Текст книги "Приключения барона Мюнхгаузена"

Барон Мюнхгаузен продолжает свои рассказы

Понятно, что, как только барон вернулся, все окружили его и стали просить рассказать что-либо из его жизни, столь богатой такими интересными приключениями. Барон долго не уступал. Он обладал даром рассказывать весьма занимательно, но начинал повествование только тогда, когда на него находило вдохновение, и никогда не отступал от своего обыкновения. Видя, что все попытки разговорить Мюнхгаузена напрасны, все стали понемногу расходиться.

Наконец наступил долгожданный вечер. По улыбке, игравшей на лице барона, все поняли, что он в хорошем настроении и не прочь что-нибудь рассказать.

Все смолкли и приготовились слушать с большим вниманием.

– Во время последней осады Гибралтара, – начал барон свой рассказ, – на одном из кораблей, подвозивших провиант, которым командовал лорд Родней, я отплыл навестить моего старого друга генерала Эллиота, стяжавшего себе бессмертную славу при защите крепости.

Мы несказанно обрадовались друг другу. Когда первые восторги улеглись, генерал повёл меня показать крепость.

Мы осмотрели форты и бастионы. Я познакомился с состоянием гарнизона и расположением неприятеля.

При мне был великолепный телескоп, который я купил в Лондоне у Оллонда. Рассматривая вражеские позиции, я вдруг увидел, что неприятель направил на то место, где мы стояли, тридцатишестифутовое орудие. Я сказал об этом генералу Эллиоту. Генерал, в свою очередь, посмотрел в телескоп и увидел то же, что и я. Тогда я попросил разрешения взять с ближайшей батареи сорокавосьмифунтовое орудие и навёл его (могу сказать, не хвастаясь, что в артиллерийских познаниях у меня нет соперников) на то место, где стояла неприятельская пушка. И в тот момент, когда испанский канонир подносил зажжённый фитиль, я скомандовал нашим: «Пли!» В один и тот же момент раздалось два выстрела, и на полпути снаряды столкнулись. То, что произошло дальше, изумило всех. Неприятельское тридцатишестифунтовое ядро было отброшено нашим сорокавосьмифунтовым со страшной силой назад в Африку, оторвало голову канониру и шестнадцати артиллеристам, разбило в щепки мачты трёх кораблей, стоявших один за другим, пролетело ещё двести английских миль и, наконец, в какой-то деревушке ударило в крышу бедненькой избёнки, выбив старушке, спавшей на спине и сладко похрапывавшей, последние два зуба и застряв в горле. Вскоре после того вернувшийся домой муж старушки, как ни старался, вытащить застрявшее ядро не смог. Тогда он протолкнул ядро в желудок, где оно оставалось на протяжении ряда лет, причиняя бедной женщине тяжелейшие расстройства желудка.

Наш снаряд, оттолкнув неприятельский, полетел дальше, сбил с лафета пушку, из которой выстрелили по нас, и с такой силой отбросил её на киль испанского корабля, что пробило дно. Корабль дал течь и через несколько минут пошёл ко дну с тысячным экипажем и большим количеством солдат.

Без сомнения, это был необычайный подвиг. Но я далёк от мысли приписывать его только себе. Конечно, честь выдумки принадлежала только мне, но немало помог и счастливый случай. Впоследствии выяснилось, что в наше сорокавосьмифунтовое орудие положили по нечаянности двойной заряд пороха, чему и надо приписать силу удара нашего ядра, которое так удачно отразило неприятельское.

За оказанную услугу генерал Эллиот предложил мне поступить строевым офицером в его гарнизон, но я отклонил это предложение и удовольствовался тем, что генерал в присутствии всех офицеров в тот же вечер за обедом поблагодарил меня в самых лестных выражениях.

Питая безграничную симпатию к англичанам как к самому храброму в мире народу, я решил не покидать крепости до тех пор, пока не окажу им ещё какую-либо услугу. Недели через три представился подходящий случай снова быть полезным англичанам.

Я надел форму испанского солдата и в глубокую полночь вышел из крепости, и, никем не замеченный, пробрался мимо неприятельских часовых.

Очутившись в испанском лагере, я подкрался к палатке, в которой проходил военный совет относительно штурма крепости на следующий день, и расслышал до мельчайших подробностей всё, что обсуждал граф Д’Артуа со своим штабом. Когда совет окончился, граф и офицеры пошли спать, а вскоре и весь лагерь, не исключая часовых, погрузился в глубокий сон.

Убедившись, что все спят, я тотчас принялся за работу. Всего орудий в неприятельском лагере было более трёхсот: и сорокавосьми-, и двадцатичетырёхфунтовых. Каждое я поспешно снимал с лафета и бросал в море на три мили от берега.

Я трудился один, и, должен сказать, это была самая трудная работа в моей жизни. Побросав пушки в море, я стащил в одну кучу на середину лагеря лафеты и тележки с зарядными ящиками, стараясь производить как можно меньше шума, чтобы не разбудить неприятеля. Каждый раз я притаскивал по паре лафетов или тележек под мышкой.

Выросла большая гора, не ниже скалы, на которой стоит Гибралтар.

Затем я отломал от сорокавосьмифунтового орудия кусок стали и ударил им по кремню, торчавшему на двадцать футов над землёй в стене, уцелевшей от старинной постройки времён арабского владычества. От удара произошла большая искра и зажгла всю груду. Да, чуть не забыл: в общую кучу я перетащил также все повозки с провиантом.

Всё, что могло скорее загореться, я предусмотрительно положил под низ, и вот, когда искра коснулась кучи, в одну минуту запылал огонь.

Чтобы отвлечь от себя подозрения, я первый поднял тревогу. Легко себе представить ужас и смятение, которые охватили весь лагерь. Когда прошла паника, все решили, что часовые были подкуплены неприятелем и пропустили семь или восемь английских полков, которые и уничтожили всю артиллерию.

Господин Дринкуотер в своей истории знаменитой осады Гибралтара говорит о больших потерях, понесённых испанцами от столь неожиданно произошедшего в их лагере пожара. Правды же он знать не мог, так как никому, даже генералу Эллиоту, я не рассказал о своём подвиге (хотя Гибралтар был спасён только благодаря этому пожару).

Граф Д’Артуа со всеми приближёнными в панике покинул лагерь. В страхе они бежали без отдыха четырнадцать дней и четырнадцать ночей вплоть до самого Парижа. Их ужас был так велик, что они три месяца не могли ничего есть и питались одним воздухом.

Спустя два месяца, когда осада Гибралтара была снята, я завтракал с генералом Эллиотом. Мы беспечно болтали. Вдруг в нашу комнату сверх всякого ожидания влетела бомба (уничтожив неприятельские пушки, я за неимением времени оставил мортиры[4]4
  Мортира – короткоствольная пушка для навесной стрельбы, предназначавшаяся для разрушения особо прочных оборонительных сооружений.


[Закрыть] невредимыми) и упала на стол. Генерал вскочил, что сделал бы почти каждый на его месте, и немедленно покинул помещение.

Я же, прежде чем бомба успела разорваться, схватил её и быстро отнёс на вершину утёса, откуда увидел, что на противоположном – неприятельском – берегу, недалеко от лагеря, на холмике собралась большая толпа. Что там происходило, я не мог видеть с такого расстояния и только в телескоп рассмотрел. Испанские солдаты устроили виселицу, на которую собирались вздёрнуть двух наших офицеров – генерала и полковника, с которыми накануне мы провели вечер в крепости. Ночью они пробрались в неприятельский лагерь, но попались в руки испанцам, а теперь должны были заплатить жизнью за свой риск.

От скалы, на которой я стоял, добросить руками бомбу до того места, где соорудили виселицу, не представлялось возможным. Тут, по счастью, вспомнилось, что у меня в кармане праща, та самая, которой некогда Давид убил Голиафа.

Я положил бомбу в пращу и бросил в толпу на холме. Вмиг снаряд перелетел на неприятельский берег, ударился в землю и разорвался. Осколками поубивало всех испанцев, но в английских офицеров, которые, к счастью, болтались высоко над землёй на верёвках, ни один не попал. И лишь единственный осколок ударил в виселицу и повалил её. Наши офицеры очутились на земле, не в силах поверить такому удивительному событию.

Они тотчас повынимали друг друга из петель и пустились бежать к берегу, где находились лодки. Вскочив в одну из них, они приказали сидевшим там испанцам править к нашему берегу.

Спустя несколько минут, когда я рассказывал генералу Эллиоту о случившемся, вошли чудом спасшиеся офицеры. Последовали поздравления, рассказы об избавлении от верной смерти. Этот достопримечательный день мы отпраздновали с подобающим торжеством.

Наверно, читатель сгорает от любопытства узнать, как ко мне попала этакая драгоценность – праща Давида. Должен сказать, что эта историческая реликвия хранится в нашем роду много веков.

Переходя из поколения в поколение, она досталась моему отцу, а от него, незадолго до моего путешествия в Гибралтар, перешла ко мне.

Отец как-то рассказал мне одну очень интересную историю, которую не раз слышали от него друзья. В правдивости этой истории никто из наших знакомых никогда не сомневался.

«Во время моих заграничных поездок, – начинал отец свой рассказ, – я подолгу жил в Англии и вот однажды пошёл погулять на морской берег. Вдруг неожиданно из воды выскочил морж, или, иначе, морской конь, и бросился на меня. Со мной ничего не было, кроме пращи. Я вложил в неё камешек и, бросив, попал моржу прямо в глаз. Затем – другой, и снова бросил в чудовище. И этот камешек достиг цели: морж ослеп на оба глаза, смирился и стал ручным. Тогда я вскочил на него верхом и поскакал по воде, взнуздав пращой, и мой конь летел как ветер: менее чем за три часа мы пересекли океан, сделав около тридцати морских миль.

В Гельвецлунсе я продал своего коня за семьсот дукатов хозяину гостиницы «Три бокала», который стал показывать чудовище за деньги и скоро разбогател. Рисунок этого моржа можно найти в «Естественной истории» Бюффона.

Как ни удивителен способ, – продолжал отец, – моего путешествия, он ничего не значит по сравнению с теми удивительными открытиями, которые я сделал по пути.

Мой конь не плыл, а невероятно быстро бежал по дну моря. То и дело я встречал миллионы рыб, совершенно не похожих на тех, которых мы привыкли видеть: у одних голова была в середине туловища, у других – на конце хвоста. Некоторые собирались стаями и чудно пели. Другие строили дивной красоты дворцы из воды с колоссальными колоннами. Дворцы эти были совершенно прозрачны и переливались разноцветными огнями внутри.

Далее по дороге попалась мне громадная цепь гор не ниже Альп, на склонах которых вздымались к небесам самые разнообразные деревья. А росли на них вместо плодов огромные морские животные: омары, раки, устрицы. Наиболее крупное из них вряд ли поместилось бы в фуре, в которой возят хлеб, а самое маленькое – не поднять и сильному мужчине. Всё, что обыкновенно в этом роде выбрасывается на берег, собирается и продаётся на рынках, – это лишь мельчайшие из морских животных, которых вода срывает с веток подобно тому, как ветер сбивает с плодовых деревьев испорченные или незрелые плоды.

Более всего плодов было на омаровых деревьях, в то время как раковые и устричные поражали своими необыкновенно большими размерами. Под роскошной развесистой листвой устричных деревьев произрастал невысокий кустарник и, точно плющ, обвивался вокруг приютивших его великанов. Вместо листьев кусты покрывали маленькие морские улитки.

Меня так и тянуло сорвать что-нибудь с дерева и увезти с собой, но, к сожалению, все животные были непомерно тяжелы, а главное, не удавалось остановить моего Пегаса. Кроме того, я скакал в это время по долине, находившейся на пятьсот саженей ниже уровня моря, где особенно сильно чувствовался недостаток воздуха.

На пути было немало опасностей. Часто навстречу попадались громадные рыбы. Широко раскрыв пасть, то одна, то другая подходила ко мне близко и, казалось, ждала удобного момента, чтобы проглотить вместе с конём. Мой бедный Россинант был слеп. Только благодаря моей ловкости я не сделался добычей этих голодных морских чудовищ. Скоро мне удалось благополучно выбраться на берег».

Здесь рассказ моего отца кончается. Надо прибавить, что знаменитая праща, так живо напомнившая мне эту историю, за последнее время сильно износилась. Долго она хранилась в нашем роду и не раз выручала из беды. Лично мне пришлось к ней прибегнуть только при обстоятельствах, о которых я упомянул выше, когда мне удалось так удачно бросить бомбу в испанцев и спасти наших офицеров от виселицы. Вот именно в этот-то раз праща, износившаяся раньше, и разорвалась. Один кусок её, подлиннее, был унесён бомбой; а другой, маленький, остался у меня в руках. Его я отвёз домой, чтобы сохранить на вечные времена как редкость с другими важными древностями. Затем я уехал из Гибралтара в Англию, где со мной случился самый замечательный в моей жизни эпизод.

Я заехал в гавань, чтобы отправить кое-что в Гамбург в подарок моим друзьям, а возвращался мимо корабельной верфи. Был полдень. Солнце палило немилосердно. Очень уставший, я хотел отдохнуть в тени и недолго думая влез в первую попавшуюся пушку, где и заснул крепчайшим сном.

Это было 4 июня, день рождения короля. Пушка стояла заряженной, так как было приказано ровно в час дать залп. Конечно, никому не могло прийти в голову, что в пушку забрался человек. Когда пришло время, дали залп. Я перелетел через Темзу и упал на стог сена во дворе какой-то фермы, так и не проснувшись.

Месяца через три сено подорожало, и в погоне за барышами фермер решил всё распродать. Стали накладывать на возы и тот стог, где я спал.

Поднялись страшный шум, крики, перебранка, и я проснулся. Сам не могу понять, где я, да и только. Тут как-то скатился я со стога и угодил прямо на хозяина, так что сломал ему шею. Бедняга умер на месте.

Сначала это несчастье меня огорчило, но после я узнал, что это был очень дурной человек. Большой барышник, он старался купить всё подешевле, а продать как можно дороже. Обыкновенно он возил на базар и сено, и хлеб, и всё, что можно, – лишь бы спрос был. Другие разорялись, а он наживался. Таким образом, его случайная смерть была справедливой карой судьбы и истинным благодеянием для односельчан.

Когда я пришёл в себя, долго не мог понять, как сюда попал и что вокруг делается, и только после длительных и трудных размышлений мне удалось связать свои настоящие мысли с теми, что были у меня, когда я заснул три месяца тому назад. Всё это время друзья не переставали искать меня по всему Лондону и были очень удивлены и обрадованы, когда узнали, что я здоров и невредим.

Приключение восьмое

Без сомнения, читатели слышали об известном путешественнике в северные полярные страны капитане Фиппсе, теперь лорде Мульгрэве.

Я сопровождал капитана в качестве его друга и большого любителя путешествий.

Мы были недалеко от Северного полюса. Телескоп, столь хорошо известный читателю из моих рассказов, по обыкновению, был со мной. Перед нами расстилалась всё та же унылая картина: море и бесконечные льды, – и я стал смотреть в телескоп, который советую всегда всем брать с собой в путешествия.

Моему взору предстала огромная ледяная гора, вдвое выше наших мачт, на полмили от нашего корабля, на которой стояли на задних лапах друг против друга два медведя и, как мне казалось, дрались.

Я надумал их подстрелить и, закинув за спину ружьё, отправился на гору. Путь был очень труден и опасен: то и дело приходилось то прыгать через глубокие пропасти, то подниматься по гладким, как зеркало, скалам. Я поминутно падал, скатывался назад; так что прошло немало времени, прежде чем я взобрался на гору. Только теперь я увидел, что медведи не дрались, а, играючи, боролись. Звери оказались огромными, не меньше хорошо откормленных быков.

«Недёшево будут стоить такие чудные шубы», – подумал я и прицелился, но в ту минуту, как собирался спустить курок, поскользнулся и упал навзничь, да так сильно ударился, что моментально лишился сознания, должно быть, на добрых полчаса.

Очнувшись и поняв, что лежу на животе под медведем, я чуть не умер от страха.

Во время моего беспамятства медведь, видно, перевернул меня на живот и, схватив за кожаный пояс, собрался куда-то тащить. Мои голова и грудь были под брюхом медведя, а ноги торчали наружу. Вынув осторожно из кармана охотничий нож, я отхватил три пальца на левой задней лапе зверя. Мишка заревел от боли, бросил меня и побежал со всех ног. Я вскочил, схватил ружьё, послал пулю в медведя и положил его на месте.

Но тут меня ждала другая беда. От моего выстрела проснулись остальные медведи, которые спали здесь же, на горе. Отовсюду на меня лезли косолапые, каждая минута была дорога. Не осени меня счастливая мысль, я погиб бы неминуемо.

Я живо снял с убитого зверя шкуру – это заняло у меня даже меньше времени, чем если бы это был заяц, – и влез в неё. Едва успел, как меня обступили мишки. Не могу сказать, что чувствовал себя хорошо в своей шубе: меня бросало то в жар, то в холод.

То тот, то другой Потапыч подходил и обнюхивал меня: очевидно, принимали за собрата. Правда, я был гораздо меньше их, хотя некоторые медвежата были ростом как раз с меня.

Потом они стали заигрывать со мной. Я хорошо знал их повадки и во всём отлично им подражал, только, должен сознаться, ворчали и ревели мишки всё громче.

Заручившись их доверием, я стал раздумывать, что делать дальше.

Я слышал когда-то от одного старого опытного фельдшера, что ранение в позвоночник может привести к моментальной смерти. Что мне оставалось? И я решил взяться за нож.

Выждав удобный момент, я всадил нож самому большому медведю в спину между лопатками. Конечно, я очень рисковал: стоило промахнуться слегка и не положить зверя на месте, он разорвал бы меня в клочья.

Медведь, даже не пикнув, тут же повалился на землю.

Удача придала мне смелости. Я бил их ножом направо и налево. Они так и падали, а живые не обращали на это никакого внимания.

Вся гора была усеяна мёртвыми медведями. Невольно я сравнил себя с Самсоном, убившим одной челюстью тысячи филистимлян.

Вернувшись на корабль, я попросил капитана дать мне три четверти экипажа. Мы поднялись на гору, сняли с медведей шкуры и отрезали окорока, на что ушло несколько часов. Добычу мы затем перенесли на судно, а остальное бросили в море, хотя я уверен, что медвежье мясо, хорошо посоленное, не хуже окороков.

По возвращении в Англию я, от имени капитана Фиппса, послал окорока лорд-мэру и другим лордам, а также торговым обществам. Остальные достались моим лучшим друзьям.

Все меня очень благодарили, а лондонский магистрат, кроме того, почтил приглашением участвовать в торжественном обеде, который устраивается ежегодно в ратуше в день выборов лорд-мэра.

Все медвежьи шкуры я преподнёс императрице одного из северных государств на шубы её величеству и чинам высочайшего двора, за что был отблагодарён её собственноручным письмом, которое мне доставил чрезвычайный посол. В этом письме императрица предлагала мне честь разделить с ней трон, но так как меня нисколько не соблазнял императорский сан, я в самых изысканных выражениях отклонил эту милость.

Одно время ходили лживые слухи, будто капитан Фиппс недостаточно близко подошёл к Северному полюсу, как это предписывалось. Считаю своим нравственным долгом сказать несколько слов в защиту капитана. Наш корабль шёл по верному курсу, но когда мы погрузили на судно шкуры и окорока убитых мною медведей, идти дальше к северу с таким тяжёлым грузом капитану не только не представлялось возможным, но казалось просто безумием, так как мы едва-едва продвигались на парусах против ничтожного свежего ветра, нагнавшего массу льда, который обыкновенно заграждает путь в этих широтах, близких к полюсу.

Капитан Фиппс был очень недоволен, что я не пригласил его на охоту и что вся честь достопамятного дня, который он, к слову сказать, назвал днём медвежьих шкур, принадлежала мне одному.

Он немало завидовал моей славе и всячески старался её умалить. Мы часто ссорились, да и теперь у нас с ним отношения не наладились.

Так, например, он утверждает, что я совершенно неправильно ставлю себе в заслугу то, что мне удалось обмануть медведей. Он уверяет, что ему не нужно было бы наряжаться в медвежью шкуру, так как косолапые и без этого приняли бы его за своего.

Конечно, ни один воспитанный человек не станет спорить о таком щекотливом вопросе с кем бы то ни было, а особенно с благородным пэром.

Приключение девятое

Из Англии я в другой раз с капитаном Гамильтоном отправился в Ост-Индию.

В то время у меня была замечательная легавая, обладавшая редким чутьём. Ни за какие деньги я не расстался бы с ней.

Однажды, сделав самые точные наблюдения и измерения, мы определили, что находимся от твёрдой земли по крайней мере в трёхстах милях, и тут я заметил, что моя собака пришла в сильное беспокойство. Сначала я не придал этому значения, но прошёл час, а собака никак не успокаивалась. Я обратил на это внимание капитана и офицеров, уверяя, что берег – близко, так как моя легавая чует дичь.

Меня подняли на смех, но я стоял на своём и по-прежнему доказывал, что чутьё моей собаки не может обмануть.

Все стали спорить и доказывать противное. Выждав удобную минуту, я торжественно заявил, что чутью моего Трея я доверяю больше, чем своим глазам и глазам всего экипажа, и предложил капитану пари на сто гиней (всё, что у меня было), что через полчаса мы найдём дичь.

Добродушный капитан рассмеялся и попросил доктора посчитать мой пульс.

Доктор нашёл, что я совершенно здоров.

Затем они заговорили вполголоса, но я почти всё слышал.

– У него не всё в порядке с головой, – сказал капитан. – Нечестно принять это пари.

– Я с вами не согласен, – возразил доктор. – Он абсолютно здоров, только доверяет чутью своей собаки больше, чем опыту всех наших офицеров. Конечно, пари он проиграет. Его нужно наказать, он вполне этого заслуживает.

– И всё же я не могу принять такое пари, – упорствовал капитан. – Я сделаю так, как вы говорите, но деньги, когда выиграю, возвращу ему.

Трей не сходил с места, и по нему было видно, что где-то поблизости он чует дичь.

Тогда я ещё раз предложил пари, и мы ударили по рукам.

Не прошло и нескольких минут, как мы увидели, что матросы, которые ловили рыбу с большой лодки, вытащили громадную акулу.

Распороли рыбе живот – и что? Там оказалось двенадцать живых куропаток. Бедняжки так долго сидели в акульей утробе, что одна из них снесла яйца и даже высидела птенца.

Этого цыплёнка мы отдали на попечение кошке, только что окотившейся, и та полюбила нового детёныша не меньше своих котят и всегда страшно беспокоилась, когда старая куропатка улетала и долго не возвращалась. Во время путешествия за капитанским столом не переводилась дичь: то одна куропатка, то другая сидела на яйцах и высиживала цыплят.

Мой верный Трей, выигравший мне пари в сто гиней, каждый день лакомился костями, а иногда получал и целую птицу.