Текст книги "В тени малинового куста"

– Да-а-а... Я всегда знал, что ты – авантюристка, но чтоб так...

– Не знаю, что Леша с этой запиской сделал, но он ни разу в жизни не попрекнул меня. С комплексом вины не очень сладко живется.

– Леху тебе точно Бог послал, – покивал Митька.

Я закрыла лицо руками и всхлипнула.

– Что мне делать, Митяй?

Глава 5. Август 1991 г

– Нет, одним чаем тут не обойдешся, – Митяй поднялся и направился к своей машине.

Когда я вернулась с террасы, на столе стояла бутылочка Бейлиса и два пластиковых стакана.

Митяй протянул мне стаканчик:

– А теперь послушай меня, мадам писательница. Ты ведь тоже многого не знаешь, но видно пришло тебе время обо всем узнать…

Честно сказать, я не была уверена, нужны ли мне эти покрытые пылью времени новости. Я закрыла глаза и тихо сказала:

– Говори, не томи... Чего я не знаю?

– Ты помнишь то лето, когда в первый раз Алла прилетала из Монреаля?

Еще бы я не помнила! Словно вчера это было. Отпуск, как известно, пролетает одним днем. Фук – и нет его. Вот и Алла побыла в Москве вроде бы совсем недолго и собралась уезжать.

Было раннее августовское воскресное утро. Мы собрались тремя семьями на свое заветное место на Москве-реке. Оставили свои Жигули-копейки у знакомых в соседнем селе Иславском и двинулись в путь по краю неглубокого овражка на опушке леса.

В былые годы на его склоне после дождя можно было набрать небольшую корзинку белых и подосиновиков, но в то засушливое и жаркое лето склон овражка превратился в серый блестящий камень, с выступающими корнями берез и елей. Иногда среди пожухлой травы попадались мумифицировавшиеся на солнце сыроежки и лисички. Ноги скользили по засохшей траве и иногда, не удержавшись, я съезжала одной ногой на дно овражка, где оставалась хоть какая-то влага. Хрустел под ногами огуречник. Мотнув своей кудрявой белой головой, он распространял приторно-сладкий запах, вспугивая целое облачко августовских мушек, лакомящихся настоянным как хорошее вино нектаром.

Поле, по краю которого мы шли, было подернуто серебристым туманом, но поднимающееся солнце постепенно выжигало его, делая похожим на обрывки ваты. Ребятишки болтались под ногами и Митька, на правах старшего, скомандовал: «Дети и собаки – вперед!»

Наши с Аллой сыновья захихикали, а Митькина дочка сломала березовую веточку и пошла впереди, играя с отцовским псом. Климка залился радостным лаем от знакомой команды и побежал первым по хорошо известной ему дороге. Девочка шла и шла следом за ним, и лишь когда дорожка делала изгиб, оборачивалась к отцу и спрашивала кивком головы: куда дальше?

– Клим, веди!

Климка делал несколько восторженных прыжков, и мы устремлялись за ним. Тропинка привела нас на высокий берег Москвы-реки, делающей петлю в этом месте. На нашем берегу был чудесный песчаный пляж, песочек на нем мелкий и светлый. На высоком берегу – только сосны. Под ногами иголки вперемежку с песком. Мы с визгом съехали по покрытому сосновой хвоей склону к небольшому заливу. А Клим уже носился по мелководью с восторженным лаем и какой-то палкой в зубах. Здесь, в прогретом солнышком мелководье, из-под ног прыскали в разные стороны верхоплавки. Привязанная у берега старая облупившаяся лодка скрипела и звякала цепью, намотанной на вбитый кол. В кустах стояла сараюшка, принадлежавшая местному лодочнику. По выходным он катал отдыхающих с пляжа у Николиной горы, который расположен ниже по течению. Остро пахло влажным речным песком и тиной.

Дети принялись строить какую-то крепость у края воды, наши мужчины занялись шашлыками, причмокивая и поливая их белым сухим вином, а мы с Аллой и Митькиной женой Светой болтали о всяких женских пустяках.

Потом купались и сидели на бревне у самой воды, поедая тающие во рту шашлыки.

– Лепота, – мечтательно выдал Митька.

– Лепота! – вздохнули мы хором.

– Жаль, пора уже домой, – с грустью в голосе тихо сказала Алла, – в час ночи у нас самолет из Шереметьева.

Перед уходом с пляжа мы сфотографировались на Полароид и подписали на каждой фотографии дату, чтоб не забыть потом.

Уже вечером, проводив Аллу и уложив сына спать, мы с Лешей пили чай в беседке. Назавтра мы собирались в «Детский Мир» – надо было подготовить сына к школе, он шел в пятый класс.

Неожиданно на ступеньках беседки прямо из темноты возник водитель Лешиной служебной машины.

– Добрый вечер! Алексей Леонидович, приказано доставить вас на службу.

– А что случилось?

– Не могу знать. Велено доставить, и все.

– Саша, вы чаю попьете? – предложила я.

– Спасибо, не могу. Велено как можно быстрее.

Леша даже в дом не стал заходить, прямиком направился к автомобилю, я едва успела обнять и поцеловать его на прощанье. Машина сорвалась с места, и вскоре красные габаритные огоньки растаяли в темноте.

Меня отчего-то мучило беспокойство, и уснуть удалось лишь под утро. Мне показалось, что я только глаза смежила, когда под окном просигналила машина. В одной ночной рубашке я выскочила на улицу. По дорожке от калитки ко мне бежал Митька, на ходу застегивая свой ментовский галстук. При виде его у меня сердце опустилось.

– Что-то с Лешей?! – закричала я.

Митька схватил меня за плечи:

– Слушай сюда! В Москве путч. Из дома носа не показывать, окна закрыть, калитки запереть. Слушать радио! Но из дома – ни шагу, малого запри, бабуля пусть телевизор смотрит!

– Что с Лешей? Что такое путч?

– Переворот, революция, власть меняется! У Леши все нормально. Дежурный, который меня вызывал по рации, передал, что он велел тебе сидеть дома. Ты меня поняла?

– Война? – очумело прошептала я. Этого слова я, родившаяся через несколько лет после войны, очень боялась.

– Нет, пока еще не война… А там – кто знает…

И он побежал к машине.

Ошарашенная известием, я поднялась на террасу, заперла дверь на ключ, задвинула засов и взглянула на часы. Пять утра. Подойдя к бабушкиному Православному численнику, я оторвала листок со вчерашней датой. На новом листке было написано предельно ясно. Понедельник. 19 августа. Одна тысяча девятьсот девяносто первый год.

Преображение Господне.

Я подняла трубку старого черного телефона. Гудка не было, только треск, и вдруг сквозь него строгий голос сказал: «Положите трубку, связь прервана».

Трубка выпала у меня из рук, да так и осталась болтаться на шнуре. И только ходики в полной тишине тикали, словно метроном в радиоприемнике.

Тик – так. Вот так.

* * *

Я прикрыла глаза рукой.

– Ну вот, вспомнила, и сразу плакать, – Митька погладил меня по голове.

– Знаешь, как нам страшно тут было! Ведь кругом дачи правительственные. Мама рассказывала, что в войну на огороде зенитки стояли, и окоп был в переулке между нашими домами.

– Ну, хватит слез, слушай дальше. С некоторых пор я стал фаталистом. Казалось бы, встретиться в сумасшедшей толпе, где иностранцы, тетки с плакатами, обкуренная молодежь и танки – нереально. Но, как твоя бабуля-то говорит: «Мы предполагаем, а Господь располагает». Так вот нам судьба была встретиться, может, поэтому и живыми остались. Встретились мы на развилке, где Кутузовка и Дорогомиловская сходятся. Твой шагал в штатском к Белому дому… Я-то, как танки увидел на Можайке, так тоже переоделся, хорошо, что догадался спортивный костюм в багажник кинуть. Машину припарковал у станции Кунцево, у линейного отдела, и пошел пешком. Голову хотелось в плечи втянуть, тогда из-за любого угла или с крыши можно было пулю в лоб получить. Там везде снайперы сидели. Не знала? Просто не говорят об этом. Это, мадам писательница, реалии жизни, от которых муж твой тебя ревниво оберегает. Ну, да ладно…

Мы старались не потеряться в той сумасшедшей толпе. И вдруг слышу знакомый голос, я не сразу сообразил, чей он, только Лехину руку крепко за локоть схватил. Обернулся, а на танке, в сдвинутом на затылок шлемофоне… Женька! И флагом американским размахивает – свобода, свобода! И хохочет. Дурак, думаю – точно, крыша уехала. «Смотри, – дергаю Леху, – вот он, Женька… Американец, ешкин кот» У Лехи аж желваки на скулах заходили. А Женька продолжает вопить: «Митяй, свобода!»

Я его с танка стащил. Документы, говорю, предъявите. Он паспорт свой американский протягивает. «Че ты, Митяй, – говорит, – это ж я, Женька!»

Леха под нос ему свое комитетское удостоверение: «Обыскать!» «Дурак ты, – говорю я Женьке тихо, – это ж Иркин муж, он комитетчик». Женька так и обмяк. Я его обыскал и во внутреннем кармане пиджака письмо нашел на твой адрес. Тебе. Леха письмо отобрал, вскрыл и стал читать. Вижу, глаза у него на лоб лезут.

И тут он разворачивается и со всей дури бьет Женьке в пятак, и руки заламывает. Потом вытащил его из толпы, нашел своих комитетских… Короче, сдал он его. Конечно, из американского посольства подсуетились, вызволили Женьку, однако по настоятельной рекомендации Конторы он в тот же день улетел… Что в письме было, я не знаю. Леха твой язык за зубами держать умеет. Но, если разрешил тебе в Балчуг ехать… Наберись сил, подруга, прости Женьку, а то потом сама жалеть будешь и локти кусать. Это он только хорохорится, а, на самом деле, несладко ему было все эти тридцать лет.

Мы сидели под совершенно черным августовским небом, усыпанным мириадами звезд, прихлебывали ликер и молчали. И каждый знал, о чем молчит сидящий рядом…

За лесом заворчала гроза. Подул ветерок, пахнущий дождем. Пора было расходиться по домам.

– А твой-то где? – спросил Митяй.

– На Кубу улетел, прежние связи восстанавливать. Помнишь: «Viva Cuba! Viva Fidel!» – я вскинула кулак в приветствии, Митяй ответил мне тем же, как в далеком пионерском детстве.

«Слышишь чеканный шаг? Это идут барбудос! Песня летит над планетой звеня – Куба любовь моя!» – маршировали мы теми давними вечерами.

Мы пропели, и я улыбнулась. Митька нежно вытер мои глаза своими жесткими ментовскими ладонями и сказал:

– Пообещай, что реветь не станешь, а то я тебя знаю, у тебя слезы близко.

– Ага, – кивнула я.

Глава 6. Волчехвостск

Пока я убирала посуду, гроза грохотала все ближе к беседке. Она ходила где-то рядом, сверкала молниями, словно пугала. Внезапные порывы ветра сбивали поспевшие яблоки, и вскоре на коричневых плитках дорожки стали возникать маленькие темные пятнышки от дождевых капель.

Гроза поворчала еще немножко, сверкнула пару раз особенно ярко и ушла, оставив тихий дождик шуршать по шиферной крыше.

Я хотела немного почитать на ночь, но шелест дождя убаюкивал, глаза слипались. Чуть шевелилась тюлевая занавеска на приоткрытом окне, да иногда раздавался стук то ли яблока, то ли сливы, ветки которых нависали над крышей террасы. Ночь, уже достаточно прохладная, окутывала меня звуками и ароматами, словно укачивая в уютной колыбели. Но память, которую разбередил разговор с Митяем, подкидывала мне все новые воспоминания. Уже в полусне представилось мне то лето, когда уезжал Женька.

* * *

Ехать второй год подряд со стройотрядом мне не хотелось, и после сессии мы с Аллой, нашей общей с Женькой дачной подругой, рванули в Судак. Так захотела Алла, потому что я лично Крым не очень люблю, но спорить не стала. Судак, Гагра, Анапа – тогда мне было все едино.

Хоть в Волчехвостск, лишь бы подальше от Москвы!

Мои скорые сборы и отъезд напоминал мне прочитанные у Брэма красочные описания бегства доисторических животных от наступающих ледников. Мною руководило животное чувство самосохранения. А в голове стучало – бежать, бежать, бежать! Это было паническим бегством крестоносцев, оставшихся в живых после Грюнвальдской битвы. И, если быть совсем уж точной в исторических параллелях, я чувствовала себя тевтонским рыцарем, который, провалившись под лед Ладожского озера, примерзая к своим железным латам в ледяной воде, уже почти коснулся дна.

Вот такая история с географией.

Я бежала от самой себя, по юности лет не понимая, что от себя убежать невозможно.

Мама не хотела отпускать меня.

– Как это вы поедете одни? Две девчонки-пигалицы!

– Мама! Мне почти уже 20 лет!

– Двадцать! Какая прелесть! Один ненормальный женится на еврейке и уезжает в США, в то время как отец его лежит от этой новости с инсультом – другая бежит на край света!

Лучше бы она этого не говорила, милая моя мама. Потому что после этих слов я твердо решила, что уеду. Пусть даже мне придется идти пешком по шпалам до самого Крыма, если родители не дадут денег на поездку.

Но мы с Аллой все-таки уехали. Я заставляла себя не думать о том, что там происходит в Москве. Но отмахнуться от мучительных, изматывающих мозг и сердце мыслей мне плохо удавалось.

* * *

А в Москве вовсю шли приготовления к свадьбе и к скорому отъезду в эмиграцию. Квартира Симкиных родителей была уже почти пуста, мебель продали, спали на полу, на матрасах. В углу стояли три коробки разрешенного на вывоз веса, заполненные кое-какой одежкой, фотографиями и дорогим сердцу Симкиной мамы хрусталем. Рядом сиротливо притулился полупустой Женькин рюкзак, на дне которого среди трусов и маек перекатывались давнишние рябиновые бусы, усохшие до костяшек.

Моисей прислал телеграмму, чтоб больших узлов не вязали. На таможне всех евреев трясут так, что не приведи Бог! Не посмотрят, что Женька чистых кровей русский. Ох, время-времечко!

Как далеко я была тогда от всего этого! Спортсменка, комсомолка, красавица и староста группы в институте.

* * *

Посреди комнаты на табуретке в свадебном платье стояла Серафима. Нина Аркадьевна ползала вокруг с коробочкой булавок и выравнивала подол.

Женя со Львом Борисовичем сидели на кухне за шахматами. Жениха в комнату не пускали, потому что это примета плохая – до свадьбы невесту в платье видеть.

– Мама, ну, сколько ты еще будешь меня колоть? – капризничала Серафима.

– Детонька, ну потерпи чуть-чуть. Завтра Лева с Женей уйдут в синагогу, что бы все уладить с хупой, мы успеем дошить.

– Ну, зачем идти в синагогу? Разве нужно обязательно хупу, а просто свадьбу нельзя? – голос Серафимы дрожал, вот-вот заплачет.

– Детонька, ну что ты говоришь! Вы с ним должны быть одной веры! А в загс ведь все равно пойдете, иначе кто бы твоего Женьку из страны выпустил?

– Женя! – позвала Фима, – сходи на рынок, купи малины.

– Сейчас, лапушка, – крикнул Женька, – уже бегу и шлю тебе сто тысяч поцелуев!

С кухни вышел Лев Борисович с очками на лбу.

– Ромео! – вздохнул он, входя в комнату, где дошивала свадебное платье Нина Аркадьевна, – Фимка, цени – парень тебе золотой достался! Терпеть все твои выкрутасы... Другой давно бы сбежал, а он тебе в рот смотрит. Думаю, раввину Евгений понравится.

– Он берет пример с вас, папа.

– Лева, не нервируй девочку, лучше пойди селедочку почисти. Я на ужин форшмак сделаю.

– Нина, дорогуша, у тебя где-то была четвертинка или мерзавчик? Хоть нервы успокою. А потом селедку почищу.

– С каких пор ты пьешь, Лева?

– С Великой Отечественной, радость моя, – вкрадчиво сказал Лев Борисович и, повысив голос, добавил, – Ты же знаешь, что в рот не беру! Сколько можно возиться с этим платьем?

– Но наша девочка должна быть самой красивой! А то скажут, что дочка Льва Борисовича и Нины Аркадьевны была одета кое-как.

– Кто скажет, Нина? Мы уезжаем, или ты забыла?

– Папа, а когда нам получать паспорта?

– Как придет приглашение от Моисея. Думаю, на днях. Нам билеты продадут только с его приглашением.

– Глупость какая! – фыркнула Серафима.

– В этой стране все глупость, – сказал отец.

– Лева, я тебя умоляю, услышат соседи.

Хлопнула входная дверь.

– Симушок, малинка приехала! И у меня сюрприз, – послышался Женькин голос.

В комнату заглянула Татьяна Сергеевна, Женина мама.

– День вам добрый! Я к вам с гостинцами. Вот картошки молодой с утра на даче подкопала, да бабуля целую сумку грушовки прислала.

– Как там Алексей Егорович? – поинтересовался Лев Борисович.

– Спасибо, доктор сказал – вроде лучше. Не очень обширный инсульт был. Слава богу, параличей нет.

– Нина, – спросил Лев Борисович у жены, – а Феликс, племянник твой, он часом не сосудистый хирург?

– Точно, Левушка, позвони-ка ему. Пусть зайдет, посмотрит.

– Ой, Ниночка Аркадьевна, добрейшая Вы женщина! Ну-ка, сынок, пойдем ужин готовить.

* * *

Алла из кожи вон лезла, только бы я не думала о Женьке.

В один из первых дней в Судаке Алла затащила меня на ночную морскую экскурсию. Полная луна была нереально большой, она занимала полнеба, и катер шел прямо туда, где Луна касалась воды. Я смотрела на море, крутила в руках камушек, еще днем подобранный на пляже. Вдруг он выскользнул из моих рук и бесшумно канул в воду, а у меня появилось неодолимое желание отправиться вслед за ним. Хорошо, что внимательная подружка почувствовала это и увела меня с палубы, да так и держала за руку, пока мы не сошли обратно на берег. Алла таскала меня по Генуэзской крепости, водила по каким-то тропам в окрестных Судакских горах. Заставляла искать спрятавшиеся в листьях мелкие и ужасно кислые виноградные кисти. Силой затаскивала меня в море и всячески старалась как-то переключить меня на другие мысли.

А их не было – других мыслей. Просто вообще не было, никаких. Лишь одна, словно комар, жужжащий у виска: «Женька уезжает, и я его больше никогда не увижу». Это сводило меня с ума, и я бредила ночами.

Все мои мечты разбились в прах. С кем я буду ездить на желанном желтом кабриолете по родной Рублевке? И о чем я напишу в своем романе, который хотела посвятить первому поцелую? Самому первому, которого у нас с Женькой так и не случилось, кроме неуклюжего тыканья носами в щеку вечером на дачном чердаке. Ведь это Женьке я мечтала подаритьсвой первый девичий поцелуй. А он… «Нет, – дала я себе зарок, – никогда и ни с кем я не стану целоваться!» Слезы наворачивались на глаза, когда я думала об этом.

Так о чем же будет тогда мой роман? Может, о том, что в опостылевшем всего за десять дней южном городке мне не стало легче? Что море казалось ледяным, а брызги его напоминали вкус английской соли? Что даже похожий на Паниковского старый хромой фотограф с набережной раздражал меня, всегда такую спокойную и невозмутимую. На плече фотографа сидела обезьянка, норовившая что-нибудь стащить из кармана. Я пыталась шлепнуть ее по попе за то, что она выхватила у меня мороженное, но противная ушастая тварь больно укусила меня за мизинец.

Вот такой сомнамбулой, отказавшись идти купаться с подругой, я уселась под шелковицей на скамеечку и, незаметно для себя съела Бог знает сколько ягод с дерева. Ночью мне стало плохо.

Добрая украинка, у которой мы снимали комнату, отпаивала меня чаем, а меня все выворачивало и выворачивало. Она побежала и привела дежурного врача из санатория ВВС, на чьей территории находился ее домик. Доктор о чем-то спрашивал меня, но я лишь бредила. На докторе была клетчатая рубаха. Точно такая, как у Женьки. В бреду мне казалось, что это он сидит рядом. Я тянула к нему руки и пыталась что-то сказать, но вместо слов только стонала.

Старый военврач просидел со мной почти до утра и ушел только когда я, обессилившая от рвоты, стала засыпать. Алла пыталась положить ему деньги в карман, он отказывался, но потом взял, разгладил и аккуратно положил червонец в нагрудный карман рубахи.

Доктор ушел, но по его глазам я поняла, что я не поправлюсь, пока буду страдать.

Под утро мне приснился Женька. Он стоял перед зеркалом в свадебном костюме и держал в руках букет галстуков.

– Ир, – сказал он мне, – как ты думаешь, какой лучше подойдет?

Утром я пересказала сон Алле.

– Ты точно дурочка, – сердито ответила мне подруга, – да забудь ты его! Не будь размазней! Я посижу с тобой, постарайся уснуть. Может, чаю принести?

– Нет, спасибо. Ты иди, иди на пляж. Мне уже лучше, что ж ты день будешь терять? Погода хорошая…

– Ты, правда, не обидишься, если я уйду?

Я кивнула головой и закрыла глаза.

Алла вышла из комнаты. А я лежала пластом, и даже слез не было.

Через час, а может и больше, ко мне заглянула хозяйка, у которой мы снимали комнату. Она села рядом и положила руку мне на лоб.

– Доню, – заговорила она по-украински, – доню… Ни един чоловик не стоит твоих слезив… Поплачь, доню, поплачь…Слезоньки серце омиють…

Отлежавшись два дня я, без особой надежды, побрела в авиакассу менять билет на Москву. Мне повезло, – в это отпускное время чудом остался один-единственный непроданный билет на ближайший рейс.

Я понимала, что Алла обидится, но мне было все равно. Я тогда была – не я. Или, может быть, именно я? Мама всегда говорит, что я – упрямая. Кому оно сейчас нужно, мое упрямство? Женьке, который, наверное, уже вертится перед зеркалом в свадебном костюме? Алке, которой я испортила такую желанную поездку в любимый ею Судак? Мне самой, сбежавшей из Москвы, а теперь готовой любой ценой вернуться обратно?

У меня по жизни так – уж если чего задумала, то мне плевать, что там будут думать остальные.

Новый билет был на 17 июля. Это был день Женькиной свадьбы. Или это был какой-то знак моей судьбы или крушение оставшихся надежд. Крошечных, но все-таки надежд. Наивных надежд брошенной невесты.

В 4 часа утра я села в Симферопольский автобус. Другого рейса в тот день не было, а мой самолет на Москву вылетал только в 23-30.

День выдался жарким, да еще купить воды негде. В буфете только горячий кофе, а пить сырую воду из-под крана в туалете аэропорта я не решилась.

Стеклянная кубышка здания симферопольского аэропорта напоминала парилку, однако на улице было еще хуже. Я сидела в кресле, зажав коленями свой чемодан и обхватив голову руками, чтобы ничего не видеть и не слышать. Кто-то тронул меня за локоть. Это была цыганка в узбекской тюбетейке, сидевшая напротив с малышом на руках.

– Шито, плохо тебе, пить хочешь, да-а?

Я подняла голову и посмотрела сквозь нее. Она протянула мне огромный помидор: «На! Попить можна-а. Смотри, а?» Она взяла другой помидор за плодоножку и ловко, подцепив грязную кожу ногтем, очистила его и стала есть сама и кормить им малыша.

– Делай так. Пить можна-а сок, а? Мине имя Мэрим…

Я показала на себя рукой и сказала тихо: «Ира…Спасибо…»

– Ай, Ира, какой хороший имя, а это мой сынок, Санджар. Богатырь, а?

Взяв помидор за плодоножку, я сделала так, как показала мне цыганка. Долгожданная влага облегчила мои страдания. Я вымученно улыбнулась.

Мэрим обрадовалась и стала что-то петь своему замурзанному цыганенку, сонно уткнувшемуся в ее цветастый халат на груди. Потом она взяла мою руку, некоторое время разглядывала ладонь и улыбнулась.

– Зачем грустишь, а? Тебя любимый ждет!

– Он любимый, но не мой.

– Пачему не твой, а?

– Он женится на другой и уезжает в Америку.

Мэрим опять посмотрела на мою руку.

– Уезжает, далеко. Да. Но я про другого говорю.

Я отрицательно помотала головой: «Нет другого».

Цыганка опять взяла мою руку.

– Книжек много… Людей много… Цветов много…

– Библиотека, – попыталась пошутить я.

Мэрим сдернула тюбетейку со своих блестящих волос, швырнула мне на колени: «На, возьми на счастье, Мэрим правду говорит. Если соврала, закопай земля, мой язык отсохнет тогда!»

В этот момент объявили посадку на рейс Симферополь – Ташкент, Мэрим встала, подхватила свободной рукой баулы, подмигнула мне: «Будешь очень счастливый, Ира… Не забудешь Мэрим!»

И пошла к стойке регистрации.

А я осталась сидеть с ее тюбетейкой в руках.

В половине двенадцатого ночи я села в ТУ-104. Место мое было почти в самом хвосте. Мы обходили грозу над Воронежем, нас болтало так сильно, что казалось, самолет вот-вот потеряет управлением и упадет на землю. Я даже хотела этого – тогда все бы разрешилось само собой.

От жары, измотавшей меня за целый день ожидания в духоте аэропорта, я не заметила, как уснула. Мне снилось, что мы падаем, и самолет цепляет хвостом верхушки елей на земле. Я бредила. Во Внукове меня разбудила стюардесса со стаканом минералки. Самолет был уже пуст. Я отстегнула ремни и побрела к выходу.

Во Внукове в два часа ночи меня встречал папа.

– Куда поедем? – спросил он.

Я представила, как такси будет проезжать мимо Женькиного дома, и ответила:

– Отвези меня домой. На дачу я не хочу.

Дома я долго-долго стояла под душем, смывая с себя усталость и дорожную пыль.

Слова цыганки не шли у меня из головы, хотя я никогда не верила ни в какие предсказания.

А сейчас я просто не верила уже ни во что.