Текст книги "В тени малинового куста"

Глава 9. Небо цвета выляневшей джинсовки

Все-таки новая книга – это волшебство. Корешок пахнет клеем, странички и картинки – свежей краской. А как приятно хрустит обложка! Я открыла книгу и… провалилась в прошлое…

* * *

… в последнюю неделю летних каникул со мной случилась истерика в ответ на бабулино восхищение грядущей осенью и бабьим летом.

– Все это тепло – обманное! – кричала я, заливаясь слезами, – ведь потом зима и снег!

– Почему я не медведь? – говорила я папе, – проспала бы до весны. Красота! А там опять травка и цветочки. И шубу носить не надо!

– Извини, дорогая, но мы – не медведи, – усмехаясь, ответил отец.

Мы с ним ушли рано утром в лес за грибами и орехами и теперь возвращались. Это была наша ежегодная традиция перед отъездом в Москву. Я устала. Солнце уже было в зените, и куртка, которую я одела утром, чтобы не вымокнуть от росы, болталась у меня на талии, завязанная рукав за рукав. Корзинка с грибами оттягивала руку и царапала коленки. Резиновые сапоги, надетые на босу ногу, превратились в две духовки и спасали лишь от острой стерни скошенного поля, по которому мы шли наискосок, срезая путь. Я начала постанывать и капризничать, но папа упорно не замечал этого. Он лишь забрал мешок с орехами, чтобы я их не рассыпала. Мой папа очень мудрый. Когда мама уже не знает, что со мной делать, как объяснить и утихомирить, она зовет: «Сергей!» Папа появляется, находит какие-то аргументы, и все кончается без скандала. Он так всегда и говорит: «Извините, что без скандала обошлось!»

Утренний туман давно рассеялся, и жаркое марево висело над приближающейся потихоньку деревней. Уставшая, разомлевшая от жары я брела, цепляя ногой за ногу, на приличном расстоянии от папы и так хотелось упасть прямо посередине поля и просто застонать: «А-а-а-а-а-а-а-а-а-а….»

* * *

Буквально неделю назад мы сидели втроем на старых диванных подушках: я, моя лучшая подруга – красивая Алла, и наш ровесник и общий приятель, конопатый и белобрысый двенадцатилетний Женька. Рядом, подложив футбольный мяч под голову, нежился на солнышке Митька, мой троюродный брат. Он тяжело вздыхал, футбольный матч между улицами деревни отменили.

Мы собирались с Аллой делать бусы из рябины, и Женька увязался за нами, потому что мальчишки в тот день не играли в футбол. Игрок он был никакой, но болельщик – один за сотню сойдет! Узнав, чем мы собираемся заниматься, он сбегал домой и вернулся с толстой иголкой, в которую была вдета суровая красная нитка.

Перед нами стояла картонная коробка, наполненная крупной ярко-красной рябиной. Рябину я надрала утром с высокого дерева в углу нашего сада. Алла топталась внизу с коробкой, а я сверху бросала ей кисти. В детстве я была покорителем деревьев, за что много раз получала нагоняй от родителей и от бабушки за порванные платья и кофты.

Вооружившись длинными иглами с суровой ниткой, мы нанизывали ягоды, стараясь, чтобы вышло красивое ожерелье. Иногда мы с Аллой подсмеивались над неуклюжими Женькиными руками в ципках. Но он не обижался, а только усерднее сопел. Ожерелья у него не получилось – нитки не хватило. Готовые бусы мы вывесили на солнышко, чтобы они не заплесневели. Это меня папа так научил.

Через пару дней Женькины бусы пропали. Он пожимал плечами, но ничего не говорил. А мы потом и забыли про них.

* * *

Я храню эти воспоминания в тайном уголочке своего сердца, как в банковской ячейке. И, когда мне бывает худо, открываю крошечным ключиком. Копаюсь в этих воспоминаниях. Перебираю их, как драгоценные камушки.

Это было давно.

Это было вчера.

* * *

Июльское небо семьдесят второго года выцвело от жары и засухи, окончательно измотавшей всех.

В воздухе постоянно висел запах гари, который нагоняло ленивым ветерком с тлеющих, а местами и пылающих подмосковных торфяников. Удушливая и сладковатая дымка угнетала. Даже леса, который всего в полукилометре от деревни не было видно. Постоянно щипало в горле, и слезились глаза.

В дальнем углу нашего огромного сада располагался старый, заброшенный малинник, который давно уже никто не прорезал. Заросли были настолько густыми, что в самой глубине, в тени, почти у земли созрело множество ягод, несмотря на страшную засуху.

Когда солнце начинало клониться к западу я, продравшись сквозь колючие заросли, занимала свое любимое место в самой глубине малинника. Это тайное пристанище было облюбовано мною еще на каникулах после седьмого класса. Выломав там старые, засохшие ветки, я получила маленькую полянку. Такую маленькую, что на ней помещался только надувной матрас, чтобы было мягко лежать.

Здесь мною было перечитано бесчисленное множество приключенческих книг, рыцарских и классических любовных романов. Фенимор Купер научил меня восхищаться индейцами. Я даже придумала для себя индейское имя – Зеленая Луна.

Раздумывая о прочитанном, я лакомилась малиной и мечтала. Ох, о чем только я ни передумала-перемечтала теми летними вечерами, наблюдая, как проступают первые звездочки на небе. Я не различала на нем созвездий Зодиака, я тогда и представления о них не имела. Просто мечтала о том, что не за горами время, когда появится Он, единственный и неповторимый, и мы будем вместе смотреть в бездонное небо. А потом Он будет целовать меня, наслаждаясь малиновым вкусом моих по-девичьи припухлых губ.

Однажды, намечтавшись до одурения, я решила, что напишу роман о первом поцелуе. Только вот надо придумать хорошее название, чтобы сразу заинтриговать читателя.

«Тайник в малиновой чаще». Нет, не то.

Или «Малиновая поляна». Опять не то.

Вот, теперь точно знаю: «В тени малинового куста».

Так я и записала в своем дневнике.

Кто бы мог подумать, что роман будет не о первом поцелуе, а о бабьем лете. Скоро сказка сказывается…

* * *

В свои восемнадцать я еще ни разу ни с кем не целовалась. С Женькой, моим будущим женихом, мы только чмокали друг друга в щечку. Я была стеснительна, а он не был настойчив.

Начитавшись книжек, глядя в звездное небо, я старалась представить, как это все бывает на самом деле. Иногда мне казалось, что мои губы сохнут и их нежная кожа покрывается трещинками в ожидании поцелуя. Но я прекрасно понимала, что самый первый свой поцелуй подарю только тому, кого полюблю. И хотелось, чтобы этот человек отвечал мне взаимностью.

Эх, Женька, Женька…

А еще я мечтала о том, как, окончив институт, пойду работать и стану копить деньги на машину. Это было самой заветной моей мечтой. Машина, о которой я мечтала, называлась кабриолет.

Я увидела ее в каком-то итальянском фильме и просто заболела желанием иметь такую же, ярко-желтую. Иногда меня даже мучили сомнения, чего мне больше хочется – поцелуя любимого и любящего человека или эту машину. С каким-то непонятным, даже досадным чувством я сознавала, что второго хочется немножко больше. И злилась на себя. Зеленая Луна, Вы – меркантильны!

Несколько раз я засыпала под свои мечтания, за что потом получала хороший нагоняй от мамы и бабушки, которые с ног сбивались в поисках меня. Приходилось потихоньку выбираться из своей засады, чтобы никто не нашел моей лежанки и не развеял бы серебристое облако грез, которое, мерцая искорками, витало над этой крошечной потаенной полянкой. Я старательно маскировала ветками лаз, и мне казалось, что это облако желает мне спокойной ночи.

Ах, если можно было бы и на ночь оставаться здесь, под малиновыми ветками, смотреть в бесконечное небо, засыпать под свои мечтания, а не мучиться от ночной духоты и запаха гари в душной мансарде! Окна на ночь завешивали мокрыми простынями, чтобы было легче дышать, но простыни высыхали моментально, и бабушка с мамой по нескольку раз за ночь вставали, чтобы снова намочить их. Мама прикрывала меня, разметавшуюся во сне, полотняной прохладной простыней. Но я моментально сбрасывала ее и крутилась с боку на бок от жары, духоты и уже давно мучающих меня отнюдь не платонических сновидений.

* * *

Накануне вечером мы с Женькой и новой дачной знакомой Симой возвращались домой с волейбольного поля. Мы с Женькой гостили в Таганьково каждое лето у своих бабушек и знали друг друга почти с пеленок. Из белобрысого конопатого мальчугана с руками в цыпках он как-то незаметно для меня вырос в хорошо сложенного парня, обогнав меня по росту почти на две головы. Белый ленок волос превратился в светло-пепельные кудри, а над губой проступили чуть заметные мальчишеские усики.

Все получилось так, как я и мечтала, Женька ответил мне взаимностью. После девятого класса мы поклялись, что как только нам стукнет по восемнадцать лет, мы поженимся. Однако коварная и капризная дама Судьба решила разложить совсем другой пасьянс.

Сима появилась в нашей деревне только этим летом, ее родители сняли дачу в доме напротив.

Это была угловатая девочка с черными, без блеска глазами меж толстых, словно опухших от слез век. Ее тощие кривоватые от перенесенного в детстве рахита ноги были покрыты довольно густыми черными волосами. Меня мутило от одного взгляда на них.

За свою чернявость и беспрестанную, временами бестактную болтовню она сразу же получила в деревенской компании прозвище Фимка-цыганка. Она была капризна и немного истерична. На запястье ее левой руки был свежий шрам. От бабушки я узнала, что провалившись в театральный институт прошлым летом, Симка вскрыла себе вены, потом всю зиму пролежала в психиатрической больнице, а теперь долечивалась дома, и мать строго следила за тем, чтобы дочь в ее присутствии глотала пригоршню выписанных врачом таблеток.

Напившись таблеток, Симка становилась странной. Сначала она замолкала, была задумчива, но потом ее словно подменяли, и она начинала хвастаться. Чаще всего она хвасталась тем, что ее берут помощником костюмера в какой-то театр.

Измученная дочкиными истериками Нина Аркадьевна, мать Симки, была уже немолода. Она родила Серафиму от какого-то отпускного кавалера, с которым познакомилась в Сочи. Он знал о рождении дочери, помогал иногда материально, но официально признавать ее не стал. А Нина Аркадьевна, всю жизнь проработавшая закройщицей в ателье «Люкс», познакомилась с человеком, который приходил к ним в ателье налаживать швейные машинки. Он был евреем, на тридцать лет ее старше и без ноги, которую потерял на фронте. Вся его семья лежала под Киевом в Бабьем Яре. Был он немногословен, трудолюбив и необыкновенно порядочен. Все его знакомые и друзья знали, что ни одна расписка на свете не стоит столько, сколько одно лишь слово, сказанное Львом Борисовичем. Он женился на Нине Аркадьевне и удочерил Симку, дав ей свою фамилию и отчество.

Это все я случайно подслушала в разговоре мамы и бабушки. Как Тарзан, я сидела на старой вишне, где у меня было устроено между веток удобное сиденье из досок, мой остроязычный папа назвал его «насестом». Под этой самой вишней был садовый стол, где мама с бабушкой распивали по вечерам чай со свежесваренным вареньем.

Боясь вздохнуть, я сидела над ними, зажав рукой рот. Вот тогда я и поняла, что значит выраженье «вражьи голоса», которые упоминал папа, прислушиваясь поздно вечером к новенькой «Спидоле».

Когда Серафима закатывала истерики, Борисыч, как звали Симкиного отца деревенские мужики, жалел больше свою жену, видя, как она переживает. Он выходил на улицу, садился в саду за столик под акацией, такой старой, что она напоминала скелет какого-то доисторического зверя, потому что листья были уже где-то высоко, да и то наполовину скрючились от жары и духоты. Присев, закуривал беломорину, тихо бормотал: «Чужое семя…»

Самым странным и обидным показалось мне, что закадычный мой друг и потенциальный жених Женька «запал» именно на эту истеричность худосочной и страшненькой Симки. У меня было впечатление, что Женька сошел с ума. И я тихо страдала в своем малиннике в надежде на скорое окончание лета и исчезновение Серафимы из нашей с Женькой жизни и любви.

А он катал ее на багажнике велосипеда, учил плавать в деревенском пруду и кормил с руки малиной, которой его угощала я! Моей малиной кормил!

А ведь Женька был тем единственным человеком, которому я хотела подарить свой первый поцелуй. Мы выросли вместе на соседних дачах. Иногда, лет до десяти, могли, поссорившись, даже дать тумака друг другу. И долгое время ощущали себя братом и сестрой.

Но однажды, лет в пятнадцать, собравшись всей дачной компанией, мы играли вечером в прятки, и случайно оказались в одном укрытии за старым совхозным амбаром. Нам пришлось стоять, тесно прижавшись друг к другу. Вечер был теплый. На мне был легонький сарафанчик, сшитый мамой из ситца, купленного в магазине «Лоскут». А Женька был только в джинсах, даже без футболки или рубахи. Стараясь не выпасть из своего крохотного укрытия, я прижалась к Женьке своей только недавно образовавшейся упругой грудью. Женька был намного выше, поэтому мой нос уткнулся где-то между его ключиц. Я видела и чувствовала, как напряглись его мускулы, как пульсировала жилка на шее, а на коже выступила испарина.

Тоненькая лямочка сарафана съехала с плеча, обнажилась левая грудь, молочно-белая по сравнению с загорелой кожей на плечах. Мое сердце забилось так, что, казалось, грудь заходила ходуном. От ощущения упиравшегося в живот моего твердого соска Женьке чуть не стало плохо. Он аккуратно вернул лямку сарафана на мое плечо, но не отстранился. У него, видимо, так закружилась голова, что он не мог сказать ни слова, не мог сделать ни шагу.

А я, – о, Господи! Ощутив прикосновение к его коже с явно наметившейся волосяной полоской, уходящей под джинсы, и вдохнув доселе неизвестный мне запах молодого мужского тела, просто задохнулась, но отстраниться тоже не смогла, будто приклеилась. Даже в глазах потемнело.

Так и простояли мы, никем не найденные, наверное, с полчаса. Из оцепенения нас вывел голос Женькиной мамы, звавшей сына на ужин.

Я подняла взгляд. Женька стоял с закрытыми глазами, откинув голову назад, насколько позволяла стена, за которой мы спрятались. Из-под волос по вискам пролегли две дорожки стекающего пота. Верхняя губа была закушена до крови. Я так испугалась, что рванула из-за амбара во всю прыть через высоченную крапиву.

Укрывшись на своей полянке в малиннике, я уткнулась носом в надувной матрас и заплакала, сама не зная, почему. Я еще не понимала, что сегодня там, за этим старым амбаром закончился мой щеняче-восторженный период детства, и я превратилась в девушку. (Это я тогда еще сформулировала, как в книжке писать буду).

А сейчас новая соседка по даче на глазах рушила все мои планы. Моя любовь и дружба с Женькой таяла на глазах. У меня было впечатление, что Симка легко и непринужденно вытаскивает самые нижние камни из фундамента, который я с таким трудом укладывала столько лет подряд.

Подойдя к дому, мы еще немного поболтали. Порадовались, что так здорово обыграли в волейбол команду с другой дачной улицы. И вдруг замолчали. Молчание было каким-то неловким и с явным намеком на то, что кто-то здесь явно третий лишний.

Звездное небо и душная ночь тянули к откровениям. Фимка претенциозно и жеманно заявила:

– Я все равно поступлю в театральный и буду артисткой. И, вообще, мы скоро уедем в Америку!

Я не удержалась:

– Достала уже всех своими бреднями, артистка!

А Женька смотрел на нее, открыв рот.

От этого взгляда мне стало не по себе. Я проглотила комок, стоявший в горле, и сказала:

– А я окончу свой институт и накоплю на машину-кабриолет.

Потом, дотронувшись до Женькиного плеча, спросила:

– Ты придешь завтра чистить крыжовник для варенья?

Женьку передернуло. Он зашипел, как змея, и противным голосом сказал:

– Очень мне нужен твой крыжовник! Ты иди лучше домой, а то тебя опять бабушка ругать будет.

От таких слов я просто ошалела. Это что? Он меня прогоняет?

Меня?

По-моему, уж если кто и был здесь лишний, то уж точно не я. Пока я раздумывала, чтобы такого ехидного ответить Женьке, он повернулся, взял Серафиму за локоть, и они пошли в сторону ее дома.

Я догнала их и со всей силы ударила соперницу кулаком в ухо. Ногти на руке у меня были длинные, и соскользнувшая рука разодрала Симкину щеку до крови. Она завизжала и, обернувшись, и вцепилась мне в волосы. Как две злобные кошки, сцепившись и шипя, покатились мы по пыльной дороге. Казалось, искры летят от нас во все стороны. Женька, пытавшийся разнять нас, получил несколько увесистых тумаков от обеих, что лишний раз подтвердило истину – «двое дерутся, третий не влезай – получишь от одного и от другого».

На шум вышел на улицу Лев Борисович и выглянула из окна моя мама. Отодрав о себя Фимку, я толкнула ее в пыль на дороге. Серафима, проведя по лицу рукой, села посреди пыльной дороги. Ее взгляд привел меня в ужас. Она смотрела сквозь меня. Я поняла, что она видит что-то ужасное за моей спиной, но побоялась обернуться. Подхватив слетевшую с ноги босоножку, я припустилась по дорожке, змейкой ведущей через поле от деревни к небольшой речушке, и моментально растворившись во тьме.

Я все надеялась, что Женька бросится за мной, но, пройдя половину дороги, поняла – нет. Я сняла вторую босоножку и ноги утонули в накаленной за день солнцем пыли. По этой дорожке, знакомой с детства, я ходила столько раз, что знала каждую выбоинку и камень. Здесь, среди пшеницы, мы собирали с Женькой мои любимые васильки.

И так здорово было упасть навзничь, раскинуть руки и глядеть в небо. Иногда, отсверкивая точкой в слепящей синеве, оставляя белесый след, самолет прочерчивал небо наискосок. А мы, как оглашенные, кричали в эту бездонную синеву: «Эй, самолетик! Куда ты летишь? Возьми меня с собой!» И эхо из проходившего по краю поля леса, дразнило нас: «Ой, ой, ой…»

И не было тогда рядом никакой Серафимы.

Спустившись к речке, я скинула сарафан и бросилась в воду, которая была теплее ночного воздуха. Я все ныряла и ныряла, будто пытаясь смыть с себя саму эту «драку», потому что до этого никогда в жизни не дралась. Выглянувшая луна заблестела на плечах. А я, уже забыв о драке, вообразила, что так резвится под лунными лучами молодая русалка. Во всяком случае, мне показалось, что это очень красивая фраза, и я решила написать об этом в какой-нибудь из будущих своих книг.

Наплескавшись, я оделась и села на нагретый за день пригорочек, вытоптанный ребятней, приходившей купаться днем. Обидные мысли роились в голове. Слезинка за слезинкой, и я разревелась в полный голос. Потом, наревевшись, даже задремала.

Разбудили меня капли дождя, первого за все лето. Уже рассвело. Я поднялась и пошла к дому, подставляя лицо теплым каплям. Сарафан мой промок и облепил тело.

– А, вернулась, – спокойно сказал папа, – к матери не приставай, они с Ниной Аркадьевной всю ночь Симку в чувство приводили. Вмазала ты ей крепко. Молоток, моя школа! А не бери чужого!

Значит, Симка все рассказала, поняла я, стягивая с себя мокрый сарафан. И тихо спросила у папы, стараясь не смотреть ему в глаза:

– Чего чужого?

– А ты сама не знаешь? Не прикидывайся, – и папа вышел из комнаты на террасу.

На часах было девять утра. Дома стоял такой переполох, что моего отсутствия, оказывается, никто и не заметил. Мама и бабушка перекладывали с места на место сумки и чемоданы. Ждали грузовое такси.

У дома напротив Лев Борисович, уложив вещи в багажник старенького москвича, вначале усадил на заднее сиденье заплаканную Нину Аркадьевну, запихнул следом верещавшую Симку, а сам встал у машины и закурил беломорину. Они чего-то или кого-то ждали.

И тут я увидела бегущего с рюкзаком Женьку. Он кинул рядом с Симкой свой рюкзак и обернулся на наши окна.

Я не успела спрятаться за шторой. Женька подбежал к моему окну, взял меня за руку и сказал, прямо глядя в мои глаза: «Прости меня, если сможешь! И прощай!»

Лев Борисович затоптал ногой окурок, сел рядом с водителем и, махнув моему папе рукой, сказал шоферу: «Трогай...» Лишь пыльное облачко некоторое время висело на месте умчавшегося автомобиля.

А я едва сдержалась, чтоб не побежать за старым москвичонком. Я бы бросилась поперек дороги, лишь бы Женька вышел из машины, и повисла бы на его шее, целуя… И никуда бы не отпустила от себя.

Уже вечером, в Москве я свалилась с температурой под сорок. Мама просидела со мной рядом, меняя влажные полотенца на моем лбу. Я шептала всю ночь: «Не бери чужого…» Но в бреду мне чудилось, что я кричу во весь голос.

* * *

Книга выпала из рук. Этот стук разбудил меня. Я подняла ее, положила на тумбочку и выключила ночник.

Глава 10. Осень в Париже

…МКАД была забита до отказа.

От бесчисленной вереницы трейлеров над дорогой висела сизая, удушливая дымка. Пришлось поднять капюшон кабриолета и включить кондиционер.

На часах – 12:15. До конца регистрации на Женькин рейс оставалось сорок пять минут. Я вытащила мобильник, набрала номер Митяя и пожаловалась, что застряла.

– Ты на каком километре стоишь? – спросил он меня. Я ответила.

– Площадку вертолетную впереди видишь?

– Да.

– Подъезжай к ней, я им сейчас дозвонюсь. Не испугаешься лететь на вертолете?

– Я? Ты ж знаешь, что я летала с отцом.

– У тебя деньги с собой есть?

– Карточка.

– Нормально. Готовь пару штук баксов, в Домодедово снимешь в банкомате. Ну, с Богом!

Я вышла из машины. До поворота на ДПС с вертолетной площадкой было метров двести. Ярко-желтая с синей полосой, лупоглазая машина стояла, свесив лопасти, как уставшие крылья, почти до самой земли. Я пробежала вдоль ряда машин, попросила чуть прижаться, чтобы я смогла проехать. Слава Богу, народ попался понятливый.

Когда я въехала на стоянку у ДПС, вертолет уже начал раскручивать винт. Взглянув на номер моей машины, старшина, поднимавший шлагбаум, спросил меня не без издевки: «Мадам Бонд?»

– Да, мой генерал, – не моргнув глазом, ответила я, – летим?

– Летим высоко, – словами Лехиной любимой песни ответил мне пилот, открывая дверь в кабину вертолета, – если будет мотать, не бойтесь.

– Я летала на вертолете, – перебила я его уже сидя в кресле и пристегнувшись, – от винта!

* * *

Наверное, со стороны на меня было интересно смотреть – какая-то тетка в бейсболке, надетой козырьком назад, мчится по залу регистрации, прижимая к груди обычную стеклянную трехлитровую банку с вареньем. Царским вареньем, которое я сварила вчера. Банка еще не совсем остыла и грела мне живот сквозь футболку.

Я увидела их издалека. Они стояли в нерешительности, что-то иногда отвечая девушке, проводящей регистрацию, но постоянно оглядывались по сторонам. Я не обещала Женьке, что приеду в аэропорт, но по их взглядам было понятно, что они ждут именно меня. В руках у Женьки был венок, сплетенный из васильков.

Поставив тяжелую банку на стойку регистрации, я тут же попала в Женькины объятия. Он что-то говорил мне. Его слова заглушал бездушный женский голос, на разных языках объявлявший о рейсах. Потом Женька надел мне на голову васильковый венок и положил руки мне на плечи.

– Ты не забудешь меня никогда? – спросил он срывающимся голосом.

– Никогда.

Женька прощался со мной навсегда. Я закрыла глаза и… поняла вдруг, что стою опять вместе с ним у старого амбара, где мы спрятались от всех, играя в прятки. Но в отличие от прошлого раза, я приподнялась на цыпочки, крепко обняла его и поцеловала. Однако не сказала о том, что прощаю его. Не смогла.

Подняв глаза на табло, я увидела:

«Comp Lufthaysa Moscow – Amsterdam».

Тут же прозвучало объявление о начале посадки на этот рейс.

Фима дернула отца за рукав. Она поняла, кто я в Женькиной жизни, и ревновала, конечно. Бедная девочка!

– Я буду ждать тебя в Париже девятого сентября. У Эйфелевой башни в двенадцать часов. Прилетишь?

– Не обещаю.

Я повернулась резко и пошла к выходу, чувствуя на своей спине Женькин взгляд, но так и не оглянулась ни разу. Я поцеловала его, сделала то, о чем мечтала тридцать лет назад. И жалеть в жизни больше мне было не о чем.

У выхода из зала регистрации я сняла деньги в банкомате и направилась к вертолету, который ждал меня на площадке у въезда на автомобильную стоянку. Потом резко повернулась и пошла к кассам. Давненько не была я в Париже! Муж должен вернуться из Гаваны 28 сентября. Успею! Не зря ведь Митяй говорит, что я – авантюристка!

Кабриолет был отогнан в тенек и стоял кокетливым красавцем среди патрульных машин.

Эту ярко-желтую машинку подарил мне муж на мои 45. Исполнил мое полудетское желание-мечтание, родившееся под малиновым кустом. А при регистрации, с которой помогал мне Митяй, я получила номер – 007.

Время уже шло к четырем часам, сентябрьский прохладный вечер спускался на по-прежнему забитую кольцевую.

Опустив капюшон кабриолета, я положила руки на руль, уткнулась в них лицом и некоторое время сидела, не в силах повернуть ключ зажигания. Аромат васильков окутывал меня. В голове крутилось то, что полчаса назад говорил Женька, обнимая меня. И вдруг одна фраза прозвучала совершенно отчетливо.

– Все самое лучшее, – сказал Женька, – ты написала там, в тени малинового куста.

* * *

Я очнулась от звонка телефона, он у меня играет саундтрек из фильма «Секс в большом городе», чем очень веселит окружающих. Высветился номер мужа. Леха догадался, конечно, что я поеду в Домодедово и решил морально меня поддержать.

Сняв трубку, я услышала: «Ты – самая лучшая, самая красивая, умная и талантливая жена на свете. Моя жена. Я стою на набережной Малекон в Гаване и кричу во весь голос – Я ТЕБЯ ЛЮБЛЮ!» Пусть океанский ветер донесет до тебя мое признание!»

И он запел мне свою любимую песню «…Если хочешь остаться, останься просто так». Потом телефон забулькал, захрюкал и отключился.

Ну, «лыцарь»! Так в шутку, любя, я называю своего Лешу.

Натянув глубже васильковый венок себе на голову, я газанула с гаишной площадки, не оглядываясь, а только помахав рукой над головой. Лишь черный след протектора остался на память моим помощникам.

– Шальная баба, – прочитала я по губам лейтенанта, открывавшего мне шлагбаум.

До разворота на Рублевское шоссе я «долетела» минут за 15. Сама от себя такого не ожидала. Видя мой номер, машины, грузовые и легковые, шарахались в сторону.

Трасса была пуста. Похоже, в ожидании правительственного кортежа ее перекрыли где-то у Кунцевской.

Я нашла среди записей «Дискотеку Авария», врубила на всю катушку «Если хочешь остаться» и нажала на педаль акселератора. Митяй стоял у поста ДПС на повороте на Ильинку. Увидев мою приметную машину, он переключил светофор на зеленый, и взял под козырек. Я в ответ вскинула руку, сжатую в кулак.

Я неслась к дому, ни о чем не думая и опомнилась только когда затормозила у ворот своего гаража.

Я чувствовала себя самой счастливой женщиной на свете.

Пока в августе варится царское варенье, пока жив малиновый куст, а муж признается мне в любви с другой стороны земного шара, пока при виде моей машины Митяй берет под козырек – жизнь прекрасна и удивительна! И она продолжается, моя счастливая жизнь под малиновым кустом.

Я достала пульт из бардачка, и ворота поехали вверх…

* * *

Билет я купила на третье число. До встречи с Женькой мне хотелось просто погулять по Парижу, посидеть в уличном кафе на набережной Сены,побродить по блошиному рынку в поисках чего-нибудь интересненького. Мне предстояло решить, что же я скажу ему, и хватит ли сил у меня сказать, что я его простила. Простила – но было ли что прощать? Просто мы были половинками разных яблок. А что же нас так связывало все годы? Как там в песне поется?

 
«Хочу тебя забыть, да, видно, не получится,
Сплетаются в года моей печали дни.
Я отдала тебе, Америка-разлучница,
Того, кого люблю, храни его, храни».
 

* * *

А люблю ли? Любила ли? Или это был мой юношеский каприз? Если возникает такой вопрос, то любовь висит в шкафу в чехле с нафталином. А может быть, она просто превратилась в скелет на плечиках?

* * *

Я не была в Париже три года. В последний раз прилетала в июле на серебряную свадьбу к своей однокласснице Маргоше, выскочившей в институте замуж за красавца француза, оказавшегося владельцем виноградников и небольшой очаровательной виллына Лазурном побережье.

У Марго в Париже была крошечная квартирка-студия, где я могла остановиться на несколько дней. Я позвонила ей, чтобы спросить разрешения, и была приглашена после утряски всех своих проблем к ней на виллу на какое-то семейное торжество. Маргоша сказала, что курьер принесет мне билет на скоростной экспресс на десятое сентября. Все складывалось просто отлично!

Париж встретил меня летним теплом, запахом жареных каштанов и безоблачным небом. Консьержка открыла мне квартиру и пожелала хорошо отдохнуть после дороги.

Я попросила ее заказать для меня свежих круассанов и ежевичного джема.

* * *

Утром я отправилась гулять по городу. Погода стояла чудесная. Уличные кафе попадались на каждом шагу и, решив передохнуть, я села за столик под тентом и заказала капучино.

Осень в Париже. Такой осени у меня еще не было. Или это еще одна глава из моего будущего романа о бабьем лете? Красно-рыжие деревья, щемящие звуки аккордеона и запах дымка жарящихся каштанов. Ну вот, с этого, пожалуй, я и начну свою главу. Но она, увы, не обойдется без Женьки.

В этот момент моих раздумий у меня перед глазами появилась рука в белой лайковой перчатке, держащая связку шаров в виде сердечек. На соседнем стуле сидел Арлекин с нарисованной до ушей улыбкой и горящими озорными глазами, серебряная слезка под правым глазом смотрелась пикантно.

– Madame, s'il vous plaét!

Я наугад выбрала себе шарик.

– Merci!

Арлекин потянул меня за руку, и я оказалась в центре группы артистов уличного театра. Здесь были акробаты, жонглеры, танцоры. Один из артистов виртуозно наигрывал веселые мелодии на концертино.

Я засмеялась и пошла вместе с ними. Сколько уж улиц мы прошли, не могу сказать, но везде к нам присоединялись прохожие, туристы. Так мы и шли, приплясывая, по улочкам Парижа.

Но вдруг мой шарик лопнул и из него выпала какая-то бумажка, свернутая в трубочку. Я наклонилась и подняла ее. Развернув, прочитала – Alex. Меня словно током ударило. Откуда они знают имя моего мужа и что все это значит? Я словно оглохла.

Оглянулась. Вокруг никого не было, артистов словно ветром сдуло. Я прошла чуть вперед по улице и попала на блошиный рынок. Чего тут только не было! А я не знала, что я ищу.

Наконец, в одном ряду я увидела картины, старые книги, статуэтки. Меня окликнул кто-то. Я обернулась. Это была старушка в чистеньком пальто по моде шестидесятых годов прошлого века и в шляпе с вуалеткой. Лицо ее было густо напудрено, на нем ярко выделялись губы, накрашенные алой помадой.

– Мадам! Посмотрите, пожалуйста! – старушка приглашала меня к своему раскладному столику.

– А почему Вы решили, что я говорю по-русски? – спросила я удивленно. Старушка, прикинувшись глухой, продолжала: «Вот посмотрите старинные открытки, вот альбом моего отца с эскизами. Мадам ведь умеет рисовать?»