Текст книги "В тени малинового куста"

Умею. Но откуда она это знает?

Ничему уже не удивляясь, я перебирала альбомы, открытки. И вдруг мне попался совершенно чистый альбом с бумагой для акварели. На таких листах я любила рисовать простым карандашом. Альбом был в переплете из тонко выделанной кожи крокодила.

– Сколько? – спросила я.

– Я дарю его Вам, – сказала старушка,

– Нет, я заплачу! Сколько?

– Умирая, – сказала старушка, – мой отец наказал мне отдать этот альбом русской женщине в черно-белом костюме, и чтобы глаза ее были похожи на крыжовник, из которого варят царское варенье.

На мне был черно-белый костюм. И у меня глаза – зеленые. Мой отец всегда называл их – крыжовины. Но царское варенье – это уже слишком! Мне стало не по себе. А старушка вложила альбом мне в руки.

Я схватила его и в ужасе бросилась бежать вон с блошки. Сердце просто выскакивало из груди. Отдохнув немного на скамейке, я решила внимательнее рассмотреть альбом.

В альбоме было тридцать, ТРИДЦАТЬ! листов. На внутренней стороне обложки было написано «Женщине по имени Ирина». Господи! Где мой валидол?!

Я решила вернуться к старушке и отдать ей альбом.

Но на том месте уже никого не было. Только молодой мужчина предлагал всем фигурки из гипса. Пока у него не было покупателей, он ловко лепил их, словно пирожки.

Я не говорю по-французски и спросить о странной даме в вуалетке не могла. Просто стала рассматривать фигурки. В одной из них по ярко-красным губам я узнала старушку. Я хотела взять эту фигурку, но она рассыпалась, превратившись в горку сухого сероватого гипса.

– Pardon! – воскликнула я, отдернув руку, но скульптор даже не взглянул на меня.

Я положила альбом в пакет и пошла скорее прочь с блошиного рынка.

* * *

Ночью ко мне пришла Мэрим. Она села на краешек кровати и ласково погладила меня по голове.

– Девочка моя, послушай меня внимательно. В этом альбоме тридцать листов, ровно столько, сколько ты прожила без него. До вашей встречи есть еще время. Вспомни все, что тревожило тебя. И нарисуй. А когда будешь на побережье, попроси старого Патрика, он из наших, чтобы вывез тебя на катере подальше от берега, привяжи к этому альбому камень и брось в воду.

И больше ты никогда не вспомнишь про свои печали. Твой муж не позволит тебе этого сделать. И не узнает, что ты летала в Париж.

Мэрим достала из кармана карандаш и положила на альбом. Она еще раз погладила меня по голове и растаяла мерцающим облачком в углу комнаты.

* * *

Утром, прихватив альбом, я спустилась на улицу в кондитерскую «Paradise» в доме напротив. Меня встретил хозяин: «Nice to meet you, madam! Cofee оr tea?» Мсье Фонтень не забыл меня. Он немного говорил по-английски, и мы могли пообщаться.

– Nice to meet you! Green tea, please!

– Новый роман? – спросил он меня.

– О, нет, я просто отдыхаю и сегодня я – художник.

– Я всегда восхищался талантами русских женщин, мадам!

– Мерси!

Так, за несколько дней я заполнила рисунками весь альбом. На первом листе была статуя Свободы на фоне моего малинового куста, на втором – Генуэзская крепость, потом синичка, сидящая на форточке, потом, потом…

На последнем было изображено основание Эйфелевой башни, и мужчина с женщиной, стоящие спиной друг к другу.

Это означало, что решение для себя я приняла окончательно.

Накануне нашей встречи в Париже пошел дождь. Я сидела у окна и любовалась городом.

Только вчера над этими улицами разносился запах жареных каштанов, слышались из приоткрытых дверей кафе звуки аккордеона и милый женский смех. Но за ночь город сменил свой наряд.

Художница-осень раскрасила город всего лишь в два цвета – серый и желтый. Серые кубики домов на полупустых улицах и золотистые пятна каштанов. Все это казалось сквозь туман и дождь размокшей декорацией, забытой бродячим театром, уехавшим догонять лето и солнце.

Лишь иногда мелькал то там, то тут яркий купол зонта. И было удивительно, сколько оттенков серого нашлось у осени на палитре.

Осень в Париже...

Я любила этот город в любое время года. Миллионы оттенков серого цвета под моросящим дождем. Да, осень в Париже была особенно хороша! Словно нежная песня об ушедшем лете. Жаль, что мне приходится уезжать именно сейчас.

Можно было бы сварить еще кофе и сесть у окна, откуда открывается чудесный вид на город, и наблюдать, как опускаются осенние сумерки, пустеют улицы. Включаются фонари, которые кажутся сквозь дождь размытыми, и множество лучиков делает их похожими на желтые астры, что продает на углу элегантная седая цветочница.

Эту даму я прозвала мадам Осень.

Весной и летом на этом месте работала красивая молодая женщина, смешливая и задиристая Вивьен, с которой мы подружилась, я частенько покупала у нее нежные розовые фиалки. Три года назад я провела июнь и июль в Париже, дописывая очередной любовный роман. Подруга любезно предоставила мне свою квартирку.

* * *

Я увидела его издалека. Он был в джемпере и джинсах. На куртке, которую он держал на коленях, лежал букет васильков. Я подошла и встала рядом. Но Женька так был погружен в свои мысли, что не сразу заметил меня. Тихо я присела рядом на ступеньки.

Женька очнулся от мучивших его дум и повернулся ко мне.

Лицо его было одутловато, а глаза потеряли прежнюю синеву и стали серыми, словно выцвели на солнце.

– Привет… Я в Париже… – просто сказала я.

– Привет, – тяжело выдохнул он, словно и не рад был моему появлению.

– Я здесь, Женька, я здесь…

– Это тебе! – протянул он васильки.

– Жень, значит, ты ничего не забыл?

– Я не мог забыть об этом все тридцать лет. Потому что дурак набитый!

– Так почему же ты ни разу не появился в моей жизни за это время?

– Давай поднимемся на верхнюю смотровую площадку? – предложил он, не ответив на вопрос.

Он сказал этот таким тоном, что мне стало не по себе, у меня возникло ощущение, что он задумал что-то страшное. Я попыталась представить эту его задумку и вздрогнула.

– А где Фима? – спросила я и тут же поняла, что сморозила глупость.

– Фима? Нет Фимы больше! Ушла Фима.

– Как нет? – ужаснулась я.

– А вот так. Мы приехали в Париж, и она умчалась гулять. Она хорошо знает город, я и не волновался. Пришла поздно, поцеловала меня, я как раз собирался ложиться спать. А утром я нашел письмо. Она сдала свой билет на круизный лайнер и купила билет на самолет. Написала, что видит, что мне она больше мне не нужна и просит ее не искать и не беспокоить. Если нужен ей буду, сама меня найдет… А я в октябре хотел сделать ее генеральным директором. Мне тяжело уже самому все дела вести. Так она и об этом написала, – ненавижу, мол, ваш хлеб бородинский, и компания мне твоя не нужна. Жених, видите ли, у нее богатый! Гостиницу имеет в Майами. Квартиру свою на Манхеттене сдала, Йель бросила. Замуж выходит и уезжает к мужу. Противно ей находиться в одной каюте с предателем и страдальцем. Она посчитала меня предателем по отношению к Серафиме.

– Да-а, дела… – я не нашлась, что еще сказать.

– Еще написала, что простить мне не может, что покойную мать на тебя так быстро променял. За что боролся… Ириш, давай бросим все и уедем ко мне в Нью-Йорк! Я не бедный человек, ты не будешь ни в чем нуждаться, вот два билета без числа до Нью-Йорка, – он вытащил из бумажника бланки билетов.

Я подошла к перилам смотровой площадки и посмотрела на восток. Туда, где за горами, за долами грустит и ждет меня мой малиновый куст, под которым я была всю жизнь так счастлива. Разве я могу променять его на жизнь в Нью-Йорке?

– Если ты ждешь ответа, то я говорю тебе – нет. Забудь об этом. Я простила тебя, но… нет! У меня завтра поезд в тринадцать тридцать. И это все.

* * *

…Огромный черный зонт распластался над нами, словно намокшая птица. Я стояла, уткнувшись носом как раз туда, где у мужчины обычно находится узел галстука. Но рубаха Женьки была расстегнута, и я все вдыхала и вдыхала такой забытый запах... Чужой запах.

Мне страшно было оторваться от него. Я знала, что не увижу его больше никогда в жизни.

– Дай мне твою запонку! – попросила я Женьку.

– Зачем?

– Я положу ее в косметичку, чтобы ты всегда был со мной.

Женька вытащил запонку и протянул ее мне.

Но в этот момент поезд дал прощальный гудок, я вздрогнула и запонка, выпав из моих рук, быстро покатилась к краю платформы и упала на рельсы.

– Мадмуазель, поторопитесь! – окликнул меня стюард.

Я, не поднимая глаз, поцеловала Женьку и, развернувшись на каблуках, быстро вскочила в вагон...

Там было шумно. Стучали двери купе, прошуршала накрахмаленными юбками монахиня с четками и небольшим саквояжем в руках. Хныкал ребенок... Обычная дорожная суета.

Я открыла дверь своего купе. Подружка позаботилась – купе было одноместным. Этот уютный закуток должен был перенести меня далеко на юг. Я закрыла дверь и бессильно опустилась на мягкий велюровый диван. Через несколько часов я окажусь на Лазурном берегу.

Я представила себе уютный пляж, куда ведет старая скрипучая калитка в конце стены, увитой хмелем, который добавляет в пиво старый Патрик. Патрик – такая же знаменитость, как и сама крошечная уютная вилла.

Вагон тронулся так мягко, что, копаясь в своей сумочке в поисках пудреницы, я не сразу поняла, что поезд уже скользит по рельсам. Но так бесшумно и мягко, что чуть-чуть закружилась голова.

И когда я взглянула в окно, то только и успела проводить взглядом уплывающий перрон, на котором несколько человек махали вслед уходящему поезду.

Перрон оборвался как-то неожиданно, мелькнула стена вокзала с огромным циферблатом настенных часов, кажущихся под моросящим дождиком заплаканным глазом.

Дождь рисовал на вагонном стекле какие-то непонятные знаки, которые складывались в тарабарские слова, рисовал то пейзажи, то абстрактные картины, и за этим разрисованным стеклом таял в тумане такой любимый город с его прекрасными улицами, бульварами и площадями. Вот мелькнула среди домов размытая туманом ажурная конструкция Эйфелевой башни.

А город медленно уплывал за окном, постепенно становясь полупрозрачным видением. Туманно-дождевая дымка накрыла его серебристой органзой.

Как приятно прижиматься горячим лбом к прохладному стеклу вагонного окна! И было совсем непонятно, то ли на стекле дождик рисует свои картинки, то ли это мои слезы пишут и пишут одно и то же слово: « Прощай... Прощай? Прощай!!!»

Уже вечером мы ужинали в просторной столовой виллы, увешанной портретами предков. Нам прислуживал старый Патрик.

Я ждала, когда он подойдет ко мне. Патрик говорил по-английски, и я должна была условиться с ним о выходе в море на катере. Он сказал, что будет завтра в шесть утра ждать меня на пляже у скрипучей калитки.

Море слегка штормило. Патрик привязал мой альбом к большому камню и крепко обмотал бечевой. Потом протянул его мне: «Бросай!»

Но камень сам выскользнул из моих рук в морскую пучину: «Плюм»…

…И я проснулась у себя дома в Москве. На календаре 28 сентября. Пора встречать мужа.

* * *

P.S. В середине ноября в мою дверь позвонил темнокожий курьер из Американского посольства.

Он принес бежевый конверт, со штемпелем посольства США в Москве.

Я полезла в кошелек, зная, что у меня там 50 долларов, и протянула их курьеру.

Несколько удивленный такими чаевыми, он приподнял фуражку и проговорил бархатистым басом: «Thank you, ma’аm».

Закрыв за посыльным дверь, я поспешила вскрыть конверт.

Внутри оказался сложенный пополам лист.

Посередине по-русски было напечатано:

Китаев Евгений Алексеевич скончался 30 сентября 2003 года в York Presbyterian Hospital Center, после тяжелой и продолжительной болезни. Погребен на кладбище в г. Сан-Диего, штат Калифорния, рядом с женой, погибшей в теракте 11 сентября 2001 г.

Письмо было подписано чернилами от руки

Serafima Kitaeff

Следом за листом выпало яркое фото. На фоне статуи Свободы стоял Женька между своими Серафимами.У всех троих в руках связки воздушных шаров, а у маленькой Фимы еще и розовая сахарная вата на палочке. Они смеялись. Такого счастливого Женьку я не видела никогда.

Я перевернула фото. Там Фиминой детской рукой было написано «1989 Daddy's birthday».

Следом за фото из пакета выпали Женькины четки. Приглядевшись, я узнала те рябиновые бусы, которые бесследно исчезли много лет назад со стены, куда мы повесили их сушить.

Просто оглянись, уходя…

2001 – 05.04.2011. Москва. ©