Текст книги "Зимняя песнь"

Подходи-покупай!

Подходи-выбирай! Налетай-покупай!

Рыночные прилавки на городской площади ломились от изобилия; продавцы во всю глотку расхваливали свой товар. Свежий хлеб! Парное молоко! Овечий сыр! Теплая шерсть, мягче не найти! Одни торговцы звонили в колокольчики, другие стрекотали деревянными трещотками, третьи выбивали нестройную дробь – тра-та-та! – на самодельных барабанах – все ради того, чтобы завлечь покупателей. Чем ближе мы подходили к рыночным рядам, тем светлее становилось лицо Кете.

Я никогда не понимала, что за радость тратить деньги просто так, для удовольствия, а вот сестра моя обожала делать покупки. Она с нежностью перебирала в пальцах разнообразные ткани – шелка, бархат и атлас, привезенные из Англии, Италии и даже Восточной Азии. Кете с восторгом утыкалась носом в пучки сушеной лаванды и розмарина и, зажмурив глаза, смаковала острый вкус горчицы на купленном сдобном кренделе. Такой вот чувственный экстаз.

Я плелась сзади, задерживаясь возле декоративных венков из сухих цветов и лент и раздумывая, не купить ли один из них сестре в качестве свадебного подарка – или извинения. Кете любила красивые вещи; нет, не любила, а скорее, упивалась ими. Я видела, как городские матроны с поджатыми губами и хмурые старики бросали на мою сестру осуждающие взгляды, как будто ее откровенное наслаждение маленькими радостями было чем-то неприличным и грязным. Особенно пристально следил за ней один мужчина – высокий, бледный, элегантный, с сумрачным взором. Посмотри он так на меня, я бы моментально вспыхнула от смущения.

Подходи-покупай!

Кучка торговцев фруктами на задних рядах зазывала покупателей высокими, чистыми голосами, перекрывавшими гомон толпы. Их серебристые мелодичные интонации дразнили слух и помимо воли притягивали внимание. Сезон свежих фруктов уже закончился, и я обратила внимание на необычайно привлекательный вид даров природы: крупные, зрелые, сочные, невероятно соблазнительные.

– О-о, Лизель, гляди, – вытянула указательный палец Кете, тут же позабыв нашу размолвку. – Персики!

Продавцы начали проворно размахивать руками, подзывая нас ближе, и крутить товар в пальцах, демонстрируя его со всех сторон. Воздух наполнился мучительно-манящим ароматом спелых плодов. Мой рот наполнился слюной, но я решительно развернулась, увлекая Кете за собой. Лишних денег у меня не было.

Около двух недель назад я отправила смычки Йозефа в ремонт, чтобы archetier – мастер по ремонту – перетянул и привел их в порядок перед прослушиванием у маэстро Антониуса. Я старательно копила, во всем себе отказывая, так как починка обходилась недешево.

Продавцы фруктов, однако, уже заметили нас и наши жадные взгляды.

– Милые барышни, подходите! – нараспев выкрикивали они. – Не стесняйтесь, душеньки! Подходи-выбирай! Налетай-покупай!

Один из них принялся выстукивать ритм на деревянных досках ящика, прочие запели: «Сливы, абрикосы, персики, черника! Ну-ка подходи-ка!»

Я непроизвольно начала подпевать – без слов, просто «м-м-м», – стремясь уловить в мелодии гармонию и контрапункт. Терции, квинты, уменьшенные септимы – я тихонько интонировала и вместе с продавцами ткала мерцающую паутину звуков – странных, завораживающих и диковатых.

Взгляды всех торговцев вдруг остановились на мне; черты их лиц начали заостряться, ухмылки – растягиваться. Волоски у меня на затылке встали дыбом, и я оборвала мелодию. Глаза-буравчики шарили по моей коже, почти физически щекоча ее, но за спиной я ощущала еще чей-то невидимый взгляд, столь же осязаемый, как если бы мою шею гладили рукой. Я обернулась.

Высокий, бледный, элегантный незнакомец.

Лицо его закрывал капюшон, но одежда, видневшаяся из-под плаща, явно была дорогой: на зеленой парче поблескивали золотые и серебряные нити. Заметив мой изучающий взгляд, незнакомец плотнее запахнул плащ, и все же я мельком успела разглядеть серовато-коричневые кожаные бриджи, обтягивающие стройные бедра. Я отвернулась в сторону, чувствуя, как жар моих пылающих щек нагревает воздух. Этот человек отчего-то казался мне знакомым.

– Браво! Браво! – закричали торговцы, окончив петь. – Дева в красном, подойди, возьми награду за свой талант!

Они снова принялись размахивать руками над фруктами, выложенными на прилавках. Пальцы у них были длинные и тонкие – мне даже почудилось, что в этих пальцах слишком много суставов, и я ощутила необъяснимый страх. Однако жутковатое впечатление быстро рассеялось, и почти сразу один из продавцов протянул мне на ладони персик.

Густой и сладкий аромат разлился в холодном осеннем воздухе, но из-под его приторности пробивался слабый душок гнили, какого-то разложения. Я отпрянула, и физиономии торговцев вновь как будто изменились: кожа приобрела зеленоватый оттенок, кончики зубов заострились, вместо ногтей выросли когти.

Бойся гоблинов и никогда не покупай их товаров.

Кете потянулась за персиком обеими руками.

– О, дайте мне его, пожалуйста!

Я схватила сестру за шаль и рывком дернула назад.

– Дева знает, чего хочет! – Продавец расплылся в улыбке, но улыбка эта скорее напоминала хищный оскал: растянутые от уха до уха губы обнажили острые пожелтелые зубы. – Сколько страсти, сколько желаний! Легко уплатить – легко голод утолить.

Я нервно повернулась к Кете.

– Идем, – сказала я, – некогда мешкать. Нам еще нужно зайти к герру Касселю.

Кете не сводила взгляда с фруктового изобилия. Она выглядела больной – брови страдальчески нахмурены, грудь вздымается, щеки раскраснелись, в глазах – лихорадочный блеск. Больной или… возбужденной. Я почувствовала, что происходит что-то неправильное, неправильное и плохое. Легкое возбуждение коснулось и моего тела, но несмотря на это, мне стало по-настоящему страшно.

– Идем, – повторила я, но взгляд Кете словно остекленел. – Анна Катарина Магдалена Ингеборг Фоглер! Мы уходим отсюда.

– До скорого, душенька, – осклабился продавец. Я притянула сестру к себе, одной рукой обняв за плечи, словно защищая. – Она вернется, – пообещал торговец. – Такие девушки недолго сопротивляются искушению. Плод… созрел и сам падает в руки.

Я двинулась прочь, подталкивая Кете впереди себя. Уголком глаза я опять заметила высокого элегантного незнакомца. Спиной я чувствовала, как он наблюдает за нами из-под капюшона. Наблюдает. Рассматривает. Оценивает. Один из торговцев потянул странного незнакомца за полу плаща, и тот склонился к нему, чтобы выслушать, при этом не отрывая взгляда от нас. От меня.

– Берегись.

Я застыла как вкопанная. Это был еще один торговец фруктами, карлик с пушистыми волосами, похожими на облачко цветущего чертополоха, и худощавым лицом. Ростом не больше ребенка, он, однако, выглядел очень старым – старше Констанцы, старше самого леса.

– Эта, – он ткнул пальцем в Кете, чья голова покоилась на моем плече, – сгорит быстро, как щепа для растопки. Света много, жара мало. Но ты, – карлик перевел палец на меня, – ты, госпожа, будешь гореть долго. Внутри тебя есть огонь, и твой огонь – медленный. Он тлеет, томясь жаром, и ждет лишь дуновения, чтобы разгореться в полную силу. Любопытно. – Его физиономия расползлась в ухмылке. – Весьма любопытно.

Торговец исчез. Я зажмурилась и снова открыла глаза – он так и не появился, заставляя гадать, не померещился ли мне вовсе. Я тряхнула головой, крепче стиснула ладонь Кете и зашагала к лавке герра Касселя, полная решимости забыть чудны́х гоблинов с их фруктами – такими сочными, сладкими, соблазнительными и такими недоступными.

* * *

Стоило нам отойти от фруктового ряда, как Кете вырвала свою руку из моей ладони.

– Я не ребенок, за которым нужно приглядывать! – раздраженно бросила она.

Я закусила губу, сдерживая резкий ответ, готовый сорваться с уст.

– Вот и хорошо. – Я протянула сестре небольшой кошелек. – Разыщи Иоганна-пивовара и скажи ему…

– Лизель, я сама знаю, что делать! – огрызнулась Кете, выхватывая у меня кошелек. – Не считай меня беспомощным созданием.

На этих словах она развернулась и убежала, быстро затерявшись в шумной толпе.

С тяжелым сердцем я направилась к герру Касселю. В нашей деревушке мастера по изготовлению и починке музыкальных инструментов не было, однако герр Кассель знал всех лучших специалистов этого дела в Мюнхене. За время многолетнего знакомства с нашей семьей через его лавку прошло множество ценных инструментов, и потому поддержание связи с собратьями по ремеслу герр Кассель превратил в выгодный бизнес. Нашему отцу он приходился близким другом – насколько таковым может считаться владелец ломбарда.

Уладив дела с герром Касселем, я отправилась на поиски сестры. Отыскать Кете даже в этом море лиц не составляло труда. Ее улыбка была самой прелестной, голубые глаза – самыми яркими, щечки – самыми румяными, и даже волосы, выбивавшиеся из-под нелепой шляпки, сияли, точно золотой хохолок волшебной птицы. Всего-то и требовалось, что следовать за направлением взглядов всех деревенских зевак – этих долгих восхищенных взглядов, которые неизменно приводили меня к сестре.

На несколько секунд я засмотрелась, как Кете торгуется с продавцами. Сестра вела себя точь-в-точь как актриса на сцене: сгусток эмоций, живая страсть, жесты нарочиты, улыбки тщательно отрепетированы. Она вся трепетала и бессовестно заигрывала с торговцами, словно и не замечая взоров, которые тянулись к ней, точно мотыльки – к пламени свечи. И мужчины, и женщины оценивали ее плавные формы, изгиб шеи, очаровательную гримаску.

Глядя на Кете, трудно было не вспомнить о том, как греховны наши тела, как сильно мы склонны к пороку. «Но человек рождается на страдание, как искры, чтобы устремляться вверх»[5]5
  Иов. V, 7.


[Закрыть], – так ведь сказал Иов? Льнущие к коже ткани, одежда, подчеркивающая пышные формы, откровенные вздохи наслаждения – в Кете все говорило о чувственности.

Я вздрогнула, осознав, что смотрю на женщину – взрослую женщину, а не ребенка. Кете знала, какой эффект ее тело производит на окружающих, и это знание вытеснило в ней невинность. Моя сестра пересекла границу между девичеством и женской зрелостью без меня, и я чувствовала, что меня бросили. Предали. Я смотрела, как молодой человек в лавке рассыпается перед Кете мелким бесом, и в горле у меня разрастался ком обиды – такой горькой, что я едва не поперхнулась.

Чего бы я только ни отдала, лишь бы хоть на минутку ощутить себя объектом влечения! Чего бы ни отдала, чтобы изведать вкус этого плода, эту дурманящую сладость, – чье-то желание. Да, я хотела. Хотела того, что Кете воспринимала как нечто естественное. Греховной страсти.

– Могу ли я заинтересовать внимание юной дамы в красном пустячной вещицей?

Вынырнув из задумчивости, я подняла глаза и увидела перед собой высокого элегантного незнакомца. Опять.

– Нет, сударь, благодарю, – я покачала головой. – У меня нет денег.

Незнакомец подошел ближе. В обтянутой перчаткой руке он держал флейту, искусно вырезанную из дерева и отполированную до блеска. Теперь, вблизи, я видела, как посверкивают его глаза, по-прежнему скрытые под капюшоном.

– Нет денег? Что ж, если не желаете покупать мой товар, может быть, примете от меня подарок?

– П-подарок? – От пристального взора незнакомого мужчины мне стало жарко и неловко. Он смотрел на меня так, как никто прежде, точно я представляла собой нечто большее, чем просто слепленные вместе глаза, нос, губы, волосы и моя отчаянная непривлекательность. Он смотрел так, словно видел меня всю целиком, словно меня знал. Но знала ли его я? В голове у меня, как полузабытая песня, свербела некая смутная мысль. – С чего вдруг?

– Разве обязательно нужен повод? – Голос незнакомца был не низким и не высоким, его тембр навевал в памяти образы темной лесной чащи и бесснежных зим. – Что, если я просто захотел сделать день юной девушки чуть ярче? В конце концов, ночи становятся все длиннее и холоднее.

– Нет-нет, сударь, – во второй раз отказалась я. – Бабушка велела мне остерегаться волков, рыщущих по лесу.

Незнакомец расхохотался, обнажив острые белые зубы. Я поежилась.

– Ваша бабушка мудра, – произнес он. – Уверен, она также предупреждала вас избегать гоблинов, или, возможно, говорила, что между теми и другими нет разницы.

Я промолчала.

– Вы умны. Подарок я предлагаю вам не от чистого сердца, а лишь из эгоистичного желания посмотреть, как вы с ним поступите.

– Что это значит?

– В вашей душе есть музыка. Дикая, необузданная музыка, которая находит во мне отклик. Она пренебрегает правилами и законами, установленными для нее вами, людьми. Эта музыка живет внутри вас, и я хочу дать ей свободу.

Он слышал, как я подпевала торговцам фруктами. Дикая, необузданная музыка. Я уже слышала эти слова – от папы. В тот момент они показались мне оскорбительными. Мое музыкальное образование в лучшем случае можно было назвать начальным. Из всех своих детей отец больше всего времени и заботы уделял Йозефу, добиваясь того, чтобы мой брат как следует разбирался в теории и истории музыки – краеугольных камнях последней. Устроившись поблизости, я всегда подслушивала, о чем говорилось на этих уроках, и, по мере возможности, старалась делать записи, а потом наобум применяла усвоенный материал в собственных сочинениях.

Тем не менее, этот элегантный незнакомец не осуждал меня за бессистемность познаний, за их недостаток. Его слова глубоко отпечатались у меня на сердце.

– Это тебе, Элизабет. – Он снова протянул мне флейту, и на этот раз я ее взяла. Несмотря на холод, инструмент был на удивление теплым, словно сделанным из кожи.

И только после того, как незнакомец исчез, я сообразила, что он назвал меня по имени. Элизабет. Как он узнал?

* * *

Я держала флейту в руках, любуясь формой, поглаживала ее, восхищаясь богатой текстурой древесины и гладкостью полировки под пальцами. На задворках сознания скреблась назойливая мысль, смутное ощущение, что я что-то упустила или забыла. Оно проглядывало где-то в памяти, на кончике языка вертелось связанное с ним слово.

Кете.

Резкий укол страха пронзил мои заторможенные мысли. Кете, где Кете? В беспорядочно движущейся толпе не видно было «кондитерской» шляпы сестры, не слышно переливов ее звонкого смеха. Меня накрыло волной ужаса, к которой прибавилось тревожное чувство, что меня обвели вокруг пальца.

С какой стати тот высокий элегантный незнакомец преподнес мне подарок? Действительно ли им двигало эгоистичное любопытство и интерес к моей персоне, или же это была хитрая уловка, чтобы отвлечь меня, пока гоблины крадут сестру?

Я сунула флейту в сумку, высоко подхватила юбки, не обращая внимания на возмущенные взгляды городских кумушек и улюлюканье деревенских бездельников, и побежала. В слепой панике я металась по рынку, выкликая имя сестры.

Разум боролся с верой. Из детских сказок я давно выросла, и все же нельзя отрицать странность встречи с продавцами фруктов. С высоким элегантным незнакомцем.

Это гоблины. Это не гоблины.

Подходи-выбирай! Налетай-покупай!

Призрачные голоса торговцев почти рассеялись на ветру и казались скорее воспоминанием, нежели звуком. Я двинулась на этот звук, различая зловещую мелодию даже не ухом, а каким-то другим, невидимым и неосязаемым органом. Музыка проникла мне в сердце и потянула к себе, как кукловод – веревочную куклу.

Я уже знала, куда подевалась сестра. Меня охватил ужас и безраздельная уверенность в том, что, если я не поспею вовремя, непременно случится что-то страшное. Но я ведь обещала уберечь сестру от беды.

Подходи-покупай!

Удаляясь, голоса становились еще тише, переходя в невнятный шепот, а затем и вовсе растворились в тишине. Я дошла до последних рядов рынка, но торговцев фруктами как не бывало. Ни прилавков, ни навесов, ни фруктов – никаких следов недавнего присутствия. И лишь фигурка сестры одиноко маячила в тумане, и тонкое платье трепыхалось на ветру, делая Кете похожей на Белую даму с портретов фрау Перхты[6]6
  «Белая дама» – призрак, легенды о котором широко распространены в Германии. Обычно появляется в различных замках незадолго до смерти какой-либо родовитой особы. Возникновение легенд о «Белой даме» связывают с несколькими реальными женщинами. Наиболее вероятным прообразом считается Перхта (Берта) фон Розенберг (ок. 1425 – 1476), дочь обербургграфа Богемии, построившая в XV веке Нейгаузский замок. Между ее портретом, сохранившимся в древнем замке, и призраком «Белой дамы» все находили поразительное сходство. Чаще всего она появлялась в домах, где жили ее потомки.


[Закрыть], на героиню сказок Констанцы. Кажется, я успела; кажется, мои страхи напрасны.

– Кете! – крикнула я и бросилась к ней с распростертыми объятьями.

Она обернулась. Губы сестры блестели – алые, сладкие, припухшие, словно их только что жарко целовали. В руке она держала недоеденный персик, и липкий сок стекал с пальцев, будто струйки крови.

Она ушла за королем гоблинов

По пути домой Кете со мной не разговаривала. Я и сама была в скверном настроении: гнев на сестру, встреча с подозрительными продавцами фруктов, знобкое волнение, которое всколыхнул во мне высокий элегантный незнакомец, – все вместе слилось в водоворот смятения. Воспоминания о событиях на рынке подернулись расплывчатой пеленой, так что я даже не была уверена, не привиделось ли мне все это.

Однако в моей сумке лежала флейта – подарок незнакомца. При каждом шаге она стукалась о бедро и была столь же реальна, как смычки Йозефа, зажатые у меня в руке. Зачем незнакомец подарил мне флейту? Флейтистка из меня весьма посредственная; слабые, робкие звуки, которые мне удавалось извлечь из инструмента, были скорее странными, чем приятными слуху. Как объяснить появление флейты маме? Как объяснить это себе самой?

– Лизель!

К моему удивлению, на крыльце нас встречал Йозеф. Выглядывая из-за столбиков, он беспокойно топтался на пороге.

– Зефф, что стряслось? – ласково спросила я.

Я знала, что братишка волнуется из-за прослушивания и что выступление перед чужими людьми дается ему огромной ценой. Подобно мне, он прятался в тени; в отличие от меня, предпочитал из нее не выходить.

– Маэстро Антониус, – прошептал Йозеф. – Он здесь.

– Что? – От неожиданности я выронила сумку. – Уже? – Скрипичного мастера мы ожидали не раньше вечера.

Брат кивнул. Тревога, искажавшая его бледные черты, сменилась озабоченностью.

– Он торопился перебраться через Альпы. Не хотел, чтобы в горах его застигла метель.

– Зря он беспокоился, – раздался голос Кете. Мы с Йозефом удивленно воззрились на нее. Сестра смотрела куда-то вдаль, и взгляд у нее был стеклянный. – Король все еще спит, спит и ждет. Зима пока не началась.

Кровь застучала у меня в висках.

– Кто спит? Кто ждет?

Но Кете больше ничего не сказала и просто прошла мимо Йозефа в гостиницу. Мы с братом переглянулись.

– С ней все в порядке? – спросил он.

Я закусила губу, вспомнив, как персиковый сок стекал по губам и подбородку сестры, будто кровь, но потом качнула головой.

– Все нормально. Где маэстро Антониус?

– Прилег отдохнуть. Мама велела его не беспокоить.

– А папа?

Йозеф посмотрел в сторону.

– Не знаю.

Я закрыла глаза. Именно сейчас отец куда-то запропастился! Он и старый маэстро дружили еще с той поры, когда играли при дворе князя-епископа. У обоих эти времена остались в прошлом, только один из друзей пошел дальше другого. Первый закончил карьеру приглашенным оркестрантом при дворе австрийского императора, а второй каждый вечер искал утешения на дне пивной бочки.

Я открыла глаза и заставила себя улыбнуться. Протянула Йозефу починенные смычки, обняла его за плечи.

– Ладно. Пора готовиться к выступлению, так?

* * *

На кухне бурлила работа: все пеклось, варилось, жарилось.

– Ты вовремя, – коротко бросила мама и подбородком кивнула в сторону большой миски на столе. – Фарш готов, займись оболочкой. – Сама она стояла у плиты и помешивала партию сарделек в чане с кипящей водой.

Я надела передник и не мешкая принялась начинять фаршем длинную кишку, завязывая узелок после каждой порции – так получались сардельки. Кете нигде не было видно, и я послала за ней Йозефа.

– Отца не видела? – спросила мама.

Я не осмелилась поднять глаз. Наша мама была невероятно хороша: фигура до сих пор сохранила девичью стройность, волосы не утратили блеска, кожа – гладкости. В вечернем сумраке, в неярких лучах рассвета и заката, в золотых бликах свечей все еще можно было найти подтверждение маминой славы не только как лучшей певицы Зальцбурга, но и как признанной красавицы. Однако в уголках ее пухлых губ и на переносице залегли морщины – их прорезало время. Время, тяжкий труд и отец.

– Лизель?

Я покачала головой.

Мама вздохнула. О, сколько всего означал этот вздох: гнев, разочарование, безнадежность, смирение. Она по-прежнему обладала даром выразить любую эмоцию при помощи звука, одного лишь звука.

– Ну что ж, – промолвила она, – будем надеяться, маэстро Антониус не сочтет его отсутствие оскорбительным.

– Уверена, папа скоро вернется. – Я взялась за нож, скрывая обман. Начинить, закрутить, отрезать. Начинить, закрутить, отрезать. – Мы должны верить.

– Верить! – Мама горько усмехнулась. – Одной верой сыт не будешь, Лизель.

Начинить, закрутить, отрезать. Начинить, закрутить, отрезать.

– Ты же знаешь, какой папа обаятельный. Он способен уговорить деревья плодоносить посреди зимы. Перед его шармом никто не устоит.

– Да уж, знаю, – сухо отозвалась мама.

Мои щеки вспыхнули: я появилась на свет всего через пять месяцев после того, как родители обменялись брачными клятвами.

– Шарм – это замечательно, – продолжала мама, выкладывая сардельки на бумажное полотенце, – только от этого хлеба в доме не прибавится. Весь свой шарм он растрачивает по вечерам на дружков, вместо того чтобы использовать его, показывая сына профессионалам.

Я промолчала. Когда-то семейной мечтой было возить Йозефа по столицам мира и представлять его таланты на суд более взыскательных и богатых слушателей, однако надежда эта не осуществилась. Теперь, в четырнадцать, мой брат уже слишком вырос, чтобы прослыть вундеркиндом подобно Моцарту и Линли[7]7
  Линли, Томас (1756 – 1778) – скрипач и композитор, друг и сверстник Моцарта, также имевший славу чудо-ребенка.


[Закрыть], и в то же время был слишком юн, чтобы получить постоянное место в каком-нибудь оркестре. Несмотря на выдающиеся способности, ему предстояло еще не один год совершенствовать мастерство, и, если маэстро Антониус не возьмет его в ученики, на музыкальной карьере Йозефа можно ставить крест.

Таким образом, на сегодняшнее прослушивание возлагались большие надежды, и важным оно было не только для Йозефа, но и для всех нас. Мой брат получал шанс подняться над скромным происхождением и явить миру свой талант, а для нашего отца это была последняя возможность – в лице собственного сына – выступать на сцене перед лучшими аудиториями Европы. Мама надеялась, что успех поможет ее младшенькому избежать тяжелой, изнурительной участи, связанной с содержанием гостиницы; ну а Кете рассчитывала, что будет приезжать к знаменитому братцу во все крупные города: Мангейм, Мюнхен, Вену, а может, даже в Лондон, Париж или Рим.

А я… Для меня это был способ донести мою музыку до других людей, кого-то еще помимо меня самой и Йозефа. Пускай Кете и обнаружила мои тайные сочинения, спрятанные в шкатулке под кроватью, но слышал их один лишь Йозеф.

– Ганс, – удивленно воскликнула мама, – мы не ждали тебя так рано!

Нож в моей руке соскользнул. Чертыхнувшись себе под нос, я сунула палец в рот, чтобы остановить кровь из пореза.

– Не хочу пропустить такое важное событие в жизни Йозефа, фрау Фоглер, – отозвался Ганс. – Я пришел помочь.

– Ох, Ганс, благослови тебя Господь, – благодарно промолвила мама. – Ты – наше спасение.

Я забинтовала кровоточащий палец, оторвав полоску ткани от передника, и продолжила работу, изо всех сил стараясь не привлекать внимания. Это жених твоей сестры, повторяла я себе, и все равно невольно украдкой поглядывала на Ганса из-под ресниц.

Наши глаза встретились, и в тот же миг весь жар из кухни куда-то улетучился.

– Доброе утро, фройляйн, – поздоровался Ганс.

Дистанция, которую он тщательно соблюдал, ранила меня сильнее, чем соскользнувший нож. А ведь когда-то мы были близки. Когда-то звали друг друга просто Ганзль и Лизель, были друзьями, если не больше. Давным-давно – до того, как все мы повзрослели.

– А, Ганс, – я деланно хохотнула. – Мы же почти семья, ты по-прежнему можешь называть меня Лизель.

Он чопорно кивнул.

– Рад встрече, Элизабет.

Элизабет. Формально и холодно, как и наши теперешние отношения. Я выдавила улыбку.

– Как поживаешь?

– Хорошо, спасибо. – Карие глаза Ганса смотрели настороженно. – А ты?

– Тоже хорошо. Чуточку волнуюсь. Ну, то есть, из-за прослушивания.

Выражение лица Ганса смягчилось. Он подошел к столу, взял нож и стал делать то же, что и я, – набивать кишку фаршем, перекручивать и отрезать сардельки.

– За Йозефа можно не переживать, – сказал Ганс. – Твой брат играет, словно ангел.

Он улыбнулся, и лед между нами немного подтаял. Мы вошли в рабочий ритм: начинить, закрутить, отрезать, – и на мгновение я была готова притвориться, что все идет, как в детстве. Отец давал нам обоим уроки игры на клавире и скрипке, мы сидели на одной скамейке, вместе учили одни и те же ноты, одни и те же гаммы. И хотя Ганс не продвинулся дальше самых простых упражнений, мы проводили долгие часы за клавиром, соприкасаясь плечами, но никогда – пальцами.

– А где же сам Йозеф? – поинтересовался Ганс. – Убежал в Рощу гоблинов?

Как и все мы, Ганс сиживал на полу у ног Констанцы и слушал ее рассказы про кобольдов и хёдекенов, гоблинов и русалок, про Лесного царя – Владыку Зла. Прежняя близость затеплилась между нами, словно жар в угольках.

– Может, и там, – тихо ответила я. – Сегодня последняя ночь года.

Ганс фыркнул.

– Разве он еще не вырос из игр в фей и гоблинов?

Презрение в его голосе стало для меня ушатом холодной воды; оно уничтожило последние сентиментальные чувства, связанные с общими детскими воспоминаниями.

– Лизель, не присмотришь за чаном? – сказала мама, утирая пот со лба. – С минуты на минуту должны привезти пиво.

– Сударыня, давайте я присмотрю, – вызвался Ганс.

– Спасибо, мой хороший, – кивнула мама. Передала ему мешалку, вытерла руки о передник и вышла из кухни, оставив нас наедине.

Повисла тишина.

– Элизабет… – нерешительно начал Ганс.

Начинить, закрутить, отрезать. Начинить, закрутить, отрезать.

– Лизель.

На долю секунды мои руки замерли, потом возобновили работу.

– Да, Ганс?

– Я… – Он кашлянул. – Я надеялся застать тебя одну.

Вот как? Наши взгляды встретились, и я посмотрела на Ганса без всякого стеснения, открыто и смело. Раньше он казался мне куда более красивым, поняла я. Подбородок не такой уж и решительный, глаза посажены чересчур близко, рот – маленький, губы тонковаты. И все же Гансу не откажешь в привлекательности, и я первая готова это подтвердить.

– Меня? – Я произнесла это чуть хрипло, но твердо. – Зачем?

Его темные глаза скользнули по моему лицу, брови неуверенно нахмурились.

– Лизель… Элизабет. Я хочу прояснить наши отношения.

– Между нами что-то неясно?

– Нет. – Ганс уставился на бурлящую воду в чане, затем отложил в сторону мешалку и шагнул ко мне. – Нет. Я… Я по тебе соскучился.

Внезапно мне стало трудно дышать. Слишком уж близко стоял Ганс, слишком уж его было много.

– Когда-то мы были хорошими друзьями, верно? – спросил он.

– Верно.

Из-за этой невыносимой близости я ничего не соображала. Губы Ганса шевелились, складывая слова, но я их не слышала, только чувствовала щекочущее тепло его дыхания. Я стояла недвижно, усилием воли сдерживая желание броситься ему на грудь; зная, что должна отстраниться.

– Лизель… – Ганс схватил меня за руку.

Я вздрогнула. Вид его пальцев, сомкнутых вокруг моего запястья, привел меня в изумление. Как долго я мечтала прикоснуться к нему, ощутить, как эти самые пальцы переплетутся с моими! И вот Ганс сам дотронулся до меня, а я чувствовала себя, как во сне, точно смотрела на чужие пальцы и чужое запястье.

Он – не мой. Он не может быть моим. Или… может?

– Катарина ушла.

На кухню приковыляла Констанца. Мы с Гансом отскочили в стороны, однако моих пылающих щек бабушка не заметила.

– Катарина ушла, – повторила она.

– Ушла? – Я предприняла отчаянную попытку собраться с мыслями и спрятать неприкрытое желание. – Что значит – ушла? Куда?

– Просто ушла. – Констанца причмокнула, трогая языком шатающийся зуб.

– Я послала за ней Йозефа.

Констанца пожала плечами.

– В гостинице ее нет, да и твоя красная накидка исчезла.

– Хотите, я ее найду? – предложил Ганс.

– Нет, лучше я сама, – перебила я. Мне требовалось привести в порядок разум и тело, убраться подальше от Ганса и обрести душевный покой где-нибудь в лесу.

Констанца вонзила в меня взгляд темных глаз и тихо спросила:

– Так кого же ты выбрала, девонька?

Обеими руками она опиралась на трость и сгорбленной спиной напоминала хищную птицу. Концы черной шали свисали с плеч, будто вороньи крылья.

Перед моими глазами вновь встали губы и подбородок сестры, по которым алыми ручейками стекал сок колдовского плода. Имей в виду, присмотр нужен не только Йозефу. В глазах у меня потемнело.

– Поспеши, – проскрипела Констанца. – Чует мое сердце, она ушла за Королем гоблинов.

Я выбежала из кухни в главный зал, на ходу вытирая руки о передник. Схватила с вешалки шаль, накинула на плечи и отправилась искать сестру.

* * *

Углубляться в лес я не стала, решив, что Кете находится где-нибудь рядом с домом. В отличие от меня и Йозефа, ее никогда особо не тянуло к деревьям, камням и говорливым лесным ручьям. Кете не любила грязи и сырости, предпочитала сидеть дома, в тепле и уюте, где можно сладко бездельничать и без конца вертеться перед зеркалом.

На этот раз я не нашла сестру ни в одном из мест, где она обычно пряталась. Как правило, Кете не уходила дальше конюшни (лошадей мы не держали, однако некоторые постояльцы приезжали верхом) или дровяного сарая, за которым посевная трава, окружавшая гостиницу, заканчивалась и подступал лес. В воздухе мне чудился слабый, неуловимый аромат спелых персиков.

В ушах звенели слова Констанцы: Она ушла за Королем гоблинов. Плотнее запахнув шаль, я торопливо двинулась по тропинке, ведущей в лес.

Далеко за дровяным сараем и ручьем, что бежал позади гостиницы, в самом сердце леса кружком стояла купа ольх – их мы и называли Рощей гоблинов. Деревья росли близко друг к другу, и их ветви напоминали чудовищные конечности – частью переплетенные, частью навек застывшие в танце. Констанца любила рассказывать, что эти ольхи некогда были людьми – молодыми озорницами, которые прогневали Лесного царя. В детстве мы часто проводили здесь время, я и Йозеф, – играли, пели и танцевали, развлекая Владыку Зла. Король гоблинов был призрачным силуэтом, вокруг которого я создавала свою музыку, а роща служила местом, где оживали тени.

Впереди мелькнула красная ткань. Кете. В моей накидке, да еще и направляется в Рощу гоблинов! К страху и тревоге внезапно примешалась мелкая, бессмысленная злоба. Роща гоблинов – мой укромный уголок, мое убежище и святилище. Почему сестра постоянно у меня все отбирает? У Кете есть такая способность – превращать необычное в заурядное. В отличие от меня и брата, паривших в эфире магии и музыки, Кете жила в обыденном и прозаичном земном мире. В отличие от нас, не обладала верой.