Текст книги "Зимняя песнь"

Туманная дымка, вихрившаяся по краю моего зрения, искажала расстояние до предметов, делала далекое близким, а близкое – далеким. Роща гоблинов находилась всего в нескольких минутах ходьбы от гостиницы, однако время подшучивало надо мной, отчего казалось, что я шагаю уже целую вечность и в то же время нахожусь в одной точке.

Я вдруг вспомнила, что время, как и память, – просто еще одна забава Короля гоблинов, игрушка, которую он гнет и растягивает, как ему вздумается.

«Кете!» – позвала я, но сестра меня не слышала.

Ребенком я притворялась, будто вижу его, Эрлькёнига, загадочного подземного правителя. Никто не знал, как он выглядит, какова его истинная сущность, а я вот знала. Он представал мальчиком, юношей, мужчиной – тем, кем я хотела. Веселый, серьезный, занятный, дерзкий – он был разным, но при этом неизменно оставался моим другом. Разумеется, это была лишь греза, фантазия, но ведь фантазия – тоже разновидность веры.

Впрочем, все это – выдумки маленькой девочки, заявляла Констанца. Король гоблинов – совсем не такой, каким я его рисовала. Он – Владыка Зла, сумасбродный, меланхоличный, обольстительный, прекрасный, а главное – опасный.

Опасный? – переспрашивала маленькая Лизель. – Как что?

Как студеный зимний ветер, промораживающий изнутри, а не как острый клинок, что перерезает глотку снаружи.

Однако мне не стоило бояться, ибо перед чарами Короля гоблинов уязвимы были только красавицы. Они – его слабость, и это взаимно. Их влечет к нему – чувственному, взбалмошному, дикому, но желать его – все равно что льнуть к огню свечи или туману. Не будучи красавицей, я никогда особенно не прислушивалась к предостережениям Констанцы насчет Короля гоблинов. И Кете – тоже, для этого ей просто не хватало воображения.

А теперь я боялась за нас обеих.

«Кете!» – крикнула я еще раз. Подхватив юбки, припустила бегом, но, как быстро ни бежала, расстояние между нами не сокращалось. Кете продолжала идти ровным шагом, а я все не могла ее догнать. Она оставалась так же далеко, как в самом начале.

Войдя в Рощу гоблинов, сестра остановилась. Оглянулась – через плечо посмотрела прямо на меня, но меня так и не увидела. Ее взгляд скользил по лесу, она высматривала что-то конкретное. Что-то или кого-то.

А уже через миг Кете оказалась не одна. В роще, подле моей сестры, так, словно всегда был рядом, стоял высокий элегантный незнакомец с рынка. На нем был плащ, капюшон скрывал его лицо, но Кете смотрела на этого человека с обожанием.

Я оцепенела. На устах сестры играла странная улыбка, которой я никогда раньше не видела – жалкая, слабая улыбка калеки, встречающего новый день. Губы Кете выглядели искусанными, кожа – бледной и тусклой. Я испытала дикое чувство, будто меня предали – Кете или высокий незнакомец, я и сама не понимала. Пускай я его не знала, но он-то меня знал! Незнакомец стал очередной вещью, которую Кете у меня отобрала. Украла. Разве не так?

Я уже собралась вломиться в Рощу гоблинов, схватить сестру за руку и силой отвести домой, как вдруг незнакомец откинул капюшон. Я ахнула.

Сказать, что он был красив, было бы все равно что назвать Моцарта «просто музыкантом». Красота незнакомца одновременно завораживала и несла в себе смерть, подобно ледяному шторму. Он не был пригож собой, как, например, Ганс; его черты были чересчур вытянутыми, заостренными, нездешними. Удивительная, почти девичья привлекательность сочеталась в нем с не менее, если не более, притягательной уродливостью. Теперь я поняла, что имела в виду Констанца, когда сравнивала желание бедных, обреченных дев завладеть им с попыткой удержать в руках пламя свечи или туман. И все же сильнее всего меня поразила не причудливая и жестокая красота незнакомца, а то, что мне знакомо это лицо, эти волосы, этот взор. Знакомо так же хорошо, как моя собственная музыка. Это был Король гоблинов.

Осознание сего факта удивило меня не больше, чем, скажем, встреча с деревенским пекарем. Король гоблинов всегда был моим соседом, фигурой, прочно обосновавшейся в моей жизни, столь же постоянной, как церковная колокольня, торговец тканями и бедность, упорно преследовавшая нашу семью. Пока я росла, он всегда находился там, за окошком, как Ганс, молочница или женщины с деревенской площади, что глядят на всех, недовольно поджав губы. Разумеется, я его узнала. Разве не приходил он ко мне каждую ночь в детских грезах? Однако не было ли все это лишь… фантазией?

Да, это был Король гоблинов, и в объятьях он держал мою сестру. Это моя сестра приподняла голову, ища его губы, а он склонился к ней, дабы принять поцелуи, точно священные дары на жертвенном алтаре. Это Король гоблинов провел длинными изящными пальцами по шее сестры, ее плечам и спине. Это она сейчас смеялась звонким, мелодичным смехом, и это Король гоблинов улыбался ей в ответ и в то же время смотрел на меня, смотрел неотступно. Я с упоением взирала на обоих; она зачарованно глядела на него.

Зачарованно. Слово подействовало на меня, как ведро холодной воды. Вздрогнув, я вышла из оцепенения. Это же Король гоблинов, похититель юных дев, карающий меч, Владыка Зла и повелитель Подземного мира. Но не он ли – друг моего детства, наперсник юности? Я заколебалась, раздираемая желаниями.

Тряхнула головой; поняла: нужно спасти сестру, разрушить колдовские чары.

«Кете!» – закричала я. Звук эхом прокатился над деревьями, и к нему присоединилась целая какофония воплей всполошившихся ворон. Кар-р! Кар-р! Ке-те!

Шум привлек внимание Короля гоблинов. Он поднял глаза, и наши взгляды скрестились над неподвижной фигурой сестры. Светлые волосы обрамляли его узкое лицо, словно нимб, пух цветущего чертополоха или лохматая волчья грива, – золотистые, серебристые и бесцветные одновременно. Определить цвет глаз на расстоянии я не могла, однако они были такими же светлыми и излучали ледяной холод. Король гоблинов коротко кивнул, точно дуэлянт перед поединком, и слегка улыбнулся, обнажив острые кончики зубов. Я стиснула кулаки. Эта улыбка! Я поняла ее смысл. Король гоблинов бросал мне вызов. Приди и спаси ее, говорила улыбка. Приди и спаси… если сумеешь.

Виртуоз

– Кете!

Сестра начала медленно оседать на землю, я бросилась к ней. Паника подействовала на меня как разряд тока, придала скорости. Я успела подхватить Кете прежде, чем она упала. Сестра привалилась ко мне обмякшим телом, ее мертвенно-бледное лицо было искажено мукой.

– Кете, что с тобой?

Она медленно заморгала, но взгляд голубых глаз оставался мутным и бессмысленным.

– Лизель?..

– Да. – Я нахмурилась. – Что ты здесь делаешь?

Мы с сестрой сидели на траве в Роще гоблинов, куда она обычно и ногой не ступала. Кете устроила эти «догонялки», заставила искать ее по всей округе, и это в то время, когда до пробуждения маэстро Антониуса еще столько нужно сделать! Я злилась на сестру, точнее, мне следовало бы злиться, однако мои мысли отчего-то были вялыми и заторможенными, словно оттаивали после долгой зимы.

– Здесь? – Кете попыталась привстать. – А где мы?

– В Роще гоблинов, – раздраженно ответила я. – Среди деревьев.

– А-а. – На губах сестры расцвела мечтательная улыбка. – Ну, да, я услышала и пришла.

– Услышала что?

От этих слов в голове у меня что-то щелкнуло, мысли рассыпались по сторонам, как опавшие листья. Слабые, едва различимые отпечатки воспоминаний – перья, лед, светлые глаза – бесследно исчезли, едва я попыталась их удержать. Как снежинки на ладони.

– Музыку.

– Какую музыку? – Полузабытое воспоминание опять всколыхнулось в памяти, засвербело неутолимым зудом.

Кете укоряюще поцокала языком и улыбнулась.

– Уж кто-кто, а ты должна была ее узнать. Неужели не слышишь, как поет твоя собственная душа?

На лице сестры появилась странная уродливая ухмылка: бескровные губы широко растянулись, явив моему взгляду темно-красную раззявленную глотку. Я в ужасе отпрянула.

– Что-то не так?

Я растерянно заморгала. Безобразная ухмылка пропала. Губки Кете были слегка надуты в упрямой, обиженной гримаске, однако она вновь стала собой – большеглазой румяной красавицей. И все же под глазами у нее залегли темные круги, а лицо оставалось бледным и посеревшим.

– Да, – буркнула я. – Мы с тобой рассиживаемся тут, а должны быть в гостинице. – Я помогла сестре подняться. – И чего тебя сюда занесло?

Кете засмеялась, но смех показался мне чужим. За звонкими переливами я расслышала вой вьюги в темном зимнем лесу и треск ломающегося льда. Волоски у меня на шее встали дыбом, в памяти опять заскребло.

– Надо было поговорить с давним приятелем.

– С каким еще приятелем? – Я поставила Кете на ноги и закинула ее руку себе на плечо. На ощупь кожа сестры была холодной и липкой, словно у трупа.

– Тц-ц-ц, – снова поцокала она языком. – Ты, верно, забыла старые времена, Элизабет.

Я замерла. Кете тоже стояла неподвижно и просто смотрела на меня, склонив голову набок, с милой и в то же время насмешливой улыбкой. Моя сестра никогда, никогда не называла меня Элизабет.

– Ты всегда говорила, что он твой друг, – негромко промолвила она. – Друг, товарищ по играм, возлюбленный. – Выражение ее лица сделалось хитроватым, подбородок вытянулся, скулы заострились, точно лезвия ножей. – Ты обещала выйти за него замуж.

Ганс. Нет, не он. Ганс – дома, в гостинице. Старый приятель в лесу, дева в роще, король в королевстве…

Зуд в мозгу стал нестерпимым. Я принялась остервенело рыться в памяти. Чего-то не хватало, какая-то часть из нее стерлась. Что мы делали до этого? Как попали сюда? Во мне начало расти предчувствие беды. Дурное предчувствие и страх поднимались в моей душе, как темные воды прилива.

– Кете, – хрипло выдавила я, – что…

Серебристо-золотая грива, пара холодных как лед глаз, вызывающая улыбка. Я почти поймала ускользающую нить, почти вспомнила…

И тут Кете рассмеялась – своим привычным заливистым смехом.

– Ох, Лизель, тебя так легко подначить!

Мрачные тени исчезли, как будто заклятье рассеялось.

– Ненавижу тебя, – простонала я.

Кете улыбнулась. Мне вновь почудилась та страшная ухмылка – растянутые бледные губы и широко распахнутый, темно-красный зев, но нет, улыбка была ее собственная, прелестная, как всегда.

– Идем. – Сестра взяла меня под руку. – И так много времени потеряли. Маэстро Антониус вот-вот проснется, а мама наверняка уже в бешенстве.

Я тряхнула головой и собралась с силами, подставив Кете плечо. Вместе мы побрели назад – домой, к земным заботам, к повседневности.

* * *

Кете не ошиблась: мама была вне себя от гнева. К нашему возвращению маэстро Антониус уже проснулся, и вся гостиница «стояла на ушах». Мама и Констанца громко скандалили, Ганс нерешительно топтался в углу с веником в руке – вмешаться ему не позволяла вежливость, а улизнуть – малодушие.

– Ни за что! – яростно крикнула мама, перепачканной в муке рукой отбросив назад прядь волос, которая выбилась из-под чепца. – Не позволю! Только не сегодня!

Констанца держала в руках большой холщовый мешок. Странная дрожь пробежала по моей спине, когда я увидела, что бабушка посыпает солью все подоконники и пороги.

– Сегодня последняя ночь года! – Констанца наставила на маму обвиняющий перст. – Нравится тебе это или нет, но я не допущу, чтобы в такую ночь мы остались без защиты.

– Довольно! – Мама попыталась вырвать мешок у свекрови, но скрюченные и узловатые, как дубовые корни, руки старухи оказались на удивление сильны.

– Никакого терпения сегодня с вами нет! – простонала мама. – И это при том, что маэстро Антониус уже приехал, а Георга опять где-то носит. – Ее взор упал на нас. – Кете, ну-ка, за работу.

Сестра забрала у Ганса веник и принялась мести.

– Ты! – Констанца сердито уставилась на меня. – Будешь мне помогать. Не пускай в дом Эрлькёнига.

Я вздрогнула и перевела взгляд с мамы на бабушку.

– Лизель, – с досадой сказала мама, – некогда нам слушать эти детские сказки. Подумала бы лучше о брате. Что скажет маэстро Антониус?

– А с этой как быть? – Констанца кивнула на Кете. – Решила поди, что ей уж защита не нужна? Выбирай с умом, дева.

Я посмотрела на рассыпанную соль, затем на Кете. Защита от Короля гоблинов. Но потом я вспомнила про Йозефа и решила не усугублять и без того шаткую ситуацию с визитом маэстро. Взяв из рук сестры веник, я начала сметать соль. Констанца покачала головой, ее плечи обреченно сгорбились.

– Так, – удовлетворенно сказала мама, – Кете, ступай, проверь, готов ли твой брат к прослушиванию, а я покамест отведу престарелую матушку мужа… – она сверкнула глазами на Констанцу, – в постель.

– Я вовсе не устала, – отрезала бабушка. – И ноги меня пока что держат, и умом я не ослабела, что бы там ни болтала, – она метнула на маму ответный грозный взгляд, – сварливая жена моего сына.

– Знаешь, что, старуха? – взвилась мама. – Ради тебя я бросила карьеру и родных, а теперь жертвую будущим моих детей, так что будь добра, прояви хоть немного благодарности…

И как раз в эту минуту вернулся отец. В руке у него был скрипичный футляр; папа весело напевал и при каждом шаге бодро стучал и притопывал.

– Пора, пора, пора отсюда ехать! Пора мне в путь! – звучно пропел он.

– Явился! – Мамины ноздри в бешенстве раздувались. – Георг, где ты был?

– Кете, – шепнула я сестре, – ты и Ганс, отведите бабушку наверх в ее комнату. Я сама загляну к Йозефу, как только здесь управлюсь.

Сестра посмотрела на меня долгим бесстрастным взглядом, потом кивнула. Ганс почтительно взял Констанцу за руки и вместе с Кете увел ее с кухни.

– А ты, любимая, жди меня, жди меня. Я вернусь, я вернусь и в твою дверь постучусь! – Папа наклонился к маме, чтобы поцеловать в губы, но она его оттолкнула.

– Маэстро Антониус прибыл несколько часов назад, а хозяин дома неизвестно где! Я уже…

Конец тирады заглушили сдавленные звуки поцелуя. Отставив футляр в сторону, отец прижимал маму к груди и шептал на ухо пьяные комплименты.

– С тобой остаться не судьба, но думать буду о тебе всегда, – негромко пропел он. – Я вернусь, я вернусь и в твою дверь постучусь!

Мама все больше обмякала в его объятьях и уже почти не протестовала. Папа запечатлел на ее губах поцелуй, затем еще и еще, пока, наконец, она со смехом не отстранилась.

Отец торжествующе ухмыльнулся, но его победа была лишь временной. Он добился от мамы улыбки, однако, судя по ее взгляду, войну папа проиграл.

– Иди вымойся, – скомандовала мама. – Маэстро Антониус ждет тебя в главном зале.

– Может, и ты со мной? – предложил отец, бесстыдно поигрывая бровями.

– Кыш-кыш. – Мама подтолкнула его к двери. Щеки ее были пунцовыми. – Ступай. – Заметив меня, она вздрогнула. – Лизель! – выдохнула мама, приглаживая волосы. – Я думала, тебя уже нет.

Я замела остатки соли на совок и высыпала его содержимое в огонь. Видите – обо мне легко забывали даже в кругу семьи.

– Давай сюда. – Мама взяла у меня из рук веник и совок. – Бог знает, где еще успела насорить старая ведьма, прежде чем мы ее остановили. – Она тряхнула головой. – Соль, фи!

Я пожала плечами, взяла влажную тряпку и начала протирать подоконники.

– У Констанцы свои предрассудки. – Меня вдруг пронзило предчувствие беды. Соль на пороге давно считалась суеверием. Я не то чтобы презирала суеверия, но сейчас как будто нарушила обещание, данное бабушке.

Выбирай с умом, девонька.

– Вот и пускай предается им в другое время, а не тогда, когда в доме гостит знаменитый маэстро, – отрезала мама и кивнула в сторону подоконников. – Как справишься, разыщи брата и убедись, что он готов к выступлению. – Она вышла из кухни, недовольно бормоча себе под нос: – Нет, ну надо же – соль!

Уже почти закончив уборку, я наткнулась на футляр от скрипки, оставленный отцом. Футляр лежал на каменном полу, открытый и пустой. Вместо инструмента на дне валялась горсть мелких серебряных монеток. Кажется, сегодня не только я нанесла визит герру Касселю.

Я забрала деньги, защелкнула замки футляра и спрятала то и другое в надежное место.

* * *

Какое-то время я раздумывала, не лучше ли проверить, как там Кете – Кете, а не Йозеф. Я не прислушалась к словам Констанцы, и это беспокоило меня больше, чем я готова была признать. В груди скреблось чувство вины. Определенно, я забыла что-то важное, но чем упорнее силились вспомнить, что именно, тем дальше оно от меня ускользало. Я тряхнула головой: нет, сейчас не время ударяться в детские фантазии. Я прогнала тревогу за сестру и пошла искать младшего братишку.

Ни в одном из любимых мест – в комнате, на лесной тропинке, в Роще гоблинов – Йозефа не оказалось. Сгущались сумерки, а я никак не могла его найти. Вернувшись из леса, я кусала губы от отчаяния. Но стоило мне занести ногу над лестничной ступенькой, как кто-то схватил меня за руку.

– Лизель!

Я так и подскочила. Это был мой брат, и он прятался под лестницей. Глаза его по-волчьи поблескивали в темноте.

– Зефферль, что ты тут делаешь? – Обогнув лестницу, я присела перед ним на корточки.

Игра света и тени изрезала лицо Йозефа углами и линиями, заострила очертания скул и подбородка.

– Лизель, – простонал братишка, – я не смогу.

Слух о приезде прославленного скрипача распространился по деревне с быстротой пожара. Зрителей на предстоящем выступлении Йозефа ожидалось много, а я помнила о страхе брата перед незнакомыми людьми.

– Ох, Зефф, – вздохнула я. Медленно, осторожно, точно забирая из гнезда крохотного птенчика, я взяла его за руку и повела в комнату.

В спальне Йозефа царил полный кавардак. Повсюду была разбросана одежда, посреди комнаты стоял большой чемодан, который кто-то – наверное, папа – принес с чердака. На кровати лежал раскрытый скрипичный футляр, инструмент был аккуратно обернут шелковым платком. Судя по всему, сегодня Йозеф вообще не притрагивался к скрипке.

– Лизель, я не могу выступать перед маэстро Антониусом, понимаешь? Просто не могу.

Я ничего не сказала и лишь распростерла руки, чтобы крепче обнять его. В моих объятьях брат казался таким маленьким, таким хрупким. Мы оба уродились невысокими и тонкокостными, однако я была крепкой, полной сил, а Йозеф – болезненным и слабым. Младенческую скарлатину он перенес гораздо тяжелее, чем мы с Кете, и с тех пор часто подхватывал простуды и прочие болячки.

– Мне страшно, – прошептал Зефф.

– Ш-ш-ш, – успокоила его я, ласково поглаживая по волосам. – Ты выступишь прекрасно.

– Это тебя должен прослушивать маэстро Антониус, тебя, Лизель, а не меня.

– Тише, тише. Ты – наш виртуоз, только ты.

Это и вправду было так. Когда папа обучал нас игре на скрипке, настоящее мастерство из нас двоих проявлял именно Йозеф, я же считала себя композитором, а не исполнителем.

– Хорошо, но гений ведь у нас – ты, – возразил Йозеф. – Ты создаешь музыку, а я лишь ее воспроизвожу.

Мои глаза наполнились слезами. Брат каждый день повторял, что моя музыка чего-то стоит, однако эти слова всякий раз причиняли мне боль.

– Не прячься, – уговаривал он. – Ты заслуживаешь, чтобы тебя услышали. Мир должен знать о твоей музыке. Нельзя быть эгоисткой и сочинять только для себя.

Да, я никому не показывала свои сочинения, но не из эгоизма, а от стыда. Я – необразованная деревенщина, бесталанный неуч. Конечно, мне легче прятаться за спину Йозефа. Из моих грубых, необработанных идей брат способен взрастить чудесный сад, облагородить их и превратить в музыкальные произведения.

– Я сочиняю не только для себя, – мягко сказала я. – Ты ведь играешь мою музыку.

Так повелось с самого начала. Йозеф служил мне личным секретарем, через него я могла исполнять мелодии, которые звучали у меня в душе. Я – скрипка, он – смычок, руки пианиста – левая и правая, мы должны играть только вместе, не по отдельности. Я сочиняла, Йозеф являл мои сочинения миру. Так всегда было и будет.

– Нет, – он покачал головой, – нет.

Во мне закипала злость. Злость, разочарование и зависть. Йозеф может иметь все, все, о чем мы только мечтали, стоит лишь воспользоваться шансом. И такой шанс у него есть! Не то что у меня…

Почувствовав перемену в моем настроении, братишка крепче обнял меня за шею.

– Прости меня, Лизель, прости, пожалуйста. – Он уткнулся мне в плечо. – Я – ужасный эгоист, думаю только о себе.

Гнев мой остыл, оставив лишь опустошенность. Не мой брат, а я, я – ужасный человек. Это ведь я позавидовала открывшейся перед ним возможности, и только потому, что мне самой подобная возможность не светит.

– Никакой ты не эгоист, Зефферль, – уверила его я. – Ты – самый бескорыстный человек на свете из всех, кого я знаю.

Йозеф посмотрел в окошко на лес, что окружал нашу гостиницу. Заходящее солнце озаряло все тяжелым кровавым светом. Брат рассеянно провел пальцами по грифу скрипки. Это была del Gesù – скрипка работы Гварнери[8]8
  Гварнери, Бартоломео Джузеппе Антонио (1698 – 1744) – итальянский мастер изготовления смычковых инструментов. Прозвище «дель Джезу» («от Иисуса») по одной версии получил за свой талант, по другой – за то, что большую часть жизни делал скрипки для церкви и на ее деньги. На инструментах его работы играли многие выдающиеся музыканты, в частности, Никколо Паганини.


[Закрыть], один из немногих ценных инструментов, оставшихся у нас после того, как папа продал остальные герру Касселю в счет уплаты долгов. Скрипки Амати, Штайнера, Страдивари[9]9
  Николо Амати, Якоб Штайнер, Антонио Страдивари – известнейшие скрипичные мастера XVII–XVIII вв.


[Закрыть] давно «уплыли».

– Что, если бы я загадал желание, и оно осуществилось? – после долгой паузы промолвил Йозеф.

Темно-красный закатный свет превратил его лицо в жуткую маску. Круги под глазами и синяк на подбородке – там, где он прижимал скрипку, – приобрели бурый цвет запекшейся крови.

– Какое желание, Зефферль? – осторожно спросила я.

– Стать самым великим скрипачом в мире. – Пальцы Йозефа повторили контур эфов, скользнули выше и легли на головку инструмента. Головка, выполненная в форме женской головы, была самой необычной частью инструмента, причем внимание привлекала не сама голова, а лицо женщины, точнее, написанное на нем выражение смертельной муки. Или экстаза – я никогда не могла сказать наверняка. – Извлекать звуки такой красоты, чтобы ангелы на небе плакали.

– Считай, твое желание исполнено. – Я улыбнулась, но улыбка вышла кривой.

Если бы только наши желания исполнялись. Я вспомнила, как в детстве мы с Кете бок о бок сидели в церкви, ерзая худенькими задами на твердой деревянной скамье. Я смотрела на золотые волосы сестры, сияющие в ореоле солнечного света, и мечтала – нет, молилась – о том, чтобы вырасти такой же красавицей.

– Этого-то я и боюсь, – прошептал Йозеф.

– Боишься? Своего дара, ниспосланного Господом?

– Господь здесь ни при чем, – мрачно возразил брат.

– Йозеф! – ужаснулась я. Пускай церковь мы посещали нечасто, но Бог был столь же традиционной и привычной частью нашего уклада, как утреннее умывание. Отрекаться от него – это кощунство!

– Уж тебе-то это должно быть известно, – продолжал Йозеф. – Думаешь, наша музыка – сверху, от Бога? Нет, Лизель, она исходит снизу. От него. От Подземного властителя.

Мой брат говорил не о дьяволе. Я всегда знала, что он верит – верен – Констанце и Королю гоблинов. Сильнее, чем отец, чем я. Однако я не догадывалась, насколько глубоко в нем укоренилась эта вера в темные силы.

– А как еще объяснить то безумное упоение, то неистовство, которое мы ощущаем, играя вместе?

Йозеф боится, что проклят? Оказывается, Бог, Сатана и Король гоблинов – более значительные фигуры в жизни моего брата, нежели я предполагала. В сравнении со мной и Кете, он гораздо более тонко воспринимал настроения и эмоции окружающего мира, что делало его непревзойденным и чутким интерпретатором музыки. Вероятно, именно поэтому он играл с такой изумительной чистотой, мукой, яростью, исступлением и тоской. Причиной всему был страх. Страх и Божий промысел, спаянные вместе.

– Послушай меня, – твердо сказала я, – упоение, которое мы испытываем, – это не грех, а благодать. Благодать даруется тебе свыше, и просто так ее не отнимешь. Она внутри тебя, Зефферль, она – твоя часть. Ты носишь ее в сердце и будешь носить всю жизнь, где бы ни оказался.

– А если это не дар? – шепотом спросил Йозеф. – Не дар, а одолжение, за которое нужно расплатиться?

Я промолчала. Не нашлась с ответом.

– Я знаю, ты не поверишь, – с горечью произнес он, – да и я бы на твоем месте не поверил, но мне постоянно снится один и тот же сон. Каждую ночь ко мне приходит высокий элегантный незнакомец…

Йозеф отвернулся, и даже в сумраке я заметила, как вспыхнули его щеки. Брат никогда открыто не признавался в своих романтических наклонностях, но я знала его слишком хорошо. Я понимала, в чем дело.

– Незнакомец кладет ладонь мне на голову и говорит, что музыка Подземного мира будет звучать во мне до тех пор, пока я не покину эти места. – Йозеф устремил на меня невидящий взгляд. – Здесь я родился, здесь должен и умереть.

– Не говори так! – резко перебила я. – Не смей так говорить.

– Думаешь, это неправда? Моя кровь принадлежит этой земле, Лизель, как и твоя. Она – наш источник вдохновения – почва под ногами, деревья в лесу. Без нее у нас ничего не получится. Как смогу я играть где-то вдалеке, если душа моя заключена здесь, в Роще гоблинов?

– Твоя душа заключена в тебе, Зефферль. – Я коснулась рукой груди брата. – Вот здесь. Вот откуда исходит твоя музыка – отсюда, а не от земли и леса.

– Так ли это? – Йозеф спрятал лицо в ладонях. – Не знаю… Но боюсь. Я боюсь той сделки, которую заключил с незнакомцем во сне. Теперь ты понимаешь, почему мне до смерти страшно уезжать.

Я понимала, но другое – не то, что пытался объяснить брат. Я видела его страх и демонов, им же созданных, дабы этот страх оправдать. В отличие от нас с Кете, Йозеф с рождения не видел ничего иного, кроме крохотного клочка Баварии, где мы жили. Он не знал, какие красоты может подарить мир, какие великолепные пейзажи и звуки, какие люди его ждут. Я не хотела, чтобы мой братишка навсегда остался привязан к этим стенам, Роще гоблинов и юбкам Констанцы. Или моим. Пускай лучше уезжает и живет полной жизнью, даже если расставание причинит мне боль.

– Давай сыграем. – Я подошла к клавиру. – Забудем наши печали. Только ты да я, mein Brüderchen[10]10
  Мой братец (нем.).


[Закрыть].

Йозеф улыбнулся – я скорее это почувствовала, чем увидела. Села на табурет и наиграла простую повторяющуюся мелодию.

– Не хочешь зажечь свет? – спросил брат.

– Нет, лучше так. – Я и без света знала расположение клавиш. – Давай просто играть в темноте. Без нот. И не разученные пьесы, а что-нибудь другое. Я буду давать basso continuo[11]11
  Букв. «непрерывный бас» (итал.). Басовый голос многоголосного музыкального сочинения с цифрами, обозначающими созвучия, на основе которых исполнитель строит аккомпанемент. Здесь: партия баса.


[Закрыть], а ты импровизируй.

Я услыхала короткое «бреньк» – Йозеф достал скрипку из футляра, – затем мягкий шорох смычка, скользящего по канифоли. Брат прижал инструмент к подбородку, коснулся смычком струн и начал играть.

* * *

Время катилось волнами, мы с братом полностью отдались музыке. Сперва мы свободно импровизировали на темы известных сонат, а затем плавно перешли к репертуару, который Йозеф должен был исполнить перед маэстро Антониусом. Папа остановил выбор на сонате Гайдна, хотя я предлагала Вивальди. Вивальди был любимым композитором брата, однако папа утверждал, что его музыку трудно воспринимать на слух. Гайдна, единодушно принятого и критиками, и публикой, он счел беспроигрышным вариантом.

Музыка затихла.

– Тебе лучше? – спросила я.

– Давай еще одну пьесу, ладно? – попросил Йозеф. – Ларго из «Зимы» Вивальди.

Волшебство, созданное музыкой, постепенно рассеивалось. Кете упрекала меня в том, что я люблю Йозефа больше, чем ее, но больше нее я любила не Йозефа, а музыку. Сестру и брата я любила в равной мере, однако музыка была для меня превыше всего.

Я оглянулась.

– Нам пора. Публика уже ждет. – Я закрыла крышку клавира и встала.

– Лизель. – Интонация брата заставила меня замереть.

– Да, Зефф?

– Не бросай меня одного, – прошептал он. – Не отпускай в эту долгую ночь в одиночку.

– Ты не будешь один. – Я крепко обняла Йозефа. – Никогда. Я всегда рядом с тобой, если не телом, то сердцем. Расстояния для нас неважны. Мы будем писать друг другу, делиться музыкой – записывать ее чернилами и кровью.

После долгой паузы он промолвил:

– Тогда подкрепи свое обещание. Дай несколько нот в знак того, что сдержишь слово.

Я вытащила из памяти печальную мелодию и напела короткую фразу. Умолкла, ожидая, пока Йозеф определит аккорды.

– Большая септима, – только и сказал он с горькой усмешкой. – Ну, конечно, ты же всегда с нее начинаешь.