Текст книги "От звезды к звезде. Брижит Бардо, Катрин Денев, Джейн Фонда..."

Я был заворожен этим зрелищем. Невольно вспомнив нацистские танковые дивизии, вторгшиеся в тулонский порт, когда мне было двенадцать лет. Я оглянулся: Джейн не было рядом. Спрятавшаяся под одеялом и зажавшая коленями голову, она показалась мне хрупкой, маленькой и напуганной девочкой, неожиданно увидевшей безобразный лик войны. Как и другие американцы ее поколения, она знала о войне по кино, телевидению и прессе. Дрожа всем телом, она целый час не могла прийти в себя.

– Завтра 1 мая, – пояснил я ей, – праздник труда. По этому поводу русские проводят большие военные парады.

Обняв Джейн, я поцеловал ее, как целуют напуганного грозой ребенка. Никогда потом я не видел ее в таком состоянии.

На другой день с нашего четвертого этажа мы наблюдали за парадом. Напротив нас, по другую сторону Красной площади, на правительственной трибуне мавзолея стоял сам Хрущев.

Закамуфлированные гиганты, которые я видел из своего окна, оказались межконтинентальными баллистическими ракетами с атомными головками, показанные публике в первый раз. Без брезента эти чудовища производили не меньшее впечатление своими размерами. Смерть и искусство часто составляют странную супружескую пару.

После парада началась демонстрация. Мимо нас прошли миллионы русских, мусульман, азиатов, фольклорные ансамбли страны, растянувшейся от Китая до Европы, от арктических льдов до Индии. После картины мощи и технологии на службе смерти это был цветущий человеческий поток, вооруженный лишь разноцветными шелками и драпировками. Пестрая толпа медленно шла мимо. Люди несли на руках детей. А на плакатах с лозунгами можно было прочитать: «Долой войну!.. Мир на земле!.. 27 миллионов русских погибли, чтобы жили дети всего мира!» и т. д.

Воля этого народа к миру была очевидна, но, как заметила Джейн: «А они считают, сколько миллионов было загублено Сталиным?»

Генри Фонда был в России самым популярным американским актером. (Я считаю Чарли Чаплина англичанином.) И наверняка всеми любимым. Его дочь принимали всюду очень тепло.

Я был знаком по Риму с актером и режиссером Бондарчуком. Он пригласил нас на студию, где уже два с половиной года снимал большую кинематографическую фреску по роману Льва Толстого «Война и мир». Фильм должен был идти восемь часов.

Восхищаясь великолепием декораций и костюмов, Джейн заметила:

– Похоже на Голливуд.

Бондарчук выглядел усталым и на грани нервного срыва.

– Я работаю над фильмом почти три года, больше нет сил, – признался он нам.

И предложил мне закончить картину. У него хватило сил улыбнуться и добавить:

– Ты не волнуйся, я сам провожу Джейн в Париж.

Чемпионы пуританизма в США наверняка позаимствовали уроки морали в социалистической стране. Если ты хотел переночевать с женщиной в гостинице в России, следовало предъявить паспорта с отметкой о браке (исключение делалось только для иностранцев). Для холостяков всех возрастов возникала проблема: где заниматься любовью? В автомашинах? Они были далеко не у всех. Дома? Этому мешал жилищный кризис.

Выходом становилась поездка в поезде (общественный транспорт очень дешевый в СССР). Путешествие в Ленинград и обратно превращалась в способ удовлетворения своих сексуальных потребностей у людей, не состоявших в браке. Мы с Джейн понятия об этом не имели, когда заняли места в поезде, идущем в бывшую царскую столицу. Наше купе представляло маленький номер в третьеразрядной гостинице. Лакированное дерево, настольная лампа, бархатные занавески, крохотный туалет и душ.

Мы провели вечер в теплой интимной обстановке. Поздно ночью, не будучи в силах уснуть, я решил пройтись по поезду и дошел до купейного вагона. В каждом купе было четыре места, и на каждом лежало по двое занимавшихся любовью людей. В других общих вагонах пассажиры вели себя скромнее, но, как мне показалось, тоже не скучали.

Бывшая столица Петра Великого не утратила своего великолепия, несмотря на ужасы блокады (известно, что с 1941 по 1943 год погибла половина населения города). Жители Ленинграда оказались людьми более экспансивными, чем москвичи.

Хранитель Эрмитажа разрешил нам посетить в подвале коллекцию драгоценных изделий, недоступную для широкой публики.

Джейн была очень возбуждена перед этим посещением. Мы заказали в номер вместе с ужином несколько бутылок водки. То ли на нее подействовал балтийский ветер, то ли водка, но в восемь утра, когда позвонила из холла секретарь хранителя, она спала глубоким сном, и я не смог ее разбудить.

Вместе с Моник мы побывали в подвалах Эрмитажа. Чтобы проникнуть туда, пришлось преодолеть три ряда бронированных дверей, захлопывавшихся за нами, как двери в форте Кнокс. Но я скоро понял необходимость таких мер: мы оказались в пещере Али-Бабы и сорока разбойников. Чего мы только не увидели: дивные хеттские драгоценности, тонкость рисунка на которых можно разглядеть только с помощью лупы, изделия Фаберже – сигаретницу, животных, кинжалы, револьвер, отделанный перламутром и рубинами, принадлежавший Екатерине Великой, пояс целомудрия из золота, подаренный Иваном Грозным будущей любовнице, а пока девственнице со словами: «Женщина – это желание. Желание – это мечта». Нам показали меч Александра Невского, перстень Петра Великого.

По поводу перстня наш гид сказала, что его сняли с пальца пленного турецкого паши. «Я отдам за него сто ваших солдат», – сказал Петр. Турок отрезал палец и вместе с перстнем протянул победителю.

– Почему он отрезал палец? – спросила Моник.

– Не знаю, – ответила гид.

– В те времена не было мыла, – пояснил я Моник.

Один экспонат в этой коллекции произвел на меня такое впечатление, что я было задумал совершить ограбление века. Это был подарок султана Петру Великому: полная экипировка лошади из парчи и изумрудов – уздечка, вожжи, седло, стремена, попона, утыканная сотнями драгоценных камней.

Вернувшись в отель, я подробно рассказал Джейн об увиденном. Она и сегодня не может себе простить, что проспала.

Разумеется, эта поездка не имеет отношения к перемене взглядов Джейн Фонда, к ее политической карьере. Но она оказала психологическое воздействие. Именно в Москве и Ленинграде она впервые усомнилась в якобы непредвзятом характере той пропаганды, которой была напичкана у себя на родине.

Сомнения всегда порождают раздумия.

Аннет укатила в Марокко, и я забрал к себе Натали. Квартирка на улице Сегье стала нам маловата, пришлось искать большего размера. На помощь пришел мой друг и меценат майор Поль-Луи Вейе.

Одно из принадлежащих ему зданий, особняк голландских послов ХVI века в районе Марэ, он превратил в приют для нуждающихся артистов. Словосочетание «нуждающиеся артисты» он понимал по-своему. Мы с Джейн как раз подходили под него. Как и балетмейстер Ролан Пети и его жена Зизи Жанмэр: они занимали этаж под нами. Подчас проездом здесь останавливались Чарли Чаплин, Керк Дуглас или Висконти. Все эти «нуждающиеся артисты» отдавали предпочтение жемчужине Марэ, отказываясь останавливаться в отелях «Плаза Атене» или «Ритц». Покровитель искусств, Поль-Луи умел ценить красоту и поселял на мансарде обольстительных танцовщиц и манекенщиц.

Наша квартира состояла из комнаты в готическом стиле, именуемой «географическим залом», потому что стены и потолок, разрисованные в 1560 году великими художниками, изображали все части света такими, какими их тогда себе представляли. Даже на образованную американку это произвело большое впечатление.

Изучавшая географию в школе, Натали возмущалась произвольной формой нарисованных морей и континентов. Однажды Джейн застала ее за исправлением с помощью кисточки линии побережья Африки. К счастью, она пользовалась водно-эмульсионной краской, что позволило восстановить шедевр ХVI века.

Джейн прекрасно ладила с моей дочерью. Ей ведь тоже привелось жить с двумя мачехами – Сьюзен и Афдерой. Она не забывала, что Сьюзен окружила ее любовью и нежностью, в которых так нуждалась. Хотя моя дочь и не страдала от отсутствия любви со стороны своего отца, Джейн поняла, что девочка должна почувствовать надежность своего существования. Не навязывая свою волю, она воспитывала в ней чуткость и потребность в дисциплине.

И сегодня взрослая Натали испытывает к Джейн искреннюю дружбу, считая ее своей второй матерью и поверяя ей свои тайны.

«Шербурские зонтики» имели триумфальный успех в Канне и два месяца спустя получили приз Деллюка. Следом Катрин снялась в двух картинах «Жизнь в замке» и «Компаньон». В тот год ее имя вместе с фото чаще появлялось в журналах, чем Брижит Бардо, которая уединилась на своей вилле в Сен-Тропе и категорически отвергала все присылаемые ей сценарии.

Катрин не высказывала никакой горечи по поводу нашего разрыва. В «Жур де Франс» (4 июля 1964 г.) она говорила: «Между нами нет морального разрыва. Вадим отец моего ребенка. Я обязана ему самыми счастливыми днями в жизни. Расставшись физически, мы не чувствуем себя в разлуке… Что бы ни случилось, мы с Вадимом никогда не забудем друг друга».

Вопрос. «Хотели бы вы снова сниматься у Вадима?»

Катрин. «Я горячо желаю этого. Никто больше Вадима так не радуется опыту, полученному мной на „Шербурских зонтиках“. Он никогда не ревнует к успеху тех, кого любит. Радуясь тому, что я снимаюсь у Жака Деми, он успокаивал и поддерживал меня в минуты сомнений. Мне казалось, что я не готова к такой важной роли. Но тот факт, что другой преуспел там, где сам он потерпел неудачу, не вызывал у него горечи… Вадим слишком многому меня научил, чтобы я стала отрицать его влияние. Мое настоящее и будущее теснейшим образом связано с прошлым. А мое прошлое – от шестнадцати лет и до двадцати одного года – это Вадим».

В то лето журналисты тщетно разыскивали нас с Джейн в Сен-Тропе. Вместе с Кристианом и Натали мы проводили каникулы в Клауэе (75 жителей), в бассейне Аркашона, где поселились в скромной гостинице. Нашими соседями были отставной бригадир жандармерии и его слепой пес, бывшая оперная дива, консьержка префектуры Бордо и сборщик налогов, весьма смахивавший на господина Юло, героя фильма Жака Тати.

Наши окна выходили на устричный садок. Сосновый лес за гостиницей простирался до огромных песчаных дюн, покрытых тростником и гвоздиками. С высоты дюн открывался вид на один из самых прекрасных пляжей Европы, практически пустынный даже в разгар сезона. При отливе Атлантический океан отступал на несколько километров, чтобы потом наброситься на дюны со скоростью галопирующей лошади.

Бывшей ученице колледжа для избранных, привыкшей к роскоши Бэл-Эра было не просто приспособиться к примитивному комфорту нашей гостиницы – никакой обслуги, общий душ на лестничной площадке, телефон в конторе хозяина. Не совсем тот образ жизни, который она ожидала увидеть у человека, считавшегося столпом гедонизма. Это было сюрпризом для балованного дитяти американского капитализма. Но Джейн обладала поразительным умением приспосабливаться к новым ситуациям. Опасаясь микробов (все, что нестерильно, было для нее грязным и опасным), она тем не менее с радостью вкушала прелесть таких деревенских каникул. Этот опыт несомненно помог ей через шесть лет во время поездки во Вьетнам.

В силу характера своего воспитания, выпавшего на годы войны, привыкнув переходить из дворцов в скромные таверны, не связывая радости жизни с роскошью и комфортом, я не догадывался, каким шоком для Джейн были эти несколько недель в Клауэе. Она рассказала об этом много лет спустя.

Мне же очень нравилось завтракать на террасе, превращавшейся в плот во время прилива. Нравились разговоры с другими постояльцами, достойными места в фильме Тати, прогулки по дюнам и по огромному пляжу, блестевшему как зеркало после отлива, нравилось лакомиться только что выловленными устрицами, собирать ракушки в мокром песке и ощущать полный покой. Никаких разговоров о кино, никаких журналистов и фотографов вокруг. Дети были в восторге. Джейн очаровательна, особенно распевающая во все горло во время прогулок на машине «Жаннетон берет свой серп и идет срезать камыш» или песни из американского фольклора, которые мы с Натали подхватывали со своим ужасным акцентом. Я вижу ее запрокинутую назад голову между двумя детскими головками, босоногую, упершуюся в ветровое стекло и отбивающую такт пальцами ног. Натали говорила ей по-английски:

– Мне нравятся пальцы ваших ног.

– Что ты в них нашла особенного?

– Они похожи на мужские ноги в музеях.

– Музее… – произнес неожиданно Кристиан.

– Да он же заговорил! – вскричала Джейн.

– Нет. У него икота, – уточнила Натали.

Все это и было олицетворением счастья.

Но Джейн его было недостаточно. Ей чего-то не хватало. Она призналась через год после рождения нашей дочери Ванессы: «Достигнув тридцати двух лет, я поняла, что потеряла тридцать два года жизни». (Если бы она могла заговорить при рождении, то сказала бы акушеру: «Я потеряла девять месяцев жизни».)

Я не отдавал себе отчета, что Джейн уже тогда проявляла некоторые симптомы прогрессирующего американского пуританства. Глубокую потребность оправдывать свое существование, оказывая влияние или оправдывая во имя их блага свое вмешательство в судьбы людей. «Жизнь без цели – потерянная жизнь» – таким мог бы быть ее девиз. Очень благородная философская позиция, которую я понимаю и которой восхищаюсь. Но сам не могу ограничить жизнь стремлением к одной «цели». Я придаю слову «жизнь» более широкий смысл, не исключающий ни удовольствий, ни потраченного впустую времени («пропащего», как сказала бы Джейн), ни всех тех радостей, которые дает мыслящим людям Творец вселенной под названием Земля.

Лишь в одном Джейн отходила от традиционных установок протестантов ХVI и ХVII веков: она не связывала секс с понятием греха. В этом смысле она была – и осталась – женщиной, свободной от всяких комплексов вины.

Мы возвращались с пляжа, Джейн несла на плечах Кристиана, Натали – листы со своими рисунками. Фальшивя, я напевал американскую песенку «В серебристом свете луны».

Дома меня ждало письмо Катрин.

«Среда 22 июля.

Ты ничего не можешь сделать для меня. И тем не менее сегодня вечером ты единственный, с кем я могу поговорить, как сама с собой».

Это было длинное письмо. Мольба о помощи и прощание. Письмо, в котором смешивались горечь и нежность, меланхолия со страстными признаниями и упреками. Катрин, которая так редко сбрасывала маску, предстала человечной и уязвимой женщиной. Как многие познавшие славу, она поняла, что показывать свои слабости есть привилегия сильных и благородных натур. В тот день я снова почувствовал уважение к ней. Не как к актрисе или подруге, но как к женщине, способной писать сердцем. Я ощутил ее беспомощность, благородство, слезы, улыбку.

Катрин наверняка бы пришла в ужас, если бы я ей показал сегодня это письмо. Как жаль, что душа, едва столкнувшись со славой, вечно прячется за броню страха. Душа не создана, чтобы прятаться. По сути своей душа щедро делится собой и излучает свет. Душе не может быть стыдно.

Я много раз перечитывал это замечательное письмо. И вспомнил нашу последнюю встречу в Тоскане, где она снималась. Я приехал за Кристианом, чтобы отвезти его в Аржантей, в долине Монблана, где снял шале. Катрин вернулась домой поздно. Казалось, преграды, рожденные воспоминаниями, раздорами, любовью были убраны. В ту ночь я еще подумал, что все можно уладить, что приключение с Джейн – всего лишь сон, что Кристиан вырастет в семье, окруженный любящими родителями.

Наутро вместе с ребенком мы отправились в путь. И дьявольская машина заработала снова. Мы опять начали спорить. Опять началась война слов, открылись старые раны.

Доехав до Аржантея, Катрин не пожелала выйти из машины. Вынув свой чемодан и взяв Кристиана на руки, я направился к дому. Джейн вышла навстречу и поцеловала меня. Обернувшись, я не успел заметить выражение лица Катрин. Развернувшись, она на полной скорости унеслась по петлявшей горной дороге.

Когда мы вернулись в Париж, Джейн сказала, что ей предлагают фильм в Голливуде.

– Ты прочитала сценарий?

– Да. Это вестерн. Я откажусь. Я попросил дать мне прочитать сценарий, который назывался «Кэт Баллу» («Кошка Баллу»).

– Это не классический вестерн, – сказал я ей на на другое утро. – Это хорошая комедия.

Я знал, что она мечтает вернуться в Америку и доказать отцу и Голливуду, что ее решение уехать во Францию было разумным шагом. С ролями студенток и чувствительных девчонок пора было кончать. Ей хотелось вернуться с репутацией европейской «звезды». Поможет ли ей в этом вестерн?

– Мне нравится эта кошка Баллу, – настаивал я. – Это нежная, современная, забавная женщина. Именно то, что тебе нужно на нынешнем этапе твоей карьеры.

Она еще подумала, но в конце концов ответила студии «Каламбия» согласием.

Едва сойдя с самолета в Лос-Анджелесе, она позвонила мне по телефону.

– Догадайся… – произнесла она.

– Я тоже, – ответил я ей.

25

Лес в тот октябрь горел желтыми, красными, оранжевыми красками: настоящее пиршество цветов!

Взяв напрокат в Денвере машину, я поехал в Колорадо-Спрингс, где Джейн снималась в «Кэт Баллу».

Напившись, ее партнер Ли Марвин неизменно бубнил, что терпеть не может французов.

– Но тебя я люблю, – уточнял он мне, – потому что ты наполовину русский, хотя я и русских терпеть не могу.

По существу, Ли Марвин терпеть не мог все неамериканское. Тем не менее мы провели несколько славных вечеров с этим неисправимым ксенофобом.

Вернувшись на родину, Джейн могла изменить свое мнение обо мне. Но этого не произошло. Она была нежной и внимательной, считая, что я буду себя чувствовать неловко в условиях съемки. Но она ошибалась: все съемочные группы, будь то в Европе, России или в других странах, похожи одна на другую. К тому же американцы, когда вы им симпатичны, открытые и дружественные люди.

И все равно мне неуютно на съемке, когда я сам ничем не занят.

Я пробыл в Колорадо-Спрингс в роли капитана, приглашенного на чужой корабль, неделю.

Дважды на пути в Денвер меня останавливали за превышение скорости. Французы считают, что законы пишутся для того, чтобы их обходить, и с трудом привыкают к американской дисциплинированности.

Я взял билет до Нью-Йорка, где должен был встретиться с Раулем Леви, чтобы поговорить о новом фильме. Он жил тогда безумной идеей купить «МГМ» (на какие деньги?) и убедил себя, что Керкорян (хозяин сети отелей в Лас-Вегасе и президент-гендиректор «МГМ») оплатил убийство Черри Незерлэнда. Он заставлял меня входить в отель и выходить из него через кухню, и это вскоре стало невыносимо. Я уговорил его, что все же лучше проходить через холл. К несчастью, в ту ночь тремя выстрелами в голову перед отелем убили человека.

– Ты видишь! – воскликнул Рауль. – Мы избежали его участи.

И принудил снова ходить через кухню.

Когда Джейн приехала ко мне в Нью-Йорк, мы поселились у ее отца на 73-й улице, близ Лексингтона.

До этого я дважды встречался с Генри на приемах, мы мило поболтали. Это был очень сдержанный, вежливый, с абсолютной невосприимчивостью к любому намеку на его личную жизнь человек. Спросить его, скажем, когда он встает или снятся ли ему кошмары, означало доставить такую же неприятность, как если спросить женщину прилюдно, кричит ли она во время оргазма.

Мои отношения с ним были поверхностными, но не лишенными приятности. Можно сказать, что мы понимали друг друга. Быть может, я не был для него идеальным зятем, но в сравнении с прежним женихом дочери внушал доверие. Он так и не сумел понять, почему Джейн привязалась к Андреасу Вутсинасу. В воспоминаниях последнего говорится, что я с первого дня пользовался полным доверием Генри. Я же был в его глазах человеком, который вытеснил из жизни Джейн развращенного Андреаса. Что было не совсем верно, но я не стремился лишать Генри его иллюзий, согласившись на незаслуженную медаль спасителя дочери.

О сложных отношениях Генри Фонды с детьми говорилось много. Мне представляется, что в их основе лежали скорее «семантические» проблемы. Джейн страдала от внешней холодности отца, которую расценивала как отсутствие с его стороны любви. Однажды она рассказала, что в шестнадцать лет целый месяц позировала для модного журнала, чтобы купить ему подарок ко дню рождения. Он сказал спасибо, не раскрыв пакет, не посмотрел, что внутри. «Я весь вечер проплакала как идиотка в своей комнате», – сказала она.

Реакция брата Питера на холодность отца была более опасной. Одиннадцати лет, неумело обращаясь с ружьем, он выстрелил себе в живот. Говорили о попытке самоубийства. «Все было не так, – рассказывала Джейн. – Хотя это был, вероятно, не совсем несчастный случай. Скорее, романтический способ привлечь к себе внимание. Не знаю… Питер ужасно закомплексован. Ему нужна любовь».

Одно было ясно: отец и дети с трудом общались друг с другом. Питер и Джейн превратили это недоразумение в драму. А драма у актеров – это все равно что война для солдата: повседневная реальность. Со своей стороны, я обезвредил мину, которая и так никогда бы не взорвалась. В течение многих лет я делал все, чтобы «дедраматизировать» отношения Джейн с ее отцом.

Генри Фонда расстался с последней женой Афдерой, итальянской аристократкой, снобистски настроенной жгучей брюнеткой, женщиной чрезмерной в своих выражениях… Эта весьма колоритная личность была полной противоположностью своему мужу. Он еще тогда не был знаком с Ширли Адамс, последней миссис Фонда.

Сидя в гостиной, я машинально теребил бархат обшивки кресла, порванной с одной стороны. И тут обнаружил четыре слоя разных тканей. Я потом спросил Джейн, что бы это значило?

– Каждая новая жена папы, – ответила она, – вместо того чтобы сменить обстановку в доме, заказывала новую обивку для кресел и диванов, выбирая свой любимый цвет.

Подобный геологическо-матримониальный аспект жизни привел меня в восхищение: браки Генри Фонды можно было пересчитать, его биографию – исследовать подобно тому как изучают историю по земным срезам, вскрывая напластования земли.

Моя мама очень любила Джейн.

Они судачили о роли женщины в современном обществе и сетовали по поводу того, что я не очень строго подхожу к выбору сюжетов своих фильмов.

– Это уникальная, необыкновенная женщина, – говорила она о Джейн. – Она прославится больше, чем ты, Брижит или Катрин. Ее будут привлекать великие дела и мужчины, способные помочь ей обрести общественный имидж. Она скоро почувствует, что ей мало быть только актрисой, она захочет большего.

Я понимал, что Джейн ищет себя. Но надеялся, что счастливая любовь, профессиональный успех и, быть может, ребенок дадут ей положительный ответ в этом поиске. Моя мать смотрела дальше.

Недостаточный дар предвидения имел у меня свои причины. Джейн оказалась идеальной хозяйкой дома, она с таким увлечением занималась этим, что мне и в голову не приходило, будто она играет новую роль. В ее властном характере – во всем стремиться к совершенству, даже выходя за разумные пределы. Вопреки тому, что она скажет десять лет спустя, я никогда не пытался сделать ее домашней рабой. Я никогда не поступал так ни с одной из своих жен. Я был искренно убежден, что Джейн нравятся ее домашние обязанности. Так, наверное, все и было. Позднее, по политическим причинам, она говорила об этом периоде в своей жизни как о тяжком испытании. Полагаю, что она сама себя в этом убедила.

Когда Джейн вбила себе в голову купить во Франции дом и влюбилась в ферму ХVIII века около Удана, я понял, что она действительно решила жить со мной.

Мы никогда не говорили о браке иначе, как о пустой формальности, в которой ничуть не нуждаемся, чтобы быть счастливыми.

26

Лос-Анджелес расположен по горизонтали. Это урбанистический парадокс. Если можно как-то определить парижанина, ньюйоркца или лондонца, сделать это в отношении жителя Лос-Анджелеса не так просто. И вообще, как их именовать, кстати сказать? Сей мегаполис состоит из нескольких городков, образ жизни в которых очень разный.

Поговорим о самых богатых. Не все владельцы Беверли-Хиллза, Бел-Эра или Голдуотера, Бенедикт и Лоурел-Кэньонс занимаются кинематографом. Но ведут идентичный образ жизни. Встречаются они лишь на приемах («парти») и в ресторанах. Чтобы купить пачку сигарет или четверть литра молока, они садятся в свои «мерседесы», «роллсы» и «ягуары». В обязательную программу развлечений входит посещение «фандрэзинг динерс».[6]6
  Благотворительные обеды, где очень дорого платят за место. – Прим. авт.


[Закрыть]

«Разве ваше правительство не заботится о стариках, бедняках, калеках, не занимается медицинскими исследованиями, наркоманами и сиротами?» – спрашивал я у Джейн.

Как истинная американка, она охотно признавала свои недостатки и недостатки соотечественников, но плохо сносила сарказм со стороны иностранца. А мне доставляло удовольствие ее подразнить. Приходя в ужас от количества призов, которые присуждаются ежегодно, я говорил: «Вы превратили Голливуд в Олимпийский стадион. Там каждый бежит за своей медалью».

По чисто профессиональным причинам мы с Джейн решили на несколько месяцев поселиться в Лос-Анджелесе в отеле «Бел Эйр». Понимая, что беззаботное существование мне скоро наскучит, она предложила снять дом на пляже.

Малибу – точнее пляж, под названием «Колони», не был таким модным местом, как сегодня. Там можно было тогда встретить писателей, артистов, певцов, киношников. Многие из них тогда еще не были знамениты – те же Джек Николсон, Ларри Хегман, Джон Филипс, снявшийся в «Папах и мамах», Майя Ферроу, Жаклин Биссет, Боб Таун, которые были соседями и стали друзьями.

Мне нравилось жить в этой раскованной обстановке. Я неделями не вылезал из джинсов и домашних туфель. Друзья приходили к нам, не договариваясь за месяц о встрече. Я ходил пешком на рынок, ловил на пляже окуней, иногда попадались рыбы похожие на камбалу, из которых я варил уху с чесночным соусом по-провански и подавал ее днем или вечером. Натали и маленький Кристиан, приехавшие на лето, обожали такую жизнь.

Вплоть до 1970 года мы проводили в Малибу по много месяцев. В 1965 году мы сняли дом Уильяма Уайлера. В связи с этим Джейн решила устроить грандиозный прием.

По вечерам Голливуд жил очень разобщенно в социальном смысле. Президенты кинокомпаний и «звезды» встречались друг у друга. Те же, кто не принадлежал к «верхушке», развлекались сами. Мы решили, что наш прием будет более демократичным.

Молодая мать-хиппи кормила грудью ребенка, сидя между Дариллом Зануком, Полом Ньюменом и Джеком Леммоном. Энди Уорхол и актеры его полупорнографического фильма пили в компании Лоран Бэкал, Джозефа Кьюкора, Марлона Брандо и Сэма Спигела. Дани Кэй учил художника-«поп» (то было время расцвета «поп-арта») готовить спагетти «алла карбонара». Окруженный молоденькими актрисами, Уоррен Битти утверждал, что стал мистиком и отвергает любовь (шутил, конечно).

Очень шумную группу составляли Джек Николсон, Питер Фонда, Денис Хоппер, Бобби Уокер и Санди Саутери, которые через несколько лет наделают еще больше шума своим фильмом «Одинокий ездок». Синди Пуатье, Джейн Келли и Натали Вуд учили мою дочь и ее приятелей, подобранных на берегу океана, танцевать чечетку.

К вечеру участником праздника стал весь пляж.

Мы разместили на песке танцплощадку и большую палатку. «Птицы» (известная рок-группа) играли и пели до зари. В заключение состоялся большой фейерверк.

Джейн оказалась больше чем идеальной хозяйкой бала. В эту ночь она заставила Голливуд позеленеть от зависти.

Когда рассвело, как это бывает в фильмах Антониони и Феллини, рабочие стали разбирать палатку и танцплощадку, в то время как несколько миллиардеров и «звезд» спали сном праведников на террасных матрасах и на гостиных диванах.

Солнце уже стояло высоко. Я сидел у кромки воды, обняв за плечи Джейн, и мы смотрели на маленького дельфина, резвившегося в волнах океана.

Я поцеловал ее. Поцелуй обладал дивным запахом успеха, безумия, с привкусом калифорнийского солнца и капризного тихоокеанского бриза. Это был запах Джейн и разделенного счастья.

Будущее представлялось нам полным радостей.

Джейн вставала в шесть утра и отправлялась на студию. Когда она возвращалась к семи вечера, я находился на кухне, наблюдая за Роберто, нашим кубинским шофером, камердинером и поваром, или сидел с друзьями в баре гостиной за вечерней порцией виски. После ужина она забиралась куда-нибудь в укромное место и репетировала роль.

Подчас Джейн обращалась ко мне за советом. В таких случаях следовало быть крайне осторожным. Каждый режиссер работает по-своему, и нет ничего хуже, когда актер или актриса являются со своими предложениями.

Когда Джейн не ездила на студию, она составляла списки… По этой части она была чемпионом. В списки входили покупки, оплата счетов, имена тех, с кем надо встретиться и кому надо написать письма, и т. д. Но она умела в те времена и расслабиться. Несколько часов послеобеденного отдыха не были смертельным грехом. Ей нравилась музыка рок, Боб Диллан и Джоан Бэйэз. Она делала коллажи и заблаговременно готовила шарики из папье-маше для новогодней елки.

Ларри Хегман («Даллас») каждую неделю устраивал на пляже шествия. Это был своеобразный карнавал, приносивший всем разрядку. Обряженные в «горилл», солдат Южной армии, техасских туристов или римских шлюх, люди следовали за Ларри, размахивающим американским флагом.

Затем мы все оказывались в джакузи его полного детей гостеприимного дома. (Игравший в «Далласе» злодея Джи, он в жизни был отменным другом и одним из милейших людей, которых я когда-либо знал в Америке.)

Нас с Джейн редко видели в ресторанах и на «парти» в «Беверли-Хиллз». Днем и ночью – ведь я люблю писать ночью – я работал над своим сценарием.

Подчас к нам наведывался Генри Фонда. В связи с этим я познакомился с Ширли Адамс.

Это была очаровательная – такой она и осталась – женщина, всегда пребывавшая в хорошем настроении, искренне преданная Генри, которого явно любила. С большим тактом и умением Ширли организовала жизнь великого артиста так, что тот не осознавал, что подчиняется ее власти. Желая ему счастья, она не стала его рабой и не давила на него. В ее лице, обласканный, слегка подталкиваемый твердой рукой, Генри нашел идеальную жену.

Как и большинство американок, Ширли переводила в деньги все, что попадалось на глаза. Я часто подтрунивал над ней. Когда она подносила ко рту кусок «нью-йоркского бифштекса», я говорил:

– 55 центов или двадцать семь за полфунта на фермерском рынке.

Ширли оказала благотворное влияние на отношения Джейн с отцом. Однажды она мне сказала:

– Джейн считает, что я живу с ее отцом лишь потому, что он знаменит и богат. Смею заверить, мне делали предложение куда более молодые и богатые мужчины. Я люблю этого человека, Вадим. Действительно люблю.