Текст книги "Дверь в никуда"

Глава 3

Энни думала о свадебной фотографии. Но не о той, на которой были изображены они с Мартином. В жаркий июльский день одиннадцать лет назад тот снимок сверкал богатой палитрой красок, разноцветными пятнами женских нарядов, яркой синевой летнего неба над церковным куполом. На этот раз перед мысленным взором Энни так отчетливо стояло то фото, что она всегда видела на столике слева от камина в гостиной родительского дома. Их фотография была черно-белой, с развившимся от времени коричневым оттенком. Родители сфотографировались во время войны, и мать была с строгом костюме с прямыми плечами и маленькой шляпке, кокетливо сдвинутой набок. Волнистые легкие волосы пушистым ореолом обрамляли ее лицо. Отец в армейской форме стоял приосанившись, положив руку на плечо молодой жены. Такие до боли знакомые, родные лица, улыбающиеся, безмятежно счастливые несмотря на все трудности тех нелегких лет. Родители мало изменились с тех пор, вот только поредели волосы отца, да у рта и в уголках глаз появились усталые морщинки. Мама… До сих пор у нее был нежный овал лица, и чуть застенчивая улыбка мягких губ оттенялась блестящей губной помадой.

Господи, как же здесь было холодно! Ощущение постоянного ритмичного движения не покидало ее. Раньше казалось, что они слегка покачиваются, тихо плывут по спокойному озеру. Но теперь у нее появилось чувство, что ее стремительно несет прямо в огромный слепой провал какого-то тоннеля. Она панически боялась быть проглоченной этим тоннелем и поэтому еще крепче ухватилась за руку Стива, словно протянутую с надежного берега, чтобы вытащить ее из враждебного потока.

– Я так замерзла, – пожаловалась она.

Стив напряженно вслушивался в безмолвие, окружавшее их. На мгновение ему показалось, что он уловил наверху металлическое позвякивание, тяжелый скрип и голоса каких-то людей.

Если только до них доберутся… Боже, пусть это произойдет поскорее. Чем быстрее это случится, тем больше шанс, что с ними не произойдет самого худшего. Время теперь для них остановилось, и Стив проклинал собственную неловкость, из-за которой потерял наручные часы где-то там, среди осколков и битого кирпича и штукатурки. Он-то еще мог продержаться, но вот хватит ли сил у Энни? Он вслушивался и вслушивался в бесконечную тишину. Нет, голоса больше не доносились. Ни звука, глушь и мрак.

Он собрал все свое мужество.

– Энни, потерпи еще немного, уже недолго осталось ждать, – пообещал он. – Поговори со мной, если можешь.

Он хотел слышать ее голос, но теперь ему, пожалуй, еще нужнее было, чтобы раздавались, пусть далеко и глухо, другие звуки. От нетерпения его бросило в дрожь. Стив даже широко распахнул глаза, вглядываясь в темноту, как будто надеясь с помощью зрения услышать что-нибудь.

– Я думала о родителях, – прошептала Энни. – Знаешь, у меня в детстве все было совсем иначе, чем у тебя. Уютный дом, любящие родители, никаких причин для беспокойства. Все равно стабильно. Главное в жизни – порядок, устоявшийся быт, определенность в будущем. Они и мне передали эту любовь ко всему упорядоченному. Мать с отцом всегда верили, что только так и надо жить, и жизнь их вот уже сколько лет катится по привычному пути четко, как отлаженный часовой механизм.

– Вот я и думаю, – с внезапной болью выдохнула Энни, – а были ли они по-настоящему счастливы?

Внезапно течение, уносившее ее в неизвестность, прекратилось. Быстрый его бег, казалось, на мгновение замер, и вдруг с новой силой закружил Энни.

Свадебная фотография родителей, их свадьба с Мартином, дом, сыновья, детство… Она вспомнила прошлое, чтобы в нем обрести уверенность и стабильность наперекор окружавшему ее сейчас хаосу, чтобы укрепиться духом и построить мост, соединивший бы ее с будущим. И с мучительной ясностью осознала, что жизнь родителей поразительно напоминает ей собственную семейную жизнь. Ее замужество как в зеркале отразило их жизненный путь, а ее судьба стала отражением их судьбы.

Энни подумала, что, вполне вероятно, и мама в свое время отказалась от чего-то, что уже невозможно вернуть. И как бы не хотелось наверстать упущенное, теперь ее матери остается надеяться и желать только выздоровления. Все несбывшееся осталось в прошлом…

– Совсем как сейчас у меня, – промелькнула равнодушно усталая мысль.

И снова она вспомнила материнский дом, вспомнила его до мельчайших деталей. Блестящие паркетные полы, сверкающие окна с накрахмаленными кружевными занавесками, полотенца для гостей, платяные шкафы, содержимое которых было всегда в идеальном порядке.

Праздничная скатерть неукоснительно заменялась на другую, попроще, на каждый день. Энни даже подозревала, что у матери существовало отдельное полотенце для каждой чашки, чтобы вытирать их каждый раз после чаепитий.

Запекшаяся кровь задержала улыбку, уже готовую было появиться на пораненных губах Энни.

Дом, построенный еще в довоенные годы на углу тихой солнечной улицы сейчас, когда дети обзавелись своими семьями и покинули его, стал для родителей слишком большим. Но он все так же сиял чистотой и сладко пах сдобными булочками и комнатными цветами, несмотря на то, что большинство комнат вообще давно никто не посещал.

Вспоминая все это, Энни почти физически ощутила светлую тихую печаль. Вся молодость ее матери прошла в неустанных заботах о муже, детях, доме. Оставалось ли у нее время задуматься о себе, заглянуть в потаенные уголки души? Когда она умрет, муж продаст дом. И уже с возмущением Энни подумала, что чужие люди поселятся под крышей дома, где прошло ее детство, где прошла вся жизнь матери. Они посмеются над старомодным убранством, переделают все на современный лад. И совсем ничего не останется от того, что мать так любила, чем дорожила. Что же от нее останется в этом мире вещей, будничных событий, чужих судеб?

– Как, оказывается, все глупо устроено, – с тоской думала Энни. – Ведь и со мной может случиться так же. И мой дом, в лучшем случае, будет похож на бездушный мемориал в честь меня, в честь моих похороненных надежд и нереализованных планов.

Новый, доселе неизведанный ужас ледяной рукой коснулся ее души.

Ее дом… Большая красивая раковина, внутри которой она сама себя заключила, обрекая на растительное бездушное существование, ограниченное утренними проводами мужа на работу и вечерним ожиданием мужа с работы. Да, конечно, под надежными створками этой раковины так легко было поддерживать иллюзию счастливой семейной жизни, ухаживать за Мартином, воспитывать детей, пока те не вырастут и станут достаточно самостоятельными, чтобы покинуть ее дом, выйти в большую жизнь, вне его добрах, но тесных стен, как сделала в свое время и она сама.

Энни теперь отчетливо сознавала, что никогда не имела полного представления о замужестве. Символом семьи, залогом стабильного настоящего и уверенности в будущем для нее был свой собственный дом. Она была уверена, что в этом мире взаимосвязано, существует одно для другого, что связи эти прочны и надежны. Дом ее родителей, весь уклад их жизни, как и ее жизни с Мартином, был респектабельным и достойным. Чего же еще надо!

И вдруг она поняла, что это было лишь одной стороной медали, внешним проявлением скрытой доселе внутренней жизни. Что, на самом деле, она знает о своих родных? Какие тайные печали и неисполненные желания скрываются за этим нарядным фасадом добропорядочной семьи?

А мы с Мартином такие же или… другие?

Здесь, среди обломков камней и стекла рухнувшего супермаркета, в суженном до предела пространстве, в странной близости с человеком, до этого дня абсолютно неизвестным, наступила для тридцатилетней женщины минута удивительного прозрения, пришла пора посмотреть на свою жизнь беспристрастным взглядом, очищенным страданием от суеты и будничности.

Для нее дом не был храмом, она не обожествляла его. Но ей нравилось, как они с Мартином наладили свой быт, окружили себя и детей удобными и красивыми вещами. Все в их доме дышало спокойствием и уютом, ничего не обременяло ни излишней роскошью, ни нарочитой небрежностью. Может быть, иногда у нее и возникало желание жить в каком-нибудь другом доме, сменить привычную обстановку, приобрести дорогие картины, изящные безделушки. Но с годами эта смутная тяга к чему-то новому, необычному постепенно исчезала. Ее давняя страсть к Мэттью не была ли последним отголоском стремления к постоянному обновлению, прощальным всплеском того творческого импульса, который необычным светом наполнял и ее оформительскую работу и живописные полотна? Где они теперь, на каком чердаке пылятся…

Энни лежала, безнадежно вглядываясь в бесконечную темноту, все так же прижатая тяжелой дверью. Ее поверхность была гладкой и холодной, как лед. Энни никак не могла унять дрожь, все сильнее охватывающую ее тело. В голове все перепуталось: дом ее детства стал тем домом, который купили они с Мартином, лица друзей и родных переплелись с фигурами манекенов, которые когда-то она окутывала воздушными тканями, картины известных художников накладывались на ее собственные, события и люди неустанно кружились перед ней. Мысли разбегались, сумятица чувств охватила Энни. Единственное, в чем она была уверена, – или только пыталась себя уверить? – это то, что с Мартином она была счастлива. Усилием воли Энни постаралась собрать воедино разбегающиеся мысли, и желание оказаться рядом с Мартином охватило ее волной, затопило сумятицу ощущений.

Где он теперь? Знает ли муж, что с ней случилось? Наверняка знает: он так хорошо изучил ее, что почти научился читать мысли жены. Да, конечно, он уже где-то здесь, недалеко, он пытается ей помочь.

Энни закрыла глаза и теперь лежала, поглощенная мыслью только о Мартине. Она почувствовала его совсем рядом, так близко, как будто его тело стало частью ее и страдало от той же боли, физической и душевной. Это его рука держала ее руку, а вовсе не рука сегодняшнего знакомого или Мэттью.

– Мы связаны в неразделимое целое временем, общими радостями и печалями, привычкой. Мы с Мартином едины. Так будет всегда, – как заклинание твердила Энни, отгоняя страх, цепляясь за их совместное прошлое как за единственную надежду на будущее.

Годы замужества вставали в ее памяти так отчетливо. Они с Мартином немало потрудились, создавая свое маленькое счастье.

У них были дети, был дом и достаток, благополучие и уверенность в завтрашнем дне, и они были этим довольны. Порой Энни вспоминала свои нереализованные планы, иногда ей становилось обидно при мысли, что всю оставшуюся жизнь придется довольствоваться тем, что уже есть и что появится в устоявшихся рамках налаженного существования. Но ведь и это было неплохо, хотя и принималось как нечто само собой разумеющееся. Мальчики будут расти, они с Мартином – стареть. Мартин все так же будет трудиться, чтобы обеспечить материальное благополучие семьи, Энни – хранить и оберегать тепло семейного очага, они доживут свой век в согласии и гармонии, и сыновья воплотят в жизнь ее мечты. Дети и дом вобрали в себя всю силу ее таланта, и жизнь впереди была такой ясной, такой долгой.

А теперь ничего этого не будет! Только смерть! Люди, которым она отдала всю себя, останутся, а ее, Энни, жизнь так нелепо прервется.

Энни спросила себя, было ли бы ей так же горько, если бы она тяжело заболела, как ее мать, и ей сказали бы, что она проживет недолго. Ну что же, у нее осталось бы достаточно времени, чтобы постараться закончить все свои земные дела, сказать всем последнее «прости» и с достоинством встретить смерть. Смерть, та же самая смерть, конец всего… Это будет то же самое! Как невыносимо жаль расставаться с жизнью!

Как жаль, что она никогда уже не исполнит данных когда-то обещаний, никогда не даст новых, никогда не вернется к своему творчеству, никогда не закончит начатых когда-то разговоров, никогда не побывает в местах, где прежде бывать не довелось, никогда не встретится с людьми, которых раньше не знала и никогда не узнает. Как жалко, как нестерпимо жалко упущенных возможностей. Огромность и непоправимость, с чем она боролась все эти часы, уже была готова сокрушить ее волю.

– Я умираю… – подумала Энни.

Чернота была совершенно неподвижной, но Энни знала, что она сгущается вокруг нее, уже совсем готовая поглотить ее, потушить сознание и исторгнуть из головы все эти смутно окрашенные картины воспоминаний.

– Как жаль! – эти слова закружились над нею, ударили набатом в ушах или висках – теперь уже не определить. Может быть, она сама их так громко сказала.

– Простите меня!

Как бы ей хотелось, чтобы Мартин каким-то чудом услышал ее. Он и дети потеряли ее, и она знала, как они в ней нуждаются.

– Я боюсь… боюсь умереть, – вновь сказала Энни. Стив лежал, растерянно размышляя, что можно теперь сделать.

Он свыкся со своей болью, старался относиться к ней как к чему-то, чего невозможно теперь избежать. Но что делать в этой ситуации? Что он мог сделать для Энни? Что ей сказать теперь? «Я не знаю, что говорить. Всегда был находчив. Был так чертовски остроумен, что мог бы отбрить самого себя».

Вдруг он вспомнил, как когда-то его бабушка, его Нэн предупреждала, сидя в своей кухоньке на четвертом этаже, что он плохо кончит. И вот, сбылось…

– Я тоже боюсь, – еле слышно прошептал Стив. Чувство общего страха еще больше сблизило их, и от этого стало немного легче. Они не могли прижаться друг к другу и так ожидать конца или спасения, но сейчас даже возможность просто держаться за руки уже много для них значила.

– Хвала господу, что ты оказался рядом! – произнесла Энни. Потом, немного погодя, добавила: – Стив! Когда наступит… это… Ты будешь здесь, со мной.

– Когда наступит смерть, хотела она сказать, – подумал он. – Смогу ли я пережить это!

– Да, – сказал он вслух, – я буду с тобой. Мы подождем вместе.

Энни почувствовала, что своими словами Стив как бы признавал и подтверждал ее собственный страх перед смертью, и это немного укрепило ее. Ужас слегка отступил за время, проведенное здесь, Энни уже привыкла к тому, что в ее памяти постоянно хаотично возникают картины ее жизни, а она, как следует восстановив их, водворяет каждую на строго отведенное ей место. Поэтому-то стало очень важным выстроить свои воспоминания в логически согласованную цепь. Энни сосредоточилась, пытаясь собрать оборванные нити своего сознания. Как все-таки много этих обрывков!

Однажды она встретила Мартина.

Да, да! Вот с этого все и началось. Она всмотрелась повнимательнее в эту часть своих воспоминаний.

Он сидел за соседним столиком в заполненном студентами баре на Олд Комптон Стрит недалеко от колледжа Вент-Мартин. Энни училась на первом курсе, Мартин – двумя курсами старше. Конечно, она видела его и раньше в аудиториях. Однажды они столкнулись на какой-то вечеринке, но Энни никогда не обращала на него особого внимания.

У него были длинные волосы. Одет в кожаную куртку, искусно потрепанную и вытертую, как у всех в то время. В этот день он сидел за столиком и сосредоточенно зарисовывал что-то в блокнот. Энни навсегда запомнилась теплая уютная атмосфера бара с гудящими кофейными аппаратами, шумом людских голосов. Она сидела возле огромной кассы, когда парень за соседним столиком закончил рисовать, поднял голову от блокнота, улыбнулся ей и спросил: «Еще кофе?»

Потом он принес два кофе, и когда ставил чашку на столик, она вытянула шею, чтобы подсмотреть, что такое он там рисовал в альбоме. Мартин тотчас прикрыл свой рисунок, но Энни все же удалось рассмотреть неплохой карандашный набросок бара с громадной кассой, двумя блестящими кофейными аппаратами.

Она даже различила за стойкой толстого улыбающегося хозяина. За ближайшим к кассе столиком была нарисована ее подруга, но самой Энни не было видно.

– А почему же ты меня не нарисовал, – смеясь, спросила она.

– Ну, это чтобы не слишком себя выдавать, чтобы никто не догадался, ради кого на самом деле я так трудился.

– А в нем что-то есть, – подумала Энни. В этот момент у нее появилось чувство необычности, неординарности происходящего с ней в этой, такой привычной обстановке. Радостное чувство волнения и ожидания чего-то неизведанного переполнило ее.

Уже спустя годы Энни казалось, что сам воздух тех далеких дней был напоен ароматом этого предчувствия будущего чуда, которое обязательно случится в их жизни. Все это было похоже на захватывающее приключение, и каждый новый день открывал сверкающие горизонты и манил удивительными перспективами.

– Как тебя зовут? – спросил парень. – Мы, кажется, уже виделись в колледже, да?

– Аннет… то есть Энни, – поправилась она. Закончив школу, она навсегда отказалась от детского «Аннет» в пользу «Энни», более подходящего, по ее мнению, для взрослой девушки, студентки художественного колледжа, с ее модным париком и короткими сапожками.

– А я – Мартин.

Вот так они познакомились. Нити их судеб тянулись, тянулись и наконец соединились в первый пробный узелок. Мартин достал из кармана смятый листок. Это был пропуск, выданный университетским обществом любителей кино.

– Смотри, это билет на…. – Мартин назвал известный фильм. – Видела его? – И когда Энни отрицательно помотала головой, сказал: – Ты обязательно должна его посмотреть. Хочешь, пойдем вместе?

При всем их тогдашнем свободолюбии и максимализме они очень легко ладили друг с другом, соглашаясь практически во всем. Он пригласил ее в кино, и она, не задумываясь, приняла это приглашение. А потом он повел ее ужинать в ресторан «Сорренто».

Было еще одно неприятное воспоминание. Она устало брела под дождем по какой-то улице возле Бэтттери Парк, а в кармане у нее лежал адрес Мартина. Он раза два-три пригласил ее сходить с ним куда-то, а потом они перестали встречаться. Возможно, он просто забыл о ней или бросил ее ради другой? Ей было тогда, кажется, лет девятнадцать. Энни вспомнила, как она шла в своем белом нейлоновом плаще, на котором, словно строчки, виднелись капли брызг, и представляла себя Жанной Моро или Катрин Денев, или еще какой-нибудь французской актрисой из фильма про любовь, с такой же, как у них, трагической судьбой и разбитым сердцем. Энни было так жалко себя, такую покинутую! Она шла к Мартину, чтобы посмотреть ему в глаза. Потом она попросит его выслушать ее и скажет ему, что без него она погибнет… В сумке у Энни лежала бутылка вина, и, когда придет время, они откроют ее, выпьют вместе, и все барьеры, все преграды между ними рухнут…

На самом деле этим планам суждено было совершенно внезапно измениться. Она отыскала дверь и позвонила. Ее лицо выражало одновременно и нежность, и печаль, и растерянность, и отчаянную решимость, – словом, все, что должно было выражать лицо Катрин Денев, стоящей перед дверью избранника в ожидании решающего разговора. Мартин открыл дверь, держа в одной руке поварешку. Он посмотрел на нее, и ее сердце забилось, запрыгало, как воздушный шарик на веревочке.

– О, Энни! Это ты! Вот здорово, ты-то как раз и нужна. Заходи!

Она вошла вслед за ним в кухню и в изумлении остановилась, озираясь по сторонам. То, что она увидела, было для нее совершенно неожиданным.

В кухне было полно народу. В основном, там были ребята из колледжа; они сидели кружком вокруг стола и были явно голодны. В центре стола среди разбросанных картофельных очисток, бутылок из-под пива и ситро лежал толстый ломоть поджаренной свинины, уже наполовину разрезанный. Из розовато-красного пореза сочилась кровь.

– Мы тут собрались попировать в домашней обстановке, – объяснил Мартин. – Но мясо, похоже, не удалось. Как ты думаешь?

– Я думаю, что оно еще часа четыре должно быть в духовке, – заявила Энни. Дальше было совершенно невозможно отождествлять себя с Катрин Денев, оказавшись перед куском подгоревшей свинины и лицом к лицу с дюжиной голодных физиономий.

Мартин оживленно потер руки.

– О'кей, сунем его обратно в печь и пойдем в ближайшую пивнушку.

И они отправились туда все вместе, а потом очень поздно вернулись назад. На квартире они ели свинину, вернее, то, что от нее осталось. И кто-то выпил вино, которое принесла Энни, потом принесли еще вина. Энни не думала ни о чем, кроме того, что Мартин тут и она рядом с ним.

Он повел ее наверх, в свою комнату, и там обнял ее, и они взглянули друг другу в глаза, словно боясь, что все это сон, который вот-вот кончится.

– Почему ты сегодня вечером пришла сюда? – спросил Мартин, и она удивительно легко и просто ответила:

– Потому что я не могу жить без тебя.

– Ну и не нужно, – сказал он.

После этого эпизода все обрывки воспоминаний, которые Энни пыталась соединить в единое целое, были связаны с ними обоими.

Медленно, шаг за шагом Мартин и она шли тем же путем, которым в то время проходили многие их друзья, начинавшие жить вместе. Они познакомились друг с другом сначала неумело, неуклюже на матрасе в комнате Мартина. Потом пришла смелость, потом опыт, который сменился нежностью. Так же постепенно, даже еще медленнее их жизнь стала принадлежать им обоим, стала общей. Они узнали вкусы друг друга, открыли, что приятно другому, и это объединило их еще больше. Они проводили время в бесконечных разговорах, которые убеждали их в том, что у них родственные души и что они созданы друг для друга.

И поняв это, Мартин и Энни сменили индивидуализм юности на трезвое сознание того, что каждый из них зависит от другого, сознание, свойственное взрослому человеку.

Они всегда были вместе, все делали сообща, так что постепенно для всех своих друзей они стали единым целым – Мартин и Энни. Когда он был уже на последнем курсе, они некоторое время жили вместе в его квартире, где кроме них тогда обитали еще три других студента. От тех дней у нее остались только пестрые воспоминания о хаосе и беспорядке, царивших в их жилище. Помнились какие-то смутные лица за обеденным столом, кто-то, сидящий с ногами в кресле. Куда делись все эти люди? Где они теперь? Образ Мартина затмил их черты. Он стал тем связующим, который объединил отрывочные картины прошлого в единое целое.

В то время ей было двадцать, и она горделиво играла роль домашней хозяйки. Вспомнилось, как она ходила в соседнюю прачечную с двумя большими сумками, как готовила еду и гладила Мартину рубашки.

– Думала ли я когда-нибудь, что очень похожа на свою мать? – спрашивал а себя теперь Энни. – Боялась ли я повторить ее судьбу?

Нет, не боялась. Да она просто не задумывалась тогда над этим. Они создали свой собственный мир, старались жить совсем по другим правилам и были уверены, что и сами будут другими. А так ли уж эти правила отличались от жизненных взглядов их родителей? Они начали совместную жизнь задолго до дня бракосочетания, но и как мать, Энни старательно налаживала быт, невольно стремилась к порядку и уюту. Им только казалось, что они перевернули весь мир, потому что Мартин охотно помогал Энни в хлопотах по хозяйству. Как часто, пока Энни сидела над книгами, он громыхал ведром по всему дому в безуспешных попытках отодрать полы или принимался готовить ужин, который в этом случае раньше двенадцати не удавалось дождаться, и после которого оставались горы неубранной посуды. Сколько было тогда веселья, безобидных минуток, ласкового подтрунивания. И какие они строили радужные планы, в которых обязательно присутствовали и увлекательные путешествия, и интересная работа, и дети, и конечно же уютный дом с садом. А они и не догадывались, как эти мечты были похожи на давние мечты их родителей.

Они были просто счастливы!

Сейчас, лежа без движения в своей темнице и держась за руку Стива, Энни снова пыталась вдохнуть жизнь в картины прошлого.

В конце того года Мартин уехал работать в Милан. Она вспомнила, как провожала его в аэропорт и, когда он обнимал ее, прятала заплаканное лицо в складках кожаного пальто. Так закончился начальный этап их совместной жизни, и целых два года они были вдали друг от друга.

Годы разлуки с Мартином Энни провела в странном состоянии полусна-полуяви. Из его писем из Италии, своих грез и памяти об их любви она соткала прозрачный кокон, невидимо, но прочно отделивший ее от окружающего мира. Она заканчивала свою учебу, немного подрабатывала и много мечтала. На узкой улочке в Вест-Энде, недалеко от большого супермаркета Энни сняла квартиру, сама покрасила стены в салатный цвет, повесила на стену старенький гобелен, напоминавший ей детство, и поставила на столик фотографию Мартина, улыбающегося на фоне Колизея. Здесь она проводила большую часть своего времени, гуашью и акварелью на небольших листах ватмана писала картины, которые были своеобразными иллюстрациями к письмам Мартина: горы в дымке цветущего миндаля, развалины языческих храмов, синее море с белыми парусами рыбацких лодок, забавные серые ослики, нагруженные корзинами винограда, и смеющиеся мальчишеские рожицы. Бывало, неожиданно для нее самой, ощущения другой жизни, бурной, страстной, возникали в глубинах подсознания, и тогда краски взрывались фантастическими фейерверками, изломанными линиями и уносящимися в неизвестность спиралями. И словно испугавшись самой себя, она убегала в дом матери, где так уютно пахло свеженатертыми полами, где так привычно и мирно текла упорядоченная размеренная жизнь. Энни никому и никогда не показывала эти свои работы. Впрочем, она догадывалась, что и занятия живописью придется забросить, когда начнется настоящая семейная жизнь с Мартином и появятся дети. А в том, что именно так все и произойдет, Энни никогда и не сомневалась.

Иногда реальная жизнь врывалась в ее маленький мирок. Приходили друзья и уводили в шумные студенческие кафе, на концерты современной музыки или на веселые пикники в предместьях Лондона. Энни никогда не отказывалась от развлечений, но неизменно возвращалась в свою комнату, где ее ждал мольберт в углу и новые письма Мартина на столе.

Сейчас она словно наяву видела мягкий свет лампы, бахрому на абажуре, – и легкая судорога исказила ее лицо. Возможно, это была улыбка. Мысленно Энни снова совершила путь по всем улочкам, которые вели к ее дому, находящемуся недалеко от супермаркета, превратившегося сегодня в гору каменных обломков, нависшего над ней и прижавшего ее к земле, как бабочку к стеклу. Словно наяву увидела она крошечную квартирку, мягкий свет лампы, бахрому на абажуре, – и легкая судорога исказила ее лицо. Возможно, это была улыбка…

Через два года Мартин вернулся из Италии, и они с радостью убедились, что им хорошо и удобно друг с другом, как бывает удобно после наступления холодов одеть старое зимнее пальто, что все лето провисело на вешалке в шкафу. В скором времени они обручились. Их родители встретились, обменялись визитами, побывали друг у друга в гостях, в домах, похожих, как близнецы. Они одобрили выбор своих детей и были искренне рады, что те, наконец-то, нашли свою судьбу. А еще через год, когда все ее помыслы были заняты Мэттью, когда противоречивые чувства боролись в мятущейся душе, Энни вышла замуж за Мартина.

– Я думала, что доброта и понимание всегда будут с нами в нашем доме, – задумчиво сказала она. – В общем-то, все так и вышло…

– Ты очень счастливая, – отозвался Стив.

Его слова заставили ее повернуть к нему голову, насколько это было возможно.

– Почему же тогда сейчас мне так горько и стыдно?

Стив помолчал. Он почти не рассмотрел эту женщину сегодня утром у той злополучной двери за минуту до взрыва. Сколько времени они тут пролежали, сопротивляясь боли и ужасу смерти, рассказывая о своих судьбах? Теперь он знал ее лучше, чем когда-то свою жену, лучше, чем сможет кого-нибудь когда-нибудь узнать. Если только доведется с кем-нибудь встретиться…

– Тебе нечего стыдиться, Энни.

– Нет, я сделала слишком легкий выбор, – снова горестно повторила она. – А теперь уже поздно что-то изменить. Я чувствую, что все потеряно… И для меня, и для Мартина.

Энни не могла плакать – она слишком устала. Только уголки глаз жгло от выплаканных слез. Это был совсем крохотный участок ее тела, который еще продолжал жить. Да такой же маленький участок мозга упорно боролся за жизнь, заставляя ее продолжать разговор со Стивом.

– Никогда нельзя терять надежду, – он постарался придать своему голосу уверенность.

– Может быть… Но нам с мужем слишком поздно начинать все сначала.

– Энни, скажи мне, если бы не произошла эта катастрофа, если бы мы не оказались здесь, ты бы захотела, ты бы попыталась изменить свою жизнь? – Подумав буквально секунду, Энни ответила:

– Пожалуй, нет. Я бы… я бы прошлась по магазинам, проведала маму, вернулась бы с покупками домой. Спрятала бы от мальчишек подарки, приготовила ужин. Потом мы с Мартином уложили бы детей спать, а сами сели бы ужинать, как делали это каждый вечер.

Делали… Вот и собраны все кусочки мозаики, все фрагменты их совместной жизни. Она тщательно соединяла их в целостную картину, преодолевая боль в израненном теле и кошмары небытия, и вот эта работа завершена. Вот они все перед ней, словно многоцветный ковер, яркие, полные жизни.

– Тебе нечего стыдиться, – убежденно повторил Стив. – Ты любишь свою семью, воспитываешь детей, у тебя свой дом, где всем тепло и светло. Это такие нормальные, естественные и такие восхитительные вещи! Держись за все это.

– Держись за это, – эхом отозвалась Энни, и вдруг резко, непримиримо добавила: – Нам всем должно быть стыдно! За неслучившееся, за потерянное в суете, за трусость, да мало ли за что!

Стив почувствовал, как близка она ему. Даже прикосновение ее холодных пальцев было для него дороже и важнее, чем многое в той, прошлой жизни.

– Энни, милая, ведь и мне стыдно. И причин тому тысячи. Мне стыдно за свое отношение к людям, за прагматичность, за некоторые деловые качества. Господи, а сколько я лгал! Да я же всем лгал: и бабушке, своей доброй старой Нэн, и Кэсс, и Викки, – всем, кого знал, о ком должен был заботиться.

Энни слышала его прерывистое дыхание, слышала, как он с натугой втягивает в себя спертый воздух.

– Мне стыдно, что я никого никогда по-настоящему не любил. Если бы сегодня ничего не произошло, так и прожил бы еще лет сорок, никому не принося счастья. А ты еще говоришь, что тебе стыдно. Горечь в его голосе резанула ее, как физическая боль.

– Нет, – громко сказала Энни, – нет, Стив. Я теперь тебя знаю. То, что ты говоришь, – неправда.

Наверху, над развалинами, ветер снова принес снег. Колючие хлопья почти горизонтально хлестали лица людей, все еще стоявших маленькими группами вокруг взорванного здания. Ветер трепал оранжевые ленты заграждений, они хлопали, обрывались, и полицейским приходилось отчаянно сражаться, чтобы водворить их на место. Мартин стоял, не двигаясь, глядя на фронтон универмага. Вместе с другими людьми ему пришлось отойти так далеко назад, что теперь у него даже заболели глаза от усилий хоть что-нибудь рассмотреть. Резкие порывы ветра выбивали у всех стоящих слезы.