Текст книги "Хтонь. Зверь из бездны"

Глава 2
Безухий в рай не попадёт

Читатель пополнит свой кругозор весьма ценными сведениями о том, кто такие «коты» и «котихи», а также узнает, что цивилизация – это когда тебе не отрезают ушей, а допрашивают с помощью бормашины.

Из стаи подростков в темно-синей школьной форме вряд ли хоть один читал Ницше: в лучшем случае «Муму» осилили. Но тем не менее все они с упоением толкали слабого, полностью сообразуясь с заветами усатого сифилитика из Йенской психиатрической лечебницы. Затем один из зверенышей выхватил портфель у парнишки, поверженного в грязную последождевую кашу, и с молодецким гиком запульнул его высоко в поднебесье. Но до неба сундук, набитый тяжестью бесполезных школьных знаний, не долетел. Его задержали корявые ветки старых грабов. На одной из них он так и остался болтаться маятником, отмеряющим кванты бессмысленной подростковой жестокости. Казарин хотел было вмешаться, но деточки уже припустили вдоль по аллее, как стая молодых волчат, наградив на прощанье слабое звено серией звучных поджопников. Отверженный звереныш восстал из лужи, размазывая по щекам грязь пополам с соплями. И тут же принялся настырно карабкаться по шероховатому стволу за своим чемоданом с единицами. После дождя в парке сильно пахло прелью.

 
Стояли звери
Около двери…
 

Тоненькие детские голоса раздавались откуда-то из-за кустов. Артем осторожно раздвинул ветки. На посыпанной песком и хвоей дорожке играли двое малышей. Этим еще рано было сбиваться в стаи: у них пока были другие игры. Казарин прислушался – и произносимая мальцами считалка вызвала у него смутные воспоминания.

 
Стояли звери
Около двери.
Они стучали,
Их не пускали…
 

И сразу же Артем узнал двух пацанят, которых мельком, сквозь склизкую пленку дождя видел за стеклами ментовского «жигуленка». Осторожно, чтобы не напугать ребятишек, он пролез сквозь кусты. Мальцы прервали игру, выжидательно повернувшись к материализовавшемуся за их спинами дядьке. И Казарин тут же об этом пожалел. Он никак не мог вспомнить продолжения считалки, которую только что повторяли мальчишки. Память услужливо подсунула ему ощущения и запахи детства – но не слова. А ему почему-то вдруг стало важно вспомнить именно слова.

Артем потряс коротко стриженной головой, чтоб прогнать наваждение. А потом оглядел ребят. Замызганная ручонка старшего пацаненка сжимала цевье самодельного деревянного автомата с ржавой консервной банкой, присобаченной снизу вместо магазина. «Бычки в томате», – прочитал Казарин на порыжевшем обрывке этикетки. Наверное, автомат стрелял рыбными хвостиками, скользкими от кровавой томатной дрисни. На расщепленном прикладе были выжжены кривые буковки: «Славик».

– Славик, а расскажи-ка мне, кто тебе такую замечательную пушку соорудил? – сказал Казарин и ободряюще улыбнулся пацаненку.

Тот помусолил палец, потер им измазанное зеленкой колено, помолчал, потом насупился и неожиданно проговорил басом:

– Это не пушка, а автомат пэ-пэ-ша! Это мне брательник Саня сделал, когда в армию уходил! Он теперь в Афгане воюет…

При упоминании об Афгане Артем поморщился, словно от зубной боли.

– Классно получилось, – заверил он затем, мучительно борясь с вновь накатившим желанием спросить про считалку. – Молодчина твой брательник Саня. А у вас кто победил сегодня?

– Наши наваляли фашикам! – высунулся вперед младший пацаненок, но тут же стушевался и спрятался за спину Славика. Казарина явственно обдало запахом подсохшего говна.

– Вот это правильно, – кивнул головой он. – Это верно. Наши всегда побеждают фашиков…

– А тех фашиков, что Ленку к дереву привязали, поймают? – вновь высунулся младший, но старший цыкнул на него, и тот опять проворно юркнул за его спину.

– Поймают, обязательно поймают, – серьезно ответил Артем (а в голове все крутилось: «Стояли звери…»). – Но нужна ваша помощь, ребята. Вы Лену хорошо знаете? (Он хотел, было, сказать: «знали», но почему-то передумал.)

– Ленка – Вальки Котихи дочка. В нашей школе учится, – ответил старший мальчик: он тоже говорил о погибшей в настоящем времени.

Теперь кое-что прояснилось – но далеко не все, конечно. «Котами» и «котихами» на местном диалекте именовали тех, кто перманентно нырял без акваланга на самое донышко граненого стакана. Пёс его знает, чем провинились несчастные Барсики и Мурки, чтобы заслужить столь сомнительных претендентов на членство в славном семействе кошачьих. Но название прижилось, и «аквалангисты» чувствовали себя в этом «животном» статусе прекрасно, таская звериную кличку даже с некоторой гордостью, что твои графья – фамильный титул («Стояли звери…» – вновь мелькнуло на задворках памяти). Аквалангистка Валька фон Кот, ухмыльнулся про себя Артем. И никакой тебе кессонной болезни. Ладно, хоть с опознанием трупа проблем не предвидится.

– Где живет, знаете? – спросил он ребят.

Старший поковырял грязным пальцем в носу и ответствовал:

– Они на Сортировке живут, в крайнем бараке у переезда.

Сортировкой именовался самый криминальный район города, вплотную прилегавший к парку. Звался он так потому, что ему дала начало сортировочная станция, где перетасовывались поезда, тащившие из чрева огромной страны лес, уголь и прочее сырье. На западной границе древесина волшебным образом превращалась в импортные консервы и зерно, которые поддерживали жизнь в исполинском теле дышавшего на ладан государства. Но обыватели Светлопутинска чаще именовали столь важный район пренебрежительно – Сорти́ровкой. Райончик и правда попахивал, как заправский колхозный нужник – дерьмом и беспросветной нищетой.

– А Валька Котиха с кем живет? – спросил Казарин. – Отчим у Лены есть?

Артем догадался, что отцом тут явно и не пахло.

– Она с Жаном сексуется, – важно сообщил старший пацан, старательно выговорив «взрослое» слово.

Казарин озадаченно почесал светлый ежик на затылке: ладно, сейчас некогда, позже разберемся, что за Жан такой. Француз, что ли? Наверное, кличка.

– А вы когда в парк пришли? Утром? Кого-нибудь чужих встретили? – Артем круто сменил тему.

– Не-а, – твердо ответил старший. А младший уточнил, все так же выглядывая из-за спины товарища и обдавая Казарина стойким фекальным ароматом:

– Никого, только дядя Петя был.

Старший тут же одернул его:

– Тебя же про чужих спрашивают, дурик!

– Постой, малыш. – Артем стал предельно серьезен. – А кто это – дядя Петя?

– Дядя Петя фокусы показывает! – Глаза у мальца загорелись. – У него писька по воздуху летает, как муха! И карты! А еще он может рубашку снять, не расстегивая пиджака!

– У него брелок в виде пиписьки, – пояснил старший мальчик. – Дядя Петя здесь, рядом, в рабочем поселке живет. Он тут часто гуляет. Он с пацанами – как ровня. А фокусы дядя Петя Занюхин и правда классные знает! У него пятак в рубль превращается!

– Надо же, – удивился Казарин. – Все на свете отдал бы, лишь бы научиться пятаки в рубли превращать. Может, мне б тогда как раз до получки хватало, в долги б залезать не пришлось. А как бы разыскать этого дядю Петю? Вдруг он и меня научит своему замечательному трюку…

* * *

Артем хлопнул дверцей ментовского «газика», разбудив дремавшего в машине Стрижака.

– Одежду нашли? – поинтересовался он у сонного майора.

– Не всю, – зевнул Стрижак, протирая вместо глаз свои выдающиеся уши. – Куртку и портфель в двенадцати метрах обнаружили, под елкой. Рядом, в куче мусора, резиновые сапоги. С Винни-Пухом на голенищах. Еще метров через двадцать – пакет со сменкой. А вот белье найти так и не удалось. Видать, этот упырь его с собой забрал. Так сказать, на память.

– Сексуальные маньяки нередко сохраняют при себе своеобразные фетиши – личные вещи своих жертв. Чаще всего роль подобного «трофея» выполняет нижнее белье. Потом убийцы на сексуальной почве переодеваются в него и онанируют, как бы заново переживая приятно волнующие их события… – проговорил хрипловатый надтреснутый голос с заднего сиденья, и Казарин вздрогнул:

– Простите, не заметил вас, Цезарь Маркович.

– К чему я это говорю? А вот к чему я это говорю. – Цезарь Маркович Лунц назидательно поднял худой узловатый палец и погрозил им кому-то невидимому. – Не могу утверждать с абсолютной уверенностью, но при поверхностном осмотре тела создается впечатление, будто часть внутренних органов извлечена из него через влагалище. Более определенно скажет патологоанатом.

– А при чем здесь белье? – Артема замутило.

– А при том здесь белье, что порой роль подобного «трофея» могут играть части тел жертвы, а иногда – и внутренние органы, – вновь погрозил невидимке костлявым пальцем Лунц. – Маньяк может использовать их в своих сексуальных играх, обматываться ими или даже поедать… Кстати, на одежде девочки обнаружены клочья шерсти. Какому животному она принадлежит – покажет экспертиза.

«Стояли звери около двери…» – почему-то невпопад вспомнилось Артему. Вот же привязалась идиотская считалка! Ее что, зверь убил? Чушь какая-то.

На своем веку следователь Казарин повидал немало, а еще больше – старший лейтенант 186-го мотострелкового полка Казарин. Видел он, к примеру, отрезанные уши. Причем не все из них были отчекрыжены «духами». Хотя первыми резать «ухи» начали все-таки они. Ведь, согласно их поверью, Аллах вытягивает правоверных в Джаннат – рай с гуриями – именно за уши. Так что комвзвода Казарин видел эти трофеи – хоть и издалека, но у своих. Похоже на сушеные грибы, нанизанные на бечевку. Чуть больше 5-копеечной монеты в диаметре. Ребята их даже как-то коптили, чтобы уши «духов» не гнили и сохраняли, так сказать, товарный вид. Были парни, которые коллекционировали подобные трофеи. Но почему-то такие в Афгане долго не жили. Может, именно гонка за отрезанными ушами подводила их под шальную пулю – хрен его разберет.

Артему вспомнился один случай, произошедший уже на гражданке. Сидел он как-то с боевыми товарищами, смотрел телик. И вдруг один из парней ни с того ни с сего говорит: «Цивилизация – это когда тебя убивают, но не отрезают ушей!» Все переглянулись и хором ответили: «Советская армия – не цивилизованная!» А что такого? – подумал тогда Артем. В детстве же все читали книжки про индейцев, как они снимают скальпы с убитых врагов. А ведь уши – то же самое! Законный трофей победителя…

В общем, немало повидал на этой войне комвзвода Казарин. Поймал однажды соседний взвод снайпершу. Наемница – то ли пакистанка, то ли откуда-то из Саудовской Аравии, было не разобрать. Вытряхнули из нее доллары и местные афгани, отпечатанные, кстати, в СССР. Ну, понятное дело, позабавились маленько – если можно так назвать действия, производимые двумя десятками озверевших мужиков, давно не видевших баб, в отношении женщины, пусть черной и чумазой, как чугунок из деревенской печки где-то далеко в России. А потом замполит приказал: «Принести саперную лопатку!» Хороший был мужик замполит. Валентин Федорович. Контузило его потом от близкого взрыва гранаты. Но он наотрез отказался от эвакуации, остался в строю и даже приобрел сверхспособность – пускать сигаретный дым через то ухо, в котором лопнула барабанная перепонка… В итоге отрубили суке-снайперше обе руки, забинтовали и отпустили. Хотя отдельные горячие головы и предлагали взять у медиков напрокат бормашину для особо утонченных экзекуций.

Война – это война. То, что в мирной жизни считается чудовищным, на «передке» – естественный ход событий. Позже все самые жестокие преступники казались следователю Казарину просто гопниками из подворотни по сравнению с профессионалами – психами, которые «обрабатывали» пленных. Но ребят этому жизнь научила. Возьмешь, скажем, в плен араба, сдашь в разведку. Потом спрашиваешь: ну, чё? Молчит, говорят, сволочь. Пришлось «обрабатывать». Так только начали его легонько метелить – он орет, он тащится: за веру же пострадал! Пришлось придумывать. Полет фантазии… Правда, тех, кто занимался пытками, даже свои за людей не считали. Но все же «духи» сами виноваты. Они с советскими бойцами-«шурави» еще и не такое вытворяли…

Все самые жестокие преступники казались следователю Казарину просто гопниками из подворотни… Все. Но не этот.

Он снял трубку радиотелефона «Алтай», установленного в машине, мельком заметив, что рука его чуть подрагивает. Про «Алтай» ходили разные байки, в том числе – что сверхсовременная техника вызывает у мужчин половое бессилие. Но рука дрожала не поэтому.

«Нервы стали ни к черту! – подумал Артем. – Раньше такая ерунда, как трахнутая и убитая девчонка, вряд ли могла довести тебя до тремора в конечностях, Казарин!»

Он потыкал кнопки на панели чудо-агрегата и, борясь с некстати подступившей тошнотой, проговорил в ребристую мембрану:

– Крокус-три-двенадцать. Барышня, будьте ласка: Занюхин Петр, предположительно от тридцати до сорока лет. Спасибо, жду.

По «волшебному» номеру, который только что набрал старший следователь прокуратуры по особо важным делам Артем Казарин, можно было в течение пары минут узнать всё о судимостях любого гражданина страны Советов. Если этот гражданин не сотрудник «ящика» или засекреченный по самые помидоры агент КГБ, конечно. А так, достаточно только назвать пароль – и на тебе, вся подноготная как на тарелочке.

– Премного благодарен, милочка, – проговорил он в трубку после непродолжительного ожидания и задумчиво опустил ее в соответствующее гнездо на модерновой панели «Алтая».

– Что, не выходит у Данилы каменный цветок? – ехидно поинтересовался Стрижак, взмахнув ушами.

– Первый срок – по хулиганке, второй – за мелкую кражонку, – вздохнул Артем. – Пока мимо.

– А кто таков, чем знаменит? – полюбопытствовал с заднего сиденья помалкивавший Лунц.

– Большой друг детворы. Великий фокусник, превращающий пятаки в рубли, – криво усмехнулся Казарин. – По словам пацанов, часто отирается в парке.

– А ты что, ждал, что у него дюжина судимостей за изнасилования и убийства малолетних? – буркнул Стрижак. – Плюнь, разотри и забудь – так просто наши задачки не решаются!

– Ладно, успеем еще пощупать за вымечко этого клиента, если что, – ответил Артем и подумал: «Или не успеем, черт с ним совсем, прав майор, мало ли кто по парку шляется». – А сперва лучше нанесем светский визит благородной даме Вальке фон Кот.

Глава 3
Тяжелые волны

Размышления о семейной педагогике, о том, с кем Ленин сожительствовал в шалаше, и о жутком подводном чуде-юде прерываются самым неожиданным образом.

– Сотона толстомяса, оловянна рожа! Так бы и харкнул в зенки бесстыжи! Она, она Ленку сгубила! Натурально, она. Бывалоча, слова доброго девке не скажет: всё – ором, всё – ебуками!

От избытка чувств Фрол Кузьмич высморкался в огромный, как парус, застиранный плат со звуком, напоминавшим одновременно гудок светлопутинской лакокрасочной фабрики «Красная лазурь» и рев африканского слона в брачный период. На лацкане его серенького пиджачка гневно качнулась «Гертруда»[3]3
    Просторечное название звезды Героя Социалистического Труда.


[Закрыть] на муаровой ленточке, засаленной настолько, словно обычно он сморкался не в платок, а в нее.

– Ой, и не говори, Кузьмич, – поддакнула ему почтальонка Зина, маленькая невзрачная бабенка с жидким пучком волос на затылке, похожим на мышиный хвостик. – Лупила Ленку смертным боем. Та, чуть что, из дому бегом! Как тепло – так на трубах жила, с собаками, лишь бы не там, где родная матерь!

– Что за трубы? – не понял Казарин.

– А во‑о-он оне, трубы-ти, – повел костлявой дланью Кузьмич по направлению к буйным зарослям крапивы, окаймлявшим овраг. – Вона оне, тамо-тко, натурально, и располагаются.

На другой стороне неглубокой впадины Артем разглядел заляпанную гудроном двойную кишку теплотрассы, на которой грелось несколько худых грязноватых дворняг. Одна из них, с выпирающими из-под кожи ребрами, вдруг тяжело подняла морду с крестообразно сложенных лап и протяжно, не по-собачьи тоскливо завыла. Озноб продирал по коже от этого звука.

– Это ж Валетка! – пугливо сказал Кузьмич, подтягивая на тощих чреслах линялые тренировочные трико с вытянутыми коленками, которые он носил в паре с пиджаком, как в городе давно уже никто не ходил. – Ленкин пес. Ну, как, Ленкин – он бездомный, так-то. Но Лена его подкармливала. Он по весне болел – так она его выходила. Любила Ленушка его сильно…

Все надолго замолчали.

«Так вот откуда шерсть на одежде убитой девочки», – сообразил Казарин. А он-то было подумал…

Артем рассеянно мазнул взглядом по трубам, из-под которых диковато щерились бездомные псы, по пыльным, прихваченным осенним тленом кустам и дальше – по раскинувшемуся сразу за ними «Щукинскому морю», которое в дни приливов наверняка подходило почти к самому порогу Ленкиного барака. Это искусственное море появилось здесь почти пятьдесят лет назад, после того как коммунисты решили, что реки в их государстве текут не туда. И исправили оплошность природы. Правда, работа над ошибками Мироздания обошлась недешево: в несколько десятков человеческих жизней – тех, кто отказался покидать свои жилища, в которых столетиями рождались, жили и умирали предки. Потому что раньше на месте моря был город.

Старая часть Светлопутинска была экстренно затоплена, несмотря на оставшихся в домах стариков, – заниматься их эвакуацией Советской власти было некогда, планы, как всегда, горели, а плешивые головы еле держались на бычьих начальственных шеях. Но долго еще выглядывал из-под воды скелетированный купол колокольни церквушки Николы Мокрого – древней и очень почитавшейся в народе. Вот ведь подгадали предки с именем святого, которому посвятили храм! Страшный покосившийся крест, который чудом уцелел после нескольких «безбожных пятилеток», грозно чернел на фоне кровавых светлопутинских закатов. Артем еще застал его в детстве. Потом купол окончательно разрушился, и последнее напоминание о черногрязинском Китеж-граде исчезло навсегда. Еще одна потерянная русская Атлантида…

«Щукинское море» кишело рыбой – и теми же щуками, и стерлядью, вскормленной, если верить народной молве, трупами утопленников – жителей старого Светлопутинска, оставшихся верными родным очагам и погостам. Но долго еще их потомки не отваживались плавать на лодках над затопленным городом. Старики поговаривали, что мертвецы могут зазвать живых к себе в пучину. Так это или нет, никто, разумеется, проверять не спешил. Но было доподлинно известно, что вода в искусственном море – тяжелая. Немногочисленные купальщики часто тонули в нем без видимой причины, пока не перевелись вовсе. А прочие жители стали жаловаться на ухудшение самочувствия столь массово, что власти вынуждены были перестроить водопровод, чтобы снабжение населения питьевой водой осуществлялось из природного водоема, а не из «Щукинского моря». Как в мрачной сказке – живая и мертвая вода…

– И хахаль Валькин не лучше! – не выдержав, нарушила наконец затянувшееся молчание Зина. – Приношу это я летось Вальке пензию – она ведь на инвалидности бедует, по сердцу, даром что така корова. Смотрю, сидит, черт патлатый. Воспитывает! Ленка тихо, как мышка, тарелку с кашей отодвигает – ну ей же нельзя, пост же был Великий. Говела она. А каша-то – с маслом. Так этот Жан как даст ей ложкой в лобешник! Жри, сука! Каша ажно по полу разлетелась! А потом, варнак проклятый, заставил девку тую кашу с полу-то слизывать! Ленка потом гаврилась цельный вечер!

– Чего делала? – не понял Артем.

– Ну, рвало ее, ежели говорить по-культурному.

– А чего она… как это… говела? – наконец-то выговорил Казарин слово, мало понятное человеку, рожденному после нескольких «безбожных пятилеток» в стране, где само слово «бог» писалось с маленькой буквы.

– А об том не надо спрашивать, – строго поджав губы, ответила Зина. – Вы, я гляжу, человек молодой, при чинах, Советской властью обласканный, оно конечно. Вы таких вещей не признаете, вам по должности не положено. Но Лена была дитё не простое, а намоленное.

– Как это – намоленное? – вновь не понял Артем.

– А вот так. Бабка ее, Аграфена, уж очень богомольная была, в скиту не раз послушничала, трудницей. Она, пока жива была, и Вальку, дочерь свою непутевую, в узде держала. А Лену она намолила. Валька-то, шалава беспутная, еще по молодому делу сколь деточек по больницам разбазарила, по кусочкам в абортариях растратила. Вот и не получалось у нее, когда замуж вышла, дитё. Аграфена, Аграфена Леночку у Бога вымолила. И веровать она ее научила, посты соблюдать да в церкву ходить. Хотела, чтоб хоть она Валькину жизнь пережила набело. А как померла бабка, да как мужик Валькин, Колька, под поезд спьяну угодил, так Валентина и пошла вразнос. Совсем житья Ленушке не стало от пьянок да хахалей ейных. Прямо при робенке кобели ее охаживали. Тьфу, бесстыжа рожа!

Кузьмич, словно подтверждая эти слова, вновь звучно высморкался в свой громадный плат, и только тут Артем разглядел, что на нем изображена выцветшая карта СССР. Старик еще раз сморкнулся в Москву и, аккуратно свернув платок, убрал его в карман. Сопливый парус идущего ко дну гнилого советского корабля.

С «Мертвого моря», как его стали называть светлопутинцы после событий Шестидневной войны, которые подробно освещались в газетах, тянуло промозглым холодом. Казарин вздохнул, переглянулся с помалкивавшим Стрижаком, который курил чуть в сторонке на пару с участковым милиционером, и сказал:

– Товарищи понятые, пройдемте в дом.

* * *

На заплеванной лестнице старенькой двухэтажки воняло куревом, плесенью и кошачьей мочой. Под ногами противно расплющивались несвежие бычки. Потолок был утыкан горелыми спичками, метко, по-тимуровски запущенными умелой рукой. Изгаженные временем и людьми стены были разрисованы похабщиной. Вся делегация остановилась возле обшарпанной двери с цифрой «13», криво намалеванной белой краской. Слева от двери красовались каракули:

Ленин – х…

Возле них кто-то нарисовал корявую свастику. Справа на облупившейся штукатурке было нацарапано одно под другим:

Онанизм укрепляет организм!

Ленка – целка!

Последняя надпись носила следы многократных попыток стереть ее.

Из открывшейся на настойчивый стук участкового двери пахнуло душком давно не мытых тел, подсохшей блевотины и беспросветной нищеты. В проеме, обитом обшарпанным коленкором, о первоначальном цвете которого можно было лишь догадываться, нарисовалась гнусная толстомясая бабища. Оба ее заплывших поросячьих глаза украшали симметричные фингалы, переливавшиеся всеми цветами радуги.

– Чего ломишься, начальник, щя как дам в чайник! – выдохнула свиноматка вместе с вонью адского перегара и раскатисто, громоподобно заржала. Она была страшно, омерзительно пьяна.

Стрижак протолкался вперед сквозь жиденькую толпу ментов, понятых и любопытствующих соседей – сейчас он был в своей стихии.

– Ты, Валька, дождешься у меня! А ну, захлопни спиртоприемник, шалашовка, а то сейчас все висяки района на тебя навешаю, до климакса с параши не слезешь! – пробормотал он уверенной картавой скороговорочкой и, затолкав наглую бабищу в глубь ее смрадной берлоги, повел за собой оробевших понятых, как отважный фрегат маркитантские лодки.

«Смешное слово – «шалашовка», – подумалось Артему. – Интересно, откуда оно произошло? Когда Сталин утилизировал ленинскую гвардию и вымарывал подельников лысого сифилитика отовсюду – со страниц истории, с фотографий и даже с полотен художников, – особенно подфартило старику Зиновьеву. На известной картине, изображавшей Ленина в Разливе, закрасили его знаменитую персону, и оказалось так, будто бы Ильич скрывался от жандармов в шалаше вовсе даже и один. Сошалашник плешивого вождя всем настырно доказывал, что это он скрашивал досуг главного большевистского пахана, когда тому пришлось срочно залечь на дно. А однопартийцы смеялись ему в глаза и обзывали троцкистской блядью. Хотя каждый хорошо знал, что Зиновьев говорит чистую правду. Может, тогда и появилось слово «шалашовка»? Господи, какой только бред не лезет в голову от усталости».

Казарин шагнул в квартиру последним и сразу же споткнулся о расставленные в прихожей трехлитровые банки с резиновыми медицинскими перчатками, натянутыми на горловины. В таких народ обычно настаивал бражку. По мере брожения перчатка наполнялась газом и поднималась вертикально. Это означало, что гнусное пойло созрело. Нехитрая система называлась у алкашей «Хайль, Гитлер!» Банки противно, дребезжаще зазвенели – в точности как утром телефон. Чертыхнувшись, Артем плотно прикрыл за собой дверь, из-за которой сразу же донесся приглушенный бубнеж участкового:

– Граждане, разойдитесь. Не положено… Осади, я говорю!.. Гражданин, ну чего вы глазеете, вам тут цирк али женская раздевалка?

Бедно живет народ в стране развитого социализма, бедно, думал Казарин, пробираясь через общий коридор, заваленный разным никчемным хламом, которому давно место на свалке. А теперь еще и Америка из-за войны в Афганистане наложила запрет на продажу нам зерна, и в магазинах сразу же исчезли мука и макароны. Дорого нам обходятся игры в войнушку, ох, дорого! В Ташкенте все госпитали забиты ранеными бойцами, а в центральную Россию самолеты «Руслан» таскают цинковые гробы с останками «воинов-интернационалистов», которые из-за всегдашнего нашего бардака развозят по неправильным адресам, приводя в ужас и без того напуганных людей. В учреждениях, которые посылают в Афган своих специалистов, висят на стенах портреты в траурных рамках. А из радио– и телеприемников льется елей в адрес партии и правительства, верно держащих ленинский курс. Генеральный секретарь Юрий Владимирович Андропов все время кого-то приветствует, встречает какие-то делегации, поздравляет с трудовыми успехами братские социалистические народы, а сам, наверное, даже не читает этих своих поздравлений, которые его секретариат утверждает ежедневно пачками. А народу нечего жрать. Когда изредка «выкидывают» какой-нибудь немудрящий дефицит вроде сосисок, к магазинам не подступиться: в очередях иной раз даже убивают в спорах из-за места. Поезда, идущие в Москву, осаждают мешочники: невероятно, но в столичных магазинах пока еще есть продукты. Столичное товарное изобилие кажется отсюда сказочным раем. Дети загадывают друг другу загадку: «Длинный, зеленый и пахнет колбасой». Отгадка: «поезд из Москвы…»

По пути в комнату Артем заметил на грязном полу свежие капельки, подозрительно похожие на кровь. Что за чертовщина? Кур они здесь, что ли, режут? Он мельком заглянул в крохотную и невероятно грязную общую кухоньку – в ней не было ничего примечательного, кроме закопченной старенькой плиты и облупившейся штукатурки. Кухня была пуста. Прочие «удобства», судя по всему, находились во дворе.

Понятые смущенно мялись в уголке единственной, заваленной всяким барахлом комнатушки. Старичок Фрол Кузьмич вновь сморкался в свой сопливый парус, на этот раз – куда-то в район города-героя Новороссийска, а Стрижак раздраженно выговаривал Вальке:

– Я тебе погожу! Я тебе так погожу! На двушечку без скощухи пойдешь у меня! Ты с начальником угрозыска говоришь, а не с алкашом-собутыльником, марамойка!

– А ты, начальник, тоже выпей, не стесняйся! – прохрипела в ответ Валька, обдав всех присутствующих сивушной отрыжкой, и кивнула на колченогий стол, застеленный газетой. На испятнанных коричневой жижей «Сельских вестях» покоились ржавая банка «Бычков в томате», как давеча у мальчугана Славика на автомате, который сделал воевавший в Афгане брат, и початая бутыль с какой-то мутной отравой.

Казарин тоскливо глянул в окно, где плескались тяжелые свинцовые волны искусственного моря. Вспомнилась легенда из детства, будто в нем жила «щука-ведьма». Мол, сама рыбина невероятных размеров, крупнее любого сома, и с адским наездником на спине – скелетом ворона, намертво вцепившимся в хребет. По слухам, тварь из бездны рвала рыбацкие сети (непонятно откуда взявшиеся в водоеме, который все старались обходить стороной) и, согласно совсем уж вздорным россказням, утаскивала на дно маленьких детей. Потом прошла весть, будто бы водяное чудище выловили, и было оно два с лишним метра в длину, с боками, заросшими водорослями и водяным мхом, а на спине его действительно имелся такой же замшелый скелет огромного ворона. Судя по всему, птица попыталась выхватить добычу из воды, но не смогла высвободить когти и была утащена сильной рыбиной на дно. Разумеется, своими глазами никто эдакое чудо-юдо не видел – все ссылались исключительно на рассказы очевидцев, но о-о-чень авторитетных…

– Георг Фридрих Гендель. «Сарабанда»! – проговорил хорошо поставленным женским голосом работавший телевизор, и в комнату потекла невыразимо скорбная музыка, вызывающая в памяти разрушенные церкви и ушедшие под воду города[4]4
   Использовать «Сарабанду» Генделя в качестве музыкального сопровождения к кинохронике, которая запечатлела взрывы храмов и видневшиеся из-под воды купола колоколен, телевизионщики полюбили во времена перестройки. Эта мелодия, по-видимому, казалась им чрезвычайно мрачной и потому подходящей для такого рода кадров. Хотя изначально ничего мрачного в ней не было – она скорее трагическая, но при этом проникнута оптимизмом и верой в человечество. Однако кинокадры, которые эта музыка сопровождала, сами по себе несут столь мощный заряд «крипоты», что теперь и «Сарабанда» воспринимается как одно из самых мрачных произведений классической музыки.


[Закрыть].

Артем открыл жалобно скрипнувшую форточку и зло сплюнул в серый, просвистанный ледяными ветрами простор: свалившийся на его голову висяк неимоверно бесил. Но плевок тут же вернулся ему в лицо, подхваченный упругим, напитанным влагой сквозняком. Чёрт бы побрал это «море»! Казарин брезгливо утерся рукавом своего серого, видавшего виды пиджачка.

– Поговори мне еще! – вернул его к действительности бойкий тенорок Стрижака. – Когда в последний раз дочь видела? Отвечай!

– Утром! – буркнула Валька. – Ну, погоди…

– Эх, я тебе сейчас так погожу!.. Когда – утром? – не отставал Стрижак. – Во время завтрака? Или позже?

– Чего? – вытаращила глаза Валька, будто ее спросили о ланче с английской королевой. – Ты чё, начальник, какой, в натуре, завтрак!

Вдруг она запела с хрипотцой:

 
Комсомольцы просят мяса,
Пионеры – молока.
А Андропов отвечает:
«Хрен сломался у быка!»
 

От неожиданности все немного помолчали.

– Некультурный ты, начальник, тиливизир, видать, не смотришь, – вновь нарушила тишину Валька, кивнув на светящийся голубоватым светом экран. – Говорю же, поглядела Ленка мультики, «Ну, погоди!», и в школу почапала. Половина восьмого была, до открытия винно-водочного еще, почитай, три часа с половой!

Симфонический концерт закончился, и теперь на черно-белом экране громоздкого «Горизонта», похожего на старый комод, кривлялась и негромко напевала песенку забавная зверушка – то ли слоненок, то ли мамонтенок:

 
Пусть мама услышит,
Пусть мама придет,
Пусть мама меня непременно найдет!
Ведь так не бывает на свете,
Чтоб были поте-е-еряны дети…
 

Казарин шагнул к пискляво поющему комоду и повернул рукоятку настройки громкости, выключив звук.

– Соберись, Валентина, попробуй вспомнить, что еще дочка делала перед уходом? Может, говорила чего? Собиралась куда-то кроме школы? – увещевал между тем Вальку Стрижак.

Та посмотрела на него мутным взглядом, подбоченилась и вдруг проорала хриплым басом, очень громко, куда громче прежнего:

 
В краеведческом музее
Хрен висит на портупее,
В полной амуниции —
К дню нашей милиции!
 

В такт пению Котиха притопывала по грязному полу своими тумбообразными конечностями, и Казарин заметил, как из-под ее юбки на заскорузлые половицы упала красная капля.