Текст книги "Муха в розовом алмазе"

5. Сексуальные фантазии и ностальгические реминисценции. – Похоже, они кого-то грабят. – Внутренний голос рекомендует смыться.

Ночевать мы решили в устье Хаттанагуля. Во-первых, потому, что глупо было в сумерках идти к штольне, рядом с которой мог обретаться Баклажан, во вторых, мне очень хотелось провести ночь на месте, где четверть века назад стоял лагерь поискового отряда, лагерь, в который я пришел со студенческой скамьи.

Поставив в укромном месте палатку, мы перекусили консервами и, усевшись на берегу реки на теплых еще от солнца камнях, принялись молчать. Палатку в принципе можно было не ставить, июль все-таки. Но я надеялся, что ночью или под утро Синичкину одолеет ночная прохлада и, может быть, даже сексуальные фантазии (вот была бы удача!) и она импульсивно придвинет ко мне свое горячее тело. Но ее глаза, постоянно убегавшие от меня, глаза полные тяжелых мыслей, говорили мне, что такой исход ночи (пылкие объятия счастливых тел, бесконечное упоение бросившихся навстречу одиноких сердец, и, наконец, апофеозный крик дуэтом, крик, пронзающий ночь от края до края) скорее всего весьма и весьма маловероятен.

– Ты чего такая кислая? – спросил я, вдруг подумав, что Синичкину мучит предчувствие опасности. – Песец какой-нибудь подкрадывается? Ты скажи, я соломку подстелю.

– Да нет, опасности я никакой не чувствую, – ответила она в сторону. – Просто мне вдруг стало очень грустно… Здесь так тоскливо. Камень кругом… Он давит.

– Это для тебя здесь тоскливо… Ты просто ничего не видишь. Хочешь я раскрою твои глаза?

И, не дождавшись ответа, начал гальванизировать прошлое…

– На этом месте в октябре 1974 года стоял лагерь поискового отряда под командованием Мартуна Онановича Хачикяна. А вон там, на самом краю, под той отвесной скалой, стояла моя одноместная палатка Я, только-только принятый в Тагобикульскую партию, работал в отряде на должности техника-геолога с окладом 105 рублей, плюс 15% районных, 40% полевых и столько же высокогорных.

…Ночью было холодно, температура опускалась до восемнадцати градусов (речка еще днем промерзла до дна) и вылезать утром из спальника было совсем тоскливо. Да еще вчера разбилось стекло керосиновой лампы. Последнее.

Ноги в холодных резиновых сапогах быстро окоченели, и перед завтраком мне пришлось оживлять их у кухонного костра. Усевшись на раскладной стульчик, я снял сапоги и протянул бесчувственные стопы к огню. Они быстро согрелись, на душу накатила приятственность, тем более, что из казана приятно пахло макаронами по-флотски. Потом запахло паленой синтетикой, и я понял, что остался без предпоследней пары носок.

Так и оказалось: взглянув на одну, а потом и на другую ступню, я увидел, что они голые. "Пора переходить на портянки" – вздохнул я и направился к палатке канавщиков. Но байковый утеплитель в ней уже отсутствовал.

"Партянка нада? – сразу же догадался взрывник Бабек. – Иди палатка Мартуна, там еще есть". Мартун был в отгуле, и я без зазрения совести оторвал от его утеплителя четыре квадратных куска (два на смену) соответствующего размера, переобулся у костра, съел тазик макарон и ушел с Раей Галимзяновой, тоже молодой специалисткой, на верхние канавы. Они были на самом верху, на 3400…

По дороге мы здорово согрелись. "Ненавижу горы", – болезненно морщась, сказала Галимзянова, увидев, наконец, что все окрестные вершины топчутся под ее ногами. И брезгливо повертела перед глазами пальцами левой руки: большинство из них были разбиты при отборе образцов непослушным геологическим молотком.

…На документацию канавы и отбор бороздовых проб ушел весь день. Спускался я в лагерь в дурном расположении духа – еще в обед стало ясно, что прошедшая холодная ночь прошла весьма плодотворно: на обоих верхних веках появились признаки многообещающих ячменей.

После ужина – тазик борща, тазик гречневой каши, литр крепкого чая – я заглянул в палатку канавщиков и минут пятнадцать слушал, как коногон Махмуд играет на дутаре. Перед сном зашел в палатку Галимзяновой (а вдруг поманит пальчиком?), но Рая смотрела мне в глаза и видела в них Ксюху, молодую мою жену, которую последний раз я целовал еще в августе, на пятом месяце ее беременности.

Поняв, что не обломиться (ну и слава богу), побрел в свою палатку и по дороге забыл обо всех неприятностях и неосуществленных желаниях. Причиной перемены настроения к лучшему стала сумасбродная идея склеить осколки стекла керосиновой лампы силикатным клеем.

Идеи, особенно сумасбродные, всегда отвлекают от жизненных неудобств.

К моему удивлению идея воплотилась в жизнь, и я, забравшись в спальный мешок в тренировочных штанах и шерстяном свитере, смог немного пописать в свой дневник о том, как бесконечно я люблю свою молодую жену… Перед сном зачеркнул в десятой колонке карманного календарика цифру 4. До встречи с Ксюхой оставалось 22 дня…

* * *

– Ты, что, во всех своих женщин влюбляешься? – немного помолчав, спросила Синичкина с ноткой удивления в голосе.

– Практически. И это – моя трагедия, – ответил я, стараясь сделать свои глаза проникновенными. Чтобы Анастасия не сомневалась в том, что и она сможет стать сегодня навеки любимой. Но фокус не удался. Эта девушка в командные игры не играла. Только в свои. Но об этом я узнал позже.

* * *

Наутро (30-го июля), наскоро позавтракав, мы окольными тропками пошли к пятой штольне. Она располагалась на высоте 3020 метров, и нам предстояло подняться на треть километра и даже больше – перед тем, как уйти под землю, я хотел забраться повыше с тем, чтобы удостовериться, что в Шахмансае (ущелье, в правом борту которого пробиты вторая и пятая штольни) никого нет. К моей великой радости ушибленное колено почти не давало о себе знать – видимо, благодаря мази, втертой в нее волшебной лапкой Анастасии. Ребра, правда, побаливали, но вполне терпимо.

Взобравшись на водораздел Шахмансая, мы залегли за камень и осмотрелись. Ущелье с места наблюдения было видно, как на ладони, и мы сразу же увидели на промплощадке второй штольни двух таджиков, спешно укладывающих на осла несвернутую желто-голубую палатку.

– Похоже, они кого-то грабят, – прокомментировала Анастасия их действия. – Смотри, там выше, у скалы, еще два осла стоят с рюкзаками притороченными.

– Точно грабят, – согласился я. – У чабанов отродясь не водились импортные палатки и рюкзаки… Сдается мне, что с похитителями Веретенникова случился дефолт… Либо погибли в штольне, либо… либо Валера просто-напросто сбежал, и они скопом бросились за ним в погоню. Но почему Баклажан поставил лагерь у второй штольни? Сом в ней никогда не работал… Может быть, Валерка решил в Сусанина поиграть? Сомнительно…

Погрузив палатку, грабители погнали ишаков вниз по ущелью.

– Кстати, ты знаешь, что это истинные арийцы Баклажана ограбили? – спросил я Синичкину, провожая их глазами.

– Знаю, – механически откликнулась девушка.

– Откуда ты знаешь? – удивился я.

Анастасия смутилась, увеличив мое удивление, и спросила:

– Какие арийцы? Они, что ли, немцы?

– Напротив. Немцы, славяне, индийцы, иранцы и многие другие народы произошли от предков этих самых мародеров.

– Шутишь?

– До нет… В ягнобских кишлаках до сих пор рождаются голубоглазые светловолосые детки… Арийцы именно с этих краев по индиям и европам разбрелись.

* * *

Когда караван мародеров скрылся из виду, мы пошли ко второй штольне. По тропе, которую я топтал с друзьями семь лет своей жизни… Лучших лет.

"Черт, вот бы вернуть те годы… – думал я, воочию представляя обветренные лица своих давних товарищей и коллег. – Взять молоток, обуть трикони и вперед, на дальние канавы… На дальние канавы, в маршрут по окраинам рудного поля… Забраться на самый верх челноком, потом, часа в три, сесть у родника в первобытную зелень, сесть усталым до безразличия, сесть, достать фляжку с чефирком, банку кильки в томатном соусе, обломанную краюху черствого хлеба, пару кусочков сахара и съесть все это, поглядывая на утомленные зноем горы и голубое небо… И потом опять уйти в скалы и до ночи бегать от обнажения к обнажению, набивая свой рюкзак образцами и пробами....

И так каждый день. Каждый день мы пахали до седьмого пота с утра до ночи, теряли здоровье и жизни. И все коту под хвост. В жизни – все коту под хвост. Все труды, все старания… Если бы мы знали тогда, что все наши труды сгинут без пользы… Ну, а если бы знали? Все равно бы пошли! Вверх, вверх, чтобы возвыситься над собой, чтобы хоть на минуту проникнуться к себе уважением.

Это ненависть к себе. Ненависть к себе, слабому, не дает сидеть на диванах и в креслах, в офисах и уютных квартирах. Это ненависть к себе, к слабому, никчемному человечишке, ведет в скалы, ледники, пустыню и тайгу. В опасную бесполезность.

* * *

…Спустившись на промплощадку второй штольни, я осмотрел место, на стояла снятая чабанами палатка.

– Не чабанская это была палатка, точно, – помрачнел я, обозревая разбросанные повсюду пустые консервные банки из-под тушенки, в том числе и свиной. – Наверняка Баклажана.

– Так это же хорошо, – пожала плечами Синичкина. – Значит, пропал он под землей. И давно пропал, если чабаны решились на противоправный поступок.

И, ткнув пальцем в устье штольни, спросила:

– Здесь алмазы?

– Нет, штольня с ними, там, внизу, за поворотом.

– Пойдем тогда?

– Чтобы на пулю напороться? – буркнул я. – Мне почему-то кажется, что денек другой надо в засаде посидеть… Где-нибудь на господствующей высотке. Ведь ясно, что Баклажан был здесь и, может быть, по-прежнему здесь. Сидит где-нибудь в рассечке вторые сутки, сидит на коленях перед грудой розовых алмазов и перебирает их дрожащими от счастья руками. А его пособники, спрятавшись во тьме, ждут нас с тобой. Вспомни, ты же сама сказала, что Баклажан сюда поедет убить двух зайцев. И алмазов набрать, и на живца словить всех тех, кто знает о розовых алмазах. То есть нас с тобой.

– Не бойся, трусишка! Я чувствую, что нам пока ничего не угрожает. Хочешь, я пойду первой?

* * *

…Оставив вещи у устья выработки, мы вошли внутрь. И увидели, что она истоптана в обоих направлениях, по меньшей мере, четырьмя парами ног. Следы были свежими, и мне стало не по себе.

– Надо вернуться и шмотки занести. Слямзят их "чабаны", и нечем тебе будет свой синяк ремонтировать, – сказал я, прошагав метров тридцать. Сказал, чтобы не идти тотчас в черное чрево штольни: внутренний голос (впервые прорезавшийся с тех пор, как я послал его в задницу, после того, как он послал меня к Лужкову в мэрию) шептал мне все настойчивее и настойчивее: "Это ловушка! Ты не выйдешь из нее! Никогда не выйдешь!"

И я пошел к выходу. Если бы не Валера Веретенников, умчался бы в город на четвертой скорости. Тем более, что внутренний голос продолжал твердить: "Уходи, беги отсюда скорее! Если ты войдешь в эту штольню, то никогда более не увидишь ни неба, ни солнца, ни звезд, ничего не увидишь, ничего, кроме тьмы, пронзающей сердце ".

Синичкина уловила мое отнюдь не боевое настроение и с ненавистью подумала вслед: "Трус! Вернись! Ты ведь можешь получить в этой штольне то, что нигде и никогда не получал!"

Я чувствовал эти мысли спиной, и некоторое время они замедляли мой шаг.

Но я не удрал, а вернулся с рюкзаками. И все потому, что Синичкина, в конце концов, придумала, чем меня взять. Я был уже на промплощадке, когда в мой затылок вонзился ее крик: "Там же настоящая кимберлитовая трубка с алмазами! А ты же прирожденный геолог, неужели тебе не интересно? Неужели ты не хочешь самолично покопаться в ней?"

Я вернулся. Бросив рюкзаки где-то на отметке 30 метров, включил фонарь, подмигнул девушке и, не спеша, потопал в расступающийся мрак. Если бы я знал, что ждет меня впереди…

6. Баклажану сниться Поварская. – Появляется Александр Сергеевич Кучкин. – «Гюрза», Владимир Крючков, страх и три пули одна в одну.

Прилетев с Веретенниковым в Душанбе, Баклажан, он же Иннокентий Александрович, узнал, что Чернов в этих краях еще не появлялся. В самолете (рейс был ночным) ему приснилась московская Поварская улица, по которой взад-вперед ездили тяжеленные большегрузные бетоновозы.

Встревоженный сном, он решил не дожидаться Чернова в столице Таджикистана, а немедленно ехать в Ягнобскую долину за алмазами. Купив в аэропорту крупномасштабную географическую карту (полумиллионку), он тут же, у киоска, развернул ее перед Веретенниковым и потребовал показать местоположение кумархских штолен.

Реку Кумарх, левый приток Ягноба, Веретенников обнаружил быстро. Найдя в ее долине значок, обозначавший заброшенные горные выработки, Баклажан задумался, как к этим значкам добраться. У него получилось, что быстрее всего это можно сделать, если по автомобильной дороге Душанбе – Айни доехать до реки Ягноб и затем свернуть по грунтовке на запад. От конечной точки грунтовки до Кумарха было километров двадцать пять.

– Двадцать пять километров – это немного, – заключил он, пряча карту в полевую сумку. – Пехом за пять часов одолеем.

– Конечно, одолеем, – сказал Валерий, раздумывая, где ему лучше ускользнуть – в городе или в горах.

– Ты о побеге-то не думай, дорогой. Хоть здесь и не Москва, но все заметано, – разгадал его мысли Иннокентий Александрович.

Скривив лицо, он обернулся к залу ожидания, поманил пальцем стоявшего в его дверях русского парня лет тридцати двух в выцветших синих джинсах и футболке с изображением Бориса Ельцина с кружкой пенистого пива в руке.

Парень (это был Петруха) подошел и вопросительно уставился в бандита.

– Останешься в аэропорту, будешь ждать Чернова, – сказал ему Баклажан сквозь зубы.

– Хары, – улыбнулся парень, показав ровные мелкие зубы, покрытые табачным налетом.

– Сразу не убивай. Он один знает, где находится то, что мне нужно.

– Заметано. Расколю.

– Расколю… Пижон. Полковник тут?

– Да. С вертолетом у него ничего не получилось – все разлетелись. Сейчас он вас на стоянке дожидается, в "уазике". С геологом местным. Чудной мужик этот полковник. Рассказывал, как через ядерную бомбу можно к богу придти.

– Много говоришь, – сузил глаза Баклажан. – Я видел, ты тут не один тасуешься?

– Истинно, ваше благородие, – заулыбался Петруха. – Давеча прикупил одного местного блатного. Абдуллой зовут. Ничего, послушный. В Москву хочет на постоянное место жительства. Я обещал.

– Ну-ну. Вас там только не хватало. Когда с Черным закончите, добирайтесь вот сюда, – достав карту, Иннокентий Александрович показал Кумарх сообщнику. Вопросы есть?

– Никак нет, товарищ майор! – скорчив преданную рожу, отдал честь парень с Ельциным на груди.

– Тогда свободен.

Парень, кивнув, подошел к таджику в чапане и тюбетейке, сидевшему в зале ожидания, сказал ему что-то на ухо и удалился. Проводив его тяжелым взглядом, Баклажан сказал Веретенникову:

– Это Петруха, мой помощник. И он не один здесь. Дернешься – сразу пулю в кишки получишь. Ферштейн?

Веретенников не ответил. Ему неожиданно стало страшно: он понял, что надобности в нем у Баклажана нет никакой. Нет после того, как бандит узнал, что алмазы с Кумарха. А выведать на каких именно штольнях работали хорошо известные в геологических кругах Чернов и Никитин, было при возможностях Иннокентия Александровича сущим пустяком. Без сомнения, в архивах Управления геологии еще хранятся журналы документации штолен, а также погоризонтные планы, и определить месторасположение рассечек, которые документировал Никитин, смог бы любой завалящий техник-геолог.

"Значит, Баклажан держит меня при себе, чтобы обменять на черновский алмаз с мухой? – заметались мысли Веретенникова. – Или просто на всякий случай? И выстрелит без сожаления, лишь только я попытаюсь бежать?

Держит на всякий случай… Какой случай? Если столкнется с Черновым и тот прижмет его к стенке? А я – заложник! И он начнет мною торговать. А если Чернова убьют? Петруха с Абдуллой? Тогда все! Конец мне тогда! О, Господи, убереги Черного, пусть он живет до ста лет…"

– Ты что так побледнел? – перебил Иннокентий Александрович смятенные мысли Веретенникова.

– Да так… Жарко…

– Потерпи… Через час напьешься из горного ручья.

* * *

Через час Веретенников действительно пил из ручья, впадающего в свирепую речку Варзоб. Перед тем, как рвануть без остановок на Ягноб, Баклажан решил накормить свою разношерстую команду. По дороге он купил в загородном кафе полтора килограмма плова (за сто рублей повара продали под него кастрюлю), полдюжины порций шашлыка, салата из тертой зеленой редьки, десяток мясистых помидоров и несколько бутылок минеральной воды. Веретенников попросил еще водки, и не пивший и не куривший Иннокентий Александрович, оценив его глаза, обезличенные покорностью, добавил к покупкам еще и бутылку «Кубанской».

Разместились они в теснине у самой беснующейся реки, на полянке, поросшей густой невысокой травой.

Водку Веретенников пил с геологом (худощавым человеком среднего роста с жиденькими, хорошо причесанными волосами и водянистыми глазами), нанятым Полковником для поисков алмазоносной жилы. Назвался этот геолог Александром Сергеевичем Кучкиным. Из разговора с ним Валерий понял, что этому быстро хмелеющему любителю французской певицы Патриции Каас и бывшему коллеге Чернова, грош цена и заплатит ему Баклажан, скорее всего, пулей в голову. И еще осознал: факт наличия этого человека в группе подтверждает предположение, что Баклажану он, Веретенников, в принципе не нужен. Его люди давно уже узнали, где находится пятая штольня и, более того, наняли человека хорошо ее знающего.

А геолог был весел. Узнав, что Веретенников близко знаком с Черновым, он начал рассказывать полевую историю, с ним связанную. Валерий не слушал, думал, как убежать, но Кучкин, раззадорившись, все говорил и говорил:

– И вот, эта повариха Анфиска на свой день рождения бражки наварила. Целую молочную флягу, представляешь? Градусов пятнадцать. И сели мы ее пить и так под вечер накушались, что ноги не ходили. Ни в какую. Очнулся я в землянке Черного, пить хотелось, сам понимаешь, хоть умри. Лежу на кровати, Черного охами разбудил и умоляю воды найти хоть кружку. А он, сам едва живой "отвяжись", да "отвяжись" стонет. Ну, пришлось мне самому вставать. Поднялся кое-как, пошел в сени, все по пути опрокинув, – тубусы, стулья, козла[11]11
  Козел – самодельная электрическая плитка.


[Закрыть] даже кирпичного. Нашел ведро, а там воды – на донышке, соловью не напиться. Ну, я выпил, назад ползу, а Черный, от грохота проснувшийся, кричит: «А мне?» Ну, я думаю, щас, гад, получишь! И хватаю с подоконника банку трехлитровую, она у него второй месяц, с мая, с цветами стояла, выкидываю, то, что от незабудок, осталось, а воду эту вонючую, черную, с прогнившими стебельками-сопельками, Черному сую. Он как присосался, так сразу всю и банку выел. Отплевался потом, обозвал благодетелем и отрубился вчистую.

"И этот Александр Сергеевич тоже подлец и сукин сын, – думал Веретенников, механически разжевывая остывший шашлык. – Ну, правильно – сукины сыны к сукиным сынам собираются. Не-е-т, надо срочно бежать. Куда угодно бежать, хоть в эту речку спрыгнуть".

И вытаращился в огромные валуны, обглоданные не на шутку раскипятившейся водой. Передумав прыгать (глупо, это же форменная мясорубка!), принялся доедать плов (когда еще покормят?). Напротив него сидел Полковник – поджарый шестидесятилетний поседелый человек среднего роста со странными зелеными глазами. Сидел и смотрел прямо в душу. Так смотрел, что Валерия порывало все рассказать и про себя, и про свою жену, и вообще все, что спросят.

– Ты смирись, мой милый дружочек, не сопротивляйся струе жизни и легче тебе будет… Ведь другого выхода у тебя нет, кроме как быть с нами, – тихим ласковым голосом сказал ему Полковник. – Это мы с Иннокентием Александровичем определенно знаем…

– А я не сопротивляюсь… – потянувшись к достархану за бутылкой, натянуто улыбнулся Веретенников. Полковник опередил его неуловимым движением и, победно взглянув, поровну распределил оставшуюся водку в два пластиковых стакана. Удовлетворившись результатом, выбросил опустевшую стеклотару в кипящую воду и сделал Веретенникову с Кучкиным приглашающий жест.

Веретенников выпил залпом, закусил подсохшей помидорной долькой и безучастно уставился в бушующую реку. А Полковник знал свое дело. Отечески глядя на пленника, он подмигнул:

– Смотри, что у меня есть.

И, вытащив из-под пиджака пистолет, протянул пленнику. Тот автоматически взял его в руки (отметив, что оружие находиться в боевом состоянии) и прочитал надписи на металлических пластинках, прикрепленных к рукоятке с обеих сторон. Одна из них, затейливая, сообщала, что пистолет называется "Гюрза" (Веретенников знал из телевизионной передачи – пуля, выпущенная из этого оружия, с нескольких десятков метров пробивает человека в бронежилете насквозь). Строгая надпись на второй пластинке (серебряной) гласила, что пистолет в феврале 1990 года подарен председателем КГБ Владимиром Крючковым Вольдемару Владимировичу Купцову-Дворникову, за меткость в стрельбе и особые заслуги.

– Вот такие дела, – улыбнулся полковник, возвращая себе оружие. – Смотри теперь туда.

И, кивком указав на противоположный берег, на обгрызенную рекой отвесную гранитную скалу, начал стрелять. Три пули легли одна в одну, хотя до цели было метров пятнадцать.

– Понимаешь, ты человек такой, – спрятав пистолет подмышку, продолжил разлагать пленника Полковник. – Вот Чернов твой, я наводил о нем справки, давно бы сиганул в воду, предварительно подравшись с Сашкой для отвода глаз. И, скорее всего, ушел бы. И знаешь почему? Потому что он дурной, он уверен, что пуля его минует, а подводный валун если и двинет по тыкве, то легонько. А ты умный и будешь действовать только наверняка, а "наверняка" этого у тебя не будет… Ты уж поверь опытному человеку. Так что жуй свой шашлык и не дергайся. А я тебе за твое послушание слово дам офицерское, что зазря тебя никто из нас не убьет… Не такая, понимаешь, у нас философия. И вообще, молодой человек, знай, что жизнь очень похожа на преферанс. А в преферансе первое место занимает тот, кто знает прикуп. А второе – тот, кто умеет держать себя в руках… И я вам это место великодушно предлагаю.

Веретенников не слушал Полковника, он вдруг подумал: а не стоит ли ему действительно принять сторону этих странных людей? Ведь этим решились бы все его проблемы?

По дороге к Ягнобской долине машину останавливали на двух или трех КПП. Но у Вольдемара Владимировича сохранилось удостоверение сотрудника ФСБ Российской Федерации (выйдя на пенсию, он взялся за серьезный научный труд о Юрии Владимировиче Андропове и поэтому был желанным гостем на Лубянке). К тому же в Душанбе он смог получить проездную бумажку от важного чина таджикской госбезопасности (знакомого своего знакомого). И поэтому все проверки кончались тем, что милиционеры со словами "рохи сафед[12]12
  Счастливого пути (тадж.).


[Закрыть]" брали под козырек и отпускали машину без досмотра.

В два часа дня "уазик" сдал свои полномочия четырем крепким ишакам, купленным в кишлаке, миновав который дорога превращалась из разбитой грунтовки в широкую вьючную тропу. К вечеру все четверо, усталые до изнеможения, добрались до развалин кишлака Кумарх, поужинали там остатками завтрака и пошли наверх, в скалы, ко второй кумархской штольне.

Палатку на ее устье они поставили уже в сумерках. Баклажан предлагал ставить лагерь у самого устья пятой штольни (чтобы ходить было недалеко), но Кучкин отговорил его – врез второй штольни, располагавшейся в глубине сая[13]13
  Долина, распадок (тюрк.).


[Закрыть] Шахмансай, был ближе к ручью, да и с большинства окружающих высот не просматривался. Полковник поддержал Сашку, так как в дороге с удовольствием узнал, что его отец был в свое время майором КГБ.

Утром следующего дня (27 июля) все, за исключением Полковника, оставшегося на страже, обулись в резиновые сапоги, надели каски с шахтерскими фонарями и ушли в гору[14]14
  «Уйти в гору» – шахтерское выражение, ср. «подняться на-гора».


[Закрыть].