Текст книги "От звезды к звезде. Брижит Бардо, Катрин Денев, Джейн Фонда..."

И тут «увидел» себя со стороны.

Я уже не раз испытывал подобное раздвоение личности. Я «видел» себя в машине, с откинутой назад головой и с закрытыми глазами. Дворники продолжали работать, и в интервалах я видел свое лицо. Эта галлюцинация (использую этот термин, чтобы не раздражать ученых мужей) продлилась менее минуты. Потом я открыл глаза, понял, что надо выключить фары и дворники, чтобы не разрядить аккумуляторы.

Я был теперь совершенно спокоен, но поражен тем приступом безумия, которое внезапно охватило меня. Я ничего не мог понять. Да и сегодня не понимаю.

У меня была назначена встреча с Раулем Леви в «Элизе-Матиньон». Я был раскован, в хорошем настроении, мы говорили о проекте нового фильма «Кто знает?» по моему неопубликованному роману, написанному за несколько лет до этого. Это была любовная история на фоне полицейской интриги. Рауль настаивал на перенесении действия из Парижа в Венецию. Он собирался пригласить на главную женскую роль очень популярную тогда Франсуазу Арнуль.

– Для твоей карьеры лучше, чтобы ты не снимал одну Брижит, – сказал он мне.

Я быстро догадался о его истинных намерениях. Фильм «И Бог создал женщину…» еще не вышел на экраны, и Рауль, как предусмотрительный продюсер, хотел иметь в запасе еще одну картину на случай, если фильм будет плохо принят.

В этот момент в ресторан вошли Брижит и Трентиньян. Встреча была неожиданной, так как они редко показывались вместе. После окончания съемок в Сен-Тропе им удалось скрыть от журналистов свою идиллию. Мы лишь встречались на студии во время озвучания, и все.

Я поцеловал Брижит в щечку, поздоровался с Жаном-Луи, и они отошли к своему столику.

Позднее, когда по приглашению Рауля мы перешли в кафе, они присели за наш столик. Жан-Луи был неразговорчив, Брижит настроена дружески, почти нежно. Мне показалось, что она не прочь поговорить со мной наедине. Но это мне наверняка показалось.

Около десяти вечера они уехали.

Я покинул ресторан вслед за ними, сел в свою «аронду», которую до этого запарковал на французский манер, то есть поставив передние колеса на тротуар, и поехал в сторону Сен-Жермен-де-Пре, надеясь встретить друзей в дискотеке или у Кастеля. Но какой-то демон шепнул мне на ухо, я развернулся и по набережной доехал до бульвара Эксельманс. На углу улицы Шардон-Лагаш я припарковался. Мне хотелось увидеть окна квартиры, в которой я прожил с Брижит более четырех лет.

В эту минуту открылась дверь, и Брижит вышла на улицу, держа на поводке Клоуна и опираясь на руку Трентиньяна. О чем-то болтая, они пошли по тротуару.

Наверху окна спальни остались освещенными. И первый раз я чисто физически понял, что они там занимались любовью и что она, хуже того, засыпала на плече мужчины в нашей постели. Клоун, видимо, почувствовал мое присутствие и тянул поводок в мою сторону. Я очень любил этого пса, он был моим ребенком, частью нашей семьи. Глядя вслед этой паре и маленькому кокеру, я внезапно понял, что меня обокрали, предали, что оскорбили в моей любви. И тут ощутил, что во мне что-то надломилось.

Это произошло грубо, иррационально, абсолютно неожиданно. Не то чтобы мне стало грустно, я вдруг оказался во власти другого «я», которого никогда не знал. С этой минуты мои поступки были навязаны им. Лишившись свободы, я действовал как автомат.

Не превышая скорости, останавливаясь перед светофорами, я доехал до «Бальмена». Поднялся в свой номер и написал два письма. Одно Раулю, другое – Брижит.

Рауль никогда потом не показывал Брижит предназначенное ей послание. Он отдал его мне нераспечатанным с ксерокопией собственного, чтобы мне «стало стыдно». Бедняга Рауль. Пятнадцать лет спустя он застрелился из охотничьего ружья из-за банальной любовной истории. Перечитывая письма, я не испытываю чувства стыда. Но абсолютно ничего не могу понять. Я даже не узнаю свой почерк.

«Рауль, я очень люблю тебя. Сегодня вечером я ухожу. Либо налечу на дерево, либо побью рекорд в скоростной гонке».

Засим следовала целая страница сентиментальных преувеличений. Письмо Брижит не было датировано и кончалось следующими словами: «Можешь смотреть на меня как на чужого человека. Я приехал из другой страны. Тебе ее никогда не узнать. Туда можно попасть, только если имеешь сердце».

Доехав до дома 24 по улице Боккадор, где жил Рауль, я сунул оба конверта в почтовый ящик.

Когда я вышел из его подъезда, начался проливной дождь. Я промок до нитки, пока бежал до своей машины, и через минуту, миновав Итальянские ворота, выехал на южное шоссе.

Я уснул, растянувшись на сиденье из искусственной кожи в машине, стоявшей на поле люцерны в двадцати километрах от Аваллона. А когда открыл глаза, солнце уже с час как встало.

Крестьянин по дороге на работу согласился вытащить трактором мою машину на шоссе. Проехав несколько километров, я остановился в маленькой деревушке, где мне подали прелестный завтрак: кофе с молоком и хлеб с маслом.

У каждого человека есть своя точка отсчета. Для меня невидимая граница, отделяющая Францию от Средиземного моря, проходит в Монтелимаре, городе, в котором делают нугу. Около булочной-кондитерской мое внимание привлек плакат. Под знакомым логотипом «Фанс-Суар» стояло: «Пожалуйста, сообщи о себе. Софи». Такие вот электронные табло только стали устанавливать по всей Франции. Я сразу и не понял, реклама ли это фильма или название бестселлера. Его же я прочитал снова, спустя двадцать километров. А третье панно увидел, въезжая в Авиньон напротив заправочной «Шелл».

– Какая-то новая реклама, – сказал я заправщику.

– Это не реклама, – ответил он. Это придумала «Франс-Суар», чтобы предупреждать автомобилистов, когда в семье что-то случилось. Вчера было: «Арман, немедленно возвращайся, Розе хуже». В другой раз автомеханик предупреждал клиента, что забыл зафиксировать коробку скоростей. Но опоздал: тот разбился, налетев на столб при выезде из Кавайона.

Только тут я все понял. Софи – это была Брижит. Она обращалась ко мне с посланием. Я тотчас позвонил Раулю.

– Как дела? – спросил он.

– Получше. За фильм не беспокойся. Я вел себя как дурак, прости меня.

Я полагал, что Рауль получит письма утром, когда спустится за почтой. Но после ужина он не вернулся сразу домой, а застрял в «Фукетсе» с одним американским продюсером. А в полночь, по привычке открыв ящик, обнаружил два конверта. Весьма обеспокоенный, Рауль позвонил Брижит, надеясь, что ей что-то известно обо мне. Директор «Франс-Суар» был нашим другом. Брижит вытащила его из постели в час ночи и настояла, чтобы ее послание было немедленно отправлено для двухсот электропанно, разбросанных по всей Франции.

– Я не хочу звонить Брижит, – сказал я Раулю. – Сейчас же предупреди ее, что старый русский справился с хандрой. И спой ей от меня песенку Брассанса «Я лишь сорняк, добрые люди, добрые люди»…

Рауль, который не мог спеть ни одной ноты даже из репертуара «Братьев Жак», долго молчал на другом конце провода. Я продолжал:

– Я проведу несколько дней у матери в Тулоне и закончу сценарий.

– Кто знает?

Моя мать – феминистка, но никогда не участвовала в уличных демонстрациях, не поносила угнетателей другого пола в манифестах, газетных статьях и по телевидению. Она поступила лучше. Задолго до того, как сформировались женские организации и выступили на политической сцене, она применила к себе собственную стратегию и философию равенства полов. После безвременной смерти отца в 1938 году она осталась одна, без средств, без профессии, вынужденная рассчитывать только на свои силы. Ей тогда и в голову не пришло снова выйти замуж, чтобы обеспечить свое материальное благополучие и воспитание детей. Она была красива, и от претендентов не было отбоя. Мать перепробовала все профессии: работницы на химическом заводе, ткачихи-надомницы, фермерши, директора молодежного лагеря и т. д.

Во время оккупации по большой любви она вышла за Жеральда Ханнинга. Но тогда этот архитектор стал лишь еще одним ртом в ее доме. Однако она никогда не жертвовала любовью ради детей и детьми ради любви. Она научила меня уважать женщин, не пугаться их и понимать, что любовь – это главное достоинство человека. Будучи очень сильной женщиной, она никогда не прибегала к власти, чтобы навязать свои взгляды. Была уязвимым и нежным существом, сумев, однако, внушить мне вкус к независимости и свободе, которые сопровождаются уважением других людей. Именно матери я обязан тем, что всегда помогал любимым женщинам проявить их способности и никогда не боялся, что их успех отдалит меня от них. «Любовь в тюрьму не упрячешь», – повторяла она мне.

Через несколько лет после войны она рассталась с Жеральдом Ханнингом, которого полностью поглотили его профессиональные заботы. Он занимался строительством в Алжире и в других странах Африки и надолго уезжал из дома. И хотя она его по-прежнему любила, моя мать не пожелала превратиться еще в один чемодан в багаже архитектора. Тем не менее в свои пятьдесят лет, не имея средств, она, естественно, боялась остаться одна. В то время ни я, ни сестра не имели возможности помогать ей. И тут у нее проявился талант антиквара, режиссера документальных фильмов. А поселившись в 1956 году в Тулоне, она взялась за новое для нее дело – строительство разборных домиков.

Я не предупредил ее о своем приезде, так как сам не знал, что сбегу из Парижа. Но она не очень удивилась, что я без багажа. Догадываясь о причинах моего столь неожиданного приезда, она не стала задавать вопросов, зная, что в подходящий момент я все расскажу сам.

– В последние дни я волновалась за тебя. И снесла яйцо.

«Снести яйцо» у нее означало, что, предчувствуя какую-либо беду у нас с сестрой, она окружала нас нитями любви, образуя своеобразный духовный кокон.

У нее я совсем пришел в себя, обрел хорошую форму и за три недели завершил сценарий картины «Кто знает?».

Накануне отъезда мать гадала мне на картах.

– Я вижу много счастья, мой дорогой. Большой успех. Не сразу, но в достаточно скором времени. Еще я вижу блондинку. Иностранку.

По возвращении в Париж никакая блондинка меня не ожидала. Зато вскорости, 28 ноября, в кинотеатре «Нормандия» на Елисейских полях первым экраном был выпущен фильм «И Бог создал женщину…»

13

Я сидел в первом ряду балкона, Брижит – слева от меня, Рауль – справа. Трентиньян и другие актеры, кроме Юргенса, оставшегося в Голливуде, присутствовали тоже.

Когда дали свет, публика и гости зааплодировали. Но это не были вежливые хлопки, хотя и не особенно восторженные. Многие зрители, которым картина понравилась, не знали, что сказать, и только покачивали головами, особенно если соседи заговаривали об оскорблении нравственности и порнографии.

Однако искренние комплименты со стороны таких людей, как Превер, Виан и Кокто, доставили мне большое удовольствие. Кокто назвал Брижит «самым женственным из всех известных гермафродитов». Жак Превер считал, что критика набросится на фильм из-за его достоинств: за новую интонацию, за дерзость, очень легкий, необычный для тогдашнего кино стиль. «Дураков можно прогнозировать, – сказал он. – Но они неопасны, ибо беспардонно противоречат сами себе при появлении новой моды».

Брижит, которая уже видела фильм, считала, что он «неплох», но и не подозревала, какое влияние он окажет на ее карьеру.

Прием, устроенный Раулем, очень удался. Брижит была в ударе и всех смешила. Мы с ней мило пообщались. «А ты нас здорово напугал», – сказала она, намекая на мой неожиданный отъезд из Парижа.

В последующие дни я не читал критику. Такую привычку я сохранил навсегда. Мне неохота расстраиваться по горячим следам, читать поспешно высказанные, зачастую лишенные всякой объективности мнения. Спустя же некоторое время можно спокойно прочесть любые точки зрения и вынести из них в конце концов что-то полезное.

Рауль же набросился на все газеты сразу.

– Я прочитал одиннадцать рецензий, – сказал он. – Ни одной действительно положительной. Я не слишком уважаю критиков, но это меня беспокоит.

Он раскрыл газету «Комба».

– Послушай-ка. «Лучше уж порадовать себя зрелищем стриптиза на площади Пигайль. Девушки там такие же аппетитные, как мадемуазель Бардо, но зато они знают толк в жестах. Эротика – это искусство».

Такое мнение было весьма типично. Чтобы согласиться с видом нагой эротичной женщины, она должна стать вещью. Шлюха, профессионалка более понятна. Раз вы ей платите, она вам принадлежит. И поэтому неопасна. Профессионалка с Пигайль не пугала журналиста, она не вызывала сомнений в его мужских достоинствах. Зато Брижит пугала. А раз он не мог укусить, то лаял. В заключение сей критик писал: «К счастью для репутации французского шарма, сей фильм не имеет никаких шансов быть показанным за границей». Ну форменный пророк…

На другой день большая статья молодого критика появилась в уважаемом еженедельнике по искусству. Он восхвалял фильм, предсказывал, что тот станет событием в истории кино и откроет новые перспективы для маразмирующего французского кинематографа. Этого критика звали Франсуа Трюффо.

В начале января 1957 года Рауль попросил меня поехать с ним в США, чтобы встретиться с прокатчиками «Каламбии», чьи представители в Нью-Йорке не торопились назначить дату выхода на экраны Америки нашей картины. Но до этого он решил нанести визит биг-боссу Гарри Кону в Голливуде.

Тогда еще не было реактивных самолетов, и наша поездка с остановками в Гренландии и Канаде заняла 24 часа. Перед посадкой в Виннипеге задымили два мотора. Пилоту пришлось садиться с помощью оставшихся двух. Это происшествие слегка встряхнуло Рауля (бывшего летчика). Перед вылетом из Парижа он принял сильное снотворное, не зная, что оно вводится в анальное отверстие. Ему было так худо, что он не сомкнул глаз до самого Лос-Анджелеса.

Гарри Кон пригласил нас отужинать в своем доме на Бэл-Эр. Зная репутацию этого тирана, прославленного «Могола», я с нетерпением ждал встречи с ним. Гарри Кон олицетворял для меня Голливуд тех времен, когда он был еще мифом, он оставался одним из последних пионеров великой киноэпохи.

Гарри Кон оказался приятным человеком, интересовавшимся положением европейской киноиндустрии и сожалевшим, что Брижит не приехала тоже.

– Я начинаю разбираться в режиссере, когда вижу его лицо, а это удается не часто, – сказал он.

Кон предсказал мне большое будущее. «И Бог создал женщину…» стал его ребенком. Чтобы сломать сопротивление чиновников из нью-йоркского филиала фирмы, не желавших пускать картину в прокат, утверждая, что у нее нет никаких шансов сделать сборы, Гарри Кон организовал несколько частных просмотров, пригласив на них крупных «звезд», некоторых продюсеров и выбранных наугад журналистов. Эти просмотры имели огромный успех, утвердив его в своем мнении.

– Завтра я прикажу этим упрямцам выбросить картину на рынок, – произнес он.

Мы еще болтали, когда пробило два часа ночи. Желая сделать мне подарок в знак нашего знакомства, он снял трубку и позвонил главному бутафору студии.

– Отыщите визир, – сказал он ему. – И сделайте гравировку: «Вадиму от Гарри Кона». Жду вас у себя.

Я представляю себе, что было бы, если бы боссы «МГМ» или «Каламбии» вытащили сегодня из постели одного из служащих ради подобного каприза. На другой день они имели бы дело с забастовкой. В 1957 году Гарри Кон мог себе позволить такую экстравагантность. В половине третьего визир был доставлен.

– Пусть он принесет вам удачу, – сказал он мне.

Даже Гарри Кон не мог себе представить того успеха, который выпадет на долю нашего фильма, и масштабы скандала, который он вызовет. В сотне городов США были созданы комитеты в защиту морали и нравственности, требовавшие запретить прокат фильма. В церквах и монастырях церковники предавали анафеме Брижит и авторов этого «сатанинского деяния». Больше всех возмущались женщины, отнюдь не защищавшие при этом равенство полов, а вставшие на охрану традиционных основ брака и в защиту слабого пола в обществе.

Аналогичные выступления имели место в Европе, Африке, Японии. Шум, который наделал фильм, бумерангом вернулся во Францию. Случилось невиданное: спустя полгода после выхода фильма кинозалы, которые по идее должны были бы пустовать, оказались заполнены до отказа.

Впрочем, скандал был связан с недоразумением. Возмущаясь видом нагой Брижит, ее бесстыдной чувственностью, критики нападали на сам фильм, в котором впервые шла речь о правах женщины на секс, о тех ее правах, которые были узурпированы мужчинами. Святош доводила до ярости Брижит, загорающая голой, и сцена, когда после венчания она занимается любовью с мужем в то время, как родители и гости ожидают их в столовой. Они буквально брызгали слюной, когда насмешливая, лишенная комплексов Жюльетта появляется в халатике, с вспухшими от любовных утех губами, хватает со стола яблоки и куриные ножки, чтобы покормить своего возлюбленного. Даже выйдя за Мишеля, она относится к нему не как к мужу, а как к любовнику. Мать спрашивала ее: «Ну, как он там?» Брижит отвечала: «Недурно». Мать: «Почему бы ему не спуститься вниз? Ему что-нибудь нужно?» Брижит отвечала: «Об этом уж я позабочусь». Направляясь с подносом к лестнице, она говорила: «Доброй ночи», хотя солнце не достигло еще своего зенита.

Кино всегда оказывало куда большее воздействие на зрителя, чем литература. Книги Симоны де Бовуар никого не пугали. А вот появление Брижит на экране в образе женщины, якобы лишенной морали, вызвало панику.

В довершение всего, как бы в ответ на эту реакцию, фильм стал лидером по сборам. За несколько месяцев Брижит стала «звездой» международного класса.

Меня часто спрашивали, почему актриса с такой популярностью никогда не снималась в Голливуде. Я уже рассказывал, как она упросила импресарио аннулировать контракт с «Уорнер». Следует привести еще один пример.

В 1958 году мы с Раулем встретили в «Фонтенбло-отеле» Майами Френка Синатру, чтобы поговорить о музыкальном фильме с Брижит Бардо. Он должен был называться «Ночной Париж». У нас было либретто будущего сценария. Синатра согласился выслушать меня. Мне многие рассказывали о переменчивости его настроений, о его капризах, припадках гнева. С нами он был необычайно дружественен и вежлив и всюду таскал за собой. К несчастью, пробиться к нему через его охрану, адвокатов, агентов, красоток-блондинок, музыкантов и друзей, в числе которых была Элла Фицджералд, готовившаяся к концерту, через несколько загадочных личностей, словно сошедших со страниц романа Пуццо, было очень трудно, тем более найти час для дружеской беседы. Прошла неделя, о которой я сохранил наилучшие воспоминания, но все еще не имел возможности рассказать ему сюжет «Ночного Парижа». Затем он решил ехать в Чикаго, где его присутствие было необходимо по двум причинам: он обещал быть на похоронах Майка Тодда, мужа Элизабет Тейлор, погибшего в Мексике в авиакатастрофе, и на матче-реванше по боксу Базилио Робинсона. Мы последовали за Синатрой в Чикаго.

После похорон мы оказались в его «люксе»… вместе с одним из крестных отцов мафии, начальником полиции Чикаго. Потом лимузин отвез нас на стадион, где должен был состояться матч. Нас сопровождал эскорт мотоциклистов. Я сидел напротив «крестного отца» и начальника полиции, которого назову Джоном, ибо его настоящее имя забыл. Джон не раз бывал в Париже. Ему нравился город, и мы почувствовали симпатию друг к другу.

После матча из пятнадцати раундов, блестяще выигранных Робинсоном, Синатра потащил нас в ресторан «Чичера», где «крестный отец» давал ужин по случаю обручения своей дочери. Нас ожидали итальянская кухня, вино до отвала и похабные народные песни – Коппола ничего не выдумал. До того как принесли кофе, Джон предложил мне:

– Пойдемте, я покажу вам такое, чего вы не увидите в Париже.

Мы вышли на бульвар, и он повел меня в кафе-ресторан, ничем внешне не примечательный, за исключением того, что показался мне довольно грязным. Джон толкнул дверь за баром, и мы оказались в прокуренном маленьком зале в компании двух десятков зрителей, не спускавших глаз с раздевавшейся без всякого вдохновения стриптизерки. Она была хорошо сложена, но я заметил Джону, что у нас в Париже есть и почище.

– Обождите, – сказал он.

Я кивнул. И тут произошло нечто совершенно неожиданное для Соединенных Штатов 1958 года: девушка разделась догола. Джон был прав. Даже на Пигайль танцовщицы сохраняли нашлепки на нижней части тела. Тем временем, сделав несколько прыжков, стриптизерка ушла со сцены, уступив место подружке.

Из вежливости я выразил преувеличенное удивление. Джон был в восторге.

– Разумеется, такое зрелище совершенно незаконно, – засмеялся он и добавил: – Но со мной вы ничем не рискуете.

Позднее он пояснил, что за цензуру в кино отвечает не мэр, а полиция.

– Я вырезал двенадцать минут из «И Бог создал женщину…». Думал сохранить вырезки для себя. Но теперь дам распоряжение все восстановить.

Таким образом, по крайней мере часть зрителей в Чикаго смогли увидеть мой фильм в полной версии.

На другой день Фрэнк Синатра все же уделил мне два часа для частной беседы. Сюжет ему понравился, он согласился подписать письмо в подтверждение того, что готов сняться в «Ночном Париже» с Брижит Бардо.

Нас уверяли, что мы ничего не добьемся от Синатры, но Рауль решил попытать счастья – и победил.

Вместе со сценаристом Гарри Курнитцем мы тотчас сели за работу. Тандем Бардо – Синатра не мог не привлечь зрителей, и Раулю не стоило больших трудов собрать деньги на постановку. Он не предусмотрел лишь одного: Брижит потребовала, чтобы в контракте было оговорено проведение всех съемок в Париже. Она и слышать не хотела о поездке в Голливуд. А Синатра отказался провести месяц в Париже. У него тоже были свои привычки.

Так фильм «Ночной Париж» никогда не был поставлен.

14

Худющие собаки, бродившие вокруг студийной столовой, жались к стенам. Карабинеры из охраны, заправив револьверы в чехлы тяжелой портупеи, с винтовками на плече, изнывали от жары в своей шерстяной униформе. В павильоне без кондиционера электрик упал в обморок и обжегся о раскаленный металл прожектора. После обеда Брижит пришлось трижды подправлять грим. Начало сентября 1957 года ознаменовалось в Мадриде невиданной жарой.

Снимать в такой обстановке было сущей пыткой. Положение усугублялось вспышками и так бурного испанского темперамента. Малейший инцидент оборачивался драмой. При Франко к рабочим относились как к рабам, и помреж с испанской стороны бесчеловечно злоупотреблял своим положением. Чтобы уйти из декорации, нам пришлось снимать сверхурочно поздно вечером. Обратив внимание на адские условия работы из-за жары, рабочие и техники потребовали перерыва после ужина и оплаты сверхурочных, в чем им было отказано. Как некогда на римских галерах, стал назревать бунт. В два часа ночи, закончив работу, помреж совершил промашку, назвав студийного рабочего, пригрозившего уходом с картины, «менструирующей бабенкой». И тем нанес ужасное оскорбление представителю расы, невероятно гордящейся своей мужской потенцией. Образовав полукруг, рабочие стали приближаться к помрежу и его помощникам.

Испугавшись, тот сообщил по переговорнику карабинерам, чтобы они вызвали подмогу. И те с винтовками наперевес ворвались в павильон. Измученные жарой и привыкшие легко пускать в ход оружие, они ждали лишь предлога, чтобы начать пальбу. Но сначала стороны лишь перебранивались.

– Нет, да! – кричали рабочие.

– Нет, нет! – отвечали члены постановочной части.

– Нет, да!

– Нет!

Я пробовал вмешаться, тормошил помрежа, но никто не хотел уступать. Когда же я обратился к старшине карабинеров, он грубо оборвал меня.

Брижит свободно могла уйти в гримерную и спрятаться там. Но она была возмущена отношением к съемочной группе и одним присутствием выказывала свою солидарность. Но ее мужественное поведение не могло ничего изменить. Все были слишком взвинчены.

Тогда ей пришла в голову гениальная штука. Напевая мотив популярной самбы, она начала подражать репликам противников: «Да – нет, нет – да». Мой находчивый ассистент Серж Маркан (брат Кристиана) понял намерение Брижит, и вот они уже дуэтом распевают: «Да – нет, нет – да!» И, танцуя самбу, расталкивают рабочих и карабинеров, уже взявших оружие на изготовку. На минуту все остолбенели, а затем их поддержали некоторые рабочие, подхватив «Да – нет, нет – да!». В игру включился сам помреж и его помощники. Драма оборачивалась музыкальной комедией. Честь обеих сторон была спасена, кровь не пролилась. Я дал слово, что добьюсь от Рауля Леви, которого ждали на другой день, оплаты сверхурочных.

Смелость и находчивость Брижит привели в восхищение этих мужчин, которых было не так уж просто чем-то удивить и которые еще помнили кровавые побоища гражданской войны. На другой день она обнаружила в гримерной букет цветов и письмо, подписанное всеми членами группы – от рабочего до первого ассистента Педро Видаля.

– Никогда еще розы не радовали меня так, как эти, – сказала она.

После нашего разрыва (но мы еще не были разведены по закону) мне пока не привелось снимать Брижит. В начале года я сдал фильм «Кто знает?», который, по мнению многих, остается моим лучшим фильмом. Жан-Люк Годар написал, что он порывает с традициями и отвечает потребности зрителя в новом кино.

«И Бог создал женщину…» способствовал притоку долларов во французскую казну и обогатил моих продюсеров. Он также открыл Брижит дорогу в царство «звезд» и привел в студии безусых молодых режиссеров. Рауль Леви не мог упустить такого случая: ему нужен был еще один фильм Бардо – Вадима. Он купил права на экранизацию романа «Ювелиры при лунном свете», рассказывавшего романтичную любовную историю воришки с большой дороги и девушки из хорошей семьи. Действие разворачивалось в Оверни ХIХ века. На зависть многим, Рауль был допущен в клуб продюсеров с международной репутацией и совершил ту же ошибку, что и другие его собратья, забыв, что фильм не делается как автомашина или консервы из зеленого горошка. Дабы использовать блокированные испанским правительством песеты «Каламбии», он решил перенести действие в Андалусию наших дней. А сценарий поручил написать автору полара,[4]4
  Разновидность детектива.


[Закрыть] возглавлявшему список самых популярных тогда изданий. Это был очаровательный, не от мира сего, но начисто лишенный таланта человек. В довершение всего он увлекся Стефеном Бойдом, превосходно сыгравшим в недавнем шпионском фильме, но столь же пригодным для ролей романтических любовников, как Папа Римский для исполнения чечетки в Лас-Вегасе. Я же хотел снять фильм в горах Оверни в эпоху дилижансов с Пьером Брассером в роли бандита-анархиста. Но пришлось уступить Раулю, с которым был связан пятилетним контрактом и вовсе не собирался воевать с человеком, которого считал верным другом. Просто я рассчитывал в ходе съемок превратить банальный сценарий в хороший фильм. Но не преуспел в этом, сохранив на пленке лишь дивные пейзажи южной Испании. Мне следовало бы помнить, что я режиссер, а не художник или фотограф.

Тем временем Брижит вернулась к съемкам милых французских комедий. Она приняла участие в картинах «Новобрачная была слишком красива» и «Парижанка». Жан-Луи Трентиньян проходил военную службу. Лежа около подвесного бассейна в отеле «Савой», Брижит доверчиво признавалась:

– Я не могу жить, если мое сердце не бьется при каждом телефонном звонке. Бедное сердечко! Ему и так трудно качать кровь в артерии, а тут ему еще приходится иметь дело с любовными переживаниями…

Она чуть печально засмеялась, как бы иронизируя над своим излишним романтизмом. Она была одинока. Беззащитна.

– Мой Вава, – сказала она, беря меня за руку. – Ты один меня понимаешь.

Она называла меня Вава или «старым русским». Вадимом же только в чрезвычайных обстоятельствах.

В эту минуту к нам приблизилась лучезарная красотка, к которой были прикованы глаза всех мужчин. Золотоволосая, с глазами такой чистой голубизны, что могли поспорить с небесной лазурью, с восхитительной кожей молочного цвета – столь же нежной на взгляд, как и на ощупь, со слегка вздернутым носиком, чувственным ртом, идеальной фигурой, она была олицетворением женственности и больше напоминала божество, чем модель. В ней не было никакой сексуальной агрессивности. Находившаяся в расцвете лет, источавшая радость бытия, созданная для смеха и счастья – такова была Аннет, набросившая на купальник кашемировую блузку, прикрывавшую ее живот на пятом месяце беременности. Ребенок, которого она носила, был моим. Поцеловав Брижит, она прилегла рядом.

Я встретил Аннет и ее сестру Мерете, не столь красивую, но такую же динамичную и «секси», пользовавшуюся таким же успехом, как и младшая сестра, в начале года. Обе приехавшие в Париж датчанки сводили с ума всех плейбоев столицы. Их отец, сельский врач, покончил с собой, когда его бросила жена. Девочкам было 8 и 9 лет. С тех пор их мать жила со странным и гениальным человеком, ученым, героем Сопротивления в период нацистской оккупации. Но они были бедны. И девушки уехали из Копенгагена зарабатывать на жизнь. На какое-то время Аннет стала нянькой и тренером по водным лыжам в Англии, а Мерете позировала для модных журналов. Потом они перебрались в Париж, где, живя без гроша в кармане, тем не менее отвергли домогательства Али Хана, Бародского махараджи, Дэрила Занука и других миллиардеров. Сказав «нет» деньгам, обе произнесли приговор и браку по расчету. Что сделало их еще более желанными.

Однажды вечером я находился в компании Аннет и Мерете в дискотеке на улице Сен-Бенуа. И уже было встал, чтобы пригласить старшую (мы с ней немного флиртовали), когда Аннет произнесла со своим неописуемым акцентом:

– Нет, ты танцуешь со мной.

Сестры уже посовещались, кому я должен был достаться. Аргументы так и остались мне неизвестны. Победила Аннет. Убежденный, что выбирают всегда женщины, оставляя мужчинам иллюзию, будто они их выиграли в жарком бою, я пришел к выводу, что сей скандинавский торг лишь позволил всем троим выиграть время. Я потанцевал с Аннет и в тот же вечер отвез ее в «Бельман», переспал с ней, влюбился и мы больше не расставались.

Она приехала ко мне в Венецию, где я как раз снимал «Кто знает?».

26 января мы всей съемочной группой весело отпраздновали мой день рождения в «Граппа ди Ува». В лифте отеля «Бауэр Грюнвальд» на Большом канале Аннет сбросила жакет и расстегнула блузку. Начав стриптиз на площадке 4-го этажа и шагая по коридору к нашему номеру, она продолжала сбрасывать остальные предметы своего туалета – блузку, юбку, лифчик и, наконец, трусики. Так что перед дверью нашего «люкса» она была уже совершенно голая, как Ева в саду Эдема. Повернувшись ко мне, она протянула ладонь, на которой лежала свернувшаяся в клубок маленькая змейка, настоящее сокровище, в виде золотой цепочки от «Булгари» с выгравированным «Моему Пипфюглю».