Текст книги "Зимняя песнь"

Уродливая правда

Я бросилась в комнату Констанцы.

Мне следовало пойти к бабушке гораздо раньше – сразу, как я вернулась из леса, сразу, как поняла, что Кете похитили. А я, не имея смелости или желания взглянуть в глаза уродливой правде, оставила Констанцу маячить где-то на краю сознания. Горькая вина подкатила к горлу, полилась из глаз.

Дверь в комнату оказалась закрыта. Я занесла руку, собираясь постучать, и вдруг раздраженный голос произнес: «Входи, дева, ты и без того долго мешкала». Так оно и было.

Я распахнула дверь. Констанца сидела в своем кресле у окна, глядя на дальний лес.

– Как ты узнала, что я…

– Те из нас, кого коснулась длань Эрлькёнига, узнают своих. – Она повернулась и устремила на меня взор темных, проницательных глаз. – Я ждала тебя не одну неделю.

Не одну неделю? Прошло так много времени? Я пыталась считать дни, проведенные в этой фальшивой реальности, но они сливались друг с другом, превращаясь в бесконечное, неразрывное целое.

– Тогда почему не пришла ко мне сама?

Констанца пожала плечами.

– Кто я такая, чтобы соваться в его дела?

С моих губ были готовы сорваться злые упреки. Я проглотила их, но часть все же пробилась наружу сдавленным язвительным смешком.

– И ты позволишь ему изменить тот мир, который мы знаем? Позволишь Эрлькёнигу выиграть?

– Выиграть? – Бабушка стукнула тростью об пол. – Если речь идет об Эрлькёниге, нет ни выигрыша, ни проигрыша. Есть только жертвоприношение.

– Кете – не жертва!

Имя сестры прогремело, точно раскат грома. Швы фальшивой реальности разошлись, проделав дыры в полотне искаженной правды. Кете. Я вспомнила ее золотые волосы и звонкий смех, ревность к Йозефу и восхищение мной – как только может ревновать и восхищаться младшая сестренка. Кротость, говорила она. Ум и талант. Это более долговечно, нежели красота. Тысячу раз она бездумно обижала меня, тысячу раз проявляла доброту. Боль и тоска по пропавшей сестре, приглушенная заблуждением и ложью, запульсировала резко и остро. Я уронила лицо в ладони.

Констанца заерзала в кресле, снова повернулась в мою сторону. Другая бабушка на ее месте подозвала бы внучку к себе, стала бы гладить по голове узловатыми пальцами и шептать слова утешения. Но Констанца не была такой бабушкой.

– Чего тебе от меня надо, дева? – сварливо произнесла она. – Говори побыстрей да уходи.

Констанца почти никогда не называла меня и Кете по именам, обходясь обращением «дева», а то и вообще «эй, ты», как будто мы в ее жизни – нечто чуждое, лишнее и совершенно неважное.

– Мне надо… – Мой голос звучал хрипло, едва слышно. – Я хочу, чтобы ты рассказала, как попасть в Подземный мир.

Бабушка молчала.

– Пожалуйста. – Я подняла голову. – Констанца, прошу тебя.

– Ей уже не поможешь, – наконец сказала она, и категоричность ее слов ранила сильнее, чем презрение. – Ты разве меня не слышала? Твоя сестра ушла за Королем гоблинов. Слишком поздно.

Не сумеешь вывести сестру наверх до следующего полнолуния – потеряешь навсегда.

Сколько времени прошло в этом бредовом сне? Взошла ли полная луна? Я пыталась считать недели, но в моем безмятежном оцепенении время утекало незаметно.

– Еще не поздно. – Я молилась, чтобы так оно и было. – Я должна успеть до полнолуния.

На этот раз молчание Констанцы показалось мне скорее удивленным, нежели презрительным.

– Он… Он говорил с тобой?

– Да. – Я в отчаянии заломила руки. – Король гоблинов сам сказал, что дает мне время. Я должна найти вход в его царство до следующей полной луны.

Бабушка как будто не слышала ни одного моего слова.

– Он говорил… с тобой? – повторила она. – Но почему с тобой?

Я нахмурилась. Ее интонации более не пропитывало ехидство и явное раздражение, теперь я чувствовала, что Констанца уязвлена. Почему с тобой… а не со мной? – поняла я.

– Ты когда-нибудь… встречала Лесного царя?

Бабушка долго молчала и только потом ответила:

– Да. Ты не единственная глупая девица, которая только и грезит, что об Эрлькёниге. Не одна ты плясала с ним в лесной чаще. Как и ты, я когда-то мечтала, что он сделает меня своей невестой и заберет в Подземный мир. – Она отвернулась. – Но этого не случилось. Может быть, – злобно прибавила она, – я тоже оказалась для него недостаточно красива.

Во мне всколыхнулось жаркое сочувствие. В отличие от Кете и мамы, Констанца по себе знала, что значит быть дурнушкой, обделенной вниманием окружающих. Красота моей сестры и матери гарантировала обеим, что их будут помнить, что истории о них будут передаваться из уст в уста. Люди не забудут их имен, ведь они красавицы. А такие, как я и Констанца, обречены на забвение. Мы где-то там, в тени, на заднем фоне, безымянные и никому не нужные.

– Что произошло? – тихонько спросила я.

Констанца пожала плечами.

– Я выросла.

– Все дети вырастают, – заметила я. – Но ты по-прежнему в него веришь.

Констанца посмотрела на меня долгим, жестким взглядом, потом кивком указала на низкую скамеечку подле кресла. Я устроилась у ног бабушки, совсем как в детстве.

– Верю, потому что должна верить, – сказала она. – Иначе не избежать страшных последствий.

– Каких последствий?

Констанца опять взяла длинную паузу.

– Ты не знаешь, – наконец хрипло прокаркала она, – даже представить не можешь, каким был мир, когда Эрлькёниг и его подданные ходили среди нас. Это было в темную эпоху, еще до пришествия разума, просвещения и Господа.

Спрашивать, откуда ей это известно, я не стала. Констанца, конечно, стара, но не настолько. Сдержав любопытство, я позволила себе вновь стать маленькой девочкой, поддаться размеренному ритму бабушкиного рассказа, расслабиться под убаюкивающие модуляции ее голоса.

– Это была эпоха жестокости, насилия и кровопролитных войн, – продолжала Констанца, – время, когда люди и гоблины сражались за землю, воду и человеческую плоть. Молодую, сладкую и соблазнительную плоть юных дев, полных света и жизни. Для гоблинов девицы служили пищей, для людей – источником продолжения рода.

Острые клыки, выступающие над тонкими, как ниточки, губами. Я поежилась, вспомнив, как сок заколдованного персика стекал по подбородку и шее Кете, точно кровь.

– Кровь лилась рекой, пропитывала землю, окрашивала в красный цвет вместе с останками мертвых, затапливала урожай, хороня его под волнами ярости, горя и скорби. Эрлькёниг услышал вопли земли, заглушаемые войной и смертью, и распростер длани. В правую он взял человека, в левую – гоблина, навечно их разделив. С тех пор Эрлькёниг стоит между нами и ими, между миром живых и царством мертвых, между земным и потусторонним.

– Ему, должно быть, так одиноко, – пробормотала я, вспомнив высокого элегантного незнакомца на рынке, первое обличье, в котором мне явился Король гоблинов, – скорее человек, чем легенда. Уже тогда он стоял в стороне от всех, и его одиночество было созвучно моему. От этого воспоминания щеки мои загорелись.

Констанца бросила на меня строгий взгляд.

– Да, одиноко. Но служит ли король короне, или корона служит королю?

Мы погрузились в тишину.

– Как же мне тогда попасть в Подземный мир? – через некоторое время спросила я.

Констанца молчала. Я вдруг испугалась, что не получу прямого ответа, но она со вздохом промолвила:

– Эрлькёниг связал себя древним жертвоприношением. Мы соблюдем условия, выполнив свою часть сделки.

– Тоже принесем жертву?

Бабушкин взор смягчился.

– Не жертву – подношение, дар, – уточнила она. – Когда я была девушкой, мы оставляли для него хлеб и молоко – десятую часть всего, что заработали тяжким трудом. Но та голодная пора миновала; ты должна отдать нечто дорогое сердцу. В конце концов, разве не в этом смысл жертвования?

– У меня ничего нет, – сказала я, – только любимые люди. И одного из них я уже отдала в жертву Лесному царю. Нет, Констанца, больше я рисковать не буду.

– Так-таки ничего и нет?

Нотки в бабушкином голосе заставили меня похолодеть.

– Ничего, – повторила я, но уже не так уверенно.

– А я вот думаю, что есть, – зловеще-сладко пропела она. – Кое-что такое, что ты любишь больше сестры, больше Йозефа, больше самой жизни.

Мое тело откликнулось на ее слова быстрее, чем разум. Тело оказалось умнее меня. Сперва оно похолодело, потом застыло в оцепенении.

Музыка.

Я должна пожертвовать своей музыкой.

Жертва

Мне следовало знать, что этим закончится.

За окном начали синеть сумерки, я опустилась на колени перед кроватью, которую мы с сестрой делили всю жизнь, и стала шарить под ней в поисках спрятанной там шкатулки. Пальцы поскребли по полу, а потом моя рука замерла, нащупав что-то гладкое. Подарок элегантного незнакомца.

Я совсем забыла про него после возвращения с рынка в тот злополучный день, когда Кете попробовала гоблинский фрукт.

Подарок я предлагаю вам не от чистого сердца, а лишь из эгоистичного желания посмотреть, как вы с ним поступите.

И как я поступила? Взяла подарок и спрятала подальше от глаз, как нечто тайное и постыдное. Возможно, в конечном итоге из-за своего неверия я всего и лишилась.

Я вытащила из-под кровати шкатулку с моими сочинениями. Открыла. Ничего особенного: обрывки писчей бумаги; листки, вырванные из чистых папиных гроссбухов, последние страницы старых сборников церковных гимнов – жалкая кучка сокровищ некрасивого бесталанного ребенка.

Закрыв шкатулку, я подошла к клавиру. Присутствие в комнате этого инструмента одновременно было и утешением, и проклятьем, напоминанием обо всем, к чему я стремилась и чего мне никогда не достичь. Я провела рукой по крышке, ощутив под пальцами бесчисленные часы музицирования, оставившие выщербины на клавишах слоновой кости и покорежившие струны внутри.

Ноты моей последней композиции так и стояли на пюпитре. Вверху первой страницы моей же старательной рукой было выведено: Für meine Lieben, ein Lied im stil die Bagatelle, auch Der Erlkönig. «Король гоблинов. Багатель. Посвящается моим родным и любимым». Ниже торопливо накарябано: Зефферлю, чтобы помнил. Кете, с любовью и прощением.

Я аккуратно сложила листки в стопку и перевязала шнурком из набора швейных принадлежностей. Брошенные на клавиатуре, нотные страницы смотрелись голо и неприкаянно. Кете на моем месте непременно украсила бы их ленточкой, кружевом или букетиком засушенных луговых цветов. У меня же не было ничего, кроме нескольких ольховых сережек, слетевших на землю в Роще гоблинов. С другой стороны, может, это и есть самое подходящее украшение?

Вооружившись ножницами, я отрезала у себя локон и прикрепила его вместе с сережками к нотам. Мое последнее сочинение – во всех смыслах. Мой прощальный дар любимым людям. Если я лишена возможности напоследок обнять или поцеловать их, то пускай возьмут это: самое глубокое и искреннее выражение моей сущности. Пускай сохранят его на память.

Я положила ноты на кровать. Потом взяла флейту и шкатулку и шагнула к двери, оставляя позади инструмент, комнату и родной дом. Впереди меня ждала Роща гоблинов и неизвестность.

* * *

Констанца стояла внизу, у лестницы.

– Элизабет, ты готова?

Впервые за все время бабушка назвала меня по имени. По спине пробежали мурашки, но не от страха, а от предвкушения.

– Лизель, – сказала я, – зови меня Лизель.

Она покачала головой.

– Мне больше нравится Элизабет. Имя для взрослой женщины, а не девчонки.

Слова Короля гоблинов эхом отозвались в моей голове, но я решила, что они придадут мне сил. Несмотря на все наши разногласия, Констанца в меня верила. Бабушка протянула мне фонарь и накидку. Затем, к моему удивлению, вручила кусок Gugelhopf – кекса с изюмом, которого не пекла еще со времен моего детства.

– Подношение Эрлькёнигу. – Она завернула выпечку в холщовую материю. – От меня. Полагаю, он не забыл вкус моего Gugelhopf.

Я улыбнулась.

– Я тоже не забуду.

Мы в последний раз посмотрели друг на друга. Ни слез, ни долгих прощаний. Наша бабушка сроду не отличалась сентиментальностью.

– Viel Glück, Элизабет. – Констанца потрепала меня по плечу, и только. Не сказала – «до встречи».

Вслед за ней я вышла из гостиницы через черный ход. Бабушка не объяснила, в какую сторону мне идти, но я и так знала.

– Servus[24]24
  Здесь: Прощай (нем.).


[Закрыть], Констанца, – вполголоса сказала я. – Ступай с богом. И спасибо тебе.

Она кивнула. Ни словом не ободрила меня перед дорогой, не благословила. Впрочем, за благословение вполне можно было счесть обернутый холстиной кусок кекса. С ним в руках я и ушла.

* * *

Ночь была ясная, в воздухе сквозило дыхание зимы, смерти, льда и беспробудного сна. Я несла фонарь в поднятой руке, чтобы освещать себе путь.

Вдалеке темнела Роща гоблинов – единственная часть леса, окутанная туманом. Туман клубился передо мной, принимая причудливые полупрозрачные формы – то гоблинский горб, то контур лица нимфы, – но ни во что – ни в кого – не материализовался. Я поняла, что спутников у меня сегодня не будет.

Ну и ладно, подумала я, входя в Рощу гоблинов, представлявшую собой круг из двенадцати ольх. Круг был почти идеальный, как будто много лет назад деревья высадил заботливый садовник. В этом месте всегда ощущался дух некой святости, и поддерживать его помогали истории, которые мы рассказывали друг дружке. О фрау Перхте и Дикой Охоте[25]25
  Дикая Охота – в скандинавской и европейской мифологии группа призрачных всадников-охотников со сворой собак. В фольклоре Северной Германии призраками предводительствует женщина Холда (Холде, Хулда, Холте или Холле) – богиня материнства и домашнего очага. В Южной Германии она известна под именем Берта (Берхта, Перхта).


[Закрыть], о Белых дамах. Об Эрлькёниге.

Я поставила фонарь на землю и принялась очищать рощу от бурелома. Валежника было много, но за осень древесина сильно отсырела. Сообразив, что без сушняка костер не разжечь, я как умела сложила над кучкой трута небольшую пирамидку из веток. Несмотря на все старания, огонь загораться не хотел. Спички одна за одной гасли в моих дрожащих руках – как и мои надежды.

Если так пойдет, я не смогу сыграть для него. Как подарить ему музыку, если пальцы у меня закоченели, а губы посинели от холода? Я обещала принести жертву Королю гоблинов, а он мне всячески препятствует. Возвращайся домой, различила я шепот призрачных ветров, брось эту затею.

Флейта в моих пальцах словно ожила. Она была вырезана из дерева, кажется, из ольхи – священного дерева для Короля гоблинов. Этот инструмент меня тревожил: я как будто держала за руку живого человека, ощущала прикосновение его кожи. Флейта была старинная, простой конструкции, без клапанов и металлических колец, как у новых инструментов, на которых играли музыканты в церкви. Тем не менее, расположение отверстий в ней подразумевало хроматическую аппликатуру, и этим она отличалась от дудочек и старых поперечных свирелей, что хранились в гостинице и принадлежали моему деду. Папа обучил меня основам игры на флейте, я знала правильные ноты, но зазвучат ли они в моем исполнении, еще предстояло выяснить.

Я облизнула губы, поднесла инструмент ко рту. Раздался какой-то сухой свист, похожий на шум ветра в кронах деревьев. Я осторожно подула в мундштук, стараясь согреть воздух внутри древесины, из которой сделана флейта. Из-за того, что руки у меня тряслись, держать ее ровно не получалось, стылые подушечки пальцев почти не чувствовали отверстий. В безмолвии леса мне почудился отзвук издевательского смеха.

Ты меня еще не одолел.

Огонь, срочно нужен огонь. Без него не справиться. Туман стал гуще, на волосах повисли мелкие капельки влаги, грозившие скоро превратиться в льдинки. Я посмотрела на фонарь, которым снабдила меня Констанца. В нижней его части, рядом с горящим фитилем, в маленькой плошке блестело масло. Пожалуй, стоит плеснуть немного на дрова, совсем чуть-чуть, просто чтобы занялось пламя. Однако сырость может оказаться сильнее, и тогда я окажусь еще и без света, пусть даже такого скудного.

Нет, для растопки требовалось что-то другое – сухое, легковоспламеняемое, что-то вроде… бумаги. Я вспомнила про шкатулку с сочинениями. Меня разобрал смех. А я-то думала, будто знаю, что такое жертвоприношение. Вот глупая. Что значит принести мою музыку в жертву Королю гоблинов? Я считала, парочки композиций будет достаточно. Как же я ошибалась! Он хотел гораздо больше, рассчитывал заполучить мою душу.

Теперь руки у меня дрожали не только и не столько от холода. Я вытащила из сумки шкатулку. Ничего особенного, старая, запирающаяся на ключ коробочка, которую я когда-то давно нашла на чердаке, выпотрошила из нее монетки и наполнила собственными сокровищами. Замок насквозь проржавел, но защелка по-прежнему работала, так что шкатулка оставалось запертой, покуда ее не открывали. Я распахнула ее.

Мои сочинения в беспорядке лежали на дне, словно сухие листья на жирной осенней земле. Ноты, торопливо нацарапанные на рваных блокнотных листках, на страницах, выдранных из папиных гроссбухов, на изысканной бумаге для писем, которую иногда оставляли в номерах постояльцы. Бумага. Возгораемый материал.

– Этого ты хочешь, mein Herr? – задала я вопрос. – Этой жертвы тебе надо?

Лес не ответил, но вокруг повисло напряженное ожидание, словно воздух затаил дыхание.

Со слезами на глазах я уложила листки поверх валежника и, пока меня не покинула решимость, быстро плеснула на них маслом из фонаря.

Страницы моментально вспыхнули. Огонь весело заплясал и вдруг погас. Нет, я не допущу, чтобы труд всей моей жизни был уничтожен напрасно! Я разворошила полупотухший пепел, подбросила его к сушняку, и пламя опять начало потихоньку разгораться. Сучок за сучком, ветка за веткой – и вот уже небольшой, дымный, но устойчивый костер начал расти.

Все для тебя, mein Herr, мысленно проговорила я. Этого достаточно?

И вновь выжидающая тишина. Сперва он захотел мою музыку, потом душу – всю, до последней частички. Вот что означало – принести жертву.

Я достала из сумки кусок бабушкиного кекса, обернутый в холстину. Развернула, отломила кусочек, бросила в огонь. Вверх, к ночному небу, поплыл душистый аромат. Откусила сама. На языке вспыхнула нежная сладость, сладость и сила.

– Разделим эту трапезу, ты и я, – сказала я выжидающей тишине. – Но сперва немного музыки.

Я вскинула флейту и заиграла.

* * *

Я играла все подряд, все, что знала, – этюды, чаконы, экосезы, концерты, сонаты и баллады. Я вышивала по канве, разукрашивала, импровизировала и улучшала. Я играла без конца, пока не умер костер, пока пальцы не побелели от мороза, пока не осипло заледеневшее горло. Играла до тех пор, покуда тьма, подкрадывающаяся с периферии зрения, не накрыла меня безраздельно, и я уже не видела близкий рассвет.

* * *

Кто-то заключает меня в объятья.

– Ганс? – слабо спрашиваю я.

Ответа нет. Только ощущение. Чьи-то длинные пальцы пробегают по моей шее, легкие и нежные, как весенний дождь. Замирают на ключицах. Ласковое прикосновение напоминает мне о флейте, зажатой в моей руке.

А потом – все.

Часть II. Бал гоблинов

 
Смотрит птичка в клетке золотой
На подружку за окном на ветке…
Может быть, холодною зимой
Всё же лучше и сытнее в клетке?
Но весной из каждого гнезда
Верещат птенцы в саду на ветке.
Ох, она завидует тогда,
В клетке сидя, той своей соседке![26]26
  Перевод Н. Радченко.


[Закрыть]
 

Кристина Россетти. «Птичка в клетке»

Волшебные огни

Меня разбудило хихиканье.

– Кете? – пробормотала я. – Еще рано.

Для утра еще слишком темно, моя сестрица-соня в такую рань не просыпается. Я завозилась под одеялом, в надежде прижаться к ее теплому боку, но рядом никого не было.

Глаза резко открылись. Несмотря на слабый свет, я различила, что нахожусь не дома, не в своей постели. Прежде всего, я осознала, что мне хорошо и уютно. Матрац, на котором спали мы с Кете, был старым, свалявшимся и комковатым, и сколько бы нагретых кирпичей, завернутых в шерсть, мы ни подкладывали в кровать, сколько бы одеял на себя ни натягивали, все равно всегда мерзли.

Я села. В комнате посветлело. Я ахнула от изумления: вокруг меня, подрагивая в воздухе, висели мерцающие огоньки. Я потянулась к одному из них, но в ответ раздалось сердитое «з-з-з-з-з-з», и мой палец пронзил короткий резкий укол боли. Огонек раздраженно запрыгал и лишь спустя некоторое время снова засиял ровным светом.

– Волшебные огни, – выдохнула я.

Феи. Гоблины. Эрлькёниг.

– Кете! – закричала я, откидывая простыни. Волшебные огоньки испуганно брызнули в стороны и задергались, но ответа мне не было.

Я в Подземном мире. У меня получилось. Этот раунд я выиграла.

Теперь, полностью проснувшись, я видела, что нахожусь внутри какого-то холма, пол, потолки и стены в котором – земляные. Ни окон, ни дверей – комната запечатана, точно могила. Кровать выточена из корней гигантского дерева, причудливо изогнутых и переплетенных, почти как если бы она росла из земли.

Я встала с постели. Огонь в красивом камине из белого известкового туфа шипел, весело потрескивал и рассыпал искры. Я провела рукой по каминной полке. Сливочно-белый камень отделан золотом; ни одного стыка, ни одного шва, словно камин вырезали из цельной глыбы. Подобное мастерство никак не вязалось с этим глухим склепом.

Я обошла каждый угол в поисках окошка, форточки, порога – любого намека на выход. Землянка была хорошо обустроена, в ней имелось и все самое необходимое, и приятные мелочи. Обстановка более всего напоминала будуар элегантной дамы. У камина стояли стол и кресла с обивкой в стиле Людовика XV, на утрамбованном полу лежал прекрасный ковер из золотых и серебряных нитей. Над каминной полкой висел зимний пейзаж, там и сям на пристенных столиках и комодах были расставлены изящные безделушки.

На первый взгляд комната казалась образцом гармонии и дамской изысканности. Однако при более внимательном рассмотрении на свет вылезали мелкие нелепости и проявления гротеска. Вместо пухлых херувимов с резных мебельных украшений скалились бесята. Узор на ковре под ногами представлял собой стилизованные круги паутины и засыхающие цветы. Фарфоровые фигурки были не прелестными китайскими пастушками, но нимфами-демонессами, погоняющими горбатых гоблинов; вместо пастушьих посохов в руках у них были острые серпы; разорванные платья выставляли напоказ груди, бедра и ляжки. На их губах играли не милые улыбки, а хищные ухмылки. Глядя на них, я поежилась.

И только зимний пейзаж над камином не таил в себе скрытого уродства. Картина отображала окутанный туманом лес, показавшийся мне знакомым. Туман словно бы двигался, клубился на моих глазах. Я всмотрелась получше, и сердце екнуло: это же Роща гоблинов! Пейзаж был написан столь искусно, что глаз не замечал отдельных мазков кисти, и перед зрителем будто бы открывалось окошко. Мои пальцы невольно потянулись к картине.

Сзади раздался взрыв смеха. Я рывком обернулась. На моей кровати сидела парочка малюток-гоблинов женского пола. Прикрываясь ручками, они весело хихикали. Я со страхом заметила, что в их тонких, как прутики, пальцах, слишком много фаланг. Их кожа отличалась коричневато-зеленым оттенком весеннего леса, только что пробудившегося от зимнего сна, а глаза не имели белков.

– Нет, нет, трогать нельзя. – Одна из карлиц погрозила мне пугающе-длинным пальцем. – Его величество рассердится.

Я уронила руку.

– Его величество? Король гоблинов?

– Король гоблинов! – фыркнула вторая. Росточком она была с ребенка, но сложена по-взрослому; коренастая, с блестящими белыми волосами, торчащими вокруг головы облачком чертополохового пуха. – Король гоблинов, ха! Мне он не король.

– Тс-с-с, Колютик, – утихомирила ее первая гоблинка. Она была выше и стройнее подружки и походила на гибкую березку. Прическа ее состояла из ветвей, обмотанных паутиной. – Нельзя такое говорить.

– Говорю, что хочу, Веточка. – Колютик вызывающе скрестила на груди руки.

Обе совершенно не обращали на меня внимания и вели себя так, будто я была предметом мебели. Даже среди гоблинов я умудрялась сливаться с тенью. Я многозначительно кашлянула.

– Что вы тут делаете? – Мой голос рассек их болтовню, словно удар хлыста. – Кто вы такие?

– Твои камеристки, – сообщила та, что звалась Колютиком, и ухмыльнулась, продемонстрировав два ряда кривых зубов. – Нас послали приготовить тебя к сегодняшнему fête[27]27
  Праздник (фр.).


[Закрыть].

– Fête? – Мне не понравилось, как она произнесла «приготовить». Я ведь не добыча, не жаркое для вертела. – Что за fête?

– Бал гоблинов, конечно, – подала голос Веточка. – Зимой мы каждый день устраиваем торжества, и сегодняшний бал обещает быть особенным. Сегодня Эрлькёниг представит Подземному миру свою невесту.

Кете.

– Я должна поговорить с Эрлькёнигом, – заявила я. – Немедленно.

Веточка и Колютик рассмеялись; волосы-ветви заколыхались, как от порыва ветра.

– Поговоришь, дева, обязательно поговоришь. Но всему свое время. Сегодня ты – его почетная гостья на балу, там с ним и встретишься.

Я попыталась настоять на своем.

– Нет. – В конце концов, я больше их по размеру, хоть и ненамного. – Я должна сделать это прямо сейчас.

– Вы, смертные, слишком нетерпеливы, – заметила Колютик. – Видно, это от того, что Смерть постоянно держит вас за горло.

– Отведите меня к нему, – потребовала я. – Сию минуту.

Гоблинки, однако, были непреклонны. На мои слова они не реагировали и лишь с любопытством таращили круглые глаза. Мне хотелось скрыться от их оценивающих взглядов, избавиться от ощущения, что меня оценивают по каким-то неведомым меркам.

– Глядеть тут особо не на что, – высказалась Колютик.

– Хм-м-м, – протянула Веточка. – Прямо не знаю, как сделать ее хоть чуточку краше.

Я порядком разозлилась. Я не красотка, это верно, но, по крайней мере, и не уродина, как эти две нелепые карлицы.

– Благодарю, я предстану перед ним как есть, – резко ответила я. – Мой внешний вид не нуждается в улучшении.

Гоблинки посмотрели на меня со смесью презрения и жалости.

– Это не тебе решать, смертная, – сказала Колютик. – Нашему досточтимому повелителю угодно, чтобы сегодня вечером ты была нарядно одета.

– Наряд не может подождать?

Веточка и Колютик переглянулись и расхохотались. Ветви на их головах опять затряслись, как в бурю.

– У нас свои порядки и традиции, – пояснила Веточка. – Бал гоблинов – это традиция. Аудиенциям и просьбам отводится свое время и место, и на балу для этого не время и не место. Ты – почетная гостья Эрлькёнига, эта ночь – твоя. Наслаждайся. Все остальные ночи принадлежат ему. И нам.

Меня пронзило предчувствие беды.

– Ладно. Что я должна делать?

Несмотря на опаску, какая-то часть меня с нетерпением предвкушала праздник. Бал, красивое платье – когда-то я об этом мечтала. Я грезила о том, как буду танцевать с Эрлькёнигом, как стану его королевой.

Веточка и Колютик одинаково ухмыльнулись. Зубы у обеих были кривые и острые.

– Ты все увидишь, дева, все сама увидишь.

* * *

Когда я вошла, гоблинский оркестр заиграл менуэт.

Веточка и Колютик невероятными уговорами и стараниями втиснули меня в замысловатое платье. С точки зрения нынешней моды там, наверху, фасон слегка устарел – такие платья носили модницы лет пятьдесят-шестьдесят назад. Пошито оно было из дамаста желтовато-коричневого и бронзового оттенков; корсаж был из муарового шелка в лиловую и сливочно-белую полоску, отделку составляли затейливые розетки в форме ольховых сережек. Несмотря на мою худобу, талия в платье оказалась еще у́же, и пластины корсета до того больно впивались мне в ребра, что я с трудом дышала. Еще больше смущало меня глубокое декольте. Несмотря на ярды ткани, я все равно чувствовала себя голой.

«Голым» было и мое лицо: я отказалась от пудры и румян, предложенных гоблинками. Мне даже не понадобилось щипать себя за щеки, чтобы добиться румянца: из-за духоты, тесного платья и волнения я и так раскраснелась.

Бальный зал более всего напоминал пещеру, точнее, и был пещерой – большой и, в отличие от моей земляной комнатки, каменной. С потолка свисали каменные наросты со вставленными в них светящимися кристаллами. Такие же наросты торчали снизу, из пола, на котором возвышались щедро накрытые столы. В центре каждого стола стояли оленьи рога, украшенные драгоценными камнями и нитями паутины, рядом журчали маленькие фонтанчики, время от времени выбрасывавшие вверх струи, от которых исходил слабый сернистый запах.

Мириады волшебных огней мерцали в чернильной темноте потолка пещеры, так высоко, что казалось, будто я гляжу в ночное небо. Сверху, как люстры, свисали голые ветви и сухие листья, еще не утратившие ярких осенних красок. Стены были задрапированы шелком и парчой, а также украшены гобеленами с изображением невинных дев и кровожадных гоблинов. Золото, серебро и драгоценные камни были рассыпаны повсюду, точно конфетти; пляшущий огонь свечей, мигание волшебных огоньков и неровное пламя факелов заставляло их сверкать подобно свежевыпавшему снегу. В стены и пол были вделаны осколки серебрёного стекла и зеркал, в которых все отражалось фрагментами: пол-лица, излом ноги или руки, миллион моргающих глаз.

Во всем царила чрезмерная пышность и великолепие. Я незаметно лавировала среди гостей праздника, каждый из которых скрывался под маской в виде человеческого лица. Сквозило что-то печальное и тоскливое в этом жутком сборище гоблинов, притворявшихся людьми, обитателями верхнего мира. Все маски были сделаны по одному шаблону – ослепительно прекрасное женское лицо либо столь же красивое мужское. Все мужчины выглядели, как Ганс, все женщины – как Кете, на устах масок застыла одна и та же приторно-сладкая улыбка.

Музыканты заиграли следующий менуэт, неуклюже сжимая крючковатыми пальцами инструменты – гобой, малую флейту, виолончель и скрипку. Оркестранты брали верные ноты, но менуэт звучал тускло и бездушно. Гости бала не танцевали – очевидно, музыкальное сопровождение их не вдохновляло.

Все было неправильно. Музыка – творение рационального человеческого ума, подчиняющееся правилам и имеющее свою структуру, – в исполнении гоблинов не пела, а уныло, безжизненно дребезжала. Не лилась, не дышала, не устремлялась ввысь. Если бы мне в руки попали их ноты, я бы сменила темп, тональность, или вообще отказалась бы следовать написанному, а отпустила бы мелодию в полет.

Кожа у меня зудела от нетерпения, в кончиках пальцев покалывало. Я испытывала горячее желание присоединиться к оркестру, однако мешало навязчивое и мучительное чувство собственной неполноценности. Мною пренебрегали, меня не учили, не оценивали должным образом. Папа сказал бы, что я зарываюсь.

И все же… Папы здесь нет, как нет и маэстро Антониуса. И даже Йозефа. Никто не осудит, если я подойду к скрипачу, отберу у него инструмент и начну играть.

Словно угадав мое намерение, скрипач поднял голову и посмотрел на меня. Оркестранты были без масок, сосредоточенность делала их сморщенные, злобные физиономии еще безобразнее.

– Что, дева, – осклабился скрипач, – думаешь превзойти меня мастерством?

– Да, – сказала я и сама удивилась решительности, с какой произнесла это слово.

Мой ответ определенно изумил музыкантов, они тут же прекратили играть. Я выхватила у скрипача смычок, прижала скрипку подбородком. Остальные участники оркестра выпучили глаза, но я притворилась, будто ничего не замечаю, взмахнула смычком и заиграла простой сельский мотив – лендлер, безусловно известный всем собравшимся в бальном зале.