Текст книги "Похищение Энни Торн"

2

Три недели спустя

В коттедже было холодно, как всегда бывает в домах, в которых некоторое время никто не жил. Холод, который продолжает пробирать тебя до костей, даже когда ты включишь отопление на максимум.

А еще запах. Запах запустения, дешевой краски и сырости. Фотографии в Интернете не передавали реальной картины. Они создавали впечатление эдакого шика для бедных. Оригинальной небрежности. В реальности дом выглядел обветшалым и ободранным. Впрочем, мне особо не из чего было выбирать. Мне нужно было где-то жить, а подобный коттедж – это единственное, что я мог себе позволить даже в такой дыре, как Арнхилл.

Хотя, разумеется, это было не единственной причиной, по которой я его выбрал.

– Все в порядке?

Я повернулся к прилизанному темноволосому мужчине, маячившему в дверном проеме. Майк Беллинг из риелторской конторы «Беллинг и Ко». Не местный. Слишком хорошо одет и слишком красиво говорит. Готов поспорить, что ему не терпится вернуться в свой офис в центре города и счистить коровье дерьмо со своих сверкающих черных ботинок.

– Это не совсем то, чего я ждал.

Его улыбка стала неуверенной.

– Ну, как мы и отметили в описании, это традиционный коттедж без большинства современных удобств; к тому же в нем некоторое время никто не жил…

– Похоже на то, – произнес я с сомнением. – Вы говорили, что бойлер на кухне? Думаю, мне нужно хорошенько прогреть это место. Спасибо, что показали дом.

Он продолжал медлить в нерешительности:

– Еще кое-что, мистер Торн…

– Да?

– Чек на предоплату.

– А что с ним?

– Я уверен, что это какая-то ошибка, но… мы его еще не получили.

– Серьезно? – Я покачал головой. – С каждым годом почта работает все хуже, не правда ли?

– Ну, это не проблема. Если бы вы смогли…

– Разумеется.

Я сунул руку в карман пиджака и вытащил оттуда чековую книжку. Майк Беллинг протянул мне ручку. Опершись на подлокотник потрепанного дивана, я нацарапал чек, оторвал его и протянул риелтору.

Он улыбнулся. Однако стоило ему взглянуть на чек, как улыбка сошла с его лица.

– Чек на пятьсот фунтов. Задаток плюс арендная плата за первый месяц составляет тысячу.

– Верно. Однако теперь я увидел коттедж собственными глазами. – Оглядевшись, я состроил недовольную гримасу. – Говоря начистоту, это дыра. Здесь холодно, сыро и воняет. На такое не каждый бомж позарится. Вы даже не озаботились тем, чтобы приехать сюда и включить отопление до моего прибытия.

– Боюсь, это неприемлемо.

– Тогда ищите себе другого арендатора.

Это называется блефом. Я увидел, что он колеблется. А свою слабость нельзя показывать никогда.

– Или, возможно, вы просто не можете его найти? Возможно, никто не хочет жить в этом месте из-за того, что здесь произошло? Я имею в виду то небольшое убийство-самоубийство, о котором вы забыли упомянуть.

Его лицо напряглось, словно кто-то засунул раскаленную кочергу ему в зад. Он сглотнул.

– По закону мы не обязаны информировать арендаторов…

– Нет. Однако, возможно, так было бы правильно с моральной точки зрения? – Я мило улыбнулся. – С учетом всего этого, полагаю, что значительная скидка при выплате задатка – это наименьшее, что вы можете предложить.

Его челюсти сжались, а правый глаз слегка дернулся. Вероятно, ему хотелось нагрубить мне, а возможно, даже ударить меня. Однако в этом случае он потерял бы свою чудесную работу с зарплатой в двадцать штук в год плюс комиссионные. Как бы он тогда смог покупать дорогие костюмы и сверкающие черные ботинки?

Он сложил чек и убрал его в папку.

– Разумеется. Никаких проблем.

Свои пожитки я распаковал быстро. Я не вхожу в число скопидомничающих людей. Никогда не видел смысла в украшениях, а фотографии хороши тогда, когда у тебя есть семья и дети. У меня их нет. Одежду я ношу, пока она не износится, а затем меняю на точно такую же.

Хотя исключения бывают у всех. В моем случае это были две вещи, лежавшие на дне моего небольшого чемодана. Одной из них была потертая колода карт. Я положил ее себе в карман. Некоторые картежники носят талисманы на удачу. Я в удачу не верил до тех пор, пока не стал проигрывать. После этого я начал винить ее, свои туфли, то, как сложились чертовы звезды. Все, кроме себя самого. Так что мои карты – это нечто противоположное талисману. Напоминание о том, как я облажался.

Вторая вещь была больше. Она лежала, завернутая в газету. Я вынул ее и положил на кровать с такой осторожностью, словно она была живым ребенком, а затем аккуратно развернул.

Маленькие пухлые ножки торчали вверх. Крошечные ручки были сжаты в кулачки. Блестящие светлые волосы рассыпались кудряшками. Пустые голубые глаза смотрели на меня. По крайней мере один из них. Другой тарахтел в глазнице, глядя под странным углом, словно бы заметив что-то интересное и забыв сообщить об этом своему собрату.

Взяв куклу Энни, я усадил ее на комод, чтобы она смотрела на меня своим косым взглядом каждый день и каждую ночь.

Оставшуюся часть дня и весь вечер я шатался по дому, стараясь согреться. Если я сижу неподвижно слишком долго, моя нога начинает ныть. Холод и сырость коттеджа лишь усугубляли это ощущение. Похоже, батареи грели не слишком хорошо. Вероятно, они были завоздушены.

В гостиной была дровяная печка, но, обыскав весь коттедж и небольшой сарай во дворе, я не нашел ни одного полена. Зато в шкафу обнаружился старый электрообогреватель. Я включил его, и воздух наполнился горелым запахом из-за покрывавшего нагревательные элементы толстого слоя пыли. Впрочем, его теплоотдача должна быть хорошей – если только он не убьет меня током.

Несмотря на довольно-таки обветшалый внешний вид, можно было сказать, что, вероятно, когда-то это был уютный семейный дом. Ванная и кухня были обшарпанными, но чистыми. Сад на заднем дворе был таким длинным, что в нем можно было играть в футбол; он плавно переходил в открытую сельскую местность. Хорошее, комфортное и безопасное место, чтобы растить мальчика. Вот только он так никогда и не вырос.

Я не верю в призраков. «Не бойся мертвецов, милый. Бойся живых», – любила говорить мне бабушка. Она была почти права. Во что я верю – так это в то, что, если где-то произошло что-то плохое, человек, оказавшись в таком месте, может чувствовать эхо таких событий даже по прошествии времени. Они вплетаются в ткань нашей реальности подобно тому, как следы отпечатываются в бетоне. Оставившая отпечаток вещь давно исчезла, однако от него самого ты уже никак не избавишься.

Возможно, именно поэтому я все никак не мог заставить себя зайти в его комнату. Я не испытывал проблем с тем, чтобы жить в этом коттедже, однако это не означало, что с самим коттеджем все было в порядке. Да и разве могло быть иначе? В его стенах произошли ужасные вещи, и дом это помнил.

Я не выходил за продуктами, однако я и не был голоден. В восьмом часу я открыл бутылку бурбона и налил себе чуть больше половины стакана. От ноутбука толку не было, поскольку я еще не разобрался с интернет-соединением. Оставалось лишь сидеть, привыкая к новой обстановке и стараясь не обращать внимания на боль в ноге и знакомое мерзкое ощущение в животе. Достав колоду карт, я положил ее на кофейный столик. Впрочем, раскладывать карты я не стал. Они у меня не для этого. Вместо этого я включил музыку в своем телефоне и стал читать разрекламированный триллер, о развязке которого я уже догадывался. Затем я пошел к задней двери, открыл ее и, встав в дверном проеме, закурил сигарету, разглядывая запущенный сад.

Небо было аспидно-черным, без единой звездочки. Прожив столько лет в городе, я успел позабыть, что такое ночь в сельской местности. В городе никогда не бывает по-настоящему темно, и уж точно не настолько тихо. Единственными звуками, которые я слышал, были мое собственное дыхание и потрескивание сигаретного фильтра.

Я вновь задумался о том, зачем на самом деле вернулся. Да, Арнхилл – изолированное, полузабытое место. Но за рубежом было бы безопаснее. Там бы меня от моих долгов и людей, преследующих не способного расплатиться проигравшего, отделяли бы тысячи миль.

Я мог бы сменить имя, стать барменом в какой-нибудь пляжной забегаловке, потягивать теперь «Маргариту» и любоваться закатом. Однако я выбрал это место. Или, возможно, оно выбрало меня.

Я не особо верю в судьбу. Зато верю, что некоторые вещи просто записаны у нас в генах. Мы запрограммированы действовать и реагировать на действия других особым образом. Именно это формирует наши жизни. Этого не изменить, точно так же, как нельзя изменить цвет глаз или избавиться от веснушек.

Или, возможно, это просто чушь, которую я вбил себе в голову, чтобы оправдать собственное нежелание брать ответственность за свои действия. Правда в том, что рано или поздно я бы вернулся. То электронное письмо просто помогло мне быстрее принять решение.

Оно пришло мне на почту больше двух месяцев назад. Удивительным было то, что я его прочитал.

Отправитель: [email protected]

Тема: Энни

Я едва сдержался, чтобы сразу не удалить его. Я никогда не слышал об этом отправителе. Вероятно, это был тролль, решивший надо мной зло подшутить. Некоторые темы должны оставаться закрытыми. Если углубиться в них, это не принесет ничего хорошего. Единственным разумным выбором было удалить письмо, вычистить корзину и забыть, что я вообще его получал.

Поразмыслив об этом, я нажал на кнопку «Открыть».

Я знаю, что произошло с твоей сестрой. Это происходит снова.

3

У родителей не должно быть любимчиков. Еще одна часто повторяемая людьми глупость. Разумеется, у родителей есть любимчики. Это в человеческой природе. Это тянется еще c тех времен, когда не все дети выживали. Родители больше любят того ребенка, который сильнее. Нет смысла привязываться к тому, который может умереть. И, будем честными с самими собой, некоторых детей просто легче любить.

У наших родителей любимицей была Энни. И их вполне можно было понять. Она родилась, когда мне было семь. К тому времени я уже давно перестал быть хорошеньким младенцем. Я превратился в серьезного тощего мальчишку в грязных шортах с вечно разбитыми коленками. Я больше не выглядел милым и даже не мог компенсировать это игрой с отцом в футбол в парке или походом с ним на игру «Форест». Я предпочитал сидеть дома, читая комиксы или играя в компьютерные игры.

Это огорчало отца и раздражало маму. «Пойди подыши свежим воздухом!» – орала она. Даже в семилетнем возрасте я не понимал, что люди находят в этом самом свежем воздухе, однако неохотно повиновался и выходил на улицу, где неизбежно во что-нибудь вляпывался, приходил грязный и получал очередную порцию криков.

Неудивительно, что мои родители очень сильно хотели еще одного ребенка: чудесную маленькую девочку, которую они могли бы наряжать во все розовое и кружевное и которая не вырывалась бы, когда они ее обнимали.

Тогда я еще не понимал, что мои родители уже долго пытались зачать второго ребенка. Моего младшего братика или сестричку. Словно это был какой-то подарок или награда. Я не был слишком уверен, что мне нужен брат или сестра. У моих родителей уже был я. Еще один ребенок, по моему мнению, был лишним.

И рождение Энни моих сомнений не развеяло. Ее похожее на розовое пятно странное сморщенное личико выглядело как лицо инопланетянина. Казалось, она способна лишь спать, гадить и плакать. Ее пронзительные вопли постоянно будили меня по ночам; глядя в потолок, я жалел, что родители не купили мне собаку или даже золотую рыбку.

В первые несколько месяцев я пребывал в состоянии апатии, не испытывая к маленькой сестренке ни любви, ни неприязни. Я никак не реагировал даже тогда, когда она мне что-то булькала или сжимала мой палец так, что он, казалось, вот-вот начнет синеть, в то время как мама ворковала или визгливо орала отцу: «Неси чертов фотоаппарат, Шон!»

Если Энни пыталась ползти за мной – я ускорял шаг, если она касалась моих вещей – я немедленно уносил их. Я не был злым, я был просто безразличным. Я не ждал ее и потому не понимал, с чего это я должен обращать на нее внимание.

Так продолжалось до тех пор, пока не начался двенадцатый месяц ее жизни. Незадолго до своего первого дня рождения она начала ходить и лепетать что-то, похожее на слова. Внезапно она перестала выглядеть как младенец и стала походить на маленького человечка. Это было уже интереснее. Она даже была забавной, со своим бормотанием на одной ей понятном языке и нетвердой походкой старика.

Я начал играть с Энни и даже пытался с ней разговаривать. Когда она начала пробовать подражать мне, у меня в груди возникло странное чувство. Когда она глядела на меня, лепеча «Джоуи, Джоуи», мой живот наполнялся теплом.

Она везде за мной ходила и повторяла все, что я делал; она смеялась, когда я строил ей смешные рожицы, внимательно слушала меня, когда я рассказывал ей вещи, которые она даже не могла понять. Когда она плакала, одного моего прикосновения было достаточно, чтобы успокоить ее: ей так хотелось порадовать своего старшего брата, что она немедленно забывала обо всех своих детских горестях.

Меня никогда до этого так не любили. Даже мама с папой. Нет, они, разумеется, любили меня. Но они не смотрели на меня с тем безграничным восхищением, с которым на меня смотрела маленькая сестренка. Никто не смотрел. На меня чаще всего смотрели с жалостью или презрением.

В детстве у меня было не слишком много друзей. Я не был застенчивым. Я просто, как сказала родителям моя учительница, был необщительным. Полагаю, я просто находил других мальчишек, с их дурацкими развлечениями вроде лазанья по деревьям и драк, скучными и глуповатыми. Я прекрасно себя чувствовал в одиночестве. Пока не родилась Энни.

Когда моей сестренке исполнилось три, я купил ей на сэкономленные карманные деньги куклу. Она не была особо дорогой, вроде тех, которые можно купить в магазинах игрушек и которые издают звуки и писаются. Она была одной из тех игрушек, которые мой отец назвал бы базарными подделками. По правде говоря, ее ничего не выражавшие голубые глаза и сжатые губы придавали ей несколько жутковатый вид. Но Энни эту куклу просто обожала. Она везде таскала ее с собой и даже спала, прижав ее к себе. По какой-то причине она назвала куклу Эбби-Глазки. Вероятно, виной тому было неверно расслышанное имя.

К тому времени, когда Энни исполнилось пять, Эбби-Глазки переселилась на полку в ее комнате, а на смену ей пришли Барби и игрушечный пони. Однако стоило маме лишь заикнуться о том, чтобы отнести Эбби-Глазки на благотворительную распродажу, как Энни с полным ужаса криком вырывала игрушку у нее из рук, прижимая куклу к себе так сильно, что я всегда удивлялся, как пластмассовые голубые глазки не вылетают из орбит.

* * *

Годы шли, и мы с Энни оставались все так же близки. Мы вместе читали, вместе играли в карты и на моей приставке «Сега МегаДрайв», купленной в комиссионном магазине. В дождливые воскресные дни, когда отец уходил в паб, а мама занималась глажкой, наполнявшей воздух теплом и запахом кондиционера для белья, мы забирались на кресло-мешок и вместе смотрели старые видеокассеты – «Инопланетянина», «Охотников за привидениями», «Индиану Джонса»; впрочем, иногда это были и более новые фильмы, которые Энни, вероятно, не стоило бы смотреть, вроде «Терминатора 2» или «Вспомнить все».

У отца был занимавшийся видеопиратством приятель, продававший кассеты по 50 пенсов. Изображение было слегка размытым, да и слова актеров не всегда можно было разобрать, но, как любил говорить отец, «беднякам выбирать не приходится», а дареному коню в зубы не смотрят.

Я знал, что у родителей не слишком много денег. Когда-то отец работал на шахте, однако после забастовки он уволился, хотя нашу шахту закрыли не сразу.

Он был одним из тех шахтеров, кто не присоединился к бастующим. Он никогда об этом не говорил, но я знал, что он просто не выдержал атмосферы взаимной ненависти, напряжения и драк. Я тогда еще был довольно маленьким, но я помню, как мама оттирала с двери надпись «штрейкбрехер». Однажды кто-то бросил кирпич к нам в окно, когда мы смотрели телик. Следующим вечером отец куда-то ушел с несколькими приятелями. Когда он вернулся, у него была разбита губа, а сам он выглядел весьма растрепанным. «Дело сделано», – сказал он маме с мрачной твердостью, которой я никогда до этого не слышал в его голосе.

После забастовки отец изменился. Мне он всегда казался гигантом, высоким и дородным, с копной густых, вьющихся черных волос. Однако теперь он осунулся, похудел и ссутулился. Когда он улыбался, что стало происходить все реже и реже, морщинки в уголках его глаз были более заметны. На его висках начала пробиваться седина.

Он решил уволиться с шахты и выучиться на водителя автобуса. Хотя я не думаю, что ему действительно нравилась его новая работа. Зарплата была неплохой, однако в забое он зарабатывал больше. Они с мамой стали чаще спорить, обычно о том, как много она тратит, и о том, как он не понимает, сколько денег требуется, чтобы накормить и одеть растущую семью. Именно в такие моменты он уходил в паб. Он всегда посещал одно и то же заведение. То самое, в котором пили его бывшие коллеги-шахтеры. «Арнхилльский герб». Уволившиеся шахтеры пили в «Быке». Подобием нейтральной территории был только «Бегущий лис». Там не пил никто из шахтеров. Зато там пили ребята постарше, зная, что в этом заведении они не рискуют наткнуться на моих отца или дедушку.

Мои родители не были плохими. Они любили нас как умели. Если они ссорились и уделяли нам мало внимания, то это лишь потому, что работы у них было много, денег – мало и они часто сильно уставали.

Конечно, у нас были телевизор, видеомагнитофон и компьютер, однако, даже понимая, что мои слова могут прозвучать как рекламный слоган, я скажу, что мы с Энни часто развлекали себя сами, играя на улице в салочки и футбол или рисуя мелом на асфальте; в дождливые дни мы сидели дома и играли в карты. Я никогда не уставал развлекать свою маленькую сестренку. Мне нравилось проводить время с ней.

По утрам в субботу, если погода была хорошей (или хотя бы не дождливой), мама давала нам с Энни немного денег на сладости и выпроваживала нас из дому, говоря, чтобы мы не возвращались до вечера. Обычно мы были этому рады. В такие моменты мы чувствовали себя свободными. У меня была Энни, у Энни был я, и у нас обоих было наше воображение.

Примерно к моему пятнадцатилетию все изменилось. У меня появились новые «приятели». Стивен Хёрст и его шайка. Шпана, в рядах которой неуклюжему, замкнутому ребенку вроде меня делать явно было нечего.

Вероятно, Хёрст просто принял мою необщительность за крутость. Или увидел во мне мальчишку, которым было легко манипулировать. Какой бы ни была причина, мысль о том, что я стал частью его банды, приводила меня в состояние полного щенячьего восторга. До этого меня никогда не тяготило мое одиночество. Но ощущение того, что тебя принимают за своего, может опьянить подростка, который даже ни разу не был на вечеринке.

Мы шатались по деревне и делали то, что обычно и делают компании подростков: сквернословили, курили и пили. Мы рисовали граффити на ограде детской площадки и наматывали веревки качелей на перекладины. Мы забрасывали яйцами дома учителей, которые нам не нравились, и резали шины автомобилей тех из них, кого по-настоящему ненавидели. И мы издевались над другими детьми. Мучили тех, кто был слабее нас. Детей, которые были во всем похожими на меня, о чем я старался не думать.

Внезапно проводить время со своей восьмилетней сестрой для меня стало совершенно не круто. Я начал ее страшно стесняться. Когда Энни просилась со мной в магазин, я отказывал ей под различными предлогами или просто уходил, пока она меня не видела. Если я был со своей новой шайкой на улице, то отворачивался, когда она мне махала рукой.

Я старался не замечать боли в ее глазах и то, как она понуро опускала голову. Взамен я начал уделять ей вдвое больше времени дома. Однако она понимала, что этим я как бы компенсирую свою вину перед ней. Дети не дураки. Но она позволяла мне это делать, и это заставляло меня чувствовать себя еще хуже.

Абсурдность таких отношений заключалась в том, что, оглядываясь назад, я понимаю: проводя время с Энни, я был счастливее, чем когда проводил его с другими. Казаться крутым и быть крутым – это две совершенно разные вещи. Хотел бы я иметь возможность сказать это себе пятнадцатилетнему, как и хренову кучу других важных вещей: что девчонкам на самом деле не нравятся спокойные парни, что замораживать мочку уха для того, чтобы проколоть ее, – плохая идея, что «Тандербёрд» – это некачественное вино и его явно не стоит пить перед свадебным банкетом.

Однако больше всего я хотел бы сказать своей сестре, что люблю ее. Больше всего на свете. Она была моей лучшей подругой, человеком, с которым я по-настоящему мог быть самим собой, единственной, с кем я мог смеяться до слез.

Но у меня нет такой возможности. Когда моей сестре было восемь, она исчезла. Тогда я думал, что это была худшая вещь, которая только могла случиться на свете.

А затем она вернулась.