедших и обводит их загоревшимся взглядом, заражая своим воодушевлением.

Я предлагаю поместить эти строки вслед за названием нашего журнала! Они будут самым лучшим, самым кратким из манифестов!

Баруа (из глубины комнаты, взволнованным голосом). Решено!

Они смотрят друг на друга, улыбаясь. В этот вечер среди них нет места иронии.

Несколько мгновений всеобщего восторга. В один миг рухнули все барьеры: души этих людей, пришедших сюда в поисках единения, сливаются.

Зежер выходит на середину комнаты, его восточное лицо желтее, чем обычно. У него слегка смущенный вид: застенчивая улыбка, стесненные и нерешительные движения; но в глубине орбит блестят в тени прищуренных красноватых век, изогнутых, как древко лука, его черные зрачки – быстрые, лихорадочные, неумолимые.

Зежер. Ну что ж, давайте рассаживаться. Установим какой-то порядок… Кто отсутствует?

Баруа. Порталь.

Понимающие улыбки.

Зежер (твердо). Мы его ждать не станем.

Он сидит за письменным столом Баруа, словно на председательском месте.

Арбару устраивается рядом; он собирается вести записи.

Крестэй, чтобы сохранить свободу движений, стоит, прислонившись к книжной полке; голова его высоко поднята, руки скрещены на груди; в нем нетрудно признать отставного офицера.

Печатник Ролль устроился в плетеном кресле. Он молча смотрит и слушает, машинально крутя усы – непременное украшение молодого парижского рабочего.

Вольдсмут, опустив плечи, забился в угол возле камина; он так мал ростом, что кажется, будто он сидит.

Баруа предлагает ему кресло, а сам устраивается верхом на скамеечке, посреди комнаты.

Баруа (открывая коробку, стоящую на столе). Вот папиросы… Начнем?

Улыбки.

Когда вы пришли, мы с Арбару говорили вот о чем: должны ли мы посвятить наше первое собрание установлению свободного и дружеского общения, или… (Передает слово Арбару.)

Арбару. Или превратить его в первое деловое заседание, проходящее по заранее намеченному плану.

Баруа. Мне кажется, Крестэй указал нам верный путь.

Крестэй. Его указал Ламенне…

Баруа. Мы не хотим ограничиться созданием группы сотрудников; этого нам мало. Мы хотим, и это главное – не так ли? – основать подлинное содружество. А для этого нужна непосредственность. (Проникновенно.) Вот мы собрались вместе, у нас одни устремления, одна мысль: надо, чтобы каждый из нас отдал общему делу все, на что он способен…

Он минуту колеблется и произносит:

Мне придется продолжать, ибо я, кажется, начал целую речь… Кому принадлежит мысль организовать нашу группу? (Поворачивается к Брэй-Зежеру.)

Зежер (быстро). Тебе.

Баруа (с улыбкой). Нет, это наша общая идея… Но я должен сказать главное: мысль эта носилась в воздухе. Она отвечает целому ряду духовных потребностей, общих для всех нас. Все мы чувствуем: нам есть что сказать, мы должны выполнить свое предназначение.

Крестэй (сумрачно). Да, настало время, чтобы общество узнало о наших убеждениях!

Никто не улыбается.

Баруа. Однако, едва мы пытаемся заговорить, рассказать людям о наших усилиях, мы, словно беспомощные новички, наталкиваемся на множество сплоченных, замкнутых групп, на целое сообщество чиновников от литературы, которые монополизировали право мыслить м писать, узурпировали все средства гласности и пользуются ими в своих интересах! Разве не так?

Зежер. Остается единственное средство – создать собственный печатный орган.

Арбару. Это вопрос разумной экономии: нужно распространять наши идеи, не теряя времени на хлопоты…

Баруа…которые оказываются напрасными…

Крестэй…и на общение с фальшивыми друзьями, что еще унизительнее!

Баруа (медленно). Нам не по двадцать лет, нам уже за тридцать. И это очень важно. Страстность, с которой мы стараемся консолидировать наши усилия, чтобы затем провозгласить и отстаивать свои идеи, – не свидетельство избытка юных сил, которые ищут выхода, это – настоящий огонь, истинная сущность нашего миропонимания, выработанного окончательно и бесповоротно.

Всеобщее одобрение.

Крестэй (с широким жестом). А какая это, должно быть, великолепная встряска, когда ты знаешь, что тебя читают, следят за твоими мыслями, обсуждают их!

Зежер (по привычке подводя итог). Пора действовать!

Арбару (с тонкой усмешкой). Только осуществить все это не так-то просто…

Баруа (принимая вызов). Нет. Осуществить наш замысел вполне возможно. (Молчание.) У нас есть деньги…

Зежер (мягким и ясным голосом). Они есть у тебя…

Баруа. У нас есть деньги, правда немного, однако думаю, что их хватит благодаря бескорыстной помощи нашего друга Ролля…

Ролль пытается что-то возразить…

… или, если он предпочитает, благодаря бескорыстной помощи «Общества печатников-коллективистов», которое он возглавляет. К тому же, сотрудничество в журнале оплачиваться не будет. Стало быть, нам предстоят затраты главным образом на материалы и на рабочую силу. Так что мы сможем свести концы с концами и просуществовать, пока не обеспечим себе место под солнцем. Впоследствии его придется защищать; но к тому времени мы будем лучше вооружены для борьбы.

Зежер. Итак, мы должны с самого начала, еще в этом году, сделать все, на что способны.

Баруа. Совершенно верно. Разница характеров, несмотря на общие нам всем убеждения…

Звонят. Он встает.

…обеспечит разносторонность, необходимую для нашего журнала…

Выходит.

Зежер (сухо, как бы вынося приговор). Мы должны победить!

Крестэй (с энтузиазмом). Успех зависит от нашего вдохновения, от нашей веры!..

Арбару. Скажи лучше, от нашей настойчивости.

Зежер (упрямо покачав головой). Вера всегда творила лишь мнимые чудеса. А вот упорная, непреклонная воля и в самом деле способна сотворить чудо.

Наконец появляется Порталь, подталкиваемый Баруа; в зубах у Порталя сигара, он добродушно улыбается.

Порталь. Вот и я… (Пожимает всем руки.) Уже начали? Быть не может! Вы что ж, обедаете в шесть, в Латинском квартале, как у Бальзака?…

Пьер Порталь – эльзасец, светловолосый, толстощекий; у него голубые фаянсовые глаза, глаза славного малого. Шелковистая бахрома усов цвета серебра, с которого сошла позолота, не может скрыть мальчишеской улыбки.

Любимец женщин: лицо румяное, слегка помятое; взгляд пылкий, настойчивый, временами в нем вспыхивает затаенная чувственность.

В его походке, жестах, голосе, шутках ощущается некоторая тяжеловесность.

Убежденный сторонник умеренных взглядов, основанных на здравом смысле и верном понимании прав и обязанностей человека.

Секретарь Фоке-Талона во Дворце правосудия, честного и деятельного адвоката и политика, дважды занимавшего министерские посты.

Баруа (знакомит). Порталь… Наш друг Ролль…

Ролль неловко кланяется.

За все время он не сказал ни слова. Он пристально смотрит на каждого, кто берет слово. Его поза и выражение лица выдают усиленную работу ничем не примечательного ума, напряженного до предела.

(С дружеской теплотой.) Ну, а вы, Ролль, что думаете о наших планах?

Ролль мгновенно бледнеет, как от оскорбления.

Затем краснеет, подбирает ноги и наклоняется вперед, намереваясь заговорить. Но не произносит ни слова… И, наконец, решается.

Ролль. У нас в типографии журналов немало! Каждый год – новые! Но такого, как ваш, еще не было.

Крестэй. Тем лучше.

Ролль (неуверенно). Журналы развлекательные, не занимающиеся ни одним вопросом серьезно… (Непередаваемым тоном.) Дилетантские… А нужен журнал, который освещал бы великое социальное движение… (Умолкает; затем с решительным жестом.) Ну и конечно люди, понимающие, что готовится…

Крестэй возбужденно выступает вперед.

Крестэй (с пафосом). «Что-то неведомое проснулось в мире!»

Баруа. «Сын человеческий! Поднимись к высотам!..»

Крестэй, Бару а, Ролль (вместе). «… и объяви нам, что ты видишь!»

Смотрят друг на друга: за едва приметными улыбками кроется чувство трогательной и искренней симпатии.

Зежер, (настойчиво, тоном, призывающим к порядку). Надо, чтобы наш журнал уже через полгода превратился в союзника всех разрозненных групп, занимающихся позитивной философией или социологией…

Арбару (он курит, наклонив голову, морщась и моргая от дыма)…практической социологией.

Баруа. Разумеется.

Порталь. Таких групп куда больше, чем кажется…

Зежер. Их надо объединить.

Порталь…Всех организаторов социальных лиг, нравственных объединений, народных университетов…

Крестэй…всех верующих, но не признающих церкви…

Вольдсмут (робко). …пацифистов…

Баруа. Словом, всех благородных людей. Это наши будущие читатели. (Загораясь.) Нам действительно предстоит сыграть важную роль. Надо сплотить эти силы, которые часто пропадают даром, направить их по одному пути. Прекрасная цель!

Зежер. Мы должны достичь ее широким распространением наших идей!

Баруа. И подавая пример горячей убежденности в правоте своего дела.

Порталь (улыбаясь). О, это порою опасно…

Баруа. Ну нет! Я верю, что искренность заразительна… Надо обсуждать все вопросы, совершенно открыто. Я, со своей стороны, согласен с реакционерами в том, что мы переживаем духовный кризис. Да, я готов признать это без колебаний. Не стану отрицать: все моральные устои поколеблены. Это бесспорно. Среди простых людей отмечается всеобщее охлаждение к религии, ну а мы, мы уже не верим в непогрешимость абстрактных истин, которые нам когда-то старательно внушали профессора философии. (Зежеру.) Помнишь, мы с тобой на днях говорили об этом…

Порталь. Но одного признания мало, нужно предложить средство для преодоления кризиса.

Баруа. Это другой вопрос… Но мы уже сейчас можем предложить некоторые полумеры.

Зежер. Больше того: доказать, что в наше время стало возможным выработать позитивную нравственную программу.

Порталь. На какой основе?

Зежер. С одной стороны, на данных современной науки, с другой – на объективных законах жизни, получивших общее признание…

Порталь. Эти законы еще так неясны, да и применить их к вопросам этическим не так-то просто.

Зежер (он не любит, когда ему противоречат). Простите, мой милый, они не так уж неясны. Мы сделаем их еще яснее, если установим своего рода последовательность: сначала – сохранение и развитие личности, затем – приспособление личности к условиям жизни в обществе, что для нее особенно важно.

Арбару (одобрительно). Долг каждого признать и то и другое…

Зежер…Это – два полюса, а между ними – человек; после долгих поисков он в конце концов обретает душевное равновесие.

Баруа. Да, несомненно, в этом – залог слияния всех людей, духовного единства будущего…

Крестэй выходит вперед, гордо закинув голову, подняв руки: он весь во власти душевного порыва, искреннего и прекрасного.

Крестэй. Ах, друзья мои, слушая вас сегодня, я подумал: если нам удастся показать всем не только то, за что мы стоим, но и то, чего мы стоим…

Порталь улыбается.

…да, да, именно так, если мы убедим людей в моральной ценности наших устремлений, то непременно привлечем на свою сторону за несколько месяцев всех тех, кто ищет в одиночку… всех, у кого есть что-то здесь! (Ударяет себя кулаком в костлявую грудь).

Баруа (воодушевление у него легко переходит в ораторский пыл). И нам это удастся, если мы пробудим достоинство каждого! Если мы возвратим истинный смысл таким словам, как честность и прямота, которые из-за нашего равнодушия успели покрыться плесенью среди прочих романтических аксессуаров! Если мы провозгласим право на свободу мысли во всех областях!

Пламенные взгляды, восторженные улыбки. Всеобщий подъем. Затем – спад.

Баруа наливает в стаканы свежее пиво; кисловатый запах брожения смешивается с табачным дымом, наполняющим комнату.

Порталь (ставит пустой стакан. Добродушно). Ну, а название?

Баруа. Но мы его уже выбрали; мы согласились с тем, что предложил Крестэй: журнал будет называться «Сеятель». (Улыбается Крестэю.) Правда, аллегория не блещет новизною…

Крестэй. Благодарю.

Баруа. Но зато ясна и вполне соответствует нашей цели.

Зежер. Разве Баруа не сообщил вам, что он наметил для первого номера?

Баруа. Нет еще. Эта мысль, признаюсь, мне очень дорога… Надеюсь, она всем вам понравится, как Брэй-Зежеру.

Дело вот в чем: я хотел бы посвятить первые страницы журнала одному из наших идейных наставников…

Несколько голосов. Кому? Люсу?

Баруа. Люсу.

Крестэй. Превосходно!

Баруа. Минуту внимания! По-моему, это будет полезно со всех точек зрения. Прежде всего, мы делаем знаменательный выбор и объявляем, какова наша позиция и кому из современников мы можем смело протянуть руку. Затем мы одновременно подчеркиваем, что не принадлежим ни к числу упорных разрушителей, ни к числу беспомощных утопистов, ибо наш идеал, можно сказать, уже претворился в действительность, коль скоро рядом с нами живет человек, который служит его живым воплощением.

Порталь. Я вас понимаю. Но не будет ли это выглядеть так, будто мы с самого начала стараемся купить покровительство знаменитости?

Крестэй (с живостью). Люс неизмеримо выше всяких…

Баруа. Слушайте, Порталь, уж если вышедшие из употребления слова, которые я только что произнес, – прямота, нравственная чистота, собственное достоинство, – и можно сейчас к кому-нибудь применить, то именно к Люсу! Кстати, ведь речь идет не о том, чтобы просить его рекомендовать нас читателям или напечатать на видном месте статью за его подписью. Мы хотим выразить ему наше общее искреннее уважение. Я даже предлагаю ни о чем его не предупреждать.